Текст книги "Капут"

Она возвысила голос и потрясла руками над головой, как бы прося защиты, потом полным ненависти, презрения и горя, полным страха голосом прокричала:

– Еще два дня, два дня, и нас отправят домой! Всего лишь два дня, а ты плачешь? Плачешь именно теперь? Мы уйдем отсюда, понимаешь?

Она бросилась на диван, спрятала в подушках лицо, задрожала и сквозь зубовный стук тем же испуганным голосом повторила:

– Два дня! Только два дня!

Один тапок соскользнул с голой ноги, ударился о деревянный пол, обнажилась розовая нога в белых шрамах. Маленькая детская нога. Ей пришлось отшагать много миль, неизвестно откуда она пришла, сколько стран ей пришлось пересечь, спасаясь бегством, прежде чем ее взяли и силой определили в этот дом, подумал я.

Сюзанна молчала, опустив лицо на грудь, ее рука оставалась в моих руках. Казалось, она не дышит. Вдруг она тихо спросила, не глядя на меня:

– Вы думаете, они отправят нас домой?

– Они не могут заставить вас оставаться здесь всю жизнь.

– Каждые двадцать дней они меняют девушек, – сказала Сюзанна, – вот уже восемнадцать дней, как мы здесь. Еще два дня, и нас сменят. Нас уже предупредили. Как вы думаете, они действительно отпустят нас домой? Я чувствовал, что она чего-то боится, но не мог понять чего. Потом девушка рассказала, как учила французский в школе в Кишиневе, ее отец был коммерсантом в городе Бельцы, а вот Люба – дочь врача, другие ее подруги тоже студентки. Люба училась музыке, играла на фортепиано как ангел, могла бы стать знаменитой пианисткой.

– Когда она уедет отсюда, то сможет снова взяться за учебу, – сказал я.

– Кто знает? После всего, что здесь случилось. И потом, неизвестно, куда нас отправят.

Люба подняла голову, ее лицо сжалось, как сжимается кулак, только глаза странно сверкали на восковом лице. Она дрожала как в лихорадке.

– Да, я обязательно стану известной пианисткой, – сказала девушка.

Она рассмеялась и стала рыться в карманах халата в поисках сигарет. Потом встала, подошла к столу, открыла бутылку пива, наполнила три стакана и подала нам на деревянном подносе. Ее шаг был легким и бесшумным.

– Хочется пить, – сказала Люба, жадно выпила и закрыла глаза.

Стояла удушающая жара, в едва прикрытые окна входило густое дыхание летней ночи. Люба шагала по комнате босиком с пустым стаканом в руке, глядя неподвижным взглядом прямо перед собой. Другая ее подруга, не произнесшая до этого ни слова, будто не слушавшая разговора и не понимавшая, что происходит вокруг, тем временем заснула, отклонившись на спинку дивана в своем жалком заштопанном платье, одну руку держа на лоне, вторую, сжатую в кулак, – на груди. Со стороны парка время от времени слышался сухой треск выстрелов. С противоположного берега Днестра, со стороны холмов возле Ямполя доносился рокот артиллерии, угасавший в удушающей ночной жаре как в шерстяной кудели. Люба остановилась возле заснувшей подруги и долго молча смотрела на нее. Потом сказала, обратившись к Сюзанне:

– Нужно отнести ее в постель, она устала.

– Мы работали весь день, – сказала Сюзанна как бы извиняясь, – и смертельно устали. Днем мы обслуживаем солдат, а с восьми до одиннадцати приходят офицеры. Ни минуты покоя.

Она говорила отстраненно, как об обыденной работе, не проявляя никакого отвращения. Она встала и помогла Любе поднять подругу; едва поставив ноги на пол, та сразу проснулась и, мыча, как от боли, отрешенная и расслабленная, повисла на руках подруг, которые повели ее к лестнице; скоро стон и шаги погасли за закрытой дверью.

Я остался один. Керосиновая лампа под потолком дымила, я встал отрегулировать пламя, лампа продолжала мигать, заставляя метаться по стенам мою тень и тени от мебели, бутылок и других предметов. Может, лучше было уйти. Я сидел на диване и смотрел на дверь. Я смутно чувствовал, что делаю плохо, оставаясь в том доме. Наверное, мне лучше было уйти, прежде чем вернутся Люба и Сюзанна.

– Я боялась, что уже не застану вас, – сказал за моей спиной голос Сюзанны. Она бесшумно спустилась вниз и медленно двигалась по комнате, приводя в порядок бутылки и стаканы, потом села рядом со мной на диване. Она припудрила лицо и теперь выглядела еще бледнее. Потом спросила меня, долго ли я пробуду в Сороках.

– Не знаю, может, два-три дня, не больше, – сказал я, – мне нужно будет съездить на фронт в Одессу. Но я скоро вернусь.

– Вы думаете, немцам удастся взять Одессу?

– Мне все равно, что делают немцы.

– Хотела бы и я так говорить…

– О! Мне жаль, Сюзанна, простите… – сказал я и после неловкой паузы добавил: – Все то, что делают немцы, – бесполезно: чтобы выиграть эту войну, нужно другое.

– Знаете, кто выиграет войну? Вы думаете, победят немцы, англичане, русские? Войну выиграем мы. Люба, Зоя, Марика, я и все прочие, такие, как мы. Войну выиграют проститутки.

– Замолчите, – сказал я.

– Войну выиграют проститутки! – повторила Сюзанна, почти крича.

Потом беззвучно рассмеялась и дрожащим голосом напуганной девочки спросила:

– Вы думаете, они отправят нас домой?

– А почему бы им не отправить вас домой? – ответил я. – Или вы боитесь, что вас отправят в другой такой же дом?

– О нет, через двадцать дней такой работы мы ни на что не годны. Я их уже видела, других.

Она замолчала, я заметил, как у нее дрожат губы. В тот день ей пришлось обслужить сорок три солдата и шесть офицеров. Она уже не могла выносить такую жизнь. Не столько от отвращения, сколько от физической усталости. Не столько от отвращения, повторила она и улыбнулась. Меня покоробило от ее улыбки: казалось, она хочет оправдаться, а может, что-то еще было в ее двусмысленной улыбке, свое и потаенное. Она рассказала, что девушки предыдущей смены выглядели доведенными до предельного состояния, уезжая отсюда. Уже не женщины, а привидения выходили из дома с жалким скарбом, чемоданами, свертками и тряпками в руках. Два эсэсовских автоматчика загнали их в кузов грузовика, отправлявшегося неизвестно куда.

– Хочу домой, – сказала Сюзанна, – я хочу домой.

Лампа задымила снова, жирный запах керосина расходился по комнате. Я ласково сжимал в своих руках руку Сюзанны, дрожавшую, как испуганный птенец. Ночь сопела на пороге, как больная корова, ее горячее дыхание входило в комнату вместе с шелестом деревьев и журчанием реки.

– Я видела, как они выходили отсюда, – сказала Сюзанна и задрожала, – это были призраки.

Мы надолго замолчали, сидя в полутьме, горькая грусть опустилась мне на душу. Я не верил своим собственным словам. Мои слова стали фальшивыми и злыми.

– До свидания, Сюзанна, – сказал я тихо.

– Не хотите подняться? – спросила она.

– Уже поздно, – ответил я и направился к двери. – До свидания, Сюзанна.

– Au revoir, – сказала Сюзанна и улыбнулась.

Ее улыбка сияла на пороге, небо было полно звездами.

– Вы ничего не знаете о судьбе тех бедных девушек? – спросила Луиза после долгой паузы.

– Я знаю, что через два дня их увезли оттуда. Каждые двадцать дней немцы четко меняют состав. Выходящих из борделя девушек заставляли подняться в кузов грузовика и увозили к реке. Шенк мне сказал потом, что не стоило их очень оплакивать, они больше ни на что не годились. Они были как тряпки. И потом, это еврейки.

– Elles savaient qu’on allait les fusiller?[353]353
  Они знали, что их расстреляют? (фр.)


[Закрыть] – спросила Ильзе.

– Elles le savaient. Elles tremblaient de peur d’être fusillées. Oh! elles le savaient. Tout le mоnde le savait, à Soroca[354]354
  Знали. Они дрожали от страха при мысли, что их расстреляют. О, они знали. Все в городке Сороки знали об этом (фр.).


[Закрыть].

Когда мы вышли на воздух, на небе вовсю сияли звезды. Они сверкали, холодные и мертвые, как стеклянные глаза. От станции доносились гудки паровозов. Бледная весенняя луна висела в прозрачном небе, деревья и дома казались сделанными из липкого, мягкого материала. Внизу над рекой пела птица. Мы спустились к реке по пустынной дороге и сели на берегу.

Вода шумела в темноте, как шаги босых ног по траве. В ветвях, уже освещенных бледной луной, запела еще одна птаха, вдали и вблизи ей ответили другие. Крупная птица пролетела беззвучно над деревьями, спустилась почти к самой воде и медленно, неуверенно перелетела через реку. Мне пришла на память летняя ночь в римской тюрьме «Реджина Коэли», когда птичья стая села на крышу тюрьмы и принялась щебетать. Они, конечно же, прилетели с Яникульского холма. Они вьют гнезда на дубе Торквато Тассо, подумал я тогда. Я думал о том, что они вьют гнезда на дубе Тассо, и плакал. Я стыдился своих слез, но, когда долго находишься в заключении, птичье пение становится сильнее человеческой гордости, сильнее человеческого одиночества.

– О Луиза, – сказал я.

Сам того не желая, я взял руку Луизы и ласково сжал ее в своих руках. Луиза мягко убрала руку и посмотрела на меня скорее с удивлением, чем с упреком. Ее удивил мой неожиданный жест, может, она жалела, что ушла от моей болезненной ласки, я же хотел сказать ей, что мне вспомнилась рука Сюзанны в моих руках, маленькая потная рука Сюзанны из борделя городка Сороки, мне вспомнилась рука русской военнопленной работницы, которую я тайком пожал в вагоне метро в Берлине, – широкая шершавая ладонь, потрескавшаяся от кислоты. Мне казалось, что я сижу рядом с несчастной еврейской девушкой на диване в борделе города Сороки, что я сижу рядом с Сюзанной, и мне стало очень жаль Луизу Прусскую, мне стало жаль княгиню Империи Луизу фон Гогенцоллерн. Птицы пели вокруг в блеклом свете луны. Обе девушки молча смотрели на текущую вдоль насыпи воду, на ее приглушенное темнотой сверкание.

– J’ai pitié d’être femme[355]355
  Я жалею, что я женщина (фр.).


[Закрыть], – тихо сказала Луиза на своем потсдамском французском.

Часть пятая. Северные олени

XVI
Голые мужчины

Губернатор Лапландии Каарло Хиллиля поднял бокал и сказал:

– Màlianne.

Мы сидели за обедом в губернаторском дворце в Рованиеми, столице Лапландии, городе у Северного полярного круга.

– Полярный круг проходит прямо под столом между нашими ногами, – сказал Каарло Хиллиля.

Граф Августин де Фокса, посол Испании в Финляндии, наклонился под стол посмотреть, все рассмеялись, а де Фокса тихо сквозь зубы процедил: «Ces sacrés ivrognes!»[356]356
  Чертовы пьяницы! (фр.)


[Закрыть] Все были пьяны, с бледными и мокрыми от пота лбами, со сверкающими стеклянными глазами, глазами пьяных финнов, которые алкоголь окрашивает переливами перламутра. Я сказал де Фокса:

– Августин, ты слишком много пьешь.

Августин ответил:

– Да, ты прав, много, это последняя.

А Олави Коскинену, произносившему с поднятой рюмкой «мàlianne», он сказал:

– Спасибо, я не пью.

Но губернатор пристально посмотрел на него:

– Vous refusez de boire à notre santé?[357]357
  Вы отказываетесь выпить за наше здоровье? (фр.)


[Закрыть] Я тихо сказал де Фокса:

– Ради Бога, Августин, не оплошай, говори всегда «да», ради Бога, только «да».

И де Фокса говорил «да», постоянно «да», он всякий раз поднимал бокал и говорил «мàlianne», он краснел, его лоб сверкал от пота, глаза неуверенно блуждали за запотевшими стеклами очков. Помоги нам Бог, думал я и смотрел на него.

Наверное, приближалась полночь. Окутанное тонкой туманной вуалью солнце сверкало на горизонте, как завернутый в папиросную бумагу апельсин. Призрачный северный свет с леденящей силой врывался в открытые окна, ослепительно, как в хирургической операционной, освещая необъятных размеров зал в стиле финского модерна с низким потолком, белыми стенами и розоватым березовым полом, где мы сидели за обедом вот уже шесть часов. Высокие узкие окна выходили на широкую долину Кеми и Оунаса и на заросли Оунасваары на горизонте. На стенах висели несколько старинных ryya, домотканных ковров, сработанных лапландскими пастухами и финскими крестьянами на их примитивных ткацких станках, и милые глазу гравюры шведов Шёльдебрандта и Авеелена и француза виконта де Бомона. Один очень ценный ryya с вытканными на нем деревьями, северными оленями, луком и стрелами был выполнен в розовых, серых, зеленых и черных тонах, второй – тоже очень редкий ковер – в доминирующих белом, розовом, зеленом и коричневом. Гравюры изображали пейзажи Остроботнии и Лапландии, виды Оулу, Кени, Оунаса, порта и рыночной площади в Рованиеми. (В конце XVIII и в начале прошлого века, когда Шёльдебрандт, Авеелен и виконт де Бомон выреза́ли на медных листах эти прекрасные гравюры, Рованиеми был всего лишь большим селением финских первопроходцев, лапландских рыбаков и пастухов оленьих стад, живших в рубленых домах, окруженных высоким частоколом: все селение грудилось вокруг рынка, кладбища и красивой деревянной, выкрашенной в серое церкви, построенной итальянцем Басси в неоклассическом шведском стиле, украшенной деталями во французском стиле Людовика XV и в русской менере времен Екатерины Великой – эти детали встречаются в белой крашеной мебели, которой гордятся старые дома финских пионеров Северной Остроботнии и Лапландии.) Между окнами и над дверью висели старинные пуукко с гравированным лезвием и костяной рукоятью, обтянутой тонкой мягкой кожей северного оленя. У каждого сидевшего за столом финна на поясе тоже висел свой пуукко. Губернатор сидел во главе стола на накрытом шкурой белого медведя стуле. Я сидел, неизвестно почему, по правую руку от губернатора, а посол Испании граф Августин де Фокса, непонятно почему, – по левую от него руку. Де Фокса был недоволен.

– Ce n’est pas pour moi, tu comprends, – говорил он мне, – с’est pour l’Espagne[358]358
  Это нужно не мне, пойми, это нужно Испании (фр.).


[Закрыть].

Титу Михайлеску тоже был пьян, он говорил де Фокса:

– Ah! C’est pour les Espagnes, n’est-ce pas? Pour tes Espagnes[359]359
  А! Так это нужно Испаниям, не так ли? Твоим Испаниям (фр.).


[Закрыть].

Я пытался успокоить де Фокса, «я не виноват», говорил я ему.

– Tu ne représentes pas l’Italie, toi, et alors? Pourquoi es-tu assis à sa droite?[360]360
  Вот ты не представляешь Италию, и что же? Почему ты сидишь по правую от губернатора руку? (фр.)


[Закрыть] – говорил де Фокса.

– Il représente ses Italies, n’est-ce pas, Malaparte, que tu représentes tes Italies?[361]361
  Он представляет свои Италии, не правда ли, Малапарте, ты представляешь твои Италии? (фр.)


[Закрыть] – говорил Михайлеску.

– Tu gueule![362]362
  Ну, ты и морда! (фр.)


[Закрыть] – говорил ему Августин.

Я сходил с ума от пьяных разговоров и слушал, как с заторможенной и церемонной злостью спорили между собой Михайлеску и де Фокса.

– Ne t’en fais pas, le Gouverneur est gaucher[363]363
  А я тебе говорю, что губернатор – левша (фр.).


[Закрыть], – говорил ему Михайлеску.

– Tu te trompes, il n’est pas gaucher, il louche[364]364
  Ты ошибаешься, он вовсе не левша, он косоглазый (фр.).


[Закрыть], – отвечал де Фокса.

– Ah, s’il louche, ce n’est pas la même chose, tu devrais protester[365]365
  А, ну если он косой, это меняет дело, ты должен протестовать (фр.).


[Закрыть], – говорил ему Михайлеску.

– Tu penses qu’il louche exprès pour me faire asseoir à sa gauche?[366]366
  Ты думаешь, что это из-за косоглазия он посадил меня слева от себя? (фр.)


[Закрыть] – говорил де Фокса.

– Bien sûr, il louche exprès[367]367
  Конечно, он явно страдает косоглазием (фр.).


[Закрыть], – отвечал Михайлеску.

Тогда граф Августин де Фокса, посол Испании, обратился к Каарло Хиллиле, губернатору Лапландии:

– Monsieur le Gouverneur, je suis assis à votre gauche, je ne suis pas à ma place[368]368
  Господин губернатор, я сижу слева от вас, но я не на своем месте (фр.).


[Закрыть].

Каарло Хиллиля удивленно посмотрел на него:

– Comment? Vous n’êtes pas à votre place?[369]369
  Как? Вы уже не на вашем месте? (фр.)


[Закрыть]

Де Фокса поклонился:

– Vous ne trouvez pas, que je devrais être assis à la place de Monsieur Malaparte?[370]370
  Вы не находите, что я должен сидеть на месте господина Малапарте? (фр.)


[Закрыть]

Губернатор еще более удивленно посмотрел на него, повернулся ко мне и спросил:

– Comment? Vous voulez changer de place?[371]371
  Как? Вы хотите сменить свое место? (фр.)


[Закрыть] Все недоуменно смотрели на меня.

– Mais pas du tout, je suis assis à ma place[372]372
  Вовсе нет, я сижу на своем месте (фр.).


[Закрыть], – отвечал я.

– Vous voyez? – сказал с триумфом губернатор, повернувшись к послу Испании. – Il est assis à sa place[373]373
  Вот видите, он сидит на своем месте (фр.).


[Закрыть].

Тогда Титу Михайлеску сказал де Фокса:

– Mais, mon cher Augustin, tu ne vois pas que Monsieur le Gouverneur est ambidextre?[374]374
  Ну, дорогой Августин, разве ты не видишь, что господин губернатор и левша и правша одновременно? (фр.)


[Закрыть]

Де Фокса покраснел, протер салфеткой очки и сконфуженно сказал:

– Oui, tu as raison, je ne l’avais pas remarqué[375]375
  Да, ты прав, у меня больше нет возражений (фр.).


[Закрыть].

Я сурово посмотрел на Августина:

– Tu as trop bu[376]376
  Ты слишком много выпил (фр.).


[Закрыть].

– Hélas! – отвечал Августин с глубоким вздохом.

Мы сидели за столом уже шесть часов, и после красных раков из Кеми, после шведских закусок, после свинины и копченых оленьих языков, после супа из капусты и свиных шкварок, после огромных, цвета девичьих губ, лососей из Оунаса, после жарко́го из оленины и печеной медвежатины, после салата из подсахаренных огурцов на туманном горизонте трапезы между пустыми бутылками водки, мозельского и «Шато Лафита» на небосклоне цвета авроры появился наконец коньяк. В этот традиционный для финского обеда час коньяка все неподвижно сидели в глубоком молчании и только пристально смотрели друг на друга, прерывая тишину одним лишь словом «мàlianne».

Хотя трапеза подошла к концу, челюсти губернатора Каарло Хиллиля продолжали издавать глухой, продолжительный, почти угрожающий звук. Ему было чуть больше тридцати, этому низкорослому человеку с очень короткой, глубоко ушедшей в плечи шеей. Я смотрел на его толстые пальцы, могучий торс, короткие, мускулистые руки. У него маленькие, косого разреза глаза под тяжелыми красными веками, неширокий лоб, темно-русые вьющиеся, даже курчавые коротко стриженные волосы и полные, синеватые, чуть потрескавшиеся губы. Он говорил, низко опустив голову, почти касаясь подбородком груди, и всякий раз поджимал губы, поглядывая снизу вверх. В его глазах сверкал диковатый хитрый огонек, он поглядывал на всех упрямым тяжелым взглядом.

– Гиммлер – гений, – сказал Каарло Хиллиля, стукнув кулаком по столу. В то утро он четыре часа беседовал с Гиммлером, чем был очень горд.

– Heil Himmler, – сказал де Фокса и поднял рюмку.

– Heil Himmler, – сказал Каарло Хиллиля, посмотрел на меня суровым осуждающим взглядом и добавил: – И вы хотите заставить нас поверить, что встречались и разговаривали с Гиммлером и не узнали его?

– Повторю еще раз: я не знал, что это был Гиммлер, – ответил я.

Несколькими днями раньше, вечером в вестибюле отеля «Похьянхови», у лифта стояла группа немецких офицеров, а возле самой двери – среднего роста человек в гитлеровской форме, похожий на Стравинского, с монгольскими чертами лица, выдающимися скулами, близорукими рыбьими глазами, отливавшими белизной за сильными линзами очков как за стеклом аквариума, во взгляде застыло странно жестокое, отвлеченное выражение. Он громко говорил и смеялся. И уже закрывал скользящую дверь лифта, собираясь нажать кнопку, когда я сноровисто протиснулся между офицерами, прежде чем они могли задержать меня, и влетел в лифт. Удивленный человек в форме сделал движение вытолкнуть меня, я, в свою очередь, оттолкнул его тоже и, закрыв дверь лифта, нажал кнопку. Так я оказался в железной клетке с глазу на глаз с Гиммлером. Он удивленно, несколько раздраженно смотрел на меня, побледнев и, как мне показалось, несколько обеспокоившись. Отступив в угол кабины и вытянув руки как для защиты, он внимательно смотрел на меня своими рыбьими глазами и нервно дышал. Я удивленно посмотрел на него. Сквозь окна лифта мелькали офицеры и гестаповцы, спешно скачущие вверх по лестнице, сталкиваясь друг с другом на площадках. Я повернулся к человеку в форме и попросил извинения за то, что, прежде чем нажать кнопку, не спросил, какой ему нужен этаж.

– Третий, – сказал он и улыбнулся, похоже, с облегчением.

– Мне тоже на третий, – сказал я.

Лифт остановился на третьем этаже, я открыл дверь, жестом пропуская его первым, но человек поклонился, вежливо указал мне на дверь, и под удивленными взглядами офицеров и агентов гестапо я вышел первым. Только я залез под одеяло, как эсэсовский офицер постучал в мою дверь. Гиммлер приглашал меня в свой номер выпить пунша. «Гиммлер? Pèrkele!» – сказал я себе. Гиммлер? Что ему от меня надо? Где я встречался с ним? Мне и в голову не приходило, что это мог быть человек из лифта. Гиммлер? Вставать мне не хотелось, да и потом это было приглашение, а не приказ. Я попросил передать Гиммлеру, что благодарю за приглашение, прошу извинить за отказ, и сослался на усталость и пребывание в постели. Немного погодя в дверь постучали снова. На этот раз это был человек гестапо. Он принес в дар от Гиммлера бутылку коньяка. Я поставил два стакана на стол и предложил ему выпить.

– Prosit, – сказал я.

– Heil Hitler, – ответил агент.

– Ein Liter, – сказал я.

В коридоре было полно агентов гестапо, вся гостиница была окружена эсэсовскими автоматчиками.

– Prosit, – сказал я.

– Heil Hitler, – ответил агент гестапо.

– Ein Liter, – сказал я.

На следующее утро директор гостиницы любезно попросил освободить комнату, меня перевели на первый этаж в конец коридора в комнату с двумя кроватями, одну из которых занимал человек из гестапо.

– Ты нарочно не узнал его, – сказал мой друг Яакко Леппо и недружелюбно посмотрел на меня.

– Я никогда не видел его раньше, как я мог его узнать?

– Гиммлер необыкновенный и очень интересный человек, – сказал Яакко Леппо, – ты должен был принять его приглашение.

– Это персонаж, с которым я не хочу иметь ничего общего.

– Вы не правы, – сказал губернатор, – прежде чем познакомиться с ним, я тоже считал, что Гиммлер – страшный человек с пистолетом в одной руке и с плетью в другой. Но, поговорив с ним четыре часа, я понял, что Гиммлер – человек исключительно высокой культуры, артист, настоящий артист, благородная душа, открытая всем человеческим чувствам. Скажу больше: душа сентиментальная.

Губернатор сказал именно так: «сентиментальная душа». И добавил, что теперь, узнав его ближе и будучи удостоенным четырехчасовой беседы, он, если бы пришлось, изобразил бы Гиммлера с Евангелием в одной руке и молитвенником – в другой. Губернатор так и сказал: «С Евангелием в одной руке и молитвенником – в другой» и стукнул кулаком по столу.

– У него ничего не было в руках, – сказал я.

– Тогда это был не Гиммлер, а кто-то другой, – тяжело выдохнул де Фокса.

– Именно так, Евангелие и молитвенник, – сказал губернатор и стукнул кулаком по столу.

– А ты нарочно притворился, что не знаешь его, – сказал мой друг Яакко Леппо, – ты знал прекрасно, что это был Гиммлер.

– Вам грозила серьезная опасность, – сказал губернатор, – кто-нибудь мог посчитать это покушением и пристрелить вас.

– У тебя будут неприятности, – сказал Яакко Леппо.

– Мàlianne, – сказал де Фокса и поднял бокал.

– Мàlianne, – хором ответили все.

Сотрапезники сидели, выпятив грудь, откинувшись на спинки стульев и покачивая головами как от сильного ветра. Сухой плотный запах коньяка расходился по комнате. Яакко Леппо пристально, с враждебным блеском в мутных глазах смотрел на де Фокса, на Титу Михайлеску и на меня.

– Мàlianne, – говорил губернатор Каарло Хиллиля и поднимал бокал.

– Мàlianne, – повторяли хором остальные.

Сквозь большие окна я смотрел на печальные и пустынные, полные безнадежности долины Кеми и Оунаса, на светящуюся глубокую перспективу лесов, вод и небес. Величественный горизонт, освещенный пронзительным северным светом, неистовым и чистым, открывался в глубине затерянных неровностей гористых вершин; лесистые холмы прятали в своих мягких складках болота, озера и северные реки. Я любовался пустынным высоким небом, этой стремниной застывшего света в холодном блеске листвы и вод. Весь тайный, сокровенный смысл призрачного пейзажа заключался в небе, в голубом цвете небес, в его чрезмерности, в пустынном, застывшем цвете, прожженном чудесным белым светом холодного и мертвенного мелового блеска. Под этим небом (там, где бледный диск ночного солнца казался нарисованным на белой стене) деревья, камни, трава и вода истекали странным веществом, липким и текучим, это и был медовый свет севера, призрачный ослепительный северный свет. И человеческое лицо в этом застывшем чистом блеске казалось гипсовой маской, немой и незрячей. Лицо без глаз, без губ, без носа, бесформенная и гладкая гипсовая маска, как головы яйцеголовых персонажей с полотен де Кирико.

На освещенных пронзительным, падавшим из окна белым светом лицах сотрапезников обрывки теней, капли синевы трепетали во впадинах между веком и бровью и во взглядах из-под век. Северный свет сжигает всякий признак жизни, любую видимость человечности во всем, кроме глаз. Свет придает человеку мертвенный вид. Повернувшись к губернатору, я сказал ему с улыбкой, что и его лицо, как и у всех остальных за столом, напомнило мне лица спавших на рыночной площади солдат, которых я встретил той ночью, когда приехал в Рованиеми. Солдаты спали на земле, подстелив себе соломы. У них были гипсовые лица: без глаз, без губ, без носов, – гладкие лица яйцеобразной формы. Закрытые глаза спящих солдат были единственным живым местом, куда свет ложился робким легким прикосновением, образуя теплое гнездо, каплю тени, легкий мазок голубого цвета. Единственным живым местом в тех лицах был этот легкий мазок тени.

– Яйцеобразное лицо? У меня тоже яйцеобразное лицо? – сказал губернатор. Обеспокоенно посмотрев на меня, он потрогал свои глаза, губы и нос.

– Да, – сказал я, – именно яйцеобразное.

Все удивленно смотрели на меня и ощупывали свои лица. Тогда я рассказал, что мне довелось увидеть в Соданкюле, где я остановился на ночь по дороге в Петсамо. Была ясная белая ночь, деревья, дома, холмы – все казалось сделанным из гипса. Ночное солнце было слепым оком без ресниц.

Со стороны Ивало подъехала санитарная машина и остановилась возле небольшой гостиницы, где располагался временный госпиталь. Несколько одетых в белое санитаров (ах, этот ослепительный белый цвет их льняных халатов!) принялись извлекать из машины носилки и ставить их на траву. Трава тоже была белая, слегка подкрашенная прозрачной голубой вуалью. На носилках в неестественных позах лежали ледяные неподвижные гипсовые статуи с овальными гладкими головами без глаз, без носов, без губ. С яйцеобразными головами.

– Статуи? – сказал губернатор.

– Вы хотите сказать, что это были статуи, гипсовые статуи? Их привезли в госпиталь на санитарной машине?

– Именно статуи, – ответил я, – гипсовые статуи. Вдруг серое облако закрыло небо, из неожиданной тени вышли в своей истинной форме существа и предметы, растворенные до этого в застывшем белом световом потоке. В потоке затененного облаками света гипсовые статуи на носилках неожиданно превратились в человеческие тела, гипсовые маски – в человеческие лица из плоти, в живые человеческие лица. Это были люди, раненые солдаты. Они следили за мной удивленными неуверенными взглядами, поскольку и я на их глазах вдруг превратился из гипсовой статуи в живого человека.

– Мàlianne, – серьезно сказал губернатор, глядя на меня удивленным неспокойным взглядом.

– Мàlianne, – повторили все хором, поднимая полные до краев рюмки с коньяком.

– Что случилось с Яакко? Он с ума сошел? – сказал де Фокса и сжал мне руку.

Яакко Леппо сидел неподвижно, опустив голову на грудь, с бесстрастным лицом и глазами, полными черного огня. Он тихо бормотал что-то, потом медленно опустил на пояс правую руку, вытащил из ножен пуукко с рукоятью из оленьей кости, резко поднял свою короткую, толстую руку с ножом и пристально посмотрел в лицо Титу Михайлеску. Все последовали его примеру и вытащили свои пуукко из ножен.

– Нет, не так, – сказал губернатор.

Он тоже извлек из ножен пуукко и повторил движение охотника на медведей.

– Я понял, прямо в сердце, – сказал побледневший Титу Михайлеску.

– Да, прямо в сердце, – повторил губернатор и изобразил смертельный удар ножом сверху вниз.

– Медведь падает на землю, – сказал Михайлеску.

– Да, падает, но не сразу, – сказал Яакко Леппо, – он делает несколько шагов вперед, пошатывается, потом падает. Очень красивый момент.

– Ils sont tous ivres morts, – тихо сказал де Фокса, сжимая мне руку, – je commence à avoir peur[377]377
  Они все в стельку пьяны, я начинаю побаиваться (фр.).


[Закрыть].

– Не показывай вида, что ты трусишь, ради Бога! Если заметят, что ты боишься, они могут обидеться. Они неплохие парни, но, когда выпьют, становятся как дети, – сказал я.

– Да, неплохие, я знаю, – сказал де Фокса, – что они как дети. Но я боюсь детей.

– Чтобы показать свою храбрость, ты должен твердо говорить «мàlianne» и, глядя им прямо в лицо, одним духом опрокидывать рюмку.

– Я больше не могу. Еще одна рюмка – и я поплыл, – сказал де Фокса.

– Ради Бога! Не напивайся! Когда напивается испанец, это становится опасным.

– Señor Ministro, – сказал финский офицер, майор фон Гартманн, обращаясь к де Фокса по-испански, – во время гражданской войны в Испании я учил моих друзей из терции[378]378
  Здесь: терция – отряд наемников (исп.).


[Закрыть] игре с пуукко. Очень интересная игра. Хотите, я и вас научу, Señor Ministro?

– Je n’en vois pas la nécessité[379]379
  В этом нет необходимости (фр.).


[Закрыть], – сказал де Фокса с подозрительным видом. Майор фон Гартманн закончил кавалерийскую школу в Пинероло, воевал добровольцем в Испании в армии Франко, и, как воспитанному, но властному человеку, ему нравилось вежливое подчинение.

– Вы не хотите, чтобы я научил вас? Но почему? Этой игре вы должны научиться, Señor Ministro. Смотрите. Ладонь левой руки с расставленными пальцами кладется на стол, в правой руке – пуукко, вы быстрым ударом втыкаете нож между пальцами в стол.

Говоря так, он поднимает пуукко и наносит удар между растопыренными пальцами. Кончик ножа втыкается между указательным и средним пальцами.

– Видали? – спрашивает майор фон Гартманн.

– Válgame Dios![380]380
  Господи Боже! (исп.)


[Закрыть] – восклицает побледневший де Фокса.

– Хотите попробовать, Señor Ministro? – спрашивает фон Гартманн и протягивает де Фокса пуукко.

– Я с удовольствием попробовал бы, – отвечает де Фокса, – но не могу расставить пальцы. У меня руки, как у утки лапы.

– Странно! – недоверчиво говорит фон Гартманн. – Покажите!

– Ça ne vaut pas la peine, – говорит де Фокса, пряча руки за спину, – c’est un défaut, un simple défaut de naissance, je ne peux pas écarter les doigts[381]381
  Не стоит… Это порок, просто врожденный порок, я не могу расставить пальцы (фр.).


[Закрыть].

– Покажите, – говорит фон Гартманн.

Все привстают, чтобы увидеть пальцы посла Испании с утиными перепонками, де Фокса сует руки под стол, засовывает их в карманы, прячет за спиной.

– Vous êtes donc un palmipède? – говорит губернатор, втыкая в стол пуукко. – Montrez-nous vos mains, Monsieur le Ministre[382]382
  Так, стало быть, вы перепончатолапый? Покажите-ка нам ваши руки, господин посол (фр.).


[Закрыть].

Все ожесточенно размахивают ножами и встают из-за стола.

– Un palmipède? – говорит де Фокса. – Je ne suis pas un palmipède. Pas tout à fait. Ce n’est qu’un peu de peau entre les doigts[383]383
  Перепончатолапый? Я вовсе не перепончатолапый. Вовсе нет. Там всего лишь немного кожи между пальцами (фр.).


[Закрыть].

– Il faut couper la peau, – говорит губернатор, показывая свой длинный пуукко, – ce n’est pas naturel d’avoir des pattes d’oie[384]384
  Это разрежет кожу… Это ненормально – иметь гусиные лапы (фр.).


[Закрыть].

– Des pattes d’oie? – говорит фон Гартман. – Vous avez déjà la patte d’oie, à votre âge, Señor Ministro? Montrez-moi vos yeux[385]385
  Гусиные лапы?.. У вас уже гусиные лапки? В вашем-то возрасте, господин посол? Покажите мне ваши глаза (фр.).


[Закрыть].

– Les yeux? – спрашивает губернатор. – Рourquoi les yeux?[386]386
  Глаза? Почему глаза? (фр.)


[Закрыть]

– Vous aussi vous avez la patte d’oie, – говорит де Фокса, – montrez donc vos yeux[387]387
  У вас тоже гусиные лапки. Вы тоже покажите ваши глаза (фр.).


[Закрыть].

– Mes yeux? Мои глаза? – говорит обеспокоенный губернатор.

Все привстают, чтоб посмотреть вблизи на глаза губернатора.

– Мàlianne, – говорит губернатор и поднимает рюмку.

– Мàlianne, – хором повторяют все.

– Vous ne voulez pas boire avec nous, Mоnsieur le Ministre?[388]388
  Вы не хотите больше выпить с нами, господин посол? (фр.)


[Закрыть] – укоризненно спрашивает губернатор, обращаясь к де Фокса.

– Monsieur le Gouverneur, Messieurs, – серьезно отвечает посол Испании, вставая, – je ne peux plus boire. Je vais être malade[389]389
  Господин губернатор, господа, я не могу больше пить. Мне становится плохо (фр.).


[Закрыть].

– Vous êtes malade? – говорит Каарло Хиллиля. – Vous êtes vraiment malade? Buvez donc[390]390
  Вам плохо? Вам действительно плохо? Так выпейте! (фр.)


[Закрыть]. Мàlianne.

– Мàlianne, – говорит де Фокса, не поднимая бокала.

– Buvez donc, – говорит губернатор, – quand on est malade, il faut boire[391]391
  Выпейте! Когда человеку плохо, ему нужно выпить (фр.).


[Закрыть].

– Ради Бога, Августин, выпей, – прошу я де Фокса, – если они поймут, что ты пьян, тебе конец. Чтобы дать им понять, что ты не пьян, нужно пить, Августин.