Текст книги "Если Мельпомена выбрала тебя"

Наконец-то приехал папа. Но между родителями начались скандалы. Они нарастали не только по громкости, но и по продолжительности. С какого-то момента папа хоть и приходил с работы домой, но, когда я ложилась спать, видела из окна моей комнаты, как он шел к машине. У меня сжималось сердце от предчувствия, что все рушится. Я попросила папу поставить мне в дверь замок. Перед летними каникулами папа принес мне в комнату коробку и попросил поставить ее пока куда-нибудь подальше, поскольку в ней очень ценные для него вещи. Завтра он ее заберет. Я показала ему мой тайник. Папа засмеялся и сказал, что из тайника можно ее забрать и после отпуска.

Через день мы с папой вдвоем поехали в Грецию на три недели. Он рассказал мне, что они с мамой теперь живут отдельно. После нашего отпуска он пойдет на восхождение на вершину К2, а когда вернется, будет готовить все бумаги для развода. Он ждет, когда мне исполнится двенадцать лет, чтобы я могла сама решать, с кем из них я хочу остаться жить. Лежа на пляже, мы рассматриваем карту района К2. Красной линией обозначен маршрут, по которому запланировано восхождение, треугольники на ней показывают места ночевок и отдыха альпинистов. Папа много и интересно рассказывает мне о Каракорум. В том районе сходятся границы четырех государств, но К2 принадлежит Пакистану. Мне хочется поехать туда с ним. Папа смеется и говорит, что, по всей видимости, вместе оказаться нам там будет непросто; так как, прежде чем пойти на такую сложную вершину, надо суметь покорить много других вершин. Пока же я дорасту и наберусь опыта, чтобы делать восхождение на К2, ему это может оказаться уже не под силу, поскольку он станет старый.

После нашего с папой отпуска бабушка повезла меня и Рико на неделю в Париж. И еще две недели я, Рико и его дедушка прожили в пансионате у моря.

Забрать нас неожиданно приехала мама, а не бабушка, как обещала. Мама была одета в черное платье, несмотря на жаркий день. Вошла, не улыбаясь, тихонько кивнув. От Фриди вдруг хлынул поток тревоги и болевого страха. Только когда он замер на месте с прижатой рукой к груди, с вопросом, застывшим на открытых губах, я поняла, что случилось что-то страшное. Фриди тихо спросил:

– Ник?

Мама кивнула:

– Сказали, что нашли палатку и его рюкзак, а самого его нет. Но отыскать его в живых шансы нулевые. Это произошло уже больше недели тому назад. Четыре дня была непогода. Теперь уже поиски прекратили.

Мама довезла Фриди и Рико до дома. Я тоже поднялась к бабушке. Мама осталась в машине.

С К2 папа пока не вернулся. Говорят, что он там погиб, но тело его не нашли. Мы с бабушкой знаем, что он вернется, мы никому об этом не говорим, даже друг другу.

1983 год

Жизнь течет в том же русле, что и раньше. Я хожу в школу, как ходила. В пятницу вечером мама довозит меня до бабушкиного дома, но из машины не выходит и к бабушке никогда не поднимается. В понедельник утром бабушка везет меня назад сразу в школу. Все каникулы я провожу у бабушки. Жизнь идет дальше. Только папы нет с нами, но я знаю, что он вернется.

1984 год, июль – декабрь

Кончались летние каникулы. Впереди двенадцатый класс. Все каникулы я провела с бабушкой. В ее отпуск мы ездили в Италию, посвятив нашу поездку исключительно Риму. Мы облазили с ней всю старую часть города. Благодаря бабушкиным друзьям побывали в мрачных удушливых катакомбах с таинственными захоронениями и в подвалах Колизея, где еще сохранились остатки механизмов, с помощью которых создавалась грандиозность тех кровавых спектаклей, разыгрывавшихся здесь. Бабушка очередной раз удивила меня своими знаниями в архитектуре, скульптуре, живописи. Но абсолютно поразила она меня тем, что знала даже имена гладиаторов и то, каким оружием они сражались. Когда она рассказывала о том, как жили люди того времени, мне казалось, что она лично была знакома с некоторыми гражданами Древнего Рима.

До окончания школы оставалось меньше двух лет. Тогда я смогу переехать к бабушке навсегда и на законных основаниях, так как буду учиться в университете. Мы вместе с ней давно уже мечтаем об этом времени.

Оставались считанные дни каникул. Надо было подготовиться к новому учебному году. Мы с мамой поехали покупать мне одежду, обувь, тетради и прочие принадлежности для школьных занятий и шли уже к автомобильной стоянке, увешанные пакетами, как вдруг какой-то мужчина окликнул маму по имени полувопросительным тоном. По всему было видно, что мама была ему очень рада. Его голос показался мне неприятно знакомым. Они говорили уже минут двадцать. Я не выдержала и попросила у мамы ключ от машины.

– Это твоя поросль? Какая большая. И сколько ей сейчас? Уже тринадцать?

Его скользивший по мне взгляд и вылившиеся из него эмоции, казалось, испачкали меня, оставив липкий противный след. Я поскорее ушла и села в машину, приготовившись долго ждать, но мама неожиданно быстро пришла, сказав, что остальное мы купим на днях. Мы вернулись домой, она собралась и уехала. Никакого обещанного ужина, да еще раз придется ехать за покупками. Ну да ладно. Есть чем заняться. Меня ждали книги, привезенные от бабушки. Некоторые романы Достоевского я уже читала. Но в этом было что-то невероятное. Характеры, страсти, философия; залпом, наскоком все переварить было невозможно. Нужны были паузы, обдумать, понять, пережить. Я выключила свет и лежала в кровати, находясь под впечатлением от прочитанного. Когда бабушка подала мне эту книгу, она сказала:

– Для первого знакомства с ней ты уже готова, но ты вернешься к ней еще не раз.

Я очень удивилась, поскольку не читаю книги повторно. Я все помню, что я прочитываю. И она это знает. Название книги царапало в своем тревожном протесте – «Идиот».

Засыпая, услышала, как пришла мама. Она была не одна. Она почему-то все время смеялась. Ее счастливый смех меня коробил.

Крис стал появляться у нас сначала эпизодически, а потом и вообще поселился, эпизодически исчезая. Когда я сталкивалась с ним на кухне, в коридоре, на террасе или где-то еще, внутри меня красной лампочкой включалось чувство надвигающейся опасности. Я ощущала эмоционально: он готовит против меня какую-то гадкую агрессию. В голове рождалась ассоциация: он – охотник, мягко и неслышно крадущийся, а я глупая перепелка, затаившаяся в кустах, зная, что охотник рано или поздно выследит ее. У меня и с мамой было мало тем для общения, а с ее хахалем – тем более. Я старалась с ним не пересекаться. Пораньше поесть, пораньше уйти в школу. Уехать к бабушке и подольше побыть у нее. Бабушка видела, что у нас какие-то изменения, но я молчала – не хотела ее расстраивать, а она не спрашивала. Я чувствовала, что Крис, наоборот, старался встретиться со мной, заговорить. Я же его полностью игнорировала. Что-то толкало меня залезть в шкаф и подслушать, чтобы знать, что против меня замышляется. Это делалось на уровне инстинкта. Я понимала, что это нехорошо, но все равно делала. Я слышала, как он говорил:

– Получается, что я ее выживаю из дома. Почему она вечно где-то пропадает? В нормальных семьях дети должны общаться с родителями. Поверь мне, как опытному детскому психотерапевту, в этом возрасте ребенка нельзя предоставлять самому себе.

С первых же слов я узнала этот голос. Это он приходил тогда к маме, когда папа уезжал на полгода в Америку.

В начале ноября у меня вдруг поднялась температура, начался грипп, который перешел в бронхит; даже после двух недель приема антибиотика кашель сотрясал меня всю. Крис проявлял заботу, усиленно предлагая делать мне массаж. Я наотрез отказывалась от его услуг. Он обижался, высказывая маме свои неудовольствия. Я слышала, как он говорил:

– Не скрою, сначала Лина интересовала меня только с точки зрения детского психотерапевта. Ты знаешь, что я пишу научную работу об особенностях психики тинэйджера. Но чем ты становишься мне ближе, тем большую ответственность я чувствую за нее. Видишь ли, у меня никогда не было детей, и теперь ребенка моей любимой я хотел бы рассматривать как собственного. Я хочу, чтобы у нас была нормальная семья. Меня беспокоит, даже пугает ее враждебность по отношению к окружающим самым близким ей людям. Ну, к примеру, что я плохого ей сделал. За что она меня так ненавидит. За всю мою заботу я получаю от нее только грубости.

Я чувствовала, что мама где-то в глубине души понимала щекотливость положения, но, вынуждаемая им, обрабатывала меня. Я просто отмалчивалась. Но теперь я должна была ужинать вместе с ними.

Бабушка, волновавшаяся за меня, звонила время от времени, чтобы справиться о моем здоровье, и каждый раз предлагала забрать меня на время болезни к себе, чем приводила Криса в бешенство. Я слышала, как он говорил маме:

– Скажи старухе, чтобы она не лезла больше к нам. Скажи ей, что теперь у тебя и Лины другая семья. И ты, и Лина обойдетесь без нее. Ты же видишь, она хочет ее у тебя отобрать. Какая же ты мать, если ты позволишь это сделать.

Я почувствовала себя в западне. Если я сейчас убегу к бабушке, службы по защите прав ребенка вернут меня назад с помощью полиции, да еще и у бабушки будут неприятности. Мне надо продержаться всего полтора года. Да и мама никогда не посмеет сказать бабушке такое.

В четверг за ужином мама мне сказала, что больше я не должна ездить к бабушке, что она уже пожилой человек и ее надо оставить в покое. Она не реагировала на мои бурные протесты. Но в заключение, как бы подводя итог, сказала:

– Если ты нарушишь мой запрет, я подам на нее в суд, что она настраивает тебя против меня. И у нее будут очень большие неприятности.

Мне страшно и больно за бабушку. Ее слова означают, что она сказала бабушке то, что ей велел Крис. Я молча смотрю на нее. И вдруг понимаю, что этот мерзкий тип ей много ближе и дороже, чем я. Я ощутила, что на моем горле затягивается петля.

Внутри меня рождалось абсолютно новое незнакомое чувство презрения, неприязни, брезгливости к ней. У меня не было больше мамы. Да, формально оставалась мать, но которая предала меня. Она стала для меня не просто чужим человеком, а источником зла в этом чужом, окружающем меня мире, где я почувствовала себя такой одинокой. Я никогда не прощу ей слов, сказанных бабушке. Она их сказала в угоду Крису. Неужели она не видит, что он плохой человек. Я написала бабуле письмо, чтобы она простила меня, что я не могу повлиять пока на ситуацию. Но через полтора года мы все равно будем вместе – надо немного потерпеть. Я клянусь ей в этом. Я уговариваю не только бабушку, но и себя.

В субботу и воскресенье я просидела в моей комнате, запершись, не выходя ни к обеду, ни к ужину, ни к завтраку. Я продумывала возможные сценарии побега. Слышу в шкафу, как мать уговаривает Криса отпустить меня к бабушке. И обещает родить ему ребенка. А он смеется и говорит, что в ее возрасте уже не рожают. Он не позволит ей собой рисковать. Говорит:

– Поверь мне, как опытному детскому психотерапевту, у нее сейчас очень сложный возраст. Ребенок сам не знает, что ему надо. Иногда нужна жесткость, чтобы показать ему правильный путь. Она будет потом тебе благодарна за это. Мне это тоже тяжело, как и тебе, но надо выдержать, и вообще ее надо воспитывать, а то как с таким характером ей дальше жить. Вот увидишь, все образуется.

В понедельник я ушла в школу, до того как мать встала. Школа еще закрыта. На улице очень холодно. Рези в животе и голодная тошнота притупились. Болела голова и перед глазами временами появлялись темные пятна. На третьем уроке я потеряла сознание, и на машине скорой помощи меня увезли в больницу. В клинике сразу разобрались, что это был голодный обморок. Я лежала под капельницей. Все, что я только что съела и выпила, вышло из меня фонтаном. Медсестра, поменяв мне простынь, сняв с меня запачканную рубашку, ушла, чтобы принести чистую. В это время появились мать и Крис. Мать, увидев меня, начала рыдать. Я почувствовала похотливые эмоции Криса и увидела его липкий, алчный взгляд, бегающий по моему голому телу. Вот оно что. А она променяла и папу, и бабушку, и меня на него. Я повернулась к ним спиной. Зашла медсестра со свежей рубашкой:

– Ну вот, смутили девочку.

– Мы родители, нам можно.

Я ей говорю:

– Врет, это любовник моей матери.

Сестра надевает на меня рубашку и с сочувствием смотрит на меня. Я понимаю, большего она сделать не может. Но даже в рубашке я не разворачиваюсь к ним, лежу, не отвечая на их вопросы. Наконец они уходят. Я молча плачу, спрятавшись под простыней. В палате, кроме меня, лежит еще одна девочка. У нее очень короткие волосы на голове и большие подвижные глаза. Она постоянно куда-то убегает. Я прикована к постели капельницей. На следующий день, вернувшись перед обедом, она мне сообщает:

– К тебе, наверное, сегодня психотерапевт придет. Ты ей не верь, такая хитрющая баба. Сейчас видела, как она с этим мужиком, что у тебя был, в коридоре смеялась. Точно против тебя подговаривались.

Я лежу и думаю: «Как мне пустынно и больно в этой жизни. Да и жизнь у меня получилась такая короткая, а в конце еще и такая злая. Папа, папа, ты тоже никогда бы не подумал, что моя мать может меня так предать. Папа, я не забыла твоих слов – всегда дать человеку шанс исправить свою ошибку. Я дала ей шанс. Я дала ей время исправить все. Если бы еще сейчас она пришла и сказала, что прогнала его, и мы с ней поедем к бабушке извиниться, я бы ее простила. Но наступает момент, после которого возврата нет. Я выхожу на тропу войны против них, где в неравной схватке я, конечно, проиграю. Я бессильна что-либо изменить. Бабулечка, милая, мне очень жаль тебя, но я не в силах вырваться из этого капкана».

Я плачу молча, беззвучно. Пегги, посмотрев на меня, вздыхает и ложится в кровать. В комнату входит энергичной походкой дама материного возраста. По быстрому взгляду Пегги догадываюсь, что она и есть психотерапевт. Она приветствует нас обеих. Губы у нее улыбаются, а глаза холодные. Сначала она подходит к Пегги, справляется, как у нее дела, за что-то хвалит ее. Потом переключается на меня, но говорит на абсолютно отвлеченные темы. По-видимому, она хороший профессионал и быстро понимает, что душу оголять я перед ней не собираюсь. Я чувствую ее раздражение. Напоследок, явно неудовлетворенная, она спрашивает:

– Хорошо, а почему ты все же не ела?

– Не надо тратить на меня время. Я знаю, что вы не на моей стороне.

– Я слышала, да и вижу, что ты очень умная девочка. Ты должна понимать, что я хочу помочь разобраться в ситуации.

– Я знаю, что вы хотите помочь, но не мне, а тем, кто против меня. Доброго дня вам. До свидания.

И думаю, что теперь всё – Рубикон перейдён. Через день меня выписывают. Мы обнимаемся с Пегги

– Пегги, я так хочу, чтобы у тебя всё наладилось.

Пегги смотрит на меня своими необыкновенными, как две чёрные сливы, глазами и, хотя её губы улыбаются, лицо её грустное.

– Ты знаешь, мне наверно уже немного осталось.

– Ты знаешь, мне ведь, наверно, тоже.

Она стирает своими ладошками слёзы с моих щёк.

– Тогда там и встретимся.

Забирает меня из больницы домой Крис на материной машине. По настоянию Криса, я сижу на переднем сиденье и, не слушая его болтовни, думаю о Пегги, о том, что это мой последний прощальный лучик тепла здесь на земле. Теперь вокруг меня леденящая стужа. Самое главное, чтобы внутри всё покрепче замёрзло, чтобы не было так больно.

Крис очень старается наладить со мной хорошие отношения. В моём присутствии, он постоянно за меня заступается перед матерью. Он предлагает полететь на неделю между Рождеством и Новым годом на Канарские острова. Сидя в шкафу, я снова получаю очень ценную информацию. Оказывается, денег на поездку нет. Крис думал, что они есть у матери. А сам он вложил деньги в издание своей книги. Из их нервной перепалки, я понимаю, мать думает, что у меня с Крисом лучше отношения, чем с ней и это её задевает. Теперь я знаю, как сделать ей больно.

В присутствии матери я изображаю, что с Крисом у меня установились прекрасные отношения: мы с ним непринуждённо болтаем, смеёмся. В общении с матерью у меня в употреблении небольшой словарный запас: «Да, нет, прости, я не слышала, до свидания». От этого она мучается. Иногда впадает в ярость. Начинает кричать мне разные обидные слова. Еще немного и она меня ударит. Мне бы очень хотелось этого. Внешне же выглядит, что на меня это не производит никакого впечатления, как и ее слезы с причитаниями. От этого я получаю удовлетворение. Вижу, что Крис сложившейся ситуацией очень доволен. Я стараюсь с ними поменьше общаться. Я все время думаю, как мне сбежать из дома. Проблема усугубляется папиной коробкой. Я не могу ее здесь бросить. Я знаю, что там для папы очень ценные вещи. Когда папа вернется, они ему будут нужны. Но уйти незамеченной с большой тяжелой коробкой проблематично. А если поймают, то мать и Крис начнут в ней копаться. Все карманные деньги и деньги на обеды в школе я откладываю на побег. Но изредка беру из копилки немного, чтобы позвонить бабушке с телефона-автомата. Я не хочу ее расстраивать и поэтому рассказываю бодрым голосом об учебе и никогда не упоминаю имен матери и Криса. Я знаю, что бабушка понимает все, хотя и не задает никаких вопросов. И когда я кладу трубку, я плачу и знаю, что бабушка сейчас тоже плачет у своего телефона.

По вечерам я занимаю мой наблюдательный, вернее сказать, прослушивающий пункт. Иногда я слышу такое, что приводит меня в полное замешательство. В очередной раз мать упрекает Криса, что он идет у меня на поводу, а ей приходится все время со мной ссориться, и поэтому у меня с ним прекрасные отношения, а ее я ненавижу. Крис отвечает:

– Ты знаешь, я ее очень боюсь. Она мне все время угрожает, что расскажет тебе, что я ее бью и насилую. Я боюсь, это может разлучить меня с тобой. Поэтому делаю все, что она скажет. Я думаю, она ревнует тебя ко мне. В силу своей эгоистичности так себя и ведет.

Далее несколько повеселевший голос матери вещает:

– Неужели ты серьезно думаешь, что я могу ей поверить?

1985 год, февраль – март

В начале февраля у нашего класса экскурсия в Берлине. Мне хочется поехать хотя бы ради того, чтобы пять дней побыть вне дома. Да и сама поездка видится мне интересной. Мы сами будем гидами. Каждый должен приготовить реферат о заранее оговоренной части города, квартале, улице или даже доме и на месте рассказать. Мы едем туда на специально заказанном автобусе. Крис сказал, что до автобуса меня довезет, поскольку тащиться с сумкой пешком неприлично и это плохой стиль. Он все тянул время. Я не люблю опаздывать, поэтому не стала его ждать – и ушла. Мне идти до школы не более пятнадцати минут медленным шагом. Я уже поднималась в автобус, когда он зачем-то подъехал и начал мне раздраженно высказывать претензии, что я ушла. Я не стала его слушать, быстро поднялась и села на первое свободное место. Дверь автобуса закрылась, и мы поехали. Я глянула в окно, Крис стоял у машины, явно раздосадованный. Я услышала, как рядом сидящая спросила меня:

– Это твой отец?

– Нет, любовник моей матери.

– Я так и подумала.

Оказалось, что я сижу рядом с примадонной местного значения, – Жанет. Мной в принципе не интересовался никто из класса. Тем более мне было удивительно слышать вопрос по моему поводу от нее. Она была всегда в центре внимания, не прикладывая для этого никаких усилий. Мне казалось, что все мальчики нашего класса были в нее влюблены. Девочки хотя и завидовали ей, тем не менее старались держаться к ней поближе. Было странным, что возле нее оказалось свободное место, на которое я и приземлилась. Я не рассчитываю, что она будет со мной беседовать, достаю книгу из рюкзака. Пока закрываю рюкзак, книга в руках у Жанет. Она меня снова удивляет:

– Ты тоже любишь Достоевского? Классно, читаешь его по-русски. «Братьев Карамазовых» я не читала. «Идиот» и «Игрок» произвели впечатление.

Жанет всегда говорит кратко и тихо. Учителя сердятся на нее за это, но она внимания на их замечания не обращает и голос не повышает. Выглядит она всегда очень экстравагантно. Ее волосы, которые еще на прошлой неделе имели слегка розовый оттенок, сегодня фиолетовые, губы и ногти тоже фиолетовые.

Я не заметила, как пролетели эти три часа в дороге за беседой с ней, в тихом спокойном обмене мнениями о прочитанных книгах. Наши восприятия событий и героев книг были различны, но мы без проблем понимали друг друга. Я почувствовала, что ее анализ глубже моего. Вероятно, оттого, что палитра чувств, пережитых ею, много обширнее моей.

В Берлине для нас была забронирована гостиница «Приют для молодежи». Не очень комфортная, зато дешевая. Когда автобус остановился у гостиницы, все заспешили, чтобы скорее поселиться и как можно быстрее пойти шататься по городу, так как сегодня свободный день от общих мероприятий. Мы с Жанет вышли из автобуса последними. Постояли за углом гостиницы, пока она выкурила сигарету. Когда мы подошли к ресепшн, женщина, сидевшая за стойкой, уставившись на нас, сказала, что мест для девочек больше нет, поскольку в каждой комнате по четыре двухэтажных кровати и восемь девочек она уже поселила, а еще две комнаты для мальчиков. Она послала за нашими учителями. Оказалось, что в комнатах для мальчиков есть еще два места. Нашим обоим учителям мужского пола после горячих споров со служительницей гостиницы пришлось перебираться в комнаты мальчиков. Мы же с Жанет, не проронившие за все время дискуссий ни слова, поселились в двухместном номере, предназначенном для учителей. Бросили сумки и пошли побродить по городу и поесть. С первого же встретившегося телефона-автомата Жанет кому-то коротко позвонила.

Мне казалось, что мы бесцельно бредем по улицам Берлина. Жанет рассказывает мне о жизни Марлен Дитрих. О том, как она вместе с воюющей американской армией шла по фронтам, сражаясь своим искусством; как вернулась в Берлин, надеясь, что коричневая чума ушла и освобожденная Германия оценит по достоинству ее как борца и освободителя, но общество встретило ее очень сдержанно. Многие, в головах которых еще сидела эта глубоко вбитая льстящая националистическая идеология, не приняли ее. Она умерла в Париже. Нужны поколения, чтобы полностью освободить душу от фашистской заразы.

Потом мы садимся, как мне подумалось, в первый попавшийся автобус, проезжаем пару остановок и снова не спеша бредем по улице. Доходим до Potsdamer Platz. Жанет останавливается у двери шикарного ресторана и берется за ручку. Я поспешно говорю:

– А у нас хватит денег заплатить за обед здесь?

– За таких красивых девушек, как мы с тобой, всегда найдутся те, кто с удовольствием заплатит.

Она смело заходит, и я вижу, как мужчина встает из-за столика ей навстречу. Жанет вся преображается. На губах появляется игривая улыбка. Походка становится легкая, как у кошки. В глазах как будто включаются лампочки. Она подходит к мужчине так близко, что касается его грудью. Мужчина млеет от ее прикосновений и поцелуя в губы. Такого нежного нараспев голоса я еще у Жанет не слышала:

– Ах, Герхард, мы всю дорогу так спешили, так торопились, но опоздали немного. Я надеюсь, ты не очень скучал. Позволь тебе представить мою маленькую подружку. Она очень хорошенькая и очень умненькая, но еще слишком юная. Она действительно слишком юная.

Она делает ударение на слове «действительно», грозит пальцем Герхарду и говорит несколько капризным тоном:

– Мы страшно голодные. Чем ты нас будешь угощать?

Герхард протягивает нам меню. Уже от цен на первой странице мой аппетит тут же улетучивается. Я шепчу:

– Жанет, я не знаю, что я могу заказать.

– Я тебе закажу.

Жанет разговаривает с официантом очень уверенно:

– Пожалуйста, два Fricassee с Gratin dauphinoisе и на десерт Le Pastis gascon. Ребенку воду, мне бокал Chablis.

После «ребенку воду» у официанта не появляется идеи спросить, сколько ей лет.

Герхард довозит нас до гостиницы. Я выхожу, Жанет остается. Я выполняю то, что она меня попросила сделать: снять с защелок пожарную дверь в торце коридора, находящуюся рядом с нашей комнатой. Расправляю обе кровати. На одну кладу куртку и закрываю ее одеялом; выглядит так, что на кровати лежит человек, закрывшийся с головой. Натягиваю пижаму. Выключаю свет. Официально отбой в десять. Это означает, что к этому времени все должны быть в гостинице. В районе половины одиннадцатого стук в дверь. Не включая света, приоткрываю дверь настолько, чтобы было видно, что я уже в пижаме. Говорю шепотом, что мы уже спим, и смущаюсь оттого, что стою перед учителем в неглиже и так беззастенчиво вру. В ответ он смущается тоже, истолковав мое смущение по-своему, извиняется и говорит, что завтрак в лобби с восьми до полдевятого, после завтрака мы сразу выходим, и ретируется.

Я не сплю, жду Жанет. Услышав у пожарного выхода шорох, встаю и приоткрываю дверь в нашу комнату. Жанет бесшумно закрывает ее за собой; прислонившись спиной к двери, сползает на пол. Я пугаюсь и подбегаю к ней:

– Жанет, что с тобой?

– Ужасно устала. Он был сегодня, как бешеный. Ему все было мало. Наверное, наглотался чего-то. Не хотел меня отпускать. Просил, чтобы я с ним прямо сейчас осталась. Я бы и осталась. Отчим поднимет шум. Он мной пользуется. Я это все из-за мамы терплю. Не хочу ей последние месяцы жизни отравлять.

У нее по щекам текут слезы, и я спонтанно обнимаю ее. Она прижимает меня одной рукой к себе. Потом мы лежим с ней в одной кровати и рассказываем друг другу, каждая свою еще короткую, но уже наполненную страданиями жизнь. Мы не просто рассказываем, а в силу своего небольшого опыта анализируем себя и окружающих. Я изредка задаю вопросы, она нет, поскольку понимает все с полуслова. Я знаю, теперь у меня есть старшая сестра. Я не одинока в этом мире.

– С Герхардом мы познакомились прошлым летом в Греции. Мамина тетя ехала со своей внучкой отдыхать туда и пригласила меня. Мама была рада, а отчим возражал. Он относится с некоторым презрением к маминым родственникам, поскольку они все живут во Франции. Мы с мамой для него тоже люди низшего сословия. У нас с ней хоть и немецкое гражданство, но все равно мы француженки. Сам отчим примитивный и жестокий. У него в жизни может быть только одна проблема – пиво теплое. Я все время сочувствовала маме. Она оказалась в финансовой зависимости от него. Но она все терпела, думая, что отчим обеспечивает мне нормальную жизнь. Меньше года назад ей диагностировали рак. За это время она перенесла три операции. Сейчас она снова делает химиотерапию. На все эти мучения она идет ради меня. Ей страшно оставить меня одну. Мама надеется, что дотянет до конца этого учебного года. А потом, она хочет, чтобы я уехала к ее кузине в Орсей. Но я там никому не нужна. У отчима, хоть вместо извилин в мозгу одна прямая, он нашел правильный момент. Он меня изнасиловал в тот день, когда маме сделали операцию. Заявив мне, что не собирается зря меня кормить и я должна отработать хотя бы так. Увидев, что у меня была уже с кем-то связь, избил меня. На следующее утро я пошла в институт судебной экспертизы. Справку взяла, но заявление о возбуждении дела подавать не стала. Правда, копию справки на видное место положила. Больше не бьет и после этого деньги дает. Уйти я сейчас не могу, не могу маму бросить. Ей уже и так немного осталось.

Я рассказываю ей о себе. Она все понимает, мне очень сочувствует и говорит:

– Я сразу заметила, когда Крис к автобусу подъехал, что он паук. Он, похоже, планировал тебя сегодня увезти, но сорвалось, потому что ты с ним в машину не села.

Она посмотрела на меня:

– Тебя я увидела совсем по-новому в начале этого года, когда я рядом с тобой на уроке математики оказалась. У меня задание было не сделано, а меня спросили. Ты мне тихонько, чтобы никто не заметил, свою тетрадь пододвинула. А после, в отличие от других, ничего тебе от меня и не надо было, на меня даже и не взглянула. Зато я на тебя обратила внимание. Увидела, как ты за лето повзрослела и похорошела и как ты не похожа на других. В автобусе я специально для тебя место держала.

Все хорошее кончается много быстрее, чем хочется. Эти пять дней пролетели, как дуновение теплого ветра.

В гимназии мы теперь с Жанет всегда вместе. Вдвоем мы менее уязвимы. У ее мамы дела совсем плохи. Жанет принесла ко мне сумку и потихоньку заполняет ее, притаскивая из дома вещи, чтобы не заметил отчим. Сумка стоит в моем тайнике. Мы с ней уже все спланировали. Она уедет в день похорон своей мамы. Я приеду к ней в летние каникулы. К этому времени ей исполнится уже восемнадцать. За неделю до конца марта я посадила Жанет на поезд до Гамбурга. Сразу после похорон мы зашли ко мне за сумкой. Я хотела, чтобы она переночевала у бабушки, но она отказалась, поскольку через полчаса по прибытии на центральный вокзал Гамбурга с соседних путей уходил поезд на Берлин. Как только она уехала, мне снова стало нестерпимо одиноко.

Сегодня у меня приподнятое настроение. Пришел из дорожной полиции не просто штраф, а с фотографией, где Крис за рулем, я сижу рядом. Это он, когда из больницы меня вез, въехал в тридцатикилометровую зону на скорости семьдесят. А машина была материна. У полиции возникли дополнительные вопросы. Это вывело Криса из себя. Я думала, он всех покусает, побьет или убьет. Я не понимаю, как может настолько вывести из себя такой пустяк.

Апрель – май

С начала апреля в университете в Гамбурге для старших школьников будет читаться раз в неделю специальный курс лекций. Курс рассчитан на десять лекций. Их читают аспиранты и студенты. Они будут рассказывать о проблемах, над которыми сейчас работают ученые в разных областях науки. Мне очень хочется их посещать. Во-первых, интересно. Во-вторых, я собираюсь там учиться. И главное, там работал папа. Правда, далеко ездить. Но Крис вызывается меня возить. Я сопротивляюсь, помня наставления Жанет, не садиться к нему в машину. Можно спокойно ездить на поезде. Однако мать ставит мне ультиматум: или на машине, или никаких лекций. Они не хотят, чтобы я заходила к бабушке. После лекции Крис завозит меня в кафе. Я не понимаю, зачем на это тратить время. Мне надо еще делать домашнее задание. Да и вообще нет никакого желания с ним здесь сидеть. На третью лекцию мы приезжаем слишком рано. Крис сказал, что в туннеле под Эльбой начинаются ремонтные работы и придется наверняка стоять в пробке. Но никакого ремонта и никакой пробки не оказалось. На лекцию мы приезжаем очень рано, чтобы скоротать время, заходим в кафе. Крис не заказывает у официанта сок, а сам идет купить его к бару. Споткнувшись обо что-то, выливает оба стакана на меня. В таком виде на лекцию идти нельзя. Надо ехать домой. Я очень расстроена. Крису неудобно. Он извиняется через каждое слово. Потом смотрит на часы и говорит: