Текст книги "Рисовальщица пионов"

– Пап, ну почему ты расческу положил не на полку, а на подоконник? – недоумевала я.

– Да, боже мой, Марта! Ну, положил и положил, какая разница? – возмущался он.

– Некрасиво и беспорядок, сам же потом вечно спрашиваешь, видел ли кто твои вещи! Клади ровно на то место, откуда взял!

– Мне жалко ее мужа, – смотрел папа на маму.

Мне становилось тревожно, как будто я сделала что-то плохое, ждала маминого ответа.

– Умница моя, – целовала меня мама, – найдет себе любителя чистоты и все будет хорошо.

Я облегченно улыбалась: действительно, зачем мне поросенок?

В конце концов, последним написанным мною плакатом стало известное «Чисто не там, где убирают, а там, где не сорят». Потом я уже поняла, что далеко не всем нужен порядок, многих он напрягает, и взрослых людей не переделаешь. Зато вокруг меня всегда было чисто и красиво.

Когда я ела, то стелила себе на стол небольшое вышитое вафельное полотенце, бабушкин подарок, ровно раскладывала на нем ложки, вилки, чашку.

– Смотрите, ни одной крошки! – хвалилась я после еды.

– Умница моя и красавица, – говорила мама.

Папа возводил глаза долу.

– И локти я ни разу от туловища не отвела! Я прочитала, что раньше дворянам-офицерам во время обеда давали две книжки, они удерживали их локтями, прижав к туловищу. Правильные манеры прививали!

– Доча, доча, – по-прежнему недоумевал папа.

– Какая ты у меня умница! – вновь целовала меня мама.

– А что? Разве я что-то плохое делаю? – спрашивала я у папы.

– Нет, ничего плохого. Просто трудно тебе придется в жизни.

– Бабушка говорит, что жить вообще всегда трудно, но интересно, что всего только глупцы боятся.

– Тоже верно.

– Лучше похвали меня, что я не сутулюсь за столом. Я уже твердо научилась кушать с прямой спиной, не наклоняясь к тарелке, а поднося ложку ко рту.

– А так надо? – начинал ерзать папа.

– Да. У нас книжка есть «Как себя вести». Там все-все расписано. Только животные наклоняются к миске, люди поднимают руку с прибором к лицу.

– М-даааа, – протягивал папа.

– Дети должны быть лучше родителей, иначе нет смысла, – говорила ему мама.

– Мне это не трудно, – продолжала я делиться радостью, – из-за фортепиано я давно привыкла сидеть с прямой спиной.

– М-даааа, – вновь слышалось от папы.

– Принцесса моя! – это от мамы.

Еще у меня был пунктик, я любила прощаться и уходить красиво, оставлять после себя порядок. Мама ложилась спать раньше всех, потому что раньше всех вставала. Я убиралась в кухне на ночь, замирала от радости, представляя, как утром мама войдет в кухню и увидит идеальную чистоту. Не могла уйти просто так, пару раз обязательно возвращалась, представляла себя мамой, включала свет, как это делала она темным утром и радовалась прекрасному порядку: «Ах, какая Марточка умничка!» – говорила я за маму и всплескивала руками на ее манер. Даже желая себе спокойной ночи, я всегда оглядывала свою комнату на предмет идеальности и симметрии. Вещи на утро аккуратно раскладывала на стульчике и обязательно на ночь открывала шторы, красиво формируя складки. Я просто ликовала, когда, открыв глаза, видела солнце, тутовник с акацией за окном и стульчик с вещами. У меня была розовая комната: розовые обои с белыми цветочками, малиновые шторы и покрывало, белый тюль и большой, во всю стену, книжный шкаф светлого дерева. Моя комната казалась мне самой лучшей на свете. Мне нравилось, как она пахла, всегда чистотой.

– Доча, в кого ты такая? – недоумевал папа.

– Когда чисто и красиво, это же так приятно. Почему не всем этого хочется? – в свою очередь удивлялась я.

– Умница моя и красавица, – целовала меня мама.

– Все-таки с характером уже рождаются, – замечал папа.

На счет умницы я не спорила, а вот моя внешность в тот период вызывала у меня некоторое недоумение. Бесспорно, красивая у меня фигура: и в детстве, и в юности, и сейчас я высокая, тонкая, стройная, с красивыми линиями и формами, как статуэтка, или, как говорят сегодня, модель. Я натуральная блондинка, светло-русая. А быть блондинкой в южном регионе – это уже быть заметной. Мне нравилось в лучах вечернего солнца садиться на пол перед зеркалом и расчесывать свои длинные волосы. У всех девочек были длинные волосы, но у меня они на свету блестели, это было красиво. На солнце папа иногда называл меня Златовлаской или Рапунцель. Вот только мое лицо вызывало у меня вопрос: красивое оно или нет. У окружающих мнения на этот счет расходились, взрослые считали меня красивой, ровесники не понимали, куда те смотрят и что видят.

– Обезьяна большеротая!– несколько раз слышала я краем уха в школе.

– Каланча! – кричали дагестанские мальчишки.

Как-то я предъявила претензию папе, зачем они меня такую родили.

– Ты для дагестанцев высокая, они низкорослые, потому что горцы, по горам удобно ходить людям низкого роста, – объяснял мне папа, – а ты, Марточка, у меня статная лебедушка!

– А рот? Губы такие толстые и красные, за километр видно!

– Что бы они понимали! – качал головой папа. – Сами потом толпами за тобой бегать будут.

Я не знала, верить ему или нет, казалось, он просто защищает меня, свою дочь, и папа выдавал решающее:

– У кого больше всех женихов?

– У меня.

– Была бы ты некрасивая, было бы у тебя столько женихов?

– Вообще-то, они все время меня обзывают или обсмеивают, не понимаю, почему они называют меня своей невестой. Женихи же так себя не ведут.

– Именно так в детстве себя мальчики и ведут. Анекдот про это есть. Мальчик рассказывает маме, что в садике ему нравится одна девочка, что он хотел ее поцеловать, но она сидела далеко, поэтому он в нее плюнул.

Я засмеялась.

– Вот видишь, просто мальчики так себя ведут, пока не повзрослеют.

Я веселела и верила ему, а не глупым мальчишкам. Все же шла разглядывать себя в зеркало и не могла определиться. Мне самой иногда мое лицо казалось то красивым, то некрасивым. Каждая черта в отдельности мне нравилась, но все вместе казалось перебором, как-то всего было слишком много, щедро, и как будто бы одно не подходило к другому. К счастью, в детстве я не желала долго о чем-нибудь раздумывать, иначе придумала бы себе комплексы. Так и росла под обсуждение своих внешних данных другими людьми. Мои тетушки-красавицы, бывало, рассматривали меня, вертя во все стороны, и выносили вердикт: «Пава и царевна, в нашу породу!» То, что я была в их породу, мамину родню особенно радовало, потому что папу бабушка за глаза так и называла басурманином, хотя он был всего лишь немцем. От папы мне достались светлые волосы и высокий рост, по маминой линии все были брюнетками. Наверное, благодаря тетиным словам я стала верить, что красота, а с ней непременно и успех, и слава ждут меня во взрослой жизни. Пока же, в детстве, можно об этом не думать. И я не думала.

Больше всего для моей уверенности в себе, думаю, сделали мальчики. В меня всегда были влюблены, в том числе и те, кто обзывал обезьяной. В детском саду мои карманы были полны конфет – угощениями от мальчиков. И прекрасно помню, что сандалии мне всегда застегивал кто-нибудь из ребят, а воспитательницы посмеивались: «Марта знает что-то, чего не знаем мы». Когда меня ставили в угол, то Валера или Виталик предлагали постоять за меня, но Надежда Алексеевна не разрешала, и они стояли рядом.

В школе я находила записки с признаниями в карманах, в портфеле, в тетрадках, в почтовом ящике. На моей парте обязательно было нацарапано что-нибудь типа «Марта, я тебя люблю» или «Марта самая красивая».

Мне же казалось, что любить кого-то это так по-взрослому, а взрослеть я осознанно не хотела. В тот период любовь была некстати. Вообще, любовь меня несколько пугала, я боялась, что не вынесу, если она окажется невзаимной или несчастной. Я много читала и имела некоторые представления об этом чувстве. Счастливой она была далеко не всегда. Я уже понимала, что любить – значит, не принадлежать себе, замкнуться на другом человеке, поставить свое счастье в зависимость от другого человека. Меня это и привлекало, и отпугивало. «Грозовой перевал» Эмилии Бронте сделал свое дело, я боялась полюбить так, как любил Хитклиф. И боялась такого удара, какой пришлось принять Феридэ из «Птички певчей». Я предчувствовала, что любить буду самозабвенно, жертвенно. Если не с полной отдачей себя, то стоит ли вообще? Идти во всем до конца – это мой вариант, хоть и трудный, и рискованный. Поэтому пока отмахивалась от всякого интереса к себе, не была готова.

Да и интересовало меня тогда совсем другое: получится ли прыгнуть на скакалке триста раз; как бы выиграть велогонку вечером на улице; где спрятаться в уличной игре «Гоп-стоп»; как незаметно от родителей сбежать в кинотеатр на вечерний сеанс и прошмыгнуть мимо контролера на фильм «Имя розы», он был строго «до 16»; какую страшную историю рассказать вечером друзьям, когда будет моя очередь рассказывать, и мы будем пугливо жаться друг к другу, сидя на пустыре у костра; пойти ли ночью на кладбище и пр.

Вечерами убегала гулять на улицу, и друзья нашего соседа Павла, вернувшегося с Афганистана, при случае всегда кричали мне через забор:

– Марта, смотри, не целуйся!

– Что я, дура, что ли? – возмущалась я.

– А мы дураки! – хохотали они – Ой, дураки!

– У вас глисты будут, – предостерегала я.

После изучения паразитов человека я несколько лет не знала покоя, брезгуя всеми, обдавала кипятком всю посуду и родных только обнимала.

– Что?! – раздавался новый взрыв хохота.

Я пожимала плечами, мол, мое дело напомнить, а там, как хотите.

Меня два раза целовали в щеку, без моего согласия, так, неожиданно. Один мальчик в пионерском лагере и одноклассник. У обоих я спросила: «Тебе что, заняться нечем?». Оба растерялись и больше ко мне не подходили. Я дружила со всеми, никого не выделяя, ни разу у меня не екнуло сердце и не захотелось быть чьей-то девушкой, хотя уже с пятого класса мои подружки были озабочены интересом к мальчикам и «ходили» с кем-нибудь. Втайне я была уверена, что мой избранник живет не здесь, а где-нибудь за тридевять земель, а здесь все настолько свои, что даже удивиться некому.

Было все-таки со мной одно происшествие, остававшееся непонятным много лет. Этот короткий эпизод имел свое настроение, выделялся вложенным в него значением, выпадал из моего обычного состояния щенячьего восторга. Я поняла, что он особый в тот же момент, поэтому запомнила. Однажды, в одиннадцатом классе, на перемене в общей сутолоке на несколько мгновений очень близко ко мне, нос к носу, так, как проходят к своему месту в театре, оказался мой одноклассник Марк. От него на меня сошло облачко тепла. Словно в замедленном кино исчезли все звуки и размылись предметы, я видела только медленно поворачивающееся ко мне лицо Марка, его улыбку и глаза. Суть этой теплой волны была в каком-то чувстве, какой-то информации. За годы я потратила немало времени, пытаясь понять, что же было в этом облачке. Ни одно из известных мне чувств или эмоций не подходили к тому, что коснулось тогда меня. Я смогла разобраться только в том, что в этой волне было не только чувство, но и какое-то сведение, знак. Если мне доводилось вспоминать одноклассников, я непременно вспоминала эту волну и Марка. Тем более что вспоминать его весьма приятно. Марк был, как и большинство из нас, смешанных кровей, высокий, красивый, очень остроумный и общительный. Он часто ездил в город и всегда там красиво подстригался, его сестра работала в салоне красоты. Потом пояснял ее словами, что сейчас, например, у него на голове «каскад», а была какая-то «лесенка» Ему хотелось прическу под Робина Гуда, но длинные волосы у мальчиков в нашей школе были запрещены. Вообще, надо сказать, наш интернациональный класс выделялся красивыми ребятами. Это давало нам повод зубоскалить перед девочками из параллельных классов, у них мальчики были в основном из казаков. Мы гордились своим мужским «фондом». Мальчиков у нас было больше, на школьных дискотеках девчата у стены не стояли.

***

Тогда же, в одиннадцатом классе, мы оказались в измененном мире – СССР распался. Мы были поглощены собственной юностью и не думали, как это может повлиять на нашу жизнь. Зато дома приходилось видеть растерянность и испуг родителей. Все население страны потеряло тогда свои денежные сбережения, все в один день стали бедными. Помню, что мама часто плакала, я боялась ее слез, жалась к плечу, утешала. Тогда мне приснился сон, от которого я проснулась с диким криком, вся в поту, разбудила весь дом. Я увидела себя стоящей на улице. Задним ходом ко мне подъехал грузовик, с бугром груженный красивой черной масляной землей. Я с ужасом понимала, что он сейчас завалит меня этой землей, но сдвинуться с места не могла, потому что чувствовала, что так надо. Я оказалась полностью засыпанной этой черной масляной землей, это было и страшно и хорошо одновременно, потому что земля оказалась нетяжелая и приятная, но оставила меня в совершенной темноте. Когда я, клацая зубами, рассказала испуганной маме этот сон, она стала меня целовать: «Доченька, ты будешь богатой!» Потом мама говорила, что именно этот сон давал им с папой сил на борьбу за мое светлое будущее.

Да, мои особые сны! В детстве у меня был необыкновенный подсказчик, такой, какой может быть далеко не у каждого. Не знаю, за что я была одарена уникальной возможностью прямо обращаться к таинственному подсознательному, но, догадываюсь, за какие грехи я ее утратила. Например, когда у меня появлялось чувство тревоги или беспокойство, понять или унять которые я не могла, как ни старалась, или случалось какое-нибудь событие, я знала, что надо расслабиться и подождать или задать вопрос. Через какое-то время, ни поздно, ни рано, а вовремя, сознание или подсознание выдавало мне прогноз, подсказку, ответ. Они приходили во сне, были образными, иносказательными, но всегда понятными.

Хорошо помню, как я извелась перед республиканской олимпиадой по немецкому языку, даже пить не могла, не то, что есть или спать. Мама и папа ругали меня за такую нервозность, грозили пойти в школу и снять с участия, а я слезно обещалась не нервничать, лишь бы они не делали этого. Вечером мама дала мне валерьянки – единственное лекарство, которое она признавала. Я спросила себя: «Что будет?» – и уснула. Увидела необыкновенно торжественный сон. Я стою на пике горы, почти у облаков, вся залитая ярчайшими лучами. Я одна, все остальные далеко внизу и смотрят на меня с завистью и восторгом, я невероятно торжественна и счастливо взволнована. Чьи-то руки сверху сквозь сияние протягивают мне огромную миску с великолепной клубникой. Клубника тоже светится прекрасными лучами, и я становлюсь совсем уж необыкновенно счастливой в сиянии всего этого света и с клубникой в руках. Проснулась и поняла, что выиграю олимпиаду. Волнение мое как рукой сняло. Я заняла первое место.

По пустячным проблемам сны не снились. Я знала, что их удел – что-то важное, правдивое и хорошее. Если бы я задумала какую-нибудь гадость или зло, то они бы точно не приснились. Они как мерило, вердикт и истина в последней инстанции. И я могла видеть их, пока сама была хорошая и шла по правильному пути. Потом уже нет. Утратила право на это.

***

Мне надо было ехать поступать в институт. Я ждала этого с радостным воодушевлением, предвкушая, как буду удивлять всех преподавателей своими способностями, как передо мной откроются двери к успеху. Я чувствовала в себе одаренность, жаждала раскрыть ее и пожинать плоды своих талантов. А папа с мамой пытались взять себя в руки и придумать, как бы вытянуть годы моей учебы, обеспечивая проживание в другом городе. Тогда началась повсеместная задержка зарплат, поначалу на месяцы, а потом и на годы.

В выпускных классах основной темой разговоров с учителями было наше будущее. Проводились тесты, призванные помочь нам сориентироваться с выбором профессии. Обо мне учителя говорили коротко: «Ну, Марта может стать кем угодно!» Самой мне хотелось понять психическую природу человека и через ее понимание уразуметь смысл жизни, почему-то вопрос о смысле жизни не давал мне покоя. Я хотела узнать, для чего мы живем и что будет потом. Так обожаемые мной книги я воспринимала только с этих позиций. Наверное, поэтому и не любила фантастику. Фантастика всегда примитивна: неважно какого технологического прогресса достигли разумные существа, сюжет жизни у них по земному первобытен – завоевать, поработить, выжить. Мышление и цели у фантастов «земные», дальше основополагающих интересов землян не идут.

Мне казалось, что ответы на все вопросы заложены в нашем подсознании, просто до них надо докопаться. Я определилась, что хочу изучать клиническую психологию. Мы узнали, что такой факультет есть только в Московском государственном университете, что поступить туда очень сложно, и, например, только в прошлом году конкурс был шестьдесят человек на место, даже медалисты вынуждены были сдавать экзамены. Разве могло меня это остановить? Я была уверенна, что в меня заложена некая исключительность и поэтому ждет успех.

Чем ближе было окончание учебного года, тем большее нетерпение охватывало меня: скорее, скорее ехать в Москву, поступить и начать построение интересной жизни!

Выпускной бал прошел у меня с чемоданным настроением. Я уехала на следующий же день. Хотя хочется сказать, что я была самой красивой. Во время праздничного ужина мы с Марком оказались во главе стола, как жених и невеста, и нам даже в шутку кричали: «Горько!» По школьной традиции все ходили на речку встречать рассвет. Мы с Марком так и провели весь выпускной вечер вместе. Он пошел провожать меня домой и на прощание осторожно поцеловал в щечку.

***

Мы с мамой прибыли на Павелецкий вокзал рано утром. Самое первое впечатление от города – ошеломление при виде бомжей и попрошаек. Раньше мне не доводилось встречать людей в столь плачевном виде. Зато потом Москва захватила меня, я полюбила ее навсегда. Мы были воспитаны на том, что «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось…»

Приют нашли, как водится, у знакомых наших знакомых. Сопровождать нас по городу вызвалась Татьяна Васильевна, добрейшей души женщина. И началось неожиданное: куда бы мы ни поехали, что бы ни планировали сделать, возникало какое-нибудь препятствие. Нужно сфотографироваться на документы – что-то ломалось в одном фотоателье и временно отсутствовало в другом; подходила моя очередь на собеседование или подачу документов – объявлялся перерыв на неопределенное время по какой-то причине. Несколько раз приезжали напрасно, так как место встречи с абитуриентами переносилось в другой корпус на другое время, и мы узнавали об этом из записки на двери. Татьяна Васильевна вздыхала, говорила, что все это неспроста, и советовала мне подать документы еще и в другой ВУЗ. Мама нервничала, а я проявляла упрямство. Наконец мы подали документы, отметили, что нужно будет общежитие и стали ждать экзаменов.

Пока же абитуриентам предлагалось походить на короткие курсы, чтобы понять уровень своих знаний и соотнести их с требованиями университета. Преподавательница немецкого языка подошла ко мне после нескольких занятий и сказала, что у меня прекрасный немецкий, а также редкая способность чувствовать ритмику и мелодику языка, что она готова составить мне протекцию, если я решу поступать на факультет иностранных языков, на романо-германское отделение. Никогда до этого и еще ни разу после этого я не могла разглядеть в подобных ситуациях жестов судьбы. Согласись я тогда на это редчайшее и заманчивейшее предложение, моя жизнь, я уверена, сложилась бы по-другому. К сожалению, не смогла поступить нелогично, я вообще очень последовательна. Поблагодарила свою преподавательницу и отказалась.

***

В университет я не поступила. Никогда не стеснялась себя, своих ошибок, провалов, промахов. Вот и тогда не впала в уныние, заявила, что, наверное, у меня другой путь, про который я не знаю, и поэтому мне все равно, где и на кого учиться. Мама с Татьяной Васильевной сами решили мою дальнейшую судьбу – выбрали ближайший институт и подали документы на юридический факультет. Я стала внутренне собрана и покорна судьбе – будь, что будет; все, что не делается, – к лучшему. Стала думать, что такова, наверное, моя судьба, главное – идти вперед. До сих пор не понимаю, для чего я училась и отдала столько лет криминалистике? Если все дается нам в качества урока или опыта, то, что я должна была извлечь? Ответ на этот вопрос, видимо, еще впереди.

Студенческие годы стали для меня очень трудными. Родители едва находили деньги на мое существование. Жила я впроголодь. В институте не было общежития, мне нашли дешевую комнату у старушки. Условием дешевизны было ведение хозяйства. Поначалу моя хозяйка, Валентина Фоминична, показала себя деспотичным человеком, этакий бескомпромиссный монстр сталинской закалки. Заставляла меня ходить обменивать едва ли не каждую сделанную для нее покупку, или так долго напоминала и выговаривала мне, что я не знала, куда деться. То батон хлеба был недостаточно румян, то картошка на рынке соседнего района гораздо дешевле, чем в нашем, то кочаны капусты не слишком крепки и звонки, то, по отзывам соседки, рис в некоем магазине чище, чем купила я и т.д., и т.п. Скоро я научилась не принимать близко к сердцу ее придирки да и она стала мягче. Валентина Фоминична была известна в своем дворе как вредный, придирчивый и непримиримый человек. Предыдущие квартирантки не уживались с ней более двух-трех месяцев. Даже символическая плата за комнату не удерживала девушек. Я прожила с ней все годы учебы, расставались мы чуть не со слезами. Мне было сказано, что я – самая лучшая. Я довольно быстро почувствовала, что было в душе моей хозяйки. Ее вредность и непримиримость – результат равнодушия к ней родных, а придирчивость происходила от необыкновенной хозяйственности, которую невозможно было проявлять из-за немощи. Я же всегда была чистюлей и аккуратисткой, изводящей всех требованиями порядка. Когда Валентина Фоминична увидела, что ее квартира сверкает чистотой, и ей же делают замечания и учат, как лучше, она просто признала мое бытовое превосходство и успокоилась. Постепенно я стала для нее авторитетом во всем: Валентина Фоминична сначала выспрашивала мое мнение по какому-либо поводу, а потом составляла свое и доносила его до подруг. Она так и говорила по телефону: «Я спрошу у своей девочки». Когда мама приезжала навестить меня, то, бывало, извинялась перед Валентиной Фоминичной за нашу простоту. На что Валентина Фоминична неизменно восклицала: «Марта простая?! Марта очень непростая!». Для мамы это было подпиткой ее родительской гордости, она долго сидела на диване и улыбалась, мысленно пересказывая папе слова хозяйки.

***

Только бытовыми сложностями моё студенчество не ограничивалось. Я упорно, настойчиво и целеустремленно училась. Каждый день до девяти часов вечера, кроме субботы и воскресенья. Если бы я так училась в школе, даже в четверть силы, то была бы не только гордостью школы, а некоей выдающейся ученицей. До сих пор недоумеваю, когда слышу чьи-нибудь воспоминания о веселье студенческих лет. Для меня это были годы каторжного труда. Я поняла, что значит учиться. У меня было такое чувство, что я знаю все: разбудите меня среди ночи и спросите, что угодно, – я отвечу, не просыпаясь и не задумываясь.

Мне до сих пор нравится учиться и тогда нравилось. Просто давила душу внезапная бедность, резкая смена условий жизни и отсутствие рядом родных. Я узнала о себе новое: трудности делают меня сильнее. Куда делось мое обычное легкомыслие? А привычная веселость? Они залегли на дно. До лучших времен. Я была предельно собрана, целеустремленна и честолюбива.

Москва выставила обычное условие: выдюжишь – достигнешь, чего желаешь. Я четко понимала, что устраиваться мне надо будет самой, за спиной нет никакой поддержки. Образование – мой шанс на успех. По дороге от станции метро до дома было множество магазинов. У меня не было денег на покупки, но иногда я заходила туда, чтобы набраться решимости на борьбу с трудностями и укрепиться в вере в обеспеченное будущее. Я была непробиваемо уверена, что наступит время, когда смогу купить все, что захочу.

***

В институте познакомилась с Машей, она же Маня, и Ниной. Мы стали подружками на всю жизнь. Манечка у нас ванильно-зефирная, нежная и домашняя, любила готовить и мечтала о большой любви. Нина очень хороша строгой красотой, закрытая, неразговорчивая, статичная, до сих пор остается консерватором во всем, любые изменения воспринимает как покушение на свою жизнь. Такие разные, мы сошлись на удивление быстро и легко.

Девочки были в таком же трудном материальном положении, как и я. В то время почти все мы были на грани выживания. Хорошо, что студентам достаточно быть одетыми в джинсы и футболку, эта униформа спасала нас от унижения выглядеть хуже других. Потертый рюкзак заменял все виды дамских сумочек. А первые босоножки на каблуках сменили кроссовки после второго курса, когда мы с девочками отправились в офис на Таганку для прохождения учебной практики. От нас потребовали выглядеть прилично. «Прилично» обуться тогда мы могли только на рынке в Лужниках. Ездили туда все втроем, измучились и зареклись быть бедными.

Тогда появились модные журналы, кто-то из сокурсниц приносил их, и мы все с интересом разглядывали красивую жизнь. Мы узнали о моделях и модельных параметрах. До сих пор восхищаюсь Клаудией Шиффер и Карен Мюльдер. Примеряли стандарты на себя, я могла бы быть моделью. Приятно, конечно, но без толку.

Радовало нас тогда другое – возможность один раз в день поесть нормально. В столовой был дешевый обед. Мы его ждали, как праздничного пира и после чувствовали себя порядочными людьми. Ни от чего не бываешь так в ладу со всем миром, как от сытной еды. Мы до сих пор вспоминаем гороховый суп, сладкий плов с сухофруктами, сардельки с зеленым горошком на гарнир и огромные пирожки. Сейчас нас не заставишь пить пакетированный чай, а тогда один пакетик кочевал во все три чашки. Помню, как-то у Манечки с тарелки скатилась сосиска. Сколько горя было! Мы, конечно, с ней поделились, но потом все время друг друга заклинали: «Держи поднос ровно!»

Много времени мы с девочками проводили в Ленинской библиотеке, ездили туда почти каждый день, грызли гранит науки. Мы так привыкли к торжественному виду ее залов, запаху книг, сдержанному шепоту, что до сих пор, встречаясь, вспоминаем каждый уголок, возрождаем в душе наше тогдашнее настроение. Несколько лет назад я ходила туда, оформив себе одноразовый пропуск. Тот же красный ковер на огромной мраморной лестнице, бесчисленные ряды каталогов и та же погруженная в познание тишина. А во втором читальном зале на четвертом этаже так же читатели отвлекаются от книг, когда раздается звон колоколов соседней церкви, чьи купола видны в окна. Мне было и грустно, и радостно, что все это позади.

Иногда, по весне, мы уходили из библиотеки пораньше, чтобы посидеть на скамейке в Александровском саду. Запах земли, деревьев, травы, солнышко и чириканье воробьев наполняли нас силами. Тогда появилась конная милиция. Для нас, молодежи советской закваски, в этом было что-то «импортное». Лошади были ухоженными и красивыми, вызывали такой же интерес у публики, как и смена почетного караула у Вечного огня.

Скоро Сад украсили фонтанами со сказочными героями и перестроили Манежную площадь. Мы гуляли и мечтали о будущем, какими счастливыми и успешными мы будем. Мы так торопились начать работать!

***

Я переписывалась с одноклассниками, почти все уехали учиться в разные города и надеялись там закрепиться, возвращаться никто не хотел. Еще при нас стали закрываться организации, разоряться колхозы, работа была у единиц, да и они ждали получения зарплат месяцами. Мы знали со слов родителей, что люди покидают село беспрерывным потоком, подаются в центр России, уезжают на историческую родину, эмигрируют в Израиль, что дома продаются за бесценок, и настроение все тягостнее и тревожнее. Появилось много приезжих, блокпостов, милиционеров, оружия, у нас боялись терактов. Война в соседней Чечне неожиданно помогла нашему селу, потому что через нас шла федеральная дорога. Многие мужчины пошли строить трассу, мой папа в том числе. Этими заработками меня и выучили.

Я получила несколько писем от мальчиков с признаниями в любви, последние признания от тех, кто знал меня в юности. С нашего класса Марк написал, что любит меня, но понимает бесперспективность своего чувства, что наши пути-дорожки разошлись и неизвестно, увидимся ли мы. Я храню все письма.

Через год, на втором курсе, мы с ним увиделись. Марк был в Москве и позвонил мне. Он учился в медицинском, будущий стоматолог. Мы погуляли по городу, съездили на обзорную экскурсию на речном трамвае. Было так здорово! Когда Марк проводил меня и на выходе из подземного перехода наклонился поцеловать в щеку, от него вновь, как тогда в школе, сошла волна тепла. И снова в этой волне было какое-то ощущение, какая-то информация. Я шла домой и все думала, думала, пыталась понять, дать определение, название тому, что было в этой волне, но не смогла. Еще долгое время я пыталась в этом разобраться, пока не забыла.

***

На первом курсе я познакомилась с Игорем. Он учился на другом факультете и дружил с ребятами из моей группы. Игорь обратил на себя внимание из-за схожести с Есениным – тот же тип лица, волосы, фиалковые глаза. У него была хорошая улыбка, не как у меня во весь рот, а какая-то деликатная, так сказать «чуть-чуть». Я почувствовала к нему расположение из-за запаха, запах Игоря был таким, как надо, своим, родным, чистым, свежевыстиранным. Мне нравилось, что он не пользуется одеколоном, меня это утомляет и мешает понять человека.

Игорь очень удивился, узнав, что я с юга:

– По тебе не скажешь! Речь чистая и манеры такие – принцесса.

– По-твоему, на юге все за баранами по горам бегают?

– Нет, конечно, но я знаю нескольких ребят с Кавказа, у тебя с ними ничего общего.

– Да, преподаватели тоже удивляются, думают, что я из какой-нибудь элитной московской школы. Моя школа лучше любой московской будет, поэтому и я такая эксклюзивная, – говорила я чистую правду, хотя видела, что Игорь принимает мои слова за провинциальное бахвальство и апломб.

Игорь был москвичом, из обеспеченной семьи. Папа у него какой-то начальник на предприятии, а мама врач, есть старшая сестра, давно вышедшая замуж и живущая в Лондоне.

Не знаю, что он увидел во мне, что его привлекло и заставляло искать моего общества, а я узнала в Игоре много своего. Он тоже был добрым обожаемым ребенком, оберегаемым семьей, открытым и неиспорченным. Он называл родителей мамой и папой, а не предками или родоками, как было принято среди наших ровесников. Не стеснялся своей любви к ним, выражал уважение к их мнению, часто вспоминал в разговоре. Мне это нравилось, это просто и по-честному. Он жил в удовольствие, как я когда-то, без забот. Игоря волновало, где лучше купить струны для гитары, почему какой-то фильм не показывают в кинотеатре по соседству с его домом, дойдет ли он до какого-то заветного уровня в сложной игре, научится ли выполнять параллельную парковку к экзамену в автошколе, сдаст ли сессию до начала отпуска родителей, заживет ли до субботы ушибленное колено, чтобы можно было зажечь на дискотеке и прочее. Он простодушно заявлял, что спешит домой, потому что бабушка обещала пожарить чебуреки к ужину. Слушая его, я согревалась нормальностью его домашней жизни, понимая, что у меня ее больше не будет. Так здорово беспокоиться, что опоздаешь к горячим чебурекам, а не что после института нужно обежать два колхозных рынка, чтобы угодить посторонней старушке, успеешь ли убраться в чужой квартире и хватит ли сил погладить белье. Потом съесть на ужин ровно восемь магазинных пельменей и два печенья и подготовиться к учебе. Хотя я по-хорошему завидовала Игорю, вернуться к беззаботной жизни не хотела, потому что внутренне уже стала взрослой, психологически оторвалась от родителей. Я чувствовала себя зрелее и в общении это проявлялось. Мое слово и мнение обычно были разумнее и практичнее, Игорь ко мне прислушивался. Он стал носить шапку и теплые ботинки после того, как я сказала, что видеть в мороз человека без головного убора и в туфлях так же нелепо, как и летом носить ушанку и валенки. Помню его округлившиеся глаза и мой дополнительный аргумент: