Текст книги "Академия Весны"

Глава пятнадцатая
Дыхание

ДЫХАНИЕ

Процесс поглощения кислорода и выделения углекислого газа живыми/оживленными организмами.

– Дыхание – основа успешного заклинания. Правильное дыхание – это прежде всего спокойствие, свобода и фантазия. Спокойствие… – Профессор Мерла медленно поднимает руки над головой, потом опускает и смотрит на студентов, намекая, что им самое время начать повторять за ней. – Свобода. – Ее голос будто летит, громкий и звонкий. – Фантазия. – И она водит вокруг себя руками, шевеля пальчиками, будто бабочками.

Странная. Все, что может сказать про профессора Брайт, – это то, что она странная! В аудитории у всех перекошенные лица: мол, зачем нам учиться дышать? Одна только Лю Пьюран сидит за первой партой с горящим сумасшедшим взглядом.

– Конечно, каждый из вас думает, что умеет дышать, – улыбается профессор. Она высокая, худая, в черном платье-макси с цветочным принтом. Длинные волосы струятся по спине гладкими волнами, а глаза так ярко подведены лимонно-желтыми тенями, что светятся, как у ястреба. – И вы правы. Но как вы умеете – большой вопрос. В обычной жизни вам не приходилось читать длинные формулы, не сбиваясь с ритма. А для некоторых заклинаний дыхание и вовсе играет клю-че-ву-ю роль! Сейчас простой тест. Кто уверен, что дышит прекрасно?

Дюжина человек поднимает руки.

– Вот вы, юная леди, выйдите к доске. – Она указывает на Нимею Ноку, и та с самодовольной ухмылкой встает из‐за парты. – Сейчас я попрошу вас на одном дыхании досчитать… ну, скажем, до пятидесяти? Как вам это? Без метронома, в комфортной для вас скорости.

Нимея фыркает и начинает быстро считать, но после двадцати трех рефлекторно забирает воздух в легкие, не справившись с дыханием.

– М-м… как жаль, – всплескивает руками профессор, будто и правда сокрушается. – Садитесь, Нимея.

– А еще попытку?

– Нет, нет. Не стоит. Еще желающие?

Практически все заинтересованно поднимают руки.

– Тогда давайте на местах, иначе пары нам не хватит. Три… два… один… начали!

Считать все начинают синхронно, но после пятнадцати отваливаются первые задохнувшиеся. До тридцати доходят Лю, Брайт и еще несколько ребят.

На тридцати четырех Брайт прекращает считать из‐за головокружения и страха запеть от паники, а Лю с гордой улыбкой прекращает последней на сорока трех.

– Браво, мисс Пьюран! Очень неплохо!

– Я занималась вокалом, – улыбается она и слегка краснеет. Типичная Сладкая Вата, с улыбкой вздыхает Брайт, глядя на розовые щеки Лю.

– А вот Масон это не помогло! – кричит кто‐то с задней парты, и все начинают хохотать.

– Простите? – Профессор поднимает одну бровь и чуть щурится.

– А она главная вокалистка тут! Сирена, знаете ли!

– О, правда? Настоящая сирена? – Профессор совершенно бесцеремонно смотрит Брайт прямо в глаза, будто на интересный выставочный экспонат. – Я думала, вы можете дышать даже кожей, – шепчет странная профессорша. – Хотя, – повышает голос, обращаясь теперь ко всем, – каждый из вас может дышать кожей! Имейте в виду, ваш объем воздуха бесконечен, хоть вам и кажется, что его не хватит на тридцать чисел. Но почему не справились вы? – И снова выделяет Брайт.

Та молчит, плотно сжав губы. Она чувствует отвращение к профессорше. Почему? Потому! Неужели все траминерцы такие узколобые? Потом Брайт встает из‐за парты, идет к профессорскому столу. Смешки прекращаются. На столе графин с водой, Брайт наливает из него три четверти в стакан, опускает туда кончики пальцев. Свободной рукой запускает метроном.

– Раз, два, три…

Она считает в темпе метронома, это намного сложнее, чем то, что делала Нимея.

– Четыре, пять, шесть…

И держится, чтобы не запеть.

На самом деле ей и правда не трудно выполнить такое задание, но… вода. Ей все время нужна вода, именно она в первую очередь дает жизнь, а не воздух, как остальным. И со стороны профессора было паршивым поступком заострить на Брайт и ее способностях внимание. Это или простодушие, или невероятная жестокость! Смешков больше нет, после пятидесяти все с интересом пригибаются к партам, будто следят за скачками и сделали неплохие ставки.

– Семьдесят три, семьдесят четыре… я могу продолжать бесконечно! – вздыхает Брайт.

– Спасибо за демонстрацию. – Профессор, кажется, уязвлена и крайне недовольна. Она больше не выглядит как милый безобидный цветочек в несуразном платье. – Но вы использовали воду! А вы попробуйте без нее!

– Я попробовала, вместе со всеми. Досчитала до тридцати четырех, если не ошибаюсь, – пожимает плечами Брайт. – Без воды я ничем не отличаюсь от других людей.

И плотно сжимает челюсти, до тупой боли. Несправедливость! Жгучая и противная! Ее выставили «особенной», а потом удивились, что она «особенная» только при определенных обстоятельствах? Так и есть, и что? Самый мерзкий вид расизма! Простодушный, глупый, намекающий, что человек сам себя не считает «таким, как все». Когда эти люди поймут, что все в мире не такие, как все? Это же такая простая истина. Брайт смотрит на профессора злобно, и та не выдерживает.

– Сбавьте тон. Никто вас не оскорблял! Вы можете гордиться своим происхождением и не подсовывая его под нос всем и каждому. – Тон у профессорши почти ласковый, но требовательный. Она делает вид, что ведет себя вежливо и справедливо. Возглас «Но я никому ничего не подсовывала!» застревает у Брайт в горле, она не способна сейчас вступать в полемику и доказывать очевидные вещи. – Можете идти. Вы, кажется, на сегодня достаточно узнали. Вернетесь, когда сможете досчитать до семидесяти четырех без спецэффектов!

Брайт задыхается обидой, но молчит.

– И, – окликает профессор, – вы одеты не по форме.

– Знаю, спасибо, – спокойно отвечает Брайт и уходит из аудитории.

Ну и хорошо! Можно просто побыть в одиночестве! Прекрасно же! Кофе не хочется, булочку тоже. Не хочется сталкиваться с Хардином, который непременно явится, стоит уединиться. И не хочется попасть на ковер к декану за то, что бродит по коридорам, – он один из немногих, с кем появилось желание дружить.

Ноги несут к библиотеке. Вот он, плюс необъятного рюкзака. Там нашлось место для бутылки сока, шоколадки и старого доброго скетчбука. Все одиночки в итоге чем‐то увлекаются. Брайт всегда любила рисовать. Без особого мастерства, даже без хорошей практики. Она не тренировалась, срисовывая, не брала уроки. Просто пыталась копировать окружающую реальность в тишине и одиночестве. Рисование – самое тихое и незаметное хобби из всех.

В библиотеке по итогам вчерашней отработки появилась пара рабочих столов, и у одного из них даже кожаный диванчик, как прежде. Брайт протирает обивку салфеткой, достает скетчбук, карандаш и ножик, бросает свой скарб на покосившийся закопченный рабочий стол и с ревом толкает его к диванчику, а потом задыхается в рыданиях.

Успокоиться. И ни о чем не думать. Для них для всех она просто монстр, которого нужно бояться. Странная девочка, даже более странная, чем иная. Они не со зла. Они не привыкли. А потом по щеке сбегает позорная слезинка.

– Успокойся, – велит себе Брайт, пока в горле клокочет злоба. – Успокойся, я сказала!

Паника не отступает. Пришел бы кто и вправил мозги. Заставил не обращать внимания на всяких придурков во главе с профессором-расисткой. Только как будто ничего страшного эта Мерла и не сказала, и предъявить ей нечего, и никто из траминерцев никогда ничего «такого» не говорит. Они только хлопают глазами и улыбаются. Святые силы не наделили их какой‐то особенной магией, не сделали опасными и могущественными, зато дали завышенное самомнение и способность бить словом так, что вышибает напрочь дух.

Брайт чувствует ярость, подобную той, что испытывал Рейв Хейз после взрыва в библиотеке, и очень надеется, что прямо сейчас он там сидит и молча ненавидит некоего невидимого врага. Сидит и не понимает, кому сворачивать шею.

Брайт достает свой мини-проигрыватель и выдергивает из него наушники. Выкручивает ручку громкости так, что встроенный динамик, надрываясь, хрипит, и библиотеку окутывает музыка. Прекрасно. Теперь Брайт берет мягкий карандаш, нож и начинает строгать. В этом занятии есть что‐то медитативное. Удар – кончик заостряется, еще удар – подтачивается с другой стороны. Раз… раз… раз…

– Раз… два… три… четыре… – И голос срывается. – Раз… два… три… четыре… пять… – Она резко втягивает воздух и закашливается от пыли, царапнувшей горло. Карандаш ломается, можно начинать все с начала.

Брайт не представляет, как это – дышать долго, только голова начинает кружиться и саднит в горле. А еще продолжает выплескиваться злость. Наточенный карандаш царапает бумагу, он острый и оставляет хорошую, яркую линию. Маслянисто блестит на желтоватом листе. Штрихи неровные, неумелые, но Брайт и не готовит выставку. Она штрихует неправильно, крест-накрест. Детали обводит с отчаянным фанатизмом дилетанта, тени накладывает как попало, но это высвобождает негатив. До чего хорошо, до чего приятно.

– Раз… два… три… четыре… пять… шесть… ЧЕРТ… семь! – И штрихует как сумасшедшая, пока грифель не ломается.

Карандаш летит в стену, и в стороны разлетаются возмущенные книги по этикету. Раз, раз, раз! Неловкое движение руки, Брайт попадает чувствительной точкой где‐то на локте во что‐то твердое и взвизгивает. Вспышка боли ослепляет, волнами расходится по всему телу и так же быстро утихает.

Брайт смотрит на листок. Судорожно глотает воздух и начинает рыдать. Она, как обычно, задумалась и рисовала что попало, что в голову придет. На рисунке, плохо узнаваемый, папа. А внутри становится так чертовски больно, будто кто‐то режет ножом, выпуская кровь. Почки-печень-сердце – все лопается, заливая полости. От рыданий закладывает уши и вибрирует тело.

– Какого хрена… – Она замирает от звука постороннего голоса. Легкие наполняет знакомый, но неуместный прямо сейчас запах морской воды или ветра. Или шторма. Или грозы.

Прочь-прочь-прочь, чертовы истинные со своим дыханием, своими промозглыми ветрами, своим океаном, век бы его не видеть.

– Ты не даешь… – начинает вытирать мокрое перепачканное тушью лицо, – мне писать… курсовую, – нависает над ней фигура. Мужские кулаки упираются в столешницу, руки напряжены так, что вздулись вены. – Какого хрена ты не на парах и вместо этого рыдаешь над паршивым рисунком? – повторяет гость, тыча пальцем в портрет Блэка Масона.

Вчерашний ожог на пальце почти зажил, видимо благодаря специальным мазям. Зато появился тонкий порез прямо над костяшкой. Изучение чужих пальцев на долю секунды отвлекает, а потом до Брайт начинает доходить, кто стоит прямо перед ней, будто это и так не было очевидно.

– Это все… – шепчет Брайт, – из-за тебя!

И бросается на Рейва Хейза с кулаками.

– Чертовы истинные! Ненавижу!

Глава шестнадцатая
Почему

ПОЧЕМУ

По какой причине, на основании чего.

– Хотела бы я говорить всем, что мой папа самый сильный, – сипит Брайт.

Рейву кажется, что ее голос стал еще более бархатным, чем был. Она будто простужена, немного подрагивает от нервной лихорадки. Кажется, стоящая на столе чашка чая не греет, а это единственное, что Рейв может предложить. Это даже больше, чем он мог и хотел предложить, если говорить откровенно. Но девчонка была так напряжена, что он сам не мог связно думать.

Она сидит рядом с ним на кожаном библиотечном диванчике, а кажется, что прямо на его коленях. Просто ее тепла и запаха слишком много. У нее какието древесные духи, с нотками коры дерева или ореха макадамии. Не приторные, не слишком сладкие, не ванильные. Они напоминают осень. Сирена разве должна пахнуть так? Разве сирены не живут в воде, не вылезают на берег, обмотанные тиной, грязные и бледные, словно утопленницы? Значит, и пахнуть они должны непременно болотом.

Он думает об этом и слушает ее. Слушает и думает. Представляет, как Брайт Масон вылезает из болота. Думает и слушает. Слушает и думает. А хотел бы уйти совсем, но тогда же она не даст сосредоточиться на курсовой. Неужели весь выпускной год коту под хвост из‐за этой связи?

Одна только надежда, что неожиданно на него снизойдет любовь к Шеннен Блан или еще кому. Да хоть Бэли Теран, черт побери, но эту связь нужно разорвать. Но даже если так, то что потом? Как вырваться отсюда, будучи влюбленным в траминерку? Нет, паршивый план. Масон пусть влюбится в какого‐нибудь Энграма Хардина. Почему нет? Его все кругом любят! Или в декана! Еще лучше!

– Но папа очень слабый… Он сам сдался в руки чертовому Ордену. – Она усмехается, Рейв молчит. Это похоже на истерику, девчонка просто бормочет себе под нос несвязные предложения.

Крепко же ее приложила Мерла. Эта профессорша относится к иным с таким предубеждением, что могла бы, пожалуй, возглавить Орден, только фальшивая улыбка мешает. Чтобы возглавлять Орден или любое другое объединение, нельзя всем нравиться, а Мерла хочет именно этого. Она убеждена в своей доброте.

Ему странно слышать откровения Брайт, но ее, кажется, это вообще не волнует. Она просто хочет выговориться, и мешать ей не стоит. Рейв видит, что она не обращает на него никакого внимания, сидит, откинувшись на мягкую спинку дивана, упирается в нее затылком. Глаза закрыты, и розовые веки иногда подрагивают, будто девчонка спит. Ресницы кажутся длиннее и гуще, чем есть на самом деле, потому что намокли от слез. Не такие темные, как у той же Шеннен, не так аккуратно накрашены, как у какой‐нибудь Марион Порт. Обычные ресницы, которые просто обрамляют эти проклятые розовые глаза.

– Они пришли в наш дом со слезливой историей… и пообещали «денег на новое оборудование… учебу для дочки в лучшей академии»… Силы святые, лучшая академия? Первокурсники не говорят по‐пинорски! Не знают… Ты представь, на первой паре они разбирают, что такое лунный нож!

– И что? – хмурится Рейв.

Это первое, что он говорит с тех пор, как, покорный судьбе, упал рядом с Брайт на диванчик. Ему неприятна сама мысль, что он тут торчит, он не хочет провоцировать ее на продолжение разговора, но все равно провоцирует. Это глупо, очень глупо! Нельзя проводить с ней время, проникаться ее переживаниями, даже слушать! Ночью он снова станет охотником, а она – загнанной в нору лисой. Если высунет нос из дома, конечно.

– Это же… чему вас в школе учат? – восклицает она.

– В Аркаиме учат обращаться с лунным ножом еще в школе? – интересуется Рейв.

Он ломается, сжимает губы, но не может себя обмануть. Ему. Интересно. Это странное чувство голода до знаний о чем‐либо, кроме Траминера. Рейв хочет слушать про Аркаим, представлять, что он и сам однажды с гордостью скажет кому‐то, что там учат обращаться с лунным ножом даже детей. Он хочет думать, что однажды его сын – почему‐то даже такие мысли есть в голове – мог бы прийти из школы и рассказать про лабораторные, про уроки пинорского и еще сотни интересных вещей. Это все звучит как свобода.

– Да! Я ферментировала вереск в тринадцать, и это была часть школьной программы. Просто… лабораторная, что в этом сложного?

Самоуверенная, ядовитая, наглая! Всеми обиженный ноющий ребенок! Но Рейву это в ней нравится. Она не хочет казаться умной, у нее и правда есть жажда к знаниям, а не просто чистая кровь и гонор. Он и сам в душе хочет быть таким.

– М-м… – Рейв усмехается и качает головой. – Тебе явно тут не место.

Слова почему‐то больно режут, хотя Брайт и сама знает, что это чистая правда. А Рейву они приносят облегчение: он не совсем сошел с ума, он еще может сопротивляться. Ядовитая фраза, как холодный компресс к ожогу, успокаивает.

– Отец сам допустил это, – продолжает она, перестав возмущаться, снова возвращается в свой медитативный транс, будто оттуда ее может вырвать только отчаянный горячий спор. – Сначала он поверил… и впустил их в наш дом. Помог им получить разрешение на въезд в страну, якобы с научной миссией.

Рейв борется с тем, чтобы не дать волю бессознательной магии, которая поднимает в воздух чертовы пылинки, и они непременно складываются в какуюто ересь, он слишком расслаблен, чтобы все контролировать. Девчонка не в привычных очках, ей, кажется, запретили их носить в здании Академии. Он видит ее. Розовое золото, отпечатанное на сетчатке. А самое страшное тут то, что он точно знает: так же, как она гипнотизирует его своим голосом, он с легкостью завораживает ее одним взглядом. И нет бы радоваться, но Рейв напряжен, происходящее между ними противоестественно.

– Сначала они плакались, что умирают их дети. – Она говорит это легко, не задумываясь о том, что Рейв – такой же «ребенок Ордена». Ей не стыдно, потому что это только слова и ее саму ими ранили вдоволь. – Папа проникся этой проблемой. Он предложил сделать лекарство и выслать его, но Ордену не понравилось такое предложение. Они стали настаивать… мол, у нас лаборатория… у нас люди… ученые, они приходили каждый день. – Она замирает, широко открывает глаза и смотрит на Рейва. Ему становится не по себе от этого взгляда. – А потом меня у него забрали, и выхода уже не оставалось, – глухо произносит она.

Забрали. Все верно. Он помнит каждую деталь того вечера. Повязку на ее глазах, белое летнее платье не по погоде и босоножки. Фенечки на ее запястьях, смазавшуюся алую помаду и потеки туши. То, как она взрывала антикварные вазы и ругалась. Помнит, как опешил, как наблюдал за ней затаив дыхание. И помнит, как понял простое уравнение, которое предложил Масонам Орден.

Если Брайт сбежит – умрет Блэк. Если Блэк сбежит – умрет Брайт. Если Брайт умрет – умрет Рейв.

Старая добрая партия, в которой нет победителей.

– Почему ты меня пощадил на охоте? – невпопад спрашивает она, снова покинув плен своего горячечного бреда.

Глаза ясные, бледно-розовые с золотой окантовкой. Рыжеватые темные брови делают лицо контрастным, ярким. Нос покраснел, как и кожа вокруг глаз. А щеки совсем бескровные. Рейв не может отделаться от мысли, что девчонка – просто сгусток силы и света, это пугает. В ее власти куда больше, чем он может ей позволить.

– Я не знаю, – глухо отвечает Рейв. Лгать не собирается – быть может, только недоговаривать.

– Почему? – Она не унимается, разворачивается к нему корпусом, тянет руку и сжимает его запястье.

Рейв с шипением отстраняется, скидывает ее тонкие белые пальцы.

– Не. Знаю. Отвали. Не трогай! – Он угрожает и надеется, что звучит не трусливо. Никогда еще он столько не «играл». Напряжение нарастает слишком стремительно.

– Тебе противно со мной разговаривать, потому что я сирена? Или потому что я иная? – Она усмехается.

– Не понимаю, почему тебе не противно. Вы же святые мученики, – холодно интересуется он, кривит рот. – Вы несчастные угнетенные! Почему бы вам всем просто не разъехаться по своим углам, раз мы такие ублюдки?

– А как быть мне? Куда ехать мне?.. Если я сбегу – его убьют. Ловушка захлопнулась. – Она шипит. – Я сюда не собиралась, у меня есть родина, и я ее люблю. Не променяю ни на Аркаим, ни на Траминер. Как быть мне, Хейз?

– Почему ты спрашиваешь меня? – шепчет в ответ он.

Брайт просто смотрит на него не мигая.

– Ты отпустил меня… будто узнал. Ведь мой отец – в твоем доме? Это был твой дом, да? Меня притащили к тебе? Я знаю, что твой отец – глава Ордена, и мне показалось, что я была не просто в каком‐то штабе. Это было жилое помещение. Так?

Рейв невольно дергается от жгучего чувства в груди и горле. Чувствует сухость и горечь на языке. «Меня притащили к тебе…» – будто подарили лично ему. Перевязали бантиком и оставили под дверью, вот, мол, пользуйся! Брайт Масон, принадлежащая ему, – абсурд.

– Я не обязан отвечать.

– Пожалуйста… Он там? У тебя? Ты знаешь что‐то?

– О, давай без этого.

– Ты видел меня в вашем доме? Потому и отпустил?

Он понимает, что ей это важно, но не понимает почему.

– Какая разница?

Она снова начинает дрожать, и Рейв ощущает ее растерянность, досаду, скорбь и еще миллион тревожных чувств.

– Какая. Разница? – Он напряженно смотрит на ее дрожащие пальцы.

– Быть может… – Она судорожно втягивает воздух до боли в легких. – Если ты пощадил меня сознательно… будет чуть легче принять эту нашу идиотскую связь. Потому что… – Выдох до самого предела, так что напрягается живот. – Если со мной впредь что‐то случится… ты же единственный, кто придет на помощь.

– Не рассчитывай. – Он закатывает глаза и кривится.

Это отвратительно – чувствовать себя связанным. С иной. С сиреной. С каких пор они не существа, а люди?

– Рассчитываю, – упрямо качает головой Брайт. – Иначе ты умрешь, верно? Сомневаюсь, что ты этого хочешь.

– Плохо ты меня знаешь, Масон.

Он поднимается с дивана, мечтая уйти от нее подальше, и выходит за пределы облака ее тепла и запаха макадамии, останавливается, потому что хочет уколоть еще больнее, до зуда в ладонях. Сжимает кулаки. Она не должна говорить об их связи. О том, что его жизнь в ее руках. Не должна допускать мысли о том, что они могут сидеть и делиться переживаниями. Этого вообще больше не должно повториться.

– С чего ты вообще взяла, что я проявил милосердие и отпустил тебя? Может, у меня далеко идущие и более интересные планы?

Он равнодушно пожимает плечами и уходит, а Брайт чувствует себя снова чертовски одинокой.