Текст книги "Океанариум. Повести и сказки"

Я просто ненавижу своих одноклассников. Ненавижу Громова. Ненавижу Сашу Протасову. Все люди думают только о себе, как животные. Не хочу больше с ними учиться, не хочу стать такой же бессердечной. Не понимаю, как они могли наброситься на одного беззащитного человечка. Я видела лицо Громова: в тот момент он мог даже убить. Если бы не Евгений Леонидович, я никогда бы не пришла в школу.

Кстати, сегодня после случившегося он попросил меня задержаться (а я уже даже забыла о своей дислексии и о том, что он всё знает!)

– Ты должна быть сильной, — сказал он серьезно и даже строго покачал головой. Я сначала не поняла, что мой учитель имеет в виду. Было заметно, что он тоже опустошён после ситуации со Скворцовым и пытается как-то отвлечься.

– И я тебя не жалею, даже не думай. – добавил учитель, и тогда я наконец поняла, о чём он хочет со мной поговорить. Поговорить? Как бы не так! Он заставил меня сесть за парту.

– Даже если я открою тетрадь и возьму ручку, всё равно не смогу написать ни строчки, — решила сразу прояснить ситуацию.

– А я и не заставляю тебя писать. Ты же знаешь, что я не бог, а обычный учитель, – на уголках сухих губ заиграла первая улыбка. Да, точно. Первая за сегодняшний тяжёлый день. Но чем больше я наблюдала за его добрым, улыбающимся лицом, которое может быть только у самого близкого, родного человека, тем бледнее становились воспоминания. В какой-то момент мне показалось даже, что сегодняшняя драка произошла давным-давно вчера или вообще не происходила. Так, иллюзия, которую хочется скорее прогнать, сон, который хочется быстрее забыть.

– Ты ведь ненавидишь буквы, правда? – голос учителя вернул меня к реальности.

Я кивнула.

– Да, но обожаю слова, — не знаю, зачем вообще это сказала. Прасковья рассмеялась, когда услышала, что я хочу стать писателем – я же бестолковая глупая ученица, у которой ни к чему нет способностей.

Почему я до сих пор не отказалась от мечты? Наверное, я и вправду какая-то неполноценная. Мне почему-то кажется, если бы у меня не было ноги, я бы хотела стать балериной.

Но Евгений Леонидович не рассмеялся, он просто сел рядом и разложил на столе цветные карандаши и фломастеры.

– Вика, ты ведь знаешь, что без букв не бывает и слов? Поэтому мы попробуем сегодня привыкнуть к их облику.

Он говорил «мы», хотя проблемы здесь были только у меня.

– Привыкнуть? – как-то неуверенно повторила я, а внутри всё съёжилось от страха.

– Конечно, это удастся не сразу. Знаешь, у меня всегда была плохая память на лица. Например, по голосу я могу узнать каждого ученика. Даже если буду писать на доске и стоять спиной к классу, всё равно пойму, кому какой голос принадлежит. С почерком то же самое, но вот с лицами… Иногда требуется несколько месяцев, чтобы запомнить человека. Сначала кажется, что черты лица всё время размываются, как будто хотят сбежать…

– Это не так уж и страшно, — парировала я. – Было бы хуже, если бы вы не различали ещё голоса и почерк.

– Вот-вот, это меня и радует, – он снова улыбнулся. – У тебя ведь тоже хорошая память? Ты отлично запоминаешь стихотворения на слух. Многие не могут выучить маленькое четверостишие, даже если прочитают его несколько раз.

Я пожала плечами.

– Просто я запоминаю то, что мне нравится.

Потом мы учились рисовать буквы, а я всё время норовила поставить какую-нибудь из них боком, повернуть в противоположную сторону. А ещё лепили из пластилина, как маленькие дети. Это оказалось очень весело, и мы не заметили, как за окном стемнело. Евгений Леонидович не раздражался и не ругался на меня, хотя я бы на его месте точно не выдержала. Домой я пришла окрылённая, счастливая, бегала по комнате и повторяла звучание таких новых, таких ещё чужих букв. А потом рухнула на кровать, стала делать эту запись и вспомнила. Вспомнила, как менялось лицо Громова, когда он поднимал руку, чтобы нанести очередной удар Скворцову, а тот вёл себя так, как будто это заслужил.

Всё-таки я такая же эгоистка, как они все. Совсем забыла о друге, потому что сама была слишком счастлива.

Лучше бы я прогулял уроки. Мне так плохо и в школе, и даже в родной квартире. Мне тесно в своём дурацком теле – душе больно. А она у тебя есть? Спросите вы, мои уставшие читатели, бесконечные комментаторы и троллеры. И я спрошу у себя то же самое, потому что теперь не уверен. Наверное, я родился таким, с дефектом души. Хуже всего, что сам это понимаю, но исправить ничего не могу.

В тот день я избивал не одноклассника, а самого себя, потому что не мог справиться с ненавистью. Мальчик, который мешает матери быть счастливой. Мальчик, которого отец продал за музыку. Мальчик, который зачем-то выжил. И за это я ненавижу себя ещё больше, и ненавижу за то, что ненавижу. Ага, уже запутались?

Скворцов вообще ни при чём. Это парень, с которым я учусь уже восемь лет, но знаю только его имя. Да и то почти не употребляю: он у нас Тормозок. Но именно этот придурок попался под горячую руку. Мне было удобно его избить за то, что он на нас настучал. Или не настучал, ведь он тоже не сделал домашку. Но суть в том, что я искал, кого бы избить, а тут этот Скворцов как будто сам попросил: «Давай, избей меня». Он даже не защищался. Я забыл, что это вообще человек. Ну как человек может сдержаться и хотя бы разок не дать сдачи? Я хотел, чтобы он тоже меня избил. Я разозлился ещё больше, потому что он не стал меня бить.

Попробуй объясни весь этот сложный бред классруку. Нет, он у нас прикольный дядька, не думайте, орать без повода не станет. Но даже он не поймёт, потому что я сам уже ни черта не понимаю.

– Уйду из школы, – говорю. Знаю, что сейчас начнутся все эти комиссии по делам несовершеннолетних и т. п.

– Скворцов сказал родителям, что он упал, – бесцветным тоном заявил классрук.

Именно бесцветным, я сам раньше никогда такого не слышал.

– Ну директору-то вы всё равно уже сказали, – я упрямо гнул свою линию.

– А надо?

И этот вопрос меня окончательно добил: учитель он или кто?

В общем, он дал мне адрес этого Скворцова. Не знаю зачем. Наверное, чтобы я пришёл и извинился. А я все равно не пойду. Или пойду, но не извинюсь. Не могу я, не привык к такому. Как представлю эту ангельски-невинную физиономию, так снова захочу врезать!

Пусть к нему Протасова идет, она тут вообще больше всех виновата. Когда я телефон этого парня взял, увидел в личке сообщения от Сашки. Если бы Антипов успел раньше, все в классе знали бы, что у Скворцова с Протасовой отношения. Мне, конечно, наплевать, но почему Сашка меня не остановила? Нет, кажется, она что-то мне сказала. Не помню. Плохо пыталась, значит.

С друзьями почти не общаюсь. На самом деле мне просто не хочется ни с кем общаться. А с ними не хочется больше, чем ни с кем.

Завтра прогуляю школу. Буду лежать на кровати и тренькать на виртуальной гитаре.

Хорошо бы вообще переселиться на виртуальную планету, чтобы всё стало таким же виртуальным, как моя гитара. Чтобы боль была ненастоящей, а через несколько часов энергия восстановилась, как в видеоигре.

«Нет никого красивее человека, который не боится быть собой». Мне кажется, этому искусству мы и должны учиться всю жизнь.

15 марта

Пока я ходил в школу, был самым незаметным человеком на свете. Но теперь появились люди, которым я как будто стал нужен, можно даже сказать, необходим. Например, Яшин. Ходит ко мне чуть ли не каждые выходные и с радостью выпивает несколько кружек кофе с маминым пирогом. Я уже начинаю подозревать, что и ходит он ради этого пирога. Недавно притащил мне блокнот и сказал, чтобы я начал вести дневник. А на первой страничке написал фразу из моего сочинения и оставил комментарий.

Забавный человек. В прошлый раз два часа просидел в моей комнате, читал анекдоты Хармса и сам же хохотал. О том, как Пушкин и Гоголь всё время друг о друга спотыкались.

Большего бреда я в жизни не слышал, а ему смешно.

17 марта

Пришла Вика и принесла какие-то жутко вкусные вафли с варёной сгущенкой. Говорит, что тётя пекла. Ну да, та красивая женщина, которая летает под куполом. Вика говорит, что литератор начал лечить её от дислексии. Нет, кажется, как-то не так сказала. Что-то вроде: «Мы должны привыкнуть к облику букв». Кто такие «мы», я так и не понял, но рад за неё. Если Жека ей поможет, мне будет легче уйти. Это, кстати, сам литератор придумал, говорит, его в армии все называли Жекой и он так к этому привык, что на первых порах даже не откликался на наше «Евгений Леонидович», думал, что зовут кого-то другого. Кстати, я тут обнаружил ещё несколько записей в моём блокноте. Вот одна из них:

«Немая сцена – это лишь фон, декорация, сцена-пустышка». Не согласен. Ты же сам рассуждал, что таким, как городничий, нужно просто вовремя протянуть руку помощи. Немая сцена – это и есть протянутая рука автора своим читателям.

Откликнутся ли?

Вот так-то, Евгений Леонидович. Вам совсем нечем заняться?

18 марта

Думал, что заброшу дневник, но пишу почти каждый день. Я понял: раньше у меня была Саша, а теперь только этот блокнот. Ничего о ней не знаю с того дня. Думаю, она меня ненавидит. Всегда надеялся, что этот момент произойдет позже. Конечно, я знал, что Саша разочаруется: представляла себе умного философа, блестящего ученика и вообще талантливого человека, который способен повести за собой других. А оказалось, что её Octopus – это мальчик-тормозок, который сидит за последней партой и кое-как исправляет двойки на тройки в конце каждой четверти. Нет, она не может продолжать общаться с бездарным аутистом, иначе её засмеёт весь класс. Не хочу, чтобы она чувствовала себя неловко, поэтому не собираюсь ей больше писать.

Яшин снова оставил свой след (он мои сочинения выучил наизусть, что ли?):

Ты прав, друзья Громова боятся его до тех пор, пока он выглядит сильным. Но стоит проявить слабость – и кто же останется? Кто встанет на его сторону, Егор?

20 марта

Я вышел из ванны с махровым полотенцем на плечах. Ссадины на лице начали заживать, но, возможно, останутся шрамы. Мама как-то неловко улыбнулась, и я сразу же понял, что у нас гость.

– Егоша, к тебе пришел твой друг. Он не допил чай и сказал, что подождет на улице.

Я быстро натянул рубашку и влез в домашние штаны. Что это ещё за друг такой? Вику она знает, Евгения Леонидовича вряд ли назовет другом… Нечаянная мысль обожгла меня, и на лице, наверное, выступили красные пятна. Так сильно стучало моё сердце, потому что на мгновение я поверил, что это была Саша!

Не помню, как в одних тапочках проскочил все девять этажей. А вдруг лифт застрянет, а она меня там ждет! Замёрзнет…

Но во дворе уже никого не было, я, наверное, с полчаса колесил по улице в надежде, что она где-то рядом, и поникший, измученный вернулся домой.

– С ума сошёл! У тебя же будет воспаление легких! Бегает по улице в одних тапочках, да ещё и с мокрой головой! – запричитала мама.

– Когда она ушла? – охрипшим голосом спросил я.

– Она? – мама заметно растерялась. – Ты о ком?

– Ты говорила, что ко мне пришел друг…

– Так ведь это был мальчик! Симпатичный такой, но какой-то потерянный. И ещё все время за что-то извинялся. Вы разве не встретились?

Я не дослушал и ушёл к себе, громко хлопнув дверью. Пусть воспаление легких. Пусть я вообще умру. Саша снова ко мне не пришла.

Классный руководитель – уникальная личность, он должен нести ответственность даже за любые неосторожные мысли в головах своих учеников. Да-да, чтение мыслей – это не суперспособность, а наша прямая обязанность.

Если бы мне очень сильно не нравилась такая сумасшедшая жизнь, я бы давно уволился, но… Всё дело как раз в этом слабеньком «но», которое почему-то становится определяющим.

Свой воскресный вечер я постоянно провожу у Скворцовых, всё ещё надеясь, что мой философ вернётся. И хотя он надевает пуленепробиваемый жилет, когда разговаривает со взрослыми, я всё-таки вижу, чего ему больше всего на свете хочется. Хочется сесть за свою последнюю парту. Хочется смотреть на корявый дуб из школьного окна. Хочется наблюдать за тем, как меняется лицо Саши Протасовой, когда она улыбается или смеётся. У Егора прекрасная семья: очень вежливая и улыбчивая мама, правда, немного робкая и легко краснеющая. Она обожает сына, но вынуждена скрывать свои чувства, чтобы не вызвать у подростка раздражение. Отец – всегда чуть-чуть уставший, с неизменной печальной улыбкой, сдержанный и спокойный. Он мало разговаривает и больше приглядывается к собеседнику, но ко мне уже как будто привык, и время от времени мы играем вместе в шахматы. Иногда я засиживаюсь допоздна, потому что в этой небольшой квартирке без ремонта с кое-где ободранными обоями так тепло и уютно, а дома – пустынно, одиноко и брр… иногда страшно.

С мамой Егора у нас состоялся откровенный разговор, пока никого не было дома: мальчик выгуливал японского хина Тоторо, а отца срочно вызвали на работу (он полицейский, а это не менее ответственно, чем быть классным руководителем).

– Евгений Леонидович, я даже не знала, что у Егора есть такие верные друзья. Переживала, что он всегда один, – Екатерина Максимовна заваривала зеленый чай, а я разливал по мисочкам малиновое варенье.

– Вообще-то он очень скрытный и мало общается с одноклассниками, – счёл нужным добавить я.

Женщина подхватила распавшуюся рыжую косу и закрепила на макушке.

– Скажите, он ведь не упал, да? Он подрался? – она так упрямо смотрела мне в глаза, что я не мог соврать.

– Точнее, его избили, – кивнул в ответ.

– Значит, это тот мальчик, который постоянно извинялся? – у неё задрожали руки, и она спрятала их на коленях.

– Мальчик, который извинялся? – это меня удивило: неужели Громов всё-таки приходил?

– Мне очень хочется, чтобы он научился взаимодействовать со сверстниками. И чтобы научился давать сдачи, если его бьют, – она серьёзно покачала головой и взяла чашку с чаем, но не отпила – задумалась.

– Тот мальчик. Он не то чтобы плохой… – я растерялся, не зная, какое слово следует подобрать.

– Я знаю. Мне нравится и эта девочка, которая приходит к нам в гости, – Вика. И я рада, что у Егора такой внимательный классный руководитель. Вы и представить не можете, каким он был в детстве. Таким весёлым, общительным… и он так много смеялся!

– Егор? – вот уж действительно невозможно представить!

– Старший брат был для него кумиром. Он научил Егора читать и фотографировать. Они даже сами проявляли фотографии. А ещё постоянно о чём-то спорили. Миша, бывало, прибегал на кухню: «Мама, наш Егорка вырастет гением!» Он всегда был не по годам взрослым и очень умным. Между ними разница – десять лет, а они были лучшими друзьями! – Екатерина Максимовна заметно побледнела, и я испугался, что она вот-вот упадет в обморок.

– Миша – это ваш старший сын? – уточнил я, предчувствуя что-то ужасно нехорошее.

– Он погиб в восемнадцать, – голос дрогнул.

– Сочувствую…

– А Егор выжил, хотя они были в одной машине.

– Егор что… – я догадался, и мне стало жутко, – винит себя в смерти брата?

Входная дверь открылась, и счастливый Тоторо с заливистым лаем прыгнул ко мне на колени…

После этого случая я долго не мог прийти в себя, всё время мысленно возвращаясь к нашему разговору. Вот тебе и Тормозок. Вот и аутист. Умственно отсталый. Дурачок. Как только ни называли его ученики и учителя, а ведь каждый ребенок – главный герой какой-нибудь истории, и пока не прочтёшь – ничего не узнаешь.

Этим вечером я не стал проверять тетради и сразу лёг спать, но, конечно, не смог заснуть. Решил воспользоваться любимым лекарством:

– Привет, не спишь?

– Привет… Опять переживаешь за своих зайчиков-одуванчиков?

– Да, а как ты догадалась?

– По-моему, это совсем нетрудно. Ты любишь их больше, чем меня.

– Я люблю тебя! (больше всех зайчиков и одуванчиков на земле!) – Тогда… давай увидимся завтра?

– Ага.

– Ага-ага?

По-моему, любовь съедает половину человеческого мозга, и я чувствую себя таким счастливым, какими бывают одни дураки.

На следующий день меня ожидал не менее приятный разговор: я наконец-то познакомился с мамой Вики Кирюшиной. Степенная, интеллигентная дама в костюме с иголочки – полная противоположность сестре. Как только она вошла в кабинет, сразу же смерила меня высокомерным взглядом.

– Здравствуйте, садитесь, пожалуйста, – я почувствовал некоторое стеснение, которое всегда испытываешь в присутствии людей, в чём-то тебя превосходящих. Синдром чеховского Червякова, прямо-таки сказать-с. Осталось только приправлять свои фразочки соусом из словоерсов.

Кирюшина даже не подумала сесть.

– Я ненадолго. Просто пришла сказать, чтобы вы оставили мою дочь в покое!

– И всё-таки присядьте, – я попытался внушить себе, что в этой ситуации учитель – хозяин положения. – Я желаю вашей дочери только добра.

– Добра? Хотите опозорить нашу семью? – на переносице пролегла тяжелая складка, и всё лицо сделалось некрасивым.

– У вашей дочери дислексия! – я начал выходить из себя и достал несколько записей, сделанных Викой. Некоторые буквы она писала в обратную сторону. – У неё проблемы с письмом и чтением. Но это можно исправить, просто ей нужно больше времени. И, конечно, ваша поддержка, – я протянул ей визитку хорошего специалиста (на самом деле Вероника уже обо всём с ним договорилась).

– Моя дочь абсолютно нормальна! Я напишу на вас жалобу! – она обвиняла меня, но дрожащий голос и повышенный тон выдавали появившуюся неуверенность.

– Вика просит вашей помощи. Она хочет научиться писать. Она мечтает стать писателем. Имеем ли право мы, взрослые, разбивать детские мечты?

Закончилось тем, что Кирюшина назвала меня самым бестактным человеком в мире, круто развернулась и хлопнула дверью, как поступают подростки в знак протеста просто потому, что не хотят слышать правду. Но через полчаса вернулась, чтобы забрать перчатки, которые случайно оставила на столе. Ничего не говоря, она сунула в карман визитку, которую я случайно бросил на её перчатки, и, не прощаясь, окончательно ушла.

«Нет! Ни одни глаза не заменили мне тех, когда-то с любовию устремлённых на меня глаз, ни на чьё сердце, припавшее к моей груди, не отвечало моё сердце таким радостным и сладким замиранием…» – невозможно читать в такой атмосфере. Я еще никогда не видел таких пустых, отсутствующих глаз у своих восьмиклассников. Казалось, над головами ребят нависло чёрное облако, и вот-вот разразится гром, от которого содрогнутся сердца. И я предпринял отчаянную попытку сблизить этих задумчивых подростков с господином Тургеневым, провести параллели между прошлым и настоящим, изумиться тому, как много совпадений…

– А счастье было так возможно, вы согласны?

Тишина.

– Такое бывает нередко: достаточно лишь протянуть руку – и вот она, твоя мечта, – уже готова воплотиться в реальность, осталось только приложить немного усилий… Но нет, ты отворачиваешься и бежишь прочь, как будто тебя кто-то преследует. Счастье оно ведь тоже такое… Легко спугнуть. Что скажете?

Молчание.

– Ну давайте помолчим. Я согласен. Вы правы. О счастье можно только молчать, так же как и о боли…

Вечером мы пили чай и смеялись, но на сердце всё ещё была тяжесть. Вероника это заметила: никогда раньше не встречал таких чутких людей.

– Как прошёл разговор с сестрой? – спросила она, наливая мне третью кружку кофе с молоком.

– Кажется, она меня ненавидит.

– Это для неё нормально.

– Но она взяла визитку.

Вероника зааплодировала, как восторженный зритель.

– Да ладно? Поздравляю: это победа! Хочешь отметить?

– Не уверен. Она казалась непреклонной.

– Ключевое слово «казалась», – Вероника заговорщически подмигнула. Кто знает, может быть, хотела казаться?

Я всё ещё записываюсь на диктофон, но, может быть, скоро начну вести настоящий дневник. Говорю это, а у самой всё холодеет внутри от страха и предвкушения. С моим учителем занимаемся почти каждый день. Ну, кроме выходных, потому что это время отведено Егору. Кстати, очень печально, но он уходит из школы. Хочет ехать в какое-то кадетское училище, где собирается одновременно учиться и жить. Сашке он об этом ничего не сказал, они вообще не общаются. Она делает вид, что полностью поглощена подготовкой к литературной гостиной. Такая странная… Мне очень жаль расставаться с другом, а для неё это больше, чем друг. И всё-таки не хочу говорить о других, хочу говорить о себе. Мама сегодня взяла отгул, а мне разрешила не ходить в школу. Она сказала, что мы пойдём развлекаться. Я была в шоке, обычно, она ничего не видит, кроме работы, а тут вдруг выглядит так, как будто поменялась телом с сестрой.

Сначала мы ходили по магазинам и выбирали для меня новую одежду, потому что я всё время хожу, по ее словам, «в обносках». Потом ели вкусное мороженое и пили коктейли, но всё равно было как-то неловко, мы не знали, о чём поговорить. Я даже специально пыталась шуметь трубочкой, когда пила коктейль.

– У вас новый классный руководитель? – вдруг спросила она, и я чуть не поперхнулась.

– Да. Прасковья ушла в декрет.

– Прасковья Ивановна, — на автомате одёрнула меня мама. Ну совсем невозможно нормально разговаривать! И какая ей разница, кто у нас классный руководитель?

– Этот ваш Евгений Леонидович суёт нос не в свои дела, — сказала мама с привычной ухмылкой презрения. – Но всё-таки я кое-куда тебя сегодня отвезу, только не удивляйся.

Это было моё первое занятие с логопедом-психологом. Она сказала, чтобы я не стеснялась и обращалась к ней на ты. Очень приятная девушка, кстати, хорошая подруга тёти Вероники. Оказывается, у многих звёзд Голливуда есть такая же проблема, как у меня, с этим путаным названием «дислексия».

А еще я научилась правильно писать одно слово. Это самое красивое имя на земле. Так тридцать два года назад назвали человека, который научил меня верить в себя.