Текст книги "Если Мельпомена выбрала тебя"

– Впервые за долгое-долгое время очень хорошо.

– А это что ты за такую большую и толстую книгу читаешь, похожую на Библию?

– Да это и есть Библия, только для физиков. Это университетский учебник. Папин еще. Пока ничего другого нет, я и решила этим позаниматься.

Он разглядывает меня с любопытством, и, я чувствую, даже с некоторым уважением.

– Я тебе вот тоже кое-какие книжки принес, посмотри, может быть, сгодятся. Меня беспокоит, что ты бледная очень. Как ты себя чувствуешь? Голова кружится? Тошнит?

На мой кивок он пересел рядом на кровать, обнял меня, прижав к своему плечу.

– Я хочу, чтобы ты знала, пока я жив, всегда на твоей стороне буду. Никому тебя в обиду не дам. Я, сколько могу, любого ребенка, который в этом нуждается, стараюсь защитить, а уж за родную-то душу, за тебя, голову готов положить. Я ведь первый был, кто тебя в этом мире на руки принял. Мать твоя непутевая мне всю историю поведала. Но мне надо, чтобы ты все сама мне рассказала. Все высказала, выплеснула, не дала в душе застрять. На это надо смотреть как на несчастный случай. Шел человек, поскользнулся, упал и сломал ногу. Бывает, но теперь надо постараться, чтобы нога правильно срослась. Или бешеную собаку встретил…

– Да дело не в бешеной собаке, а когда тебя родная мать предает в угоду бешеной собаке, которая тебя всю обгрызла, что и срастаться уже нечему.

– Алина, можно я спрошу? Ты откуда узнала, что ты беременная?

– А я и не узнала. А я… я что, беременная?

– Ты же в одну из пробирок написала. Обе пробирки и показали беременность. Мы, конечно, еще проверим.

– Это я хотела ей знак оставить на случай, если он вернется и прибьет меня, когда я у него видеокассеты, изымать буду. На них он записал, как он надо мной и другими это совершал. Значит, и она тоже беременная?

– Что делать-то будем?

– С видеокассетами? Кроме них, там еще какие-то бумаги были, я их тоже экспроприировала. Да еще кассету из автоответчика. Мать и Виви правы, что он меня за эти материалы из-под земли достанет.

– Ты мне позволишь это все посмотреть?

– Ты лучше понимаешь, что с этим всем делать, конечно, бери. Я только кассету, на которой надпись «Лина» стоит, убрала оттуда. Я не хочу, чтобы это кто-нибудь видел.

Я рассказываю ему, как я производила изъятие, потом о Пегги, о предательстве матери, о бабушке, которую они мне постоянно грозили засадить в тюрьму, и о злой бешеной собаке Крисе. И вдруг меня осенила простая мысль, которую я тут же выкладываю; что если он меня сейчас найдет и убьет, то убьет и ту маленькую жизнь, которая теперь живет во мне. Эта жизнь вообще ни в чем не виновата. Что же теперь делать? Он обнял меня за плечи еще крепче.

– Сейчас-то мы тебя здесь спрячем. Но тебе учиться надо. Ты, наверное, хотела бы стать физиком, как твой отец был? Мы с Виви тут посоветовались, чем бы мы могли тебе помочь, и у нас такая идея. Послушай. Это наши предложения. Решать, конечно, тебе. Фамилию и имя поменяем. В этом я тебе попробую помочь. Есть у меня один канал. Тринадцатый класс ты можешь заочно закончить. Ты в состоянии самостоятельно пройти курс. Виви тебе и программу найдет, и учебниками обеспечит, и договорится, чтобы ты сдала абитур экстерном в гимназии, где она сейчас работает. Вот с университетом как быть? Куда бы нам тебя подальше отправить?

– Учиться я буду в Гамбурге, а жить – у бабушки.

– Это очень рискованно.

– Я буду жить у бабушки. Только где мы с матерью рожать будем? Это будет сенсация. Рожает четырнадцатилетняя. Да мне может быть пятнадцать к тому времени уже исполнится. Газеты будут пестреть заголовками: пятнадцатилетняя рожает одновременно со своей матерью. А когда он придет убить нас всех четверых, никто за нас не заступится, все в это время в другую сторону смотреть будут. А когда дело будет сделано, еще громче кричать начнут, как они за права детей борются.

Юрген грустно смотрел на меня. Наверное, возразить мне трудно.

– За это ты не переживай. Ты будешь здесь, в этом доме, рожать. А роды я буду принимать и Марта.

– Классно. А мать тоже здесь рожать будет?

– Твоя мать вообще рожать не хочет.

– А как это? Что значит не хочет?

– Она говорит, что ей не поднять еще одного ребенка. И еще потому, что от него. И поэтому хочет от ребенка избавиться. И ее не пугает даже то, что она может оказаться в тюрьме, если сделает аборт.

– Где она? Мы должны сейчас все вместе поговорить.

Я бегу через весь дом, заглядывая в каждую комнату. На кухне нахожу всех трех женщин, они что-то готовят из теста. Мать плачет и говорит, говорит, говорит. Две другие слушают, иногда смахивая слезы. Я вплотную подхожу к ней и, глядя ей в глаза, хочу сказать, но вместо этого из одеревеневшего вдруг горла вырываются хрип и с трудом выговариваемые слова:

– Ты не убьешь его? Он ведь ни в чем не виноват. Ты почти убила меня, сейчас хочешь убить еще одного. Я не позволю тебе этого сделать. Я перейму обоих детей. Только не убивай больше никого.

Образовавшаяся вдруг темнота обволокла всех и меня. Когда я снова вернулась, я лежала у себя в комнате на кровати, от которой пахло морем. Пахнет еще чем-то пряным. Когда умер дедушка и когда погиб папа, у бабушки в комнате был очень похожий запах. Кто-то здесь, наверное, тоже умер. Кто? Может быть, я? Юрген сидит на стуле возле кровати, положив голову на руки, опертые локтями в колени, глубоко задумавшись. Я на всякий случай трогаю его за колено:

– Юрген, все в порядке? Все живы?

Он смотрит на меня и улыбается:

– Все будут живы и все здоровы. А сейчас давай-ка вот творожок с булочкой поешь. Не хочу – нет теперь такого слова. Ты теперь не одна, а второй, может быть, хочет есть, и ему нужны для роста витамины и кальций, и вообще регулярное питание. А еще ему нужны каждый день прогулки на свежем воздухе. Так ты лучше в саду за домом гуляй. Там спокойнее и забор повыше, чтобы не вызывать у посторонних напрасного любопытства.

– Юрген, забери эту сумку с кассетами. Вон та, синяя. Ты знаешь, я очень за бабушку переживаю, он найдет ее и сделает ей что-нибудь плохое. Я должна к ней съездить. Ее надо предупредить и защитить. Я ей письмо написала, но все о себе, а ей ведь угрожает большая опасность, чем мне. Про тебя он ничего не знает, если ему мать не сказала. А про бабушку он знает, что идти мне, кроме нее, некуда. Мы хотя и забрали все фото и адреса, найти ее все равно можно.

– Правильно ты мыслишь. Можешь ты ее на чей-нибудь телефон пригласить, чтобы она не из своей квартиры разговаривала? Эти предосторожности может быть и чересчур, но кто его знает.

– Можно позвонить Рико. Он ее к ним позовет.

– Прекрасно, но ты не должна ей говорить, где ты находишься.

Прерываю излияния Рико по поводу того, что я наконец-то появилась и что он так рад. Прошу его, чтобы он сходил к бабушке и позвал ее к ним. Через пятнадцать минут на наш звонок отвечает бабушка.

– Бабуля, у меня сейчас уже все в порядке, а у тебя из-за меня могут быть большие проблемы. Я боюсь за тебя. Я отдаю трубку деду. Ты его, пожалуйста, слушайся.

Юрген берет у меня трубку и договаривается с ней о встрече на завтра.

Потом мы сидим с Юргеном у меня в комнате. По его просьбе я рассказываю ему, где живет бабушка, где работает. Я подробно описываю, что это за дома и кто там еще проживает, и на кого можно было бы еще положиться. К нам присоединяются Марта и Виви, но я не хочу, чтобы участвовала мать. Меня удивляет быстрый ум Марты. У нас выстраивается план действий. Я уверена, что Рико и Фриди справятся с отведенными им ролями.

Июль – август

День за днем уходил в прошлое, оставляя свои следы в реалиях, которые хоть и подвержены воздействию времени, но не столь скоротечны. Я обрастала кипами учебников благодаря энергии Виви. Была уже и договоренность с гимназией, и программа лежала на моем столе, и легенда моя, которую не один раз на «общем совете стаи», по определению Виви, прокрутили и отточили, была запущена все той же Виви. Мой живот рос тоже. Все лето моя жизнь, собственно, протекала в саду за домом.

Исключением были дни, когда приходили рабочие подштукатуривать и побелить в комнатах наверху. Там, на втором этаже, еще четыре комнаты. Они большие и светлые. Но в них долго никто не жил, и теперь их ремонтировали, чтобы к появлению детей они были в порядке. Пока маляры работали, я сидела у себя, не выходя. В один из таких дней мне вдруг постучали с внутренней стенки живота. Это означало, что там действительно кто-то живет. А сейчас он подает сигнал, что хочет со мной общаться. В этот вечер мы по обыкновению ужинали втроем. Мать больше жила у сестры, снимавшей небольшую квартиру в одном из ближайших городков. Виви преподавала там в гимназии, заменяя коллегу, ушедшую в отпуск по уходу за ребенком.

Беременность очень изменила мать внешне. Она располнела, коротко подстригла волосы и перекрасила их в ярко-рыжий цвет. Я считала, что эти изменения никак не улучшили ее внешний вид, но, по ее словам, знакомые ее не узнавали.

Как только я появилась к ужину, Юрген, в полглаза глянув на меня, спросил:

– Ну что, стучит?

– Стучит.

Марта, глядя на мою расплывающуюся от уха до уха улыбку, тоже улыбнулась:

– Теперь у тебя есть собеседник.

Я очень любила эти ужины втроем. Точнее сказать, беседы обо всем после ужина. Юрген время от времени начинал меня экзаменовать по пройденным темам, и, если я чего-то не знала, он примирительно говорил:

– Я понимаю, скорее всего, этого нет ни в программе, ни в учебнике, но образованный человек это знать обязан. И начинал рассказывать, причем рассказ по фундаментальности больше был похож на университетскую лекцию. Особенно меня восхищали его лекции-беседы по биологии и химии. В моих учебниках такого не было. В его изложении скудные абстрактные таблицы биологических или химических систем становились органичным отражением научной мысли.

Мы много спорили, особенно на темы истории, оценивая иногда очень по-разному события прошлых веков, но всегда приходили к консенсусу. Политические оценки нашего времени были у нас подчас диаметрально противоположны. Из учебника было ясно, что наше государство правовое, демократичное и свободное; и что свободная пресса тому один из гарантов. Я разделяла это мнение. Однако, меня ставили в тупик его заявления такого рода:

– Да, действительно пресса у нас свободная, но свободная она только от совести и от собственного мнения. Но ты учи, что там стоит в учебнике, тебе сдавать, потом разберешься, что почем. А то ляпнешь на экзамене не то, что в учебнике, и останешься без абитура. Вот тебе и свобода мнений будет. Да и понимать должна, что двойная мораль – основной принцип наших политиков.

– Неужели в нашем государстве нет честных людей?

– Есть. Только их к микрофону те из власти не допускают. Они ведь определяют, кто его получит. Для этого журналист должен экзамен сдать на отсутствие собственного мнения и умение сказать то, что от него ждут те, кто у кормила власти. Сама понимаешь кормило не только руль, но и кормушка.

Такого рода дискуссии меня пугали и запутывали.

Его же рассказы об истории меня завораживали, но не той истории, которая скаредно и схематично изложена в учебниках. А истории, складывающейся из дней жизни отдельных личностей. Их судьбы, причудливо переплетаясь, вливались в единый поток времени, обезличивающий, уносящий всех стремительно в прошлое от происходящего сиюминутного. И сам этот момент, как и последующие, обречен мчаться в мутном потоке истории назад.

Ничуть не меньше меня захватывали рассказы Юргена о времени и событиях, участником которых он был, и как события эти повлияли на судьбы наших с ним родных.

Он был младшим братом отца Виви и моей матери, врач по профессии. А брат его Лукас, дед мой, будучи еще совсем молодым священником, в одной из своих проповедей сказал, что Иисус Христос призывал любить своего ближнего – человека, и неважно какого он происхождения и какой он национальности. Один прихожанин донес в гестапо. Моего будущего деда должны были отправить в концентрационный лагерь, но дело было уже в начале 1945 года, поэтому заменили отправкой на Восточный фронт. Только Восточный фронт был уже в Германии, так что далеко он не уехал, был ранен в Берлине. Конец войны застал его в госпитале. После госпиталя оказался на несколько месяцев в лагере. Когда вышел, вдруг выяснилось, что Германию поделили на демаркационные зоны. Он оказался в восточной ее части. Добрался до Берлина и оттуда перебрался в английскую зону, не то чтобы по политическим убеждениям, это его и не интересовало, а чтобы оказаться поближе к дому.

Вместо дома и церкви нашел одни руины и ни души вокруг. Только бомбы неразорвавшиеся торчали. Есть хотелось. Пошел к морю, там что-нибудь съестное найти вероятность все же больше. Издалека увидел лежащую на песке фигуру. Сначала подумал – погибший ребенок. Решил похоронить хоть в песке. Подошел, оказалось, девушка, еще живая. У него последний сухарь на самый черный день в заплечном мешке был. Он еще в Берлине свой золотой крестик с груди выменял у одного американского солдата на пачку сухарей и на коробок спичек. Он ей сухарик отдал, к себе прижал, отогрел. Так вместе и остались. Двое – не один. Постепенно и люди стали появляться. Лукас стал рыбу ловить и продавать. Дом построили, хоть и маленький, дочка родилась. Школу организовал для ребятишек. Биргит, как солнышко, только начала лепетать, а уже второй в животе ногой бил. Жизнь потихоньку стала налаживаться. Но однажды уплыл Лукас на баркасе в море со своими товарищами по рыбной артели, а назад никто не вернулся. Виви родилась через два месяца после гибели отца. Для Беате и девочек началось тяжелое полуголодное время. Трудно сказать, как бы все вышло. К счастью, Юрген случайно встретил земляка, и тот рассказал ему о брате и его семье.

Юрген хотя к этому времени еще не кончил учебу в университете, но семью брата поддерживал, как мог. Предлагал Беате с девочками в Гамбург переехать, вместе все же легче выживать, но она отказалась – ждала, вдруг Лукас вернется, а в доме никого. Пришлось Юргену в тех краях после окончания учебы поселиться. Нашел место, где их дом стоял. Этот дом построил еще его прапрадед. Дом был разрушен в Первую мировую войну и после заново отстроен. Во время Второй мировой войны весь поселок полностью был сметен с лица земли бомбардировками. Англичане бомбили систематически, каждую ночь сбрасывая бомбы, когда летели бомбить Гамбург, так и на обратном пути, все, что оставалось, выбрасывали сюда же. Не то что не оставив ни единого дома, но и руины сравняли с землей.

Юрген начал дом отстраивать. Нет-нет да всплывет неразорвавшаяся бомба и очень много фосфора вокруг.

Поселок построили ближе к морю те, кто после войны уцелел, но пришла большая волна и смыла все рыбацкое поселение; после этого дом Юргена стоял долго изолированным от всего мира. Последнее время дома стали расти в округе как грибы после дождя и уже все ближе и ближе подходили к дому Юргена.

Юрген для девчонок вместо отца стал. Помогал не только материально, но и уму-разуму учил. Отправил учиться и поддерживал, чтобы обе окончили университет.

Еще Юрген рассказывал о временах рецессии, о приходе к власти фашистов, о машине пропаганды, которая сбила множеству людей мозги набекрень, разучив их думать. О войне. О том как он будучи контуженным и раненым, еще мальчиком вместе с отцом, которому оторвало руку по локоть, в самом конце сорок второго года уехал в Аргентину. Затем они перебрались в Бразилию и открыли там дело по добыче полудрагоценных камней, и дело хорошо пошло. Когда война закончилась, отец настоял, чтобы Юрген вернулся в Германию учиться на врача. Как учился, как участвовал в движении шестидесятников, как схлестнулся с неонацистами.

– Да, официально считалось, что их победили, но на деле они пользовались поддержкой этих же самых официальных. Вот и пришлось бежать назад в Бразилию. Наци тогда меня крепко со всех сторон обложили. Уйти мне помог Ник – отец твой. Очень рисковал. Тебе тогда только-только два года исполнилось. Я потом перебрался в Аргентину. Так и прожил больше двенадцати лет в Южной Америке.

– Юрген, отчего же ты не обратился в полицию. Она же обязана была тебя защищать. Это же в Конституции нашего государства записано.

– А ты знаешь, у нас есть в государственной структуре организация «Конституционная защита». Эта организация финансово поддерживает наци. Вот и не верь. Делают они очень просто. Выбирают из рядов наци каких-нибудь, которым платят как своим агентам. На самом же деле информацией агенты их не снабжают, а денежки идут на нужды националистов. Так что вот так на самом-то деле, а ты говоришь про то, чтобы защитить.

Я сомневаюсь в словах Юргена. Может быть, раньше так и было. Он недавно вернулся и не знает, что сейчас все иначе.

Осень

Уже несколько дней подряд светит яркое, но совсем не жаркое осеннее солнце. Мы с Мартой выдергали лук и чеснок. Все хорошо подсохло, и сейчас я сижу на скамейке за домом и плету из чеснока косу, чтобы было удобно его хранить зимой. Рядом сидит Юрген. Он мне только что прочитал лекцию об эмбрионах. По биологии я уже тоже полностью готова – могу идти сдавать экзамен хоть завтра.

– Когда ты мне сейчас рассказывал, я чувствовала себя студенткой медицинского факультета.

Юрген удивленно смотрит на меня:

– Я действительно читал курс лекций по эмбриологии на биологическом факультете в Буэнос-Айресе почти десять лет и практиковал в частной клинике моего друга. Мой друг был необыкновенным человеком, он самоотверженно боролся за сохранение лесов Амазонки. Мы стали самостоятельно вести расследования, как американские фирмы искореняют не только лес, животных, но вместе с ними и местных жителей. Друг мой погиб при невыясненных обстоятельствах, а мне пришлось уехать.

Мне так хорошо, так спокойно, так защищенно, сидя рядом с ним, слушать его сильного и смелого.

– Юрген, почему я раньше о тебе ничего не знала? Я бы могла к тебе убежать от этих двоих.

– Почему ты не поговорила с матерью, не попыталась ей рассказать?

– Это было бесполезно. Она доверяла только ему. Мне она не верила, как и я ей не доверяю даже сейчас. Это она в его отсутствие все понимает. При нем еще неизвестно, на чью сторону она встанет.

Я рассказываю ему про шкаф, благодаря которому я была информирована, по крайней мере, частично, хотя мне очень стыдно признаваться, что я подслушивала.

1986 год, зима

Прошел мой день рождения, прошло Рождество, прошел Новый год. Я очень хорошо продвинулась по программе и была уверена, что все успеваю с большим запасом; начала уже почитывать университетские учебники. Сама я была, как мне казалось, похожа на тумбочку и серьезно опасалась, что живот может лопнуть. Мать теперь тоже сидела дома. Они с Мартой готовили одежки для малышей. Стирали, гладили, что-то шили.

Юрген уже с начала недели бросал на меня тревожные взгляды. Пальпировал живот. Проверял, как лежит тот, который там живет, правильно или нет. Говорил, как себя вести, когда дойдет до дела. И вот он констатировал:

– Начал спускаться.

Это звучало как призыв к началу проведения строго расписанной церемонии. Сказал Марте, что можно начинать кипятить воду. Живот мне уже изрядно поднадоел, но то, что это должно не сегодня завтра произойти, как-то не укладывалось у меня в голове. Хотя я и мылась сама накануне, Марта помыла меня еще раз и уложила в верхней комнате на белоснежные простыни, под которыми что-то шуршало. Пришел Юрген. В руках у него было устройство, отдаленно напоминавшее штангенциркуль. Из кармана он достал трубку с двумя воронками, расположенными на ее концах. Одну воронку он приставлял к моему животу, другую – к своему уху и очень внимательно и напряженно слушал, кивая время от времени головой. Мне казалось, что тот, который жил в животе, что-то ему рассказывает. Мне все время хотелось спросить Юргена: «Что он тебе сказал?». Но он был так сосредоточен на своих ритуальных действиях по прощупыванию живота и измерениям на животе и местах, прилегающих к нему, что я не решалась мешать ему своими вопросами. Юрген спросил сам:

– Боишься?

– Нет, чего мне бояться, когда ты рядом.

– Абсолютно правильно. Меня слушаться беспрекословно, все делать так, как я скажу. С этого момента ты можешь только ходить или лежать, если сядешь, ты будешь сидеть на его голове. Я сейчас пойду, мне надо приготовиться самому и еще кое-что на всякий случай приготовить. Время у нас еще, по-видимому, есть, но, если что, кричи, дверь оставим открытой.

Не было ни страха, ни волнения. Я знала, Юрген за меня и папа нам поможет, а боли, которые время от времени накатывали, были естественными, их надо было терпеть.

Лежать стало невмоготу. Встала, решив дойти до туалета. Поток жидкости полился на мои ноги. Мне показалось, что я сделала какую-то непростительную ошибку. Я закричала, зовя Юргена. Дальше мое мироощущение было отделено от процесса, в котором я участвовала. Как через пелену тумана я воспринимала команды Юргена. Через его ободряющие возгласы до меня вдруг донесся голос Марты: «Мальчик, да хороший какой», а потом плач ребенка. Я дернулась навстречу этому крику и услышала голос Юргена:

– Тихо. Спокойно. Все в порядке. Его сначала искупают. А сейчас держись, будет очень больно, но сделать это необходимо.

И он с силой несколько раз нажал мне на живот. В голове, как молния, промелькнуло: «Зачем же он делает мне так больно».

Когда я открыла глаза, увидела Юргена, сидящего в кресле у моей кровати. Я тронула его рукой и спросила:

– Где он?

– Молодцы. Оба хорошо поспали.

Улыбнувшись, вытащил из колыбельки, стоящей у моей головы, сверточек. Помог мне приподняться и положил мне его на руки. Не запеленатым было только маленькое красненькое личико. Он был похож на папу как две капли воды. Я представила их друг другу:

– Юрген, знакомься, это Ник. Ник, это Юрген, твой прадед.

– Он будет носить имя своего деда. Молодец, что так его назвала. Ник был замечательный мужик.

К всеобщему удивлению, у меня появилось молоко, сначала совсем немного, а потом его было достаточно не только для Ника, но и для Лары, родившейся у матери через две недели после Ника. У нее все прошло драматично: и роды были сложные, и молоко, не успев появиться, исчезло. Она планировала вскармливать обоих сама. Тогда я относилась к этому равнодушно. Но сейчас, когда смотрела, как старательно сосут молоко из моей груди эти маленькие существа, я чувствовала нашу взаимосвязь, нашу взаимозависимость. Необыкновенные чувства нежности и любви к ним, рожденные вместе с ними, захватывали меня всю. Я их любила одинаково. Ни разу у нас не было произнесено по отношению к ним «мой – твой». Они были просто наши.

Малыши подрастали, становясь забавными. Я стояла теперь перед постоянным выбором: поиграть с детьми или идти заниматься. Но чувство ответственности и неодобрительные взгляды Юргена отправляли меня вниз, в комнату, набитую учебниками. Время от времени Юрген заходил ко мне ненадолго посмотреть, как у меня продвигаются занятия, и дать наставления.

– Ты этих двух сорок, мать и тетку, не слушай, у них мозги куриные. Учись сама соображать. Ситуация может враз измениться. Ты должна в этом году закончить абитур и поступить в университет, как планировала. А с пацанятами еще наиграешься. Чует мое сердце – тебе их поднимать. Да и жизнь ждет тебя нелегкая оттого, что ты не похожа на других. Так что спеши учиться, пока эта возможность есть. А бабушке твоей в Гамбурге дай бог здоровья.

Я не согласна с Юргеном по поводу Виви. Она меня не отвлекает, а наоборот очень помогает с английским и французским языками, а Юрген сам контролирует мою латынь.

Весна

Приближались экзамены. Как было оговорено с гимназией, сначала я сдаю экзамены за тринадцатый класс по всем предметам и, в случае успеха, мне будет позволено сдавать экзамены за абитур. В общем и целом я была готова. Могли, конечно, случиться какие-то непредвиденности, но чтобы все пошло вкривь и вкось; этого я не могла себе представить. Однако одна проблема была, и как с ней справиться, я не знала. Это наводило на меня страх. Детей я кормила теперь через каждые четыре часа. Но уже меньше чем через три часа груди разбухали, и молоко начинало течь; блузка промокала, образовывались ручейки, которые стекали на пол. Молоко надо было срочно сцеживать. И как бы это выглядело на экзамене. Тем более, что факт рождения мною ребенка мы хотели скрыть. Верх изобретательности проявила мать. Она не только смоделировала, но и сшила бюстгальтер с полиэтиленовыми мешками, которые кончались на поясе. Виви на всякий случай запустила легенду о моих проблемах с мочевым пузырем. В день экзамена с утра я не пила и не ела и видела спасение в том, что должна очень быстро работать. На отлично написанные мной письменные экзамены давали свои результаты в виде позитивного приговора, что ребенок очень способный, но, к сожалению, такой больной, не надо ему создавать лишние проблемы.

Лето и осень

Я не сообщила бабушке, когда к ней точно приеду. Эту поездку я все откладывала под разными предлогами, поскольку мой отъезд означал изъятие груди из рациона детей. Они уже давно получали детское питание, но на десерт с удовольствием чмокали у меня на коленях. Все удивлялись, говорили, что так не бывает, называя их обжорами, и сердились на меня.

– Ты на себя посмотри в зеркало. Они тебя съели. Ты стала уже даже не двумерная, а одномерная, – увещевал меня Юрген

Это была последняя неделя до окончания срока подачи документов в университет. В Гамбург я приехала, когда уже смеркалось. Жила бабушка теперь в бывшей своей студии. На мой звонок у подъезда никто в квартире не отозвался. Это была катастрофа. Со скамейки в скверике у дома мне была видна дверь подъезда, а меня скрывал куст. Я подумала, что здесь в худшем случае можно и переночевать. С благодарностью вспомнила Марту, засунувшую мне почти насильно в рюкзак булочку с сыром. Только откусила от нее кусочек, как тут же на скамейку рядом со мной уселся песик, с жадностью глядя на мою булочку и сглатывая слюни.

– Ах ты, бедолага. Ты тоже хочешь есть и тебе тоже негде ночевать?

Я оторвала ему половинку от булочки, и, как мне показалось, он с жадностью накинулся на еду. Я уже подумала, не оставить ли ему и вторую половинку. Хотела его погладить. Рука споткнулась об ошейник. Барбос, съев сыр, даже и не подумал есть булочку.

– Так ты только прикинулся бездомным. Сейчас выйдет твоя хозяйка и позовет тебя в теплую квартиру, накормит, напоит, на мягкую постельку уложит. А меня никто не позовет, и я буду ночевать на этой скамейке. Ужасно тебе завидую. Ногами не вставай на булочку, может, мне ее с голодухи доедать придется.

И вдруг над самым ухом раздается:

– Тоби, Алина, домой.

Из-за куста, закрывавшего дорожку, появляется бабушка. Я обнимаю ее и реву в голос. Вся боль, вся горечь, весь стресс, все напряжение прошедших месяцев выливаются на бабушкину грудь. Я знаю, что теперь наконец-то мы будем вместе.

Нам есть о чем поговорить. Юрген, конечно же, что-то ей рассказал. Мне неважно что, я хочу рассказать все и сама, но не знаю, с чего начать. Вернее, язык у меня не поворачивается или психика не хочет еще раз это все переживать. Бабушка меня ни о чем и не спрашивает, рассказывает сама, как нашла Тоби через пару дней после Рождества на той же скамейке, где сегодня Тоби нашел меня:

– Он лежал в коробке совсем маленький и почти совсем замерзший. Три месяца я его выхаживала. Сейчас мы очень большие друзья.

Бабушка отвернулась и смахнула слезы.

– Давай я сейчас тебе ванну приготовлю, а пока ты ее принимаешь, я ужин соберу. Комната для тебя уже давно готова. Будешь в моем бывшем бюро теперь жить.

– Нет, ты не уходи от меня. Давай все вместе. Сначала ванну, посиди со мной, а потом ужин вместе.

Совсем как раньше, даже слова как в детстве. Бабуля садится на ту самую скамеечку из детства. Я начинаю стягивать с себя одежду, по ходу комментируя весь маскарад, в который я была одета. Цель: достичь неузнаваемости. Кепи, потертые джинсы, линялая футболка и джинсовая курточка. Заодно и кратко рассказываю причину. Ей и не надо подробно, она понимает все с полуслова. Дохожу до тугой повязки на груди, которая выполняет двойную функцию: чтобы больше походить на мальчика и главное, чтобы не бежало молоко так интенсивно. Из-за этого и не пила, и не ела со вчерашнего вечера. А впрочем, оно и так уже пошло на убыль. Бабушка шепотом со страхом спрашивает:

– Где сейчас ребенок?

Рассказываю уже подробно, что Юрген и Марта принимали роды, про абитур и почему детей двое, Ник и Лара, и про то, что обязательно их заберу после окончания университета, поселившись возле бабули. Теперь она уже улыбается и говорит:

– Умничка ты моя.

Но когда она видит мой скелет, одетый в тонкую голую кожу, прикрывает глаза.

У меня и не было никого больше на свете, кто бы мне был ближе и роднее бабушки, на чью поддержку я могла не задумываясь рассчитывать. Конечно, еще был Юрген. Но он сам меня настойчиво приучал к мысли о своей временности.

Проснулась утром с мыслями о детях, как и вчера, уснула с заботами о них. Ну да, там же Юрген и Марта, значит, все будет хорошо. Вытащила из сумки папину шкатулку и поставила на стол. Достала конверт, вынула из него письмо. Хотела развернуть, но это оказались два листочка по половинке формата папиного письма. Было видно, что кто-то аккуратно разорвал лист пополам. У меня задрожали руки так, что стало трудно читать. На первом листке в первой строчке я прочитала:

– «Мама моя необыкновенная, моя любимая мама. Прости меня».

Я не должна была дальше читать. Письмо было не мне. Но я видела слова Алина и Тедди – в нем тоже шла речь обо мне. Осознавая, что делаю нехорошо, я, как прикованная к нему, дочитала до конца.

– «Мама, моя необыкновенная, моя любимая мама. Прости меня, что я причинил тебе столько боли моим уходом. Мои мысли теперь только о тебе и об Алине. Я знаю, что ты сделаешь для нее все, что в твоих силах, и даже больше. Прощай, мамочка. Алина непременно придет к тебе.

Это несчастье произошло, наверное, оттого, что я не взял мой талисман, моего Тедди, которого ты сшила мне и с которым мне всегда везло. Я разгадал его тайну, отчего мне с ним всегда было тепло, спокойно и всегда удачно; в него ты зашила кусочек твоей души, чтобы твой ангел-хранитель мог меня найти и защитить. Мой Тедди был со мной всегда, сколько я себя помню. Он сопровождал меня повсюду. Мне его так не достает теперь.

В нижнем ящике моего письменного стола лежит жестяная коробка. Там две сберкнижки, обе на твое имя: одна – для тебя, другая – для Алины. Я напишу ей тоже, но это так трудно. Осталось совсем мало сил. Прощай, моя лучшая в мире мама. Не плачь и не тоскуй обо мне. Я оставляю тебе Алину. Целую тебя много-много раз. Твой сын Ник».