Текст книги "Белый шум. Сборник рассказов"

Глава 3. Бесстрашие

Во всем есть плюсы, даже в панических атаках. Когда я озвучил это Вест, она только усмехнулась, конечно же не поверив. Но это действительно так.

Мои приступы создают леденящий ужас с помощью коктейля из гормонов, ощущений и собственных мыслей. Тебя сжирает паника изнутри, она словно выжигает все нутро, все сознание, не оставляя после себя ничего. После того, как ты приходишь в себя, у тебя нет сил, нет мыслей в голове, тебе тяжело даже испытывать эмоции, не говоря уже о том, чтобы что-то создавать в своем воображении. Но после такого всепоглощающего ужаса тебя больше ничто не может напугать. Помнится, кто-то из моих коллег, бывших в курсе проблем со здоровьем, выдал фразу: «Чего тебе боятся? Ты ж и так каждый день бываешь одной ногой в гробу». Что-то в этом высказывании определенно было.

Самолет заходит на посадку, делая круг и заваливаясь на бок. В этот раз солнечный свет уже не падает в «верхние» окна, зато видно, как мы проваливаемся в облака. Наши крылья кажутся опутанными белой сахарной ватой, легкой и почти прозрачной – совсем такой же, какую в зоопарке продавали нам в детстве.

В голове всплывает дурацкая мелодия из того самого дня, когда я был мелкий и тощий, и родители часто гуляли со мной по городу, иногда все же переходя в своих разговорах на те темы, которые я не мог еще понять. Эта музыка звучала на входе в зоопарк, и почему-то казалась простой, но такой прилипчивой, что и сейчас воспоминается легко, и еще долго крутится в голове.

После того, как прошли судороги и начались приступы, моя память все чаще балует меня теми воспоминаниями, которые я и не думал, что смогу хоть когда-то достать из собственной головы. Это странно, но последние полгода я то и дело буквально проваливаюсь в обрывки дней или снов, виденных мною в глубоком детстве. Они яркие, насыщенные, пропитанные запахами и вкусами; они встают перед глазами так явно, словно и не воспоминания вовсе, а что-то, происходящее здесь и сейчас.

От этого тоже бывает жутковато, если честно. Потому что ты и так не всегда отличаешь реальность от того, что происходит в твоей голове, и не уверен в том, что чувствуешь собственным телом. Когда тебя накрывает приступ, ты не знаешь, что из ощущаемого тобой есть на самом деле, а что – всего лишь плод адреналина вперемешку с черт знает чем еще.

Но обычно воспоминания приятные. И проваливаться в них довольно своеобразно, но тепло и спокойно. Особенно, когда привыкаешь к подобным выходкам своего сознания.

В этот раз я выныриваю в тот момент, когда вокруг меня начинают хлопать. Шасси коснулось земли, и мы уже катимся в сторону очередного города по ярким огням.

Снаружи аэропорт похож на синий граненый стакан, внутри – на помесь хайтека с дзеновской пустотой. Полусонные пассажиры, спокойный улыбающийся персонал, растения в кадках, глянцевый не очень удобный пол. Из холодного утра я прилетел в яркий полдень, еще достаточно свежий, с прозрачным воздухом и птицами в кронах деревьев.

Получив обратно свой багаж, я наконец выхожу из здания, попутно разматывая наушники.

Музыка – высшее из искусств, хотя, конечно, мне не стоит так говорить. Хотя бы потому, что я зарабатываю себе на жизнь цифровой и не очень графикой. И тем не менее, именно музыка позволяет воскресить в памяти то, что казалось давно забытым. Именно сточки песен воспоминаются при амнезии быстрее, чем собственное имя. Мелодия способна облегчить приступ панической атаки или усилить его, в зависимости от того, что ты слушаешь.

А над головой – огромное небо, которые дышит тебе в темя. Оно всегда рядом, где бы ты ни находился, что бы с тобой не происходило. Оно разливается синим спокойствием, и ты смотришь на него до тех пор, пока не начинают болеть глаза и кружиться голова.

Глава 4. Зона комфорта

Из отведенного полугода прошла треть. С приступами время тает незаметно. Точнее так – пока тебя накрывает, время тянется липким киселем, словно стекая по коже. Это даже можно почувствовать. Нет, скорее – нельзя не почувствовать. Остатки суток пролетают же так, словно им в спину дует строительный фен – быстро и незаметно.

Сегодня жарко, воздух стоит накалившимся стеклом. Через него неприятно проходить, потому что уже на второй минуте возникает ощущение, что на твоем оголенном загривке что-то закипает.

Я отсиживаюсь в тени развесистого клена, прислонившись спиной к его стволу. Кора кажется прохладной и приятно шершавой. Блокнот и ручка лежат на коленях, но мне лениво что-либо делать; ветер перелистывает зарисовки туда и обратно.

– Хей, Норд.

Когда я открываю глаза, которые все еще слепит яркое полуденное солнце, то вижу перед собой Чайку. Он как всегда в белом пыльнике и мятых светлых брюках. Кажется, что годы его вообще не трогают, а просто пролетают мимо, не оставляя на его лице следов. Он улыбается и протягивает мне руку:

– Поднимайся. Я рад, что наконец вижу тебя. Черт, сколько уже прошло?..

– Почти два года, – я поднимаюсь на ноги, укладываю вещи в рюкзак и закидываю его на спину.

– Да… – он смотрит куда-то вдаль, а потом снова улыбается. – Сегодня просто пекло какое-то. Пойдем, посидим где-нибудь в прохладе?

Я киваю, и мы уходим из парка. Вокруг резвятся дети, для которых погода просто отличная, на лавочках полуспят мамаши, наблюдая за своими отпрысками из-под полуопущенных век. Их тонкие футболки и блузки покрыты пятнами от проступившего пота, а лица кажутся красными, словно обожженными. Мы проходим мимо шумной резвой толпы пятилеток, гоняющих голубей.

– Что нового у тебя? – Чайка как всегда прямолинеен. Что еще я мог ожидать?

– Особо ничего, – вранье. – Вот, решил выбраться, сменить картинку по старой доброй памяти.

– О, отпуск?

– Что-то в этом роде. Ушел временно на фриланс… Свобода, все такое. Сам знаешь, – я стараюсь поддерживать непринужденный тон беседы и говорить уверенно.

– Не знаю, – честно отвечает Чайка, – но верю, что тебе такое по душе.

Мы заходим в мелкое почти пустое кафе, и я наконец ощущаю прохладный воздух. Мой друг лениво пролистывает меню:

– Значит, ты теперь здесь? Надолго?

– Не думаю, – уклончивая отвечаю я, заказывая себе холодный чай. – Мне нужно заехать еще в несколько мест, пока есть время.

– Предлагаю пару авантюр в старом стиле, – он подмигнул и откинулся на спинку стула. – Иногда полезно выходить из зоны комфорта – можно узнать о себе много нового.

Я нервно усмехнулся:

– О’кей, я подумаю. Хотя я уже выбрался в отпуск…

– Отпуск – это все то же самое, только на другом фоне.

Я не хочу об этом думать, но киваю.

***

На самом деле приступы сходят на нет, хотя и не до конца. Они постепенно становятся меньше, стихают и проходят быстрее. Не то чтобы от этого изменился настрой, если честно.

Здесь похолодало, небо затянуто серебристыми облаками, птиц почти не слышно. Чайка сидит рядом со мной, прислонившись к лазу спиной и медленно курит. Мы сидим на крыше лениво наблюдая за горизонтом, стряхивая пепел в пустой бумажный стаканчик из-под кофе. С высоты все кажется мелким и неважным – люди, вещи, проблемы, реальность. Ты словно отключился от своей жизни, поставил ее на паузу и вышел наружу, подышать свежим прохладным воздухом и набраться сил.

– Ты помнишь, как мы гуляли в детстве? – у Чайки закрыты глаза, а расслабленный кисти лежат поверх его колен.

Я помню. Это одни из тех воспоминаний, в которые я проваливаюсь последние месяцы. Как мы ходили по весенней тающей кромке льда и обламывали его носками туфель. В двенадцать лет это было весело и вселяло веру, что ты можешь приблизить весну, что ты можешь на что-то повлиять в этом огромном мире. Наш родной город казался нам невозможно теплым, пропитанным сладковатым воздухом весны и дружелюбным как соседский пес. Его хотелось погладить, по нему хотелось ходить вдоль и поперек, изучая все закоулки и широкие проспекты, истаптывать парковые дорожки и искать забытые всеми дворы, заросшие настолько, что невозможно ступить и шагу.

Чайка тогда был менее важным и более встрепанным, и больше напоминал воробья. Его почти болезненная худоба, впалые щеки и огромные серые глаза на пол-лица создавали образ скорее призрака, нежели человека. Но даже со всей этой астенией, он всегда находил силы смеяться в голос.

Он уехал жить сюда почти сразу после университета и раз в несколько месяцев присылал короткие электронные письма, а в полгода – длинные. К удивлению, этого хватало, чтобы быть в курсе важных событий и не иметь той неловкости при встрече, которая обычно бывает, когда долго не видишь близких.

– Я помню, как мы доставали дохлых рыбок из аквариума и как гуляли по мосту в ливень. Туфли можно было отжимать… Родители ругались, – я тихонько посмеиваюсь.

– У тебя была коллекция цветных стеклышек, подобранных по всему городу, – Чайка подставляет лицо под внезапно появившийся теплый лучик солнца.

А еще коллекция шариков для игры в марблс. Он хранились в маленьком круглом аквариуме, и в детстве я любил запускать туда руку и ощущать холод цветного стекла. Шарики почти все были разные, потому что я покупал их поштучно на карманные деньги. Больше всего было голубых и синих, белых и с бензиновым отливом, попался даже один красный – кто-то его подарил. Потом, через пару лет, когда я вырос, всю коллекцию спустили в аквариум, как грунт для рыбок.

– Моя жизнь стала похожа на матовое стекло… – я сползаю ниже, а потом и вовсе ложусь на крышу. – За которым почти ничего не видно, кроме наличия или отсутствия света.

– Надеюсь, что свет все же есть, – Чайка все же открывает глаза и поворачивает голову в мою сторону.

– Я не знаю…

Небо, без границы и крыш домов, без вездесущих проводов, которым полон любой город, без шума и суеты улиц, кажется затягивающим внутрь себя. Можно протянуть руку и погладить тяжелые пушистые облака.

Глава 5. Холод

Иногда холод начинает изъедать изнутри. Словно в грудную клетку вместо сердца помещают огромный кусок льда, и ты сначала промерзаешь насквозь там, а потом лед начинает таять, и это ощущение расползается по всему телу от сердца. Так происходит время от времени, без привязки к приступам или эмоциям. Ты просто внезапно начинаешь мерзнуть, а потом это так же внезапно проходит

Прошел еще месяц. Меня ждет ночной поезд почти до границы. Осталось еще несколько встреч. Последние полчаса здесь я провожу на почте, отправляя бумажные открытки. Парочка на мой адрес, для Юст и Вест, еще одна для Чайки и одна – родителям Мо. Последний раз мы виделись с ними полгода спустя похорон. У меня тогда уже были судороги, и я приехал на поминки изрядно потрепанный после тяжелой ночи почти без сна, с неловкими руками и ярко проступившими синяками под глазами. Мне иногда звонит его мать, уточнить как у меня дела и пожелать творческих успехов, отец же изредка натыкался на меня около своей работы, жал руку и чернел лицом. Одно время я даже старался приходить раньше, чтобы не пересекаться с ним. А потом просто уволился. Но сейчас я понимаю, что должен отправить открытку родителям Мо, и что если я этого не сделаю, то просто не смогу простить себе подобной слабости.

Я помню похороны кристально ясно, словно это было вчера. Закрытый гроб, обитый черным бархатом и кружевами, длинный прощальный коридор, огромная печь крематория. Вся наша компания, одетая в черное, стоящая за стеклом и во все глаза смотрящая, как гроб завозят в печь.

Не знаю, что тогда сломалось в моей голове. Но, видимо, что-то, раз все обернулось соматическими болячками и невыносимой усталостью от собственной жизни.

Если честно, мне до сих пор не верится во все это. Потому что гроб был закрытый, потому что я не видел тела. Мозг пытается найти лазейку, уловку, пытается узнать в толпе метро или площади знакомы черты лица у совершенно незнакомых людей. Я знаю, что его нет, но ничего не могу поделать с этой привычкой обознаваться.

На почте холодно – сегодня весь день идет дождь, я уже с вещами и промокшими ногами, подписываю последнюю открытку, тщательно подбирая слова и их порядок. Подошва туфель тихо скрипит об пол, ручка царапает на плотном картоне черные каракули. У меня всегда был красивый почерк, но сегодня почему-то все выходит не так, как надо.

Одна открытка остается пустой – я брал ее как запасную, но она не понадобилась. Убираю в свой блокнот с почеркушками, остальные – скидываю в ящик и выхожу на улицу.

Ливень кончился, и снова начинает теплеть. Только меня опять пробивает холод, как будто назло. До вокзала ехать минут двадцать на автобусе, но сейчас проще прогуляться – мой поезд отходит только через полтора часа.

Чайка звал по окончанию отпуска работать у себя. Я пообещал подумать, хотя это чистой воды вранье – я и возвращаться-то не собираюсь.

Этот город мало чем отличается от всех остальных – вечно куда-то спешащие люди, мигающие поворотниками машины на перекрестках, во дворах – дети и собаки, в парках – те же голуби, только еще жирнее, словно летать им уже никогда не понадобится. Здесь не зачем оставаться.

Вокзал встречает меня запахом старого асфальта и пыли, стуком колес и блестящими мокрыми рельсами.

Глава 6. Фестиваль памяти

Дороги. Вся моя жизнь – одни сплошные дороги, из одной точки в другую, заросшие, гладкие, широкие шоссе и узкие тропки, из серого асфальта и мелких старых камней, усыпанные гравием и покрытые мелкой сорной травой. Их тысячи, и на самом деле я всегда обожал их, и то ощущение, что они дарят, пока ты путешествуешь.

В детстве я много ходил пешком, сначала с родителям, потом из-за пленэров, потом просто с друзьями. Потом ездил на окраины и шарахался там с несерьезным фотоаппаратом и блокнотом для набросков.

Я исходил город вдоль и поперек, знал каждый закоулок и все граффити на серых стенах, а когда здесь становилось тесно, то садился на ближайший междугородний автобус и ехал дальше, чтобы исхаживать новые дороги.

Само собой, приступы, которые чаще всего заставали в пути, отобрали в первую очередь это. Сложно получать удовольствие, когда твоя голова пытается взорваться, а тело колотит. Но чего бы я на самом деле хотел, так это почувствовать прелесть дорог еще раз…

В купе кроме меня нет никого – будний день, и не самое удобное время суток для поездок. Поэтому я еду один, пялясь в окно и наблюдая за тем, как меняется пейзаж. В одно ухо по привычке воткнут наушник, другим я слушаю стук колес поезда.

Блокнот на столе пухнет от новых почеркушек и зарисовок. Они ширятся и множатся, как грибы после ливня. Люди вперемешку с насекомыми, перспективы улиц и строение черепа коровы, листья винограда с заросшего здания в центральном квартале. Иногда единственное, что ты можешь сделать – это не останавливаться. И продолжаешь делать то, что делаешь, в надежде, что тебя когда-нибудь отпустит. Что ты снова захочешь жить и идти вперед – сам, а не по инерции.

Ночь в поезде проходит тихо: стук колес убаюкивает, но уснуть так и не удается. Поэтому сначала я долго рисую, а когда разряжается плеер, то кемарю в углу узкого купейного места. После таблеток сны не снятся, ты просто проваливаешься в черноту, как будто тебя выдергивают из розетки, а потом выныриваешь из нее по немелодичный и всегда неприятный звук будильника. Не важно, что мелодия на нем тебе, в общем-то, нравится – когда она тебя будит, нет ничего более мерзкого и царапающего сознание.

За окном новый город, но я сбился с их счета. Они все похожи мелочами и отличаются только температурой и людьми. А заваленный хламом мусорный бак или скульптура с отломленной рукой есть почти в каждом; где такой нет – есть другая, без головы или со следами краски. Идиотские надписи на строительных перекрытиях, рекламные билборды с зафотошопленными вхлам девицами или детьми, яркие бегущие строки и красные маячки на башнях и кранах или мостах в ночное время. Днем считается, что их и так видно, без маячков.

Ты никогда не знаешь, что сделать, чтобы тебе полегчало. Это каждый раз русская рулетка в своем роде – или поможет, или станет хуже. Непредсказуемость – одна из тех вещей, на которые всегда реагируешь обидой. Потому что когда перестают помогать счет дыхания или книги, ты не знаешь, что теперь делать, чтобы отвлекаться.

Я все жду, когда же это начнет двигаться и в обратную сторону – снова сработает. Иногда думаю, что не дождусь. Точнее, теперь я почти всегда так думаю.

Когда я спускаюсь на перрон из вагона, то меланхолично замечаю, что здесь мало что изменилось. Этот город не берут года и перемены.

– Хей, Норд!

Где-то в паре метров от меня машут руками Лиса и Альт. По моему лицу невольно расплывается улыбка:

– Я же не предупреждал вас о приезде. Как так?

– Зато нас предупредили остальные, – Лиса с доброй усмешкой окидывает меня взглядом. – Если ты похудеешь еще хотя бы немного, ты просто растаешь в воздухе.

Она повисает на моей шее; Альт же хлопает меня по плечу и забирает мой рюкзак, закидывая его в багажник машины.

– Вообще-то нам позвонил Чайка, – Альт ждет, пока мы все усядемся и заводит машину. – Просил тебя встретить. Ну а номер рейса пришлось узнавать в справочной.

– Мог бы и сам написать, не маленький уже, – Лиса поворачивается ко мне с первого сидения. – И рассказывай, какими судьбами? Тебе выдали отпуск за все то время, что ты его не брал?

Мы трогаемся, и я впервые не чувствую себя напряженно. Альт аккуратно разворачивает машину и выезжает с вокзала на дорогу в сторону дома. На улицах почти никого нет – у всех нормальных людей еще раннее утро выходного, и они отсыпаются. Машина медленно набирает скорость.

Альт на самом деле альтист – он играет в местном струнном квартете. Помимо всяческой классики в репертуаре они отлично делают кавер-версии и еще лучше пишут свои композиции. Из квартета получилось сколотить хороший бред, сделать свою музыку популярной и уговорить группу выезжать на концерты, а не просиживать в одном зале до конца своих дней.

Я помню, как они познакомились с Лисой, как он переживал, говоря родителям, что женится, помню их свадьбу теплым летним днем, маленькую, только для близких и друзей. Помню, как мы смеялись и пускали китайские фонарики в небо, когда совсем стемнело.

Пока мы едем по шоссе, Лиса не замолкает ни на мгновение – она умудряется говорить обо всем и ни о чем, так живо, много и с удовольствием, что невольно втягиваешься. Даже если еще пять минут назад у тебя нет было сил вообще. За этим непринужденным трепом я не замечаю, что мы уже паркуемся около дома.

Солнце выглядывает из-за облаков и заливает светом двор около жилой высотки вместе с нами, машиной и моим рюкзаком, нагло вываливающимся из багажника.

– Не был здесь целую тысячу лет… – я подбираю рюкзак и оглядываю когда-то знакомый двор.

Лиса заливисто смеется. закидывая голову:

– Ты его слышал?

Альт только кивает и захлопывает дверцу машины.

– Слушай, хочешь поностальгировать – добро пожаловать на наш балкон. Вид оттуда все тот же. Зато есть удобное кресло и мятный чай. Двор никуда не денется, а вот я бы с удовольствием упала на что-нибудь посидеть, – она проводит рукой по волосами и стягивает с них резинку – кудри рассыпаются медной копной.

Глава 7. Затопленный батискаф

В какой-то момент сны все-таки появляются снова. Яркие, почти кислотные, с запахами и ощущениями, настолько реалистичные, что просыпаясь ты часто дышишь, приходя в себя. Кровь в них пахнет железом, а солнечные зайчики припекают кожу. Но чаще всего я задыхаюсь во сне. Сонный паралич – вещь мало приятная, но к ней привыкаешь на третий раз. Ты просыпаешься, но твое тело не слушается тебя и продолжает спать еще целых две минуты, прежде чем начать двигаться. Просто нужно помнить, что это пройдет, и что за две минуты без дыхания мозг не отмирает. А дольше это состояние никогда не длится.

Это началось в мои лет 18, и периодически случает снова, периодами, по месяцу-два, и до шести параличей за ночь. В эти ночи я не высыпаюсь от слова совсем.

На любом успокоительном или снотворном паралич проходит, правда, вместе со снами. Но жить на таблетках вечно тоже не выход. В какой-то момент я научился с точностью до 99% определять, что вижу сон и вовремя выходить из него, чтобы избежать паралича.

Когда появились панические атаки, прошло все остальное. Но я бы дорого дал, чтобы поменять все назад. Раньше я просто не любил спать; теперь я из всех сил стараюсь снова полюбить жизнь. Выходит скверно, если вообще выходит.

Четвертую неделю подряд мы с Альтом и Лисой проводим вечера на балконе, с огромным зеленым кальяном на две трубки. Из дня в день мы фотографируем закат из одной и той же точки, чтобы потом собрать огромное пано из всех фотографий. Ранним утром здесь щебечут стрижи, иногда с реки залетают заблудившиеся чайки.

Весь оставшийся месяц я остервенело делаю зарисовки. Мне постоянно кажется, что надо все успеть, доделать то, что я откладывал месяцами и годами, жизнями. Я окопался в книгах, не выключаю музыку и погряз в бумагах настолько, что комната скорее напоминает взрыв на типографии, чем жилое помещение. Бумага со словами, с рисунками и нотами везде – на столе, под ним, на подоконнике, под моим матрасом, даже за батареей. Я засыпаю и просыпаюсь среди бумаг.

Можно только поражаться терпению Лисы, потому до сих пор мне не сделали ни одного замечания за хламовник в ее когда-то гостевой комнате.

Альт по ночам выдергивает меня поиграть в шахматы на старомодной доске, покрытой перламутром из ракушек. В лунном свете на балконе она поблескивает настолько неестественно, что кажется иллюзией. Я обычно играю белыми.

Когда он задерживается допоздна на репетиции или концерте, Лиса вытаскивает меня прогуляться по вечернему городу. В это время года здесь не душно уже после семи вечера, и можно действительно с удовольствием пройтись. Мы накидываем пыльники, обуваем легкие мокасины и ходим по тротуарам, мостам и мощенным камнями дорогам до тех пор, пока окончательно не выбиваемся из сил. После этого тебе уже ничего не снится, ноги приятно гудят от усталости, а в голове пусто, как после хорошего сквозняка.

Мы говорим ни о чем и обо всем. Вспоминаем что-то, что-то придумываем, смотрим на чернильное небо во все глаза, а после – разбредаемся по своим норам, чтобы вывалить все, что накопилось за день в рисунки, музыку или книги.

Мой отпуск затянулся. Но это не важно.

Последний месяц я не словил ни одного паралича или панической атаки. Может, потому что выбираюсь куда-то только пешком, может, потому что наконец-то смог хотя бы немного разгрузить голову. Я перевожу по пачке бумаги в день: на некоторые рисунки страшно смотреть, другие хочется повесить в раму.

Иногда я штрихую с таким нажимом, что бумага рвется под ручкой, а кончик карандаша обламывается раз за разом. Я снова обстругиваю его резаком, и сначала накладываю линии тонко и аккуратно, но в какой-то момент забываю следить за этим и снова ломаю грифель. Лиса принесла мне акварель и уголь, сепию и плотный картон, но до них все никак не доходят руки. А вот чернила в ручке кончаются почти каждый вечер или утро, и ее снова приходится заряжать. Обычно с этого начинается утро вот уже месяц.

Я не знаю, чего я ждал от этого – от рамок в полгода, от похода к врачу и курса таблеток. От побега из собственной жизни. Мне и завершать-то было особо нечего. Просто попытка изменить хоть что-то, причем в собственной голове. Все это сущие условности, не более того.

Если отбросить мысль о смерти, то из отпуска я везу вагон идей и набросков для новых работ. Если отбросить отпуск, то я мало что изменил в своей жизни по большому счету. Если отбросить панические атаки, то я все еще не знаю, почему я до сих пор еще здесь.

В последнюю неделю моего пребывания здесь мы с Лисой ходим гулять еще и по утрам, часов в пять, когда на улицах настолько пусто, что город кажется вымершим после неизвестной эпидемии. Изредка из дворов выбегают бездомные коты или псы, иногда – люди, страдающие бессонницей или же те, кто только-только завершают ночные гулянки. В пять утра всех вместе можно насчитать штук пять за три квартала, и то только потому, что собаки чаще ходят не по одиночке.

В последние три дня мы продаем одну из моих новых законченных картин и покупаем мне билет домой на самолет. Лиса помогает уложить в чемодан все новые наброски, которых теперь далеко больше одного альбома, и говорит, чтобы я не терялся и обязательно позвонил по приезду. Я послушно киваю.

Отпуск кончился. Дела, в общем-то тоже. Я сделал все, что хотел.