Текст книги "Океанариум. Повести и сказки"

Наступила весна, и жизнь снова выкрасила лёгкий наряд в ярко-розовый цвет. Я заблудился где-то между Пушкиным и Тютчевым: от «и может быть – на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной» до «и вот – слышнее стали звуки, не умолкавшие во мне». Да ещё и Вика Кирюшина со своим сочинением, впервые подписанным собственной фамилией: «Любовь делает нас всемогущими, и я готова вынести на плечах всю боль мироздания, потому что люблю». Может быть, становлюсь слишком сентиментальным, но я действительно плакал от счастья, когда читал эти строки. И я наконец-то узнал, что Вика и была тем самым инкогнито. Конечно, у неё были попытки изменить почерк, но в этом плане меня обмануть очень сложно: было время, когда я увлекался графологией. У Громова, кстати, я тоже забрал тетрадь, но пока не смотрел.

Теперь-то знаю, что этот ученик, доставляющий мне столько хлопот, не имеет никакого отношения к тем сочинениям-беседам. Наверное, это ирония судьбы, но я чувствую себя тесно связанным с семьей Кирюшиных. Вика-Вероника… У них определённо есть что-то общее.

Когда мы с классом пришли в цирк, я был настроен скептически. Во время выступления клоунов позволил себе неосторожность задремать, очнулся, когда Вика Кирюшина толкнула меня в бок:

– Смотрите, это моя тётя.

Она очарована Вероникой, копирует её походку и жесты. Сначала это вызывало у меня невольную насмешку, но потом… я сам очаровался. Это случилось даже не тогда, когда она летала под куполом. Тогда я испытывал нечто подобное, когда наблюдаешь за парящей чайкой и жалеешь, что у тебя нет крыльев. Маленькая и хрупкая, непостижимая, она превращалась в точку, завершающую очередное предложение. Мне приходилось задирать голову, чтобы увидеть волнообразные движения воплощённой недосказанности. И вот она будто бы спускается, чтобы стать ближе к восхищённому зрителю, но нет, иллюзия. Продолжает раскачиваться на кольце и… улыбаться. Разве можно разглядеть лицо гимнастки? Нас интересуют только её гибкость и собственные чувства. А что ощущает здесь и сейчас эта беспечная женщина, похожая на бабочку-махаона?

Готов поспорить, она улыбалась – тогда и теперь.

Я так рада видеть вас, Евгений Леонидович, – всё ещё в блестящем костюме, с сияющей улыбкой, она говорила слишком быстро и никак не могла отдышаться. Я обратил внимание, что Вероника стала шатенкой и теперь выглядит старше.

– Вы были потрясающи! – сказал я и пожал ей руку с жаром и благодарностью за испытанный катарсис.

– Спасибо. Особенно приятно слышать это от вас, – она опять широко улыбалась и, казалось, не умела (не хотела) быть серьезной.

И от этой улыбки я ощутил себя запятой в длинной строке между пушкинским и тютчевским стихотворением.

…И сердце бьётся в упоенье,

Тут жизнь заговорила вновь…

– Может быть, выпьем кофе на выходных? Просто хочу с вами кое о чём поговорить, – Вероника смахнула улыбку, – но если вам неудобно в неформальной обстановке, я могу прийти в школу.

– Вовсе нет! – поспешно замахал руками, боясь быть неправильно понятым. – Я не против выпить с вами кофе.

– Тогда… дайте пять!

Звук танцующих ладоней, на секунду соединившихся, и я, обезоруженный, опрокинутый, выброшенный на обочину… Автомобили проносятся мимо с бешеной скоростью, а я ничего не слышу и… спасён.

Потом – кружка горячего шоколада и проверка сочинений. И Вика пишет: «Я не стыжусь своих чувств, я хочу, чтобы эхо отозвалось на мою любовь». Боже мой, как я мог допустить, чтобы весна поглотила и меня, закрыв на ключ в своей картонной темнице?

На уроке читал Мандельштама:

Мы с тобой на кухне посидим.

Сладко пахнет белый керосин.

Острый нож да хлеба каравай

Хочешь – примус туго накачай.

А не то веревок собери —

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал77
  О. Мандельштам. Мы с тобой на кухне посидим.


[Закрыть].

– Это стихотворение о любви?

– Не просто о любви. О любви, которая становится трагедией.

– Разве так бывает?

– Ну знаете… Стихотворение ведь написано в 1931 году. Людей арестовывали по ночам.

– Зачем?

– Хороший вопрос. За свободомыслие. Мандельштам не принял сталинскую идеологию, не желал выживать в условиях несвободы. Он поэт и хотел быть услышанным.

– Что такое примус?

– Нагревательный прибор, в который закачивали керосин, чтобы готовить еду.

– И всё же те люди… Они любят друг друга?

– Надежда Яковлевна и Осип Эмильевич? Безумно. Потом Надежда будет учить стихотворения мужа наизусть, чтобы спасти его творчество. Она настолько любила этого человека, что даже стала хранителем его вечности.

Вечером стояли на остановке вместе с Викой Кирюшиной. Точнее, я не собирался ехать на автобусе, но заметил свою ученицу и решил с ней поговорить. У неё была такая же ясная и искренняя улыбка, как у Вероники. Если бы не эта улыбка, я бы ещё смог обратиться в бегство и не попасться на уловку хитроумного сердца. Она переминалась с ноги на ногу – то ли от холода, то ли от волнения.

– Почему вы сделали меня главным сценаристом? – спросила, глядя под ноги, не поднимая глаз.

– Из тебя получится неплохой писатель. Ты креативно мыслишь.

– Вы так думаете? – она подняла голову, и вместо улыбки на губах заиграла усмешка. – Откуда вы знаете?

– Хм… Благодаря тебе я знаю, что красив тот человек, который занимается любимым делом, – я присел на запорошенную последним лёгким снежком скамейку. Вика резко повернулась и с недоумением посмотрела на меня.

– Вы уже это говорили совсем недавно, когда мы готовились к спектаклю. Но вы сказали, что это мысль какого-то вашего ученика.

Настал мой черёд удивляться: она действительно не понимает, что к чему, или так убедительно лжёт?

– Я думал, что ты больше не хочешь быть инкогнито, раз подписала своё последнее сочинение.

– Последнее сочинение? Почему последнее? Оно было первым! – было видно, что она вовсе не думает шутить, в глазах стояли слезы, голос срывался.

– Но как же… почерк… – я растерялся, стёкла очков запотели, и мне пришлось их снять.

– Почерк? – она закусила губу, не замечая, как потекла кровь.

– Твоё сочинение о слове и прошлые неподписанные работы… У них один и тот же почерк! – почти выкрикнул я, хотя и понимал, что выгляжу неподобающим для учителя образом.

– Ах, это… – Вика снова опустила голову. – То сочинение о слове писала не я. То есть мысли мои, а записал их другой человек, потому что я… не могу.

– Ты не можешь писать? Но кто тебе помогал? – я чувствовал, что девочка переживает что-то вроде унижения. Она стыдится самой себя, и я должен ей помочь. Но не отвергнет ли она мою помощь?

– Скворцов.

– Что?

– Наверное, он и есть тот ученик, которого вы ищете. Не удивляйтесь. То, что он Тормозок, – это неправда…

Виктория почти вбежала в маршрутку, оставив меня на остановке наедине со своими мыслями.

***

Я молча разглядывал красивое лицо Вероники, которая пила латте и, казалось, не замечала моего проницательного взгляда. Вика сказала как-то, что её тётя всего на два месяца младше меня, и теперь я почти мог в это поверить.

Слишком глубокие глаза, которые могут быть только у человека, знающего не понаслышке о том, что такое страдание и душевная боль. И между тем она улыбалась, чтобы скрыть тайну и хотя бы на время отключить память.

– У нее дислексия, – подтвердила Вероника, а для меня это прозвучало почти как смертный приговор.

– Это такая особенность, из-за которой дети испытывают трудности в чтении и письме. Если она пишет, то все буквы переставляет вверх дном, – объяснила Вероника, глядя на моё ошеломлённое лицо.

– Почему… – я охрип и не смог закончить фразу.

– Почему никто не помог ей? Родители считают постыдным обращаться к психотерапевту. Я стараюсь читать для неё каждый день, но большего сделать не могу. Проблема в том, что Вика боится.

– Неужели боится стать… – я сделал паузу, пытаясь подобрать подходящее слово. – Обычной?

– Да, именно, обычной, – покачала головой Вероника. – Дислексия – это её защитный панцирь, понимаете?

– Что я могу сделать?

– Евгений… Леонидович, – Вероника с грохотом поставила чашку на блюдце. – Вы не должны стараться быть богом.

– И всё же я хочу попытаться. Не стать богом, а поддержать.

– Я тоже стараюсь, но… – она вздохнула, обхватив пустую чашку обеими руками. – Важно, чтобы она поверила в себя. А пока она всеми силами пытается быть похожей на меня, потому что не хочет становиться самой собой. Но сейчас даже я для неё отошла на второй план, – Вероника рассмеялась, но её смех прозвучал слишком печально.

– Что произошло? – спросил я, ощущая, как внутренние бесы щекочут мои нервы. Бежать из школы, зарыться в бумаги, снять с себя эту жуткую ответственность. А я ведь действительно сейчас пытаюсь стать богом для своих восьмиклассников.

– Она полюбила одного человека, и весь мир сконцентрировался вокруг него. – Вероника как-то слишком внимательно наблюдала за моей мимикой.

– Надо же… Кто это? Одноклассник?

«Может, Скворцов? – мелькнуло у меня в голове. – Всё-таки он помогает ей на уроках. И она сказала, что он совсем не…»

– Вы на самом деле не знаете? – прервала поток моих мыслей Вероника.

Я пожал плечами, чувствуя себя не в своей тарелке, мне хотелось поскорее прекратить весь этот разговор за спиной у Вики.

– Она полюбила… вас, – глаза собеседницы сверкнули, и я понял, что всё сказанное ею – правда, вот только такая правда никому из нас не приходится по душе.

Не могу поверить, что он знает. И что теперь будет? Неужели станет жалеть меня? Нет, я вовсе не нуждаюсь в жалости, и если так, то пусть лучше умру. Да, я не умею ни читать, ни писать, хотя мне 15 лет. Удивительно, правда, что никто не разгадал раньше мою «умственную отсталость?» Знаешь, мой бездушный диктофон, а ведь мы все носим маски, просто людям это по барабану. Легче воспринять видимое, чем настоящее. Да и где оно, это настоящее? Попробуй доберись! Поэтому Саша Протасова – Страшила.

Один придумал, остальные подхватили. Хотя, если присмотреться, она совсем не страшная, просто легче считать её некрасивой. Поэтому Скворцов – Тормозок, ведь никто ни разу не пробовал с ним общаться. В общем, мы живём в мире стереотипов. И я должна остаться обыкновенной Тупицей. Если я всем расскажу, что у меня дислексия, думаешь, что-нибудь изменится? Тогда все начнут спрашивать: «Это что, психическое заболевание?» И будут называть меня сумасшедшей. Кто знает, смогу ли я когда-нибудь вылечиться? Лучше всю жизнь скрывать. Отказаться от дурацкой мечты стать писательницей. Натянуть маску счастливой улыбки и жить, пока всё не закончится. Только бы никто не смел меня жалеть. Я не вынесу, если он будет меня жалеть.

***

Пишу эту запись, а пальцы дрожат. Сегодня случилось такое, чего я никогда в жизни не хочу снова переживать. Перед уроком математики мы договорились сказать учительнице, что она не задавала нам решать упражнения из задачника, а только предупредила о контрольной работе. Мы понимали, что играем с огнём, но так совпало, что никто из нас не сделал домашнее задание. А так как не сделала отличница, то есть я, списать было больше не у кого.

Начал Громов, причём вполне убедительно:

– Екатерина Алексеевна, но вы сказали нам только подготовиться к контрольной, – заметил Наркоша, когда математичка попросила собрать тетради. Выглядел он сегодня, мягко скажем, не очень: синяки под глазами казались ещё страшнее. Да и вообще он был какой-то депрессивный и даже вроде как чем-то подавленный. Математичка, конечно, не поверила двоечнику.

– Что это ты мне сказки рассказываешь? Я задала вам решить двенадцать номеров из учебника! – глаза сузились, она даже немного покраснела, и мне стало её жаль. Наткнувшись на мой сочувственный взгляд, учительница спросила:

– Разве не так, Саша?

Класс смотрел на меня с мольбой.

– Извините, но вы на самом деле просили лишь подготовиться… – я сама покраснела и опустила глаза. Наверное, это был мой первый раз, когда я вот так нагло лгала учителю.

Екатерина Алексеевна растерялась, вытащила носовой платок и отёрла лоб, на котором уже выступила испарина. Было заметно, что она сама засомневалась в способностях своей памяти. А вдруг склероз? Уже десять лет как на пенсию пора! Она ещё раз обвела класс своим проницательным взглядом и вдруг остановилась на Скворцове, который сидел с телефоном в руках, повернувшись к распахнутому окну.

– А чем это тут у нас занимается мой самый внимательный ученик? – математичка часто употребляла слова, которые не значили того, что она имела в виду. То есть называет ученика «внимательным», если тот постоянно отвлекается, а «любимым» самого отпетого хулигана и двоечника, как Громов и его компашка.

Скворцов не среагировал, пока Кирюшина не толкнула его. И как только у неё хватает выдержки сидеть за одной партой с этим ненормальным тормозом? Ну это я тогда так подумала… тогда ещё ничего не случилось, и я даже не подозревала, какой горькой может быть иногда правда.

– Извините, – заторможенно пробурчал Егор и убрал телефон.

– Ну так что, Скворцов, задавала я решить дома двенадцать номеров из задачника?

И тут Тормозок… кивнул. Да, он кивнул, и это увидели все. Так вот, он кивнул, а потом ещё и добавил:

– Да, задавали. На 56 странице.

Ещё и страницу назвал! Даже я соврала в этой ситуации, а Скворцов просто сказал как есть, как будто ему больше всех надо.

– Так точно. На 56 странице. Значит, это не у меня, а у всего класса склероз? – её лицо вдруг стало мертвенно бледным. И мы уже прекрасно знали, что за этим последует.

– Значит, только Скворцов сделал домашнее задание? – ещё раз (на всякий случай) уточнила она и красноречиво взглянула на меня.

– Я тоже не сделал, – пожал плечами Тормозок и снова «пропал». О таких говорят, что они постоянно на своей волне.

– Да кто ж тебя за язык тянул? – почти хором отозвался класс.

В общем, в оставшееся время мы писали контрольную и, естественно, ни черта не успели, а за домашку дружно получили двойки. А потом Алексеевна пошла жаловаться на нас классному руководителю. Должен же он провести воспитательную беседу со своими учениками!

После звонка Громов заговорщически подмигнул своим дружкам, и те быстро забаррикадировали дверь – притащили учительский стол, а Степанова отправили в коридор, чтобы стоял «на шухере». Когда Громов повернулся ко мне, я очень испугалась: почти бескровное лицо, фиолетовые синяки под глазами, которые выглядели теперь ещё темнее, весь он как бы принял облик хищника, не знающего пощады.

– Что ты собираешься делать? – я схватила его за руку, но он грубо меня оттолкнул.

– Прости, Страшила, но мне сейчас просто необходимо избить этого придурка.

Не думаю, что Громов затеял это из-за двойки. Мне кажется, его никогда особенно не интересовали свои оценки. Дело было точно в другом, и причина – глубже, но я ничего не знала и поэтому не смогла его удержать. Хотя, если честно, в тот момент я ненавидела Скворцова точно так же, как и остальные одноклассники.

Громов ударил Тормозка по лицу, пока тот с закрытыми глазами слушал музыку. Из разбитого носа потекла кровь, и, когда Скворцов открыл глаза, вид у него был такой растерянный и невинный, точно он продолжал спрашивать: «За что вы меня так? В чём я перед вами виноват?» Громов наносил удар за ударом, как будто перед ним был не человек, а боксёрская груша, Скворцов даже не защищался и не вставал с места. Мы молча наблюдали за этой картиной, не чувствуя жалости и желания помочь. Только Кирюшина пыталась перехватить руку разъярённого Громова, которого было уже невозможно остановить, и оказалась прижатой к стене одним из дружков негласного лидера. Потом она громко закричала, чтобы привлечь внимание, но наша красотка Ангелина заклеила ей рот скотчем. Да, это было жестоко, и чем дольше я смотрела, тем больше понимала, что Громов злился вообще не на Скворцова, а на кого-то другого, поэтому утратил чувство реальности, перестал контролировать свой гнев. Кто знает, может быть, Наркоша и убил бы нашего аутиста, если бы маленький тщедушный Антипов не пискнул:

– А давайте-ка заглянем, что там прячет в своём телефоне наш Тормозок.

Громов остановился.

– Оказывается, Тормозок сидит вконтактике! – во всеуслышание объявил Антипов, влез на парту и высоко, как только мог, поднял телефон Скворцова. Лицо последнего утратило всякое сходство с человеческим и превратилось просто в какое-то кровавое месиво.

– Смотрите, на аве какой-то осьминожка! – все засмеялись, а у меня защемило сердце.

– Octopus Sapiens, – с деланным английским акцентом прочитала латинские выражения Ангелина. У меня потемнело в глазах, хотелось проснуться в своей кровати и понять, что всё произошедшее – сон, сходить на кухню, выпить стакан воды и успокоиться.

– Ну что, почитаем личку?

И тут я крикнула: каким-то внутриутробным, нахально-дрожащим, но очень громким голосом:

– Прекрати! Положи на место!

Этот голос заставил очнуться даже Громова, он молча взял из рук Антипова скворцовский телефон и с грохотом кинул на парту.

Большая перемена закончилась, мы вернули учительский стол на место и расселись по местам. Скворцов схватил телефон и тут же выбежал за дверь, даже не забрав рюкзак.

Освобождённая Кирюшина сорвала скотч и тоже ушла из класса. Громов сидел на своём месте, обхватив голову обеими руками, точно в каком-то оцепенении. А я больше не стеснялась своих чувств и рыдала в открытую, но никто не обращал на меня внимания.

Наверное, я на самом деле жестокая и эгоистичная. Я не переживала о Скворцове с разбитым лицом, который оставил на полу пятна ядовито-коричневой крови. Мысли бессвязным потоком крутились в моей голове:

«Как это могло случиться? Это же шутка, неправда? Не может же быть наш Тормозок моим Octopusом? Как я могла полюбить Скворцова?»

ЕЛ пришел только под конец урока – весь бледный, но с болезненными красными пятнами на щеках. Мы его никогда таким не видели: бесповоротно разочарованным и вмиг, за несколько несчастных минут, постаревшим. Казалось, он разучился улыбаться и вообще выглядел так, как будто только что на его глазах кто-то умер. Вместе с ним вернулась такая же бледная и строгая Вика Кирюшина, у неё стало такое некрасивое лицо, что я невольно застыла от ужаса со своим широким открытым ртом. И вдруг я поняла, почему они так выглядели, как будто вернулись с похорон.

В глазах ЕЛ умер весь 8 «А» класс, который он так искренне старался полюбить.

– Вы знаете, я мог ожидать чего угодно – издевательств, унижений, насмешек, но не такого. То, что вы только что сотворили, – это предательство, – учитель заговорил неожиданно тихо, приглушённо. От этого нового, чужого тона у меня холодок пробежал по всему телу.

– Он первый нас предал, – нарушил гробовую тищину Степанов. (Но ведь его вообще не было, когда Скворцова избивали!)

– Заткнись, – вдруг прервал друга Громов.

– Напасть всем классом на одного! – ЕЛ махнул рукой – это выглядело так, точно он только что поставил на нас жирный крест. – Люди так не поступают, – сделав паузу, заключил литератор.

А потом он повернулся к нам спиной и сказал:

– Посмотрите, мне всё ещё больно… Вы видите торчащий нож?

Вот так и закончился урок литературы, на котором впервые молчали все поэты и писатели.

Из-за того, что не спал после разговора с Вероникой, окончательно заблудился во времени. А со своими молодчиками из 8 «А» совсем позабыл об остальных классах. Да ещё и часы начали отставать и, как водится, перестали совпадать со школьными звонками, поэтому я безбожно опоздал на урок к 5 «В». Перед этим преспокойно обедал в столовой и читал о том, как подчинённые издевались над беднягой Акакием Акакиевичем, сыпали ему бумажки на голову, а он только смотрел на них, как затравленный зверек: «Зачем вы меня обижаете?» В общем, пятиклассники, как-то по-хитрому переглядываясь, не преминули спросить о причине моего опоздания:

– Евгений Леонидович, а где вы были?

Я знал, что некоторые из них, конечно, меня уже видели, и потому ответил без обиняков:

– В столовой. Не уследил за временем.

– Вы ели? – осторожно поинтересовался один вихрастый мальчик. А я уже видел по их лицам, что они вот-вот прыснут от смеха.

– Я? Ел, – немного растерянно признался я, и после этого добрую половину урока учеников невозможно было угомонить. Оказывается, это они надо мной так подшутили, заметили, что моя фамилия и инициалы складываются в слова: «Я ел». Яшин Евгений Леонидович. И как я сам об этом ни разу не задумывался?

А потом началась какая-то катастрофа, я уже приготовился идти в 8 «А» с гоголевской «Шинелью» в руках, но меня остановила Екатерина Алексеевна, учительница математики.

– Ваши дети – это просто нечто! Представляете, они пришли ко мне на урок неподготовленными! Но что самое интересное: сговорились обвинить во всём меня. Будто бы это я им ничего не задавала, будто у меня склероз. Я ещё никогда не сталкивалась с такой откровенной наглостью и хамством, – она говорила так агрессивно, что даже брызгалась слюной. После каждой моей попытки отойти на безопасное расстояние Екатерина Алексеевна подходила всё ближе, угрожающе наталкиваясь на меня своим грузным телом. Я пообещал, что мои восьмиклассники непременно будут наказаны и я обязательно позвоню родителям Саши Протасовой, чтобы «их дочь совсем не распустилась».

Наконец, я направился в класс, прогоняя в голове серьезный разговор о том, что так не поступают, это неуважение к учителю, лучше честно признаться, когда вы не готовы и т. д. и т. п. И тут на меня налетела Вика Кирюшина – с выпученными глазами и растрёпанной головой.

– Евгений Леонидович, там… Скворцов, – она никак не могла отдышаться, и я протянул ей бутылку с водой.

– Не волнуйся и расскажи по порядку, что у вас там произошло.

Когда Вика, сбивчиво, волнуясь и всё ещё дрожа, рассказала, как избивали Скворцова, у меня самого глаза на лоб полезли.

– Где сейчас Егор? – строго спросил я.

– Не знаю… Я отвела его в медпункт, а потом… потом он куда-то ушел. Я боюсь за него, он же очень… ранимый, – Вика начала плакать.

– Я найду его. Обязательно найду, – пообещал я. – А ты возвращайся в класс.

– Можно я… туда не пойду без вас?

Наверное, я давно так не бегал, как в этот день: проверил каждый закуток и туалет в школе, оббежал все окрестности, но нигде не обнаружил своего ученика. Остановился, чтобы немного отдышаться и подумать.

– Так, если бы я был Скворцовым, куда бы я пошёл? – вслух спросил самого себя. Точно! Был тут неподалеку от школы небольшой парк для одиночек. Домой я бы на месте Егора не пошёл, мне бы точно захотелось побыть одному. Внутренний Шерлок Холмс повёл меня по верному следу, и на одной из скамеек я увидел мальчика с забинтованной головой. Он направил свой телефон на первое весеннее солнце, делая бесконечные фотографии.

– Ты писал мне, что человек становится по-настоящему красивым, когда занят любимым делом. Но почему же тебе так нестерпимо больно? – мой голос заставил Егора вздрогнуть от неожиданности, он бессильно уронил руку с зажатым в ней телефоном и как-то дико покачал головой, как будто увидел призрака, а не своего классного руководителя. Лицо выглядело чудовищно опухшим. Мне захотелось его обнять, но я не мог: вдруг он воспримет этот жест как вежливую (и потому совершенно бесполезную) жалость?

– Откуда вы знаете, что это писал я?

– Хм, – я почесал затылок, делая вид, что глубоко озадачен. – Пожалуй, ты такой единственный в классе. Мыслитель.

– На самом деле я не мыслитель, а обычный тормозок, который мечтает стать фотографом, – он поёжился, и тут только я заметил, что мальчик сидит передо мной в одной легкой рубашке. Я накинул ему на плечи свою куртку.

– Хороший фотограф – всегда мыслитель, – я улыбнулся, мечтая, чтобы моя улыбка зеркально отразилась на его печальном, изуродованном лице.

– Может быть. Но какой во всём этот толк? Особенно теперь… – ему стало ужасно грустно, и я снова ощутил это невыносимое бессилие, которое всегда стремится задавить искреннее желание помочь.

– Не думаю, что Громов сделал это специально. Он неплохой человек, ты же сам мне об этом писал. Просто… – все мои слова звучали как жалкие оправдания, и Скворцов сам оборвал их.

– Громов тут ни при чём. Не наказывайте его. Родителям я скажу, что упал.

– И всё же я должен его наказать. Ты же знаешь. Надо, чтобы он понял… – попробовал поспорить я.

– Да как вы сами не понимаете! – в сердцах воскликнул мальчик. Да, он выглядел раздосадованным из-за того, что между нами разверзлась вековая пропасть, как между всеми «отцами» и «детьми».

– Саша. Я навсегда потерял её, – он размахнулся и бросил телефон на землю. Защитное стекло разбилось.

– Сашу Протасову? – зачем-то уточнил я, и Скворцов, конечно, ничего мне не ответил.

– Вы знаете… Я, наверное, больше сюда не приду, – он встал и отвернулся, как будто избегая моего взгляда. – Не смогу ходить в школу.

– Очень жаль, – тихо отозвался я. – Я думал, что мой мыслитель сильнее.

– Я слабак, – Егор Скворцов развёл руками и горько усмехнулся.

– Хотел предложить тебе стать фотографом на нашей литературной гостиной. – ещё одна отчаянная и бестолковая попытка помешать ему уйти.

– Вы можете сделать это сами. Любой может, – он скинул куртку, собираясь уходить.

– Нет, не любой. Просто всегда это помни: каждый человек уникален, и есть та область, в которой его невозможно заменить, – я нагнулся, чтобы поднять телефон. – Смотри-ка, только стекло разбилось, а в целом всё работает. Ты не можешь потерять фотографии, которые делал.

Скворцов взял телефон и как-то неуклюже затоптался на месте, точно хотел мне что-то сказать, но никак не мог собраться с духом.

– Спасибо, – наконец проговорил он. – И поблагодарите от меня Вику. Скажите ей, что я навсегда запомню её как самого первого и лучшего друга.

С тяжёлым грузом на сердце я вернулся в школу.