Текст книги "Хрестоматия по литературе эпохи Возрождения для 7 класса"

Л. И. Щипулина
Хрестоматия по литературе эпохи Возрождения для 7 класса

© Л. И. Щипулина, 2004

© ПЕР СЭ, оригинал-макет, оформление, 2004

Составитель: учитель Центра образования № 109 Щипулина Л. И.

Консультант: научный сотрудник Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина Юшкевич Т. А.

Уважаемый читатель!

– Ты держишь перед собой книгу с уже знакомым названием – хрестоматия. Хрестоматия для 7 класса по литературе Средних веков и Возрождения является продолжением известного тебе курса 6 класса «Литература Древнего мира». В ней собраны произведения разных жанров, написанные в IV–XVI веке.

– В первой книге хрестоматии представлена литература Средних веков. Этот раздел открывается памятниками литературы Византии, которая просуществовала тысячу лет и оказала заметное влияние на литературу Древней Руси. Тебе будет интересно прочитать произведения, написанные в VII веке, в империи Карла Великого, умного политика, тонкого знатока литературы, собравшего в своем королевстве изысканный круг поэтов и писателей, оставивших миру превосходные образцы литературы разных жанров. Эпос раннего средневековья введет читателя в мир королей и дружинников, пиров и поединков, познакомит с жизнью и обычаями кельтов, скандинавов, германцев.

– Большое место в хрестоматии занимает рыцарская и городская литература XII–XV века. Поэзия трубадуров, вагантов, немецких миннезингеров, роман о Тристане и Изольде, баллады о Робине Гуде, песни о Нибелунгах, Роланде и Сиде представляют мир жизни рыцарей, полный приключений, благородной и чистой любви, подвигов во имя любимой женщины. О жизни средневекового города, простых горожан расскажут произведения, написанные в оригинальных жанрах – фарса и фаблио.

– Вторая книга хрестоматии представляет литературу эпохи Возрождения. В XIV–XVI веке, вначале в Италии, а затем и во всей Европе создаются литературные произведения, которые как бы заново открывают читателю мир и место человека в нем. «Божественная комедия» Данте, сонеты Петрарки, «Декамерон» Боккаччо, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Дон Кихот» Сервантеса, трагедии и комедии Шекспира изображают острые жизненные конфликты, трагедийные ситуации, показывают разнообразные черты человеческой личности.

Произведения писателей этой эпохи протестуют против средневековой морали, церковного учения о греховности человеческой природы, изображают человека сильным, побеждающим зло и несправедливость.

Данте Алигьери
(1265–1321)

Итальянский поэт, создатель автобиографической повести в стихах и прозе «Новая жизнь», в которой он описал историю своей любви к Беатриче Портинари. Основным трудом Данте считается его «Священная поэма», «Божественная комедия». Эпитет «Божественная» добавил Боккаччо в одном из первых комментариев «Комедии» в знак ее высочайших достоинств. «Божественная комедия» рассказывает о странствиях Данте по загробному миру, читатель попадает сначала в «ад», потом в «чистилище» и «Рай».

Данте также является автором философских трактатов: «Пир», «О народной речи», политических статей: «О монархии», «О земле и воде», что свидетельствует о его успешной политической карьере.

Данте Алигьери
Новая жизнь

Перевод А. Эфроса

В том месте книги памяти моей, до которого лишь немногое можно было бы прочесть, стоит заглавие, которое гласит:

Incipit vita nova[1]1
  Начинается новая жизнь (лат.).


[Закрыть].

Под этим заглавием я нахожу записанными слова, которые я намереваюсь передать в этой книжице, если и не все, то по крайней мере, смысл их.

Девять раз уже, после моего рождения, обернулось небо света почти до исходного места, как бы в собственном своем вращении, когда моим очам явилась впервые преславная госпожа моей души, которую называли Беатриче многие, не знавшие, что так и должно звать ее.

Она пребывала уже в этой жизни столько, что за это время звездное небо продвинулось в сторону востока на одну из двенадцати частей градуса: так что она явилась мне в начале девятого года своей жизни, я же увидел ее в конце девятого года жизни моей. Она явилась мне одетой в благороднейший алый цвет, скромный и пристойный, опоясанная и убранная так, как то подобало ее весьма юному возрасту. Тут истинно говорю, что Дух Жизни, который пребывает в сокровеннейшей светлице моего сердца, стал трепетать так сильно, что неистово обнаружил себя и в малейших жилах, и, трепеща, произнес такие слова: «Ессе deus fortior me, qui veniens dominabitur mihi»[2]2
  Вот бог сильнее меня, кто, придя, получит власть надо мной (лат.).


[Закрыть].

Отныне и впредь, говорю, Любовь воцарилась над моей Душой, которая тотчас же была обручена ей, и обрела надо мной такую власть и такое могущество ради достоинств, которыми наделило ее мое воображение, что я принужден был исполнять все ее желания вполне. И много раз она приказывала мне, чтобы я искал встречи с этим иным ангелом: поэтому в детстве моем я часто ходил в поисках ее, и я замечал, что и вид ее и осанка исполнены достойного хвалы благородства, так что воистину о ней можно было бы сказать слова стихотворца Гомера: «Она оказалась дочерью не смертного человека, но бога». И хотя ее образ, постоянно пребывавший со мной, давал Любви силу, чтобы властвовать надо мной, однако таковы были ее благородные достоинства, что не единожды он не позволил Любви править мною без надежного совета разума в тех случаях, когда подобные советы было бы полезно выслушать. Если задержусь я долго на чувствах и поступках столь юного возраста, то покажется мой рассказ вымышленным, потому я оставляю это, и, миновав многое, что можно было бы извлечь оттуда же, откуда явилось на свет и это, я перейду к тем словам, которые записаны в дальнейших главах моей памяти.

После того как прошло столько дней, что исполнилось ровно девять лет со времени описанного ранее появления Благороднейшей, в последний из этих дней случилось, что эта дивная Донна явилась мне облаченной в белоснежный цвет, среди двух благородных донн, которые были старше ее возрастом; и, проходя по улице, она обратила очи в ту сторону, где я стоял, весьма оробев; и, по неизреченной учтивости своей, которая ныне вознаграждена в вечной жизни, она поклонилась мне столь благостно, что мне показалось тогда, будто вижу я мое видение, изложил бы им то, что видел в моем сне. И тогда я начал сонет, начинающийся словами «Чей дух пленен…».

 
Чей дух пленен, чье сердце полно светом,
Всем тем, пред кем сонет предстанет мой,
Кто мне раскроет смысл его глухой,
Во имя Госпожи Любви, – привет им!
 
 
Уж треть часов, когда дано планетам
Сиять сильнее, путь свершили свой,
Когда Любовь предстала предо мной
Такой, что страшно вспомнить мне об этом:
 
 
В веселье шла Любовь; и на ладони
Мое держала сердце; а в руках
Несла мадонну, спящую смиренно;
 
 
И, пробудив, дала вкусить мадонне
От сердца, – и вкушала та смятенно.
Потом Любовь исчезла, вся в слезах.
 

Этот сонет делится на две части: в первой я приветствую и прошу ответа; во второй – указываю, на что надлежит ответить. Вторая часть начинается так: «Уж треть часов…» На этот сонет ответили многие и по-разному, а среди прочих ответ дал и тот, кого я именую первым из моих друзей; он сочинил тогда сонет, который начинается: «Ты видел, мнится мне, все совершенство…» И то было как бы началом дружбы между ним и мною, когда он узнал, что это я послал ему сонет. Истинный смысл описанного сна не был разгадан тогда никем, ныне же он ясен и простодушнейшим.

После этого описанного выше видения, когда были уже сказаны слова, которые Любовь повелела мне сказать, стали во мне бороться и испытывать меня много разных дум, каждая почти неодолимо. Среди этих дум четыре, казалось мне, особенно сильно нарушали покой моей жизни. Одна из них была такова: «Благостно господство Любви, ибо оно отклоняет стремление верных ей от всего дурного». Другая была такова: «Нет, не благостно господство Любви, ибо чем более доверия ей оказывает верный ей, тем более тягостные и горькие мгновения вынужден он испытать». Еще одна была такова: «Имя Любви сладостно слышать, – поэтому невозможно, кажется мне, чтобы и действие ее не было по большей части сладостным, при том, что названия соответствуют названным вещам, как написано о том: «Nomina sunt consequentia rerum»[3]3
  Имена суть производные вещей (лат).


[Закрыть]. Четвертая была такова: «Донна, ради которой Любовь так утесняет тебя, не такова, как другие донны, и не легко тронуть ее сердце». И каждая из этих дум так одолевала меня, что принуждала останавливаться, подобно путнику, который не знает, какой дорогой направить свой шаг, или тому, кто хочет идти, но не знает куда. Когда же приходило мне на ум отыскать общий им путь, такой, где они все могли бы согласоваться между собою, то путь этот оказывался еще более враждебным мне, принуждая призывать Жалость и отдать себя в ее руки. И вот, пребывая в таком состоянии, я почувствовал желание написать стихи, и я сочинил тогда сонет, который начинается «Все помыслы…».

 
Все помыслы мне о Любви твердят.
Но как они несхожи меж собою:
Одни влекут своею добротою,
Другие мне неистово грозят;
 
 
Одни надеждой сладостной дарят,
Другие взор не раз темнят слезою;
Лишь к Жалости согласною тропою
Стремит их страх, которым я объят.
 
 
За кем идти, увы, не знаю я.
Хочу сказать, но что сказать, не знаю.
Так средь Любви мне суждено блуждать.
 
 
Когда ж со всеми мир я заключаю,
То вынужден я недруга призвать,
Мадонну-Жалость, защитить меня.
 

Этот сонет делится на четыре части: в первой я говорю и показываю, что все мои мысли – о Любви; во второй – говорю, что они различны меж собой, и обнаруживаю их разность; в третьей – говорю, в чем они согласны друг с другом; в четвертой – говорю, что, желая сказать о Любви, я не знаю, с какой стороны сделать приступ. Когда же я пытаюсь приступить со всех сторон, то приходится мне призывать недруга моего, мадонну-Жалость; называя же ее «мадонной», прибегаю я к этому слову как бы презрительно. Вторая часть начинается так: «Но как они несхожи…»; третья – так: «Лишь к Жалости…»; четвертая так: «За кем идти, увы…».

После этой битвы противоположных мыслей случилось, что Благороднейшая явилась в некое место, где собрались многие благородные донны; в то место был приведен и я дружественной мне особой, думавшей, что доставит мне великое удовольствие, приведя туда, где так много донн являли свою красоту. Я же, не догадываясь, куда ведут меня, и доверившись особе, которая проводила своего друга до пределов жизни, сказал: «Зачем пришли мы к этим доннам?» На это был мне ответ: «Чтобы было кому достойно служить им». А на самом деле они собрались сюда как подруги некой благородной донны, которая в тот день венчалась; и поэтому, согласно обыкновению названного города, им надлежало разделить с ней первую трапезу, которую она вкушала в доме своего молодого супруга. И вот я, думая доставить удовольствие этому другу, решил прислуживать донне и подругам ее. И только лишь принял я решение, как почувствовал, что дивный трепет начался в моей груди, с левой ее стороны, и тотчас же распространился по всему моему телу. И вот, говорю, словно бы нечаянно прислонился я к картине, украшавшей кругом, стены этого дома; и, боясь, как бы другие не заметили моего трепета, поднял я глаза и, взглянув на донн, увидел между ними благороднейшую Беатриче. Тогда Духи мои были настолько уничтожены силой, которую обрела Любовь, видя себя в такой близости к благороднейшей Донне, что в живых остались лишь Духи Зрения; но и эти были далеко от орудий своих, ибо Любовь пожелала занять их почетнейшее место, дабы лицезреть дивную Донну; и хотя сам я стал уже не таким, как прежде, все же мне было жалко этих маленьких Духов, которые сильно плакали и говорили: «Если бы она не согнала нас с нашего места, мы могли бы лицезреть, какое диво являет собой эта Донна, – как то делают другие, такие же, как мы». Я говорю, что многие из этих донн, заметив перемену во мне, стали дивиться и, толкуя, смеялись надо мной вместе с Благороднейшей; тогда, заметив это, мой обманутый друг, соболезнуя мне, взял меня за руку и, уведя прочь от этих донн, спросил, что со мной. Когда же я немного отдохнул и мертвые духи мои воскресли, а изгнанные вернулись на свои места, я сказал моему другу такие слова: «Я сделал шаг в ту часть жизни, где нельзя уже. идти далее, ежели хочешь воротиться». И, покинув его, я вернулся в убежище слез, где, плача и стыдясь, сказал самому себе: «Если бы Донна знала о моем положении, она, думается, не смеялась бы так надо мной, но, верно, прониклась бы великой жалостью». И, не переставая плакать, я вознамерился сказать слова и в них, обращаясь к ней, объяснить причину моей перемены и поведать, что хорошо знаю, что она не знала ее, а ежели бы знала, то, думается, всех охватила бы жалость. Вознамерился же я сказать эти слова потому, что хотел, чтобы они как-нибудь дошли до ее слуха. И вот я сочинил сонет, который начинается: «Вы меж подруг…».

 
Вы меж подруг смеялись надо мною,
Но знали ль вы, мадонна, отчего
Нельзя узнать обличья моего,
Когда стою пред вашей красотою?
 
 
А, знали б вы – с привычной добротою
Вы не сдержали б чувства своего:
Ведь то Любовь, пленив меня всего,
Тиранствует с жестокостью такою,
 
 
Что, воцарясь средь робких чувств моих,
Иных казнив, других услав в изгнанье,
Она одна на вас свой взор стремит.
 
 
Вот отчего мой необычен вид!
Но и тогда изгнанников своих
Так явственно я слышу гореванье.
 

Этот сонет я не делю на части, ибо деление совершается лишь для того, чтобы раскрыть смысл подразделяемого сочинения: вот отчего, поскольку повод к нему истолкован ранее, сонет весьма ясен и нет нужды в делении. Правда, среди слов, разъясняющих повод этого сонета, имеются и темные слова, именно там, где я говорю, что Любовь убивает всех моих Духов и лишь Духи Зрения остаются в живых, но только вдали от своих орудий. Но эту темноту невозможно прояснить для тех же, кто не был в подобной же мере приобщен Любви. Для тех же, которые приобщены ей, явно то, что может прояснить темноту этих слов; поэтому-то не пристало мне толковать подобные темноты, ибо истолкование сделало бы слова мои напрасными или излишними.

После того что я поведал о Любви в вышенаписанных стихах, явилось у меня желание сказать еще слова во славу Благороднейшей, дабы в них я показал, как она пробуждает эту Любовь и как не только пробуждает она ее там, где та дремлет, но как и туда, где нет власти Любви, она чудодейственно призывает ее. И вот я сочинил сонет, который начинается «В своих очах…».

 
В своих очах Любовь она хранит;
Блаженно все, на что она взирает;
Идет она – к ней всякий поспешает;
Приветит ли – в нем сердце задрожит.
 
 
Так, смутен весь, он долу лик склонит
И о своей греховности вздыхает.
Надмение и гнев пред нею тает.
О донны, кто ее не восхвалит?
 
 
Всю сладостность и все смиренье дум
Познает тот, кто слышит ее слово.
Блажен, кому с ней встреча суждена.
 
 
Того ж, как улыбается она,
Не молвит речь и не упомнит ум:
Так это чудо благостно и ново.
 

В этом сонете три части: в первой я говорю, как Донна проявляет это могущество в действии, повествуя о ее очах, прекраснейших в ней; и то же говорю я в третьей, повествуя о ее устах, прекраснейших в ней; а между этими двумя частями есть небольшая частичка, словно бы взывающая о помощи к предшествующей части и к последующей и начинающаяся так: «О донны, кто…». Третья начинается так: «Всю сладостность…». Первая часть делится на три: в первой я говорю о том, как благостно наделяет она благородством все, на что она взирает, – а это значит сказать, что она приводит Любовь ко власти там, где ее нет; во второй я говорю, как она пробуждает Действие Любви в сердцах всех, на кого она взирает; в третьей – говорю о том, что творит она благостью своей в их сердцах. Вторая начинается так: «Идет она…»; третья так: «Приветит ли…». Потом, когда говорю: «О донны, кто…» – поясняю, кого имел я в виду, взывая к доннам, дабы они помогли восхвалить ее. Потом, когда говорю: «Всю сладостность…» – я говорю то же самое, что сказано в первой части, повествуя о том, что двояко действие ее уст; одно из них – ее сладчайшая речь, а другое – ее дивный смех; я не говорю лишь о том, что производит в сердцах ее смех, потому что память не в силах удержать ни его, ни его действия.

После этого, по прошествии немногих дней, согласно воле преславного Господа, который не отклонил смерти и от себя, тот, кто был родителем столь великого чуда; каким была благороднейшая Беатриче (то видели все), уходя из этой жизни, истинно отошел к вечной славе. А так как подобная разлука горестна для всех, кто остается, и кто был другом ушедшего; и так как нет более тесной привязанности, нежели у доброго отца к доброму дитяти и у доброго дитяти к доброму отцу; и так как Донна обладала высочайшей степенью доброты, а отец ее, согласно мнению многих и согласно с истиной, был добр в высокой степени, – то и очевидно, что Донна была преисполнена самой горькой скорби. А так как, по обычаю названного города, донны с доннами и мужчины с мужчинами собираются в подобных горестных случаях, то много донн собралось там, где Беатриче жалостно плакала, и вот, видя, как возвращаются от нее некоторые донны, я слышал их речи о Благороднейшей, о том, как печалилась она; и в числе прочих речей слышал я, как они говорили: «Истинно она плачет так, что любой, кто взглянет на нее, непременно умрет от жалости». Затем прошли эти донны мимо; я же остался в такой печали, что порою слеза орошала мое лицо, почему я прикрывал его, поднося часто руки к глазам; и, если бы я не ожидал вновь услыхать о ней – ибо находился на таком месте, где проходило большинство донн, которые возвращались от нее, – я скрылся бы тотчас же, как только слезы овладели мной. Так я остался на том же месте, и мимо меня проходили донны, которые шли, говоря друг другу такие слова: «Кто из нас мог бы вновь стать веселым, услышав, как горько жалуется эта донна?» Вслед за ними проходили другие донны, которые шли, говоря: «Этот, стоящий здесь, плачет так, словно он видел ее, как видели мы». Другие, далее, говорили обо мне: «Поглядите, этот на себя не похож – так изменился он!» Так проходили эти донны мимо, и я слышал речи о ней и обо мне того рода, как мною передано. И вот, поразмыслив об этом после, я решил сказать слова, – для чего у меня был достойный повод, – в которых было бы все то, что я слышал о Донне; а так как я охотно расспросил бы их, если бы меня не удерживало приличие, то я и решил представить дело так, как будто я задавал им вопросы, а они держали ответ. И сочинил я два сонета; причем в первом я задаю вопросы так, как у меня было желание расспросить их; во втором – привожу их ответ, принимая то, что я услыхал от них, за сказанное в ответ мне. И я начал первый сонет: «Вы, что проходите с главой склоненной…», а второй – «Не ты ли тот, чей стих, не умолкая…».

 
Вы, что проходите с главой склоненной,
Чей дольный взор о скорби говорит, –
Откуда вы? И почему ваш вид
Мне кажется печалью воплощенной?
 
 
Не с благостной ли были вы мадонной?
Любовь слезами лик ее кропит?
Скажите, правду ль сердце мне твердит? –
Ведь нет у вас черты непросветленной.
 
 
И если вы оттуда путь стремите,
Тогда молю: побудьте здесь со мной
И, что б с ней ни было, – не утаите!
 
 
Я вижу очи, полные слезой,
В таком смятенье, вижу, вы спешите,
Что в сердце трепет, словно пред бедой.
 

Этот сонет делится на две части: в первой я окликаю и спрашиваю этих донн, не от нее ли они идут, говоря им, что я думаю так потому, что они возвращаются, словно обретя еще больше благородства; во второй – прошу их, чтобы они рассказали мне о ней. Вторая начинается так: «И если вы оттуда…». И вот другой сонет, как то рассказали мы выше:

 
Не ты ли тот, чей стих, не умолкая,
Мадонну пел, взывая к нам одним?
Ты схож с ним, правда, голосом своим,
Но у тебя как будто стать иная.
 
 
О чем скорбишь, так тягостно рыдая,
Что жаль тебя становится другим?
Ты горе ль зрел ее? – и перед ним
Унынья ты не можешь несть, скрывая?
 
 
Оставь нас плакать и идти в печали,
И грех тому, кто радость будет знать,
Не мы ли ей, рыдающей, внимали?
 
 
В ее лице такой тоски печать,
Что тот, чьи очи взор к ней устремляли,
Рыдая, смерти должен ожидать.
 

В этом сонете четыре части, согласно тому, что четыре рода ответов дали те донны, за которых я говорил; а так как выше все четыре достаточно разъяснены, то я и не стану излагать смысл частей, но лишь подразделю их. Вторая часть начинается так: «О чем скорбишь…»; третья: «Оставь нас плакать…»; четвертая: «В ее лице…».

После этого спустя немного дней случилось, что одну из частей моего тела охватила мучительная болезнь, так что я непрерывно терпел в течение девяти дней горчайшую муку; и она довела меня до такой немощи, что мне пришлось лежать подобно тем, которые не могут двигаться. И вот, говорю я, на девятый день, когда я почувствовал боль, почти непереносимую, пришла мне некая мысль, и была та мысль о моей Донне. И когда я немного пораздумал о ней, то вернулся к размышлению об ослабевшей моей жизни. И, видя, как она слаба и не прочна, даже когда здорова, стал я оплакивать про себя такое злосчастие. И вот, сильно вздыхая, я сказал себе: «Со всей неизбежностью следует, что и благороднейшая Беатриче когда-нибудь умрет». И тогда меня охватило столь сильное помрачение, что я закрыл глаза и стал мучиться, как человек безумный, и бредить так: в начале блуждания, которое совершило мое воображение, привиделись мне некие облики простоволосых донн, говоривших мне: «И ты тоже умрешь!» Затем, после этих донн, явились мне разные приведения, страшные на вид, которые сказали мне: «Ты мертв». И вот так стало блуждать мое воображение, и я дошел до того, что не знал, где нахожусь; и казалось мне, будто вижу я донн, идущих, распустив волосы и плача, по дороге, дивно грустных; и казалось мне, будто вижу я, что солнце потухло, а звезды были такого цвета, что мог я счесть, будто они плачут, и казалось мне, что птицы, пролетавшие по воздуху, падали мертвыми и что происходили величайшие землетрясения. И в то время как я дивился подобному видению и очень боялся, привиделось мне, что некий друг пришел мне сказать: «Ужели ты не знаешь? Дивная твоя Донна отошла от мира сего!» Тогда я стал горестно плакать и плакал не только в воображении: плакали очи, орошаясь настоящими слезами. И привиделось мне, будто я смотрю на небо, и показалось, что я вижу множество ангелов, которые возвращались в. высь, а перед ними было белейшее облачко. Мне показалось, что ангелы эти торжественно пели, и слова их песни были точно бы слышны мне, и были они таковы: «Osanna in excelsis»[4]4
  Слава в вышних (лат.).


[Закрыть], других же словно бы не слыхал я. И вот мне показалось, что сердце, в котором было столько любви, молвило мне: «Это правда, что бездыханной лежит наша Донна!» И тогда будто бы пошел я, чтобы увидеть тело, в котором пребывала эта благороднейшая и блаженная душа. И столь сильно было ложное мое видение, что оно показало мне Донну мертвой: мне привиделось, будто донны прикрыли ее, то есть ее голову, белой тканью; и мне показалось, будто ее лицо носило такую печать смирения, что словно бы говорило: «Вот вижу я источник мира». В этом бреду меня объяло такое смирение от созерцания ее, что я призывал Смерть и говорил:. «Сладчайшая Смерть, приди ко мне и не будь ко мне жестока, ибо ты должна была исполниться благородства: ведь в таком месте пребывала ты! Ныне приди ко мне, столь жаждущему тебя, – ведь ты видишь это, ибо я уже ношу твои цвета». И когда я увидел, что исполнены все печальные обряды, которые обычно совершаются над телом усопших, то показалось мне, будто я вернулся в свое жилище и стал словно бы смотреть на небо; и так силен был мой бред, что, плача, я принялся говорить настоящим голосом: «О прекраснейшая душа, как блажен тот, кто видит тебя!» И когда я произносил эти слова в горестном порыве рыданий и взывал к Смерти, дабы пришла она ко мне, некая донна, юная и благородная, которая сидела возле моего ложа, думая, что мои рыдания и мои слова проистекали только от страданий моей болезни, принялась в великом страхе плакать. И тогда другие донны, что были в комнате, увидев ее слезы, заметили, что и я рыдал; и вот, удалив ее от меня, – ту, что была связана со мной теснейшим родством, – они обратились ко мне, чтобы меня разбудить, думая, что я брежу, и сказали мне: «Не надо спать больше…» и «Не печалься же!» И когда они так сказали мне, сила бреда утихла в то самое мгновенье, когда я хотел сказать: «О Беатриче, да будешь благословенна ты!» И я сказал уже: «О Беатриче…» – когда, очнувшись, открыл глаза и увидел, что бредил. И, несмотря на то что я назвал это имя, мой голос прервался в порыве рыданий, и эти донны не могли меня понять, как показалось мне. И хотя я очень устыдился, все же по некоему приказанию Любви я повернулся к ним. И когда они увидели меня, то стали говорить: «Он кажется мертвым», – и говорили, между собой: «Попытаемся утешить его», – и вот они сказали мне много слов, дабы утешить меня, а потом спросили, что меня испугало. Тогда я, будучи несколько утешен и поняв лживость бреда, ответил им: «Я вам расскажу, что со мной было». И вот, от начала и до конца, я поведал им о том, что мне привиделось, умолчав об имени Благороднейшей. Впоследствии же, исцелившись от этой болезни, я решил сказать слова о том, что случилось со мной, ибо мне казалось, что слушать об этом весьма приятно, и поэтому я сочинил канцону «Младая донна…», сложенную так, как то показывает написанное далее подразделение:

 
Младая донна, в блеске состраданья,
В сиянии всех доблестей земных,
Сидела там, где Смерть я звал всечасно;
И, глядя в очи, полные терзанья,
И внемля звукам буйных слов моих,
Сама, в смятенье, зарыдала страстно.
Другие донны, поспешив участно
На плач ее в покой, где я лежал,
Узрев, как я страдал, –
Ее услав, ко мне склонились строго.
Одна рекла: «Пободрствуй же немного»,
А та: «Не плачь напрасно».
Когда ж мой бред рассеиваться стал,
Мадонну я по имени назвал.
 
 
Мой голос был исполнен так страданья,
Так преломлен неистовостью слез,
Что я один мог распознать то слово,
Но, устыдясь невольного деянья,
Бесчестия, что я Любви нанес,
Я, помертвев, упал на ложе снова.
Раскаяние грызло так сурово,
Что, устрашившись вида моего:
«Спешим спасти его!» –
Друг другу донны тихо говорили
И, наклонясь, твердили;
«Как бледен ты! Что видел ты такого?»
И вот чрез силу взял я слово сам
И молвил: «Донны, я откроюсь вам!
 
 
Я размышлял над жизнью моей бренной
И познавал, как непрочна она,
Когда Любовь на сердце потаенно
Заплакала, шепнув душе смятенной,
Унынием и страхом сражена:
«Наступит день, когда умрет мадонна!»
И отшатнулся я изнеможенно
И в дурноте глаза свои смежил,
И кровь ушла из жил,
И чувства понеслись в коловращенье,
И вот воображенье,
Презрев рассудком, в дреме многосонной,
Явило мне безумных донн черты,
Взывающих: «Умрешь, умрешь и ты!..»
 
 
И я узнал еще о дивном многом
В том буйном сне, который влек меня:
Я пребывал в стране неизъясненной,
Я видел донн, бегущих по дорогам,
Простоволосых, плача и стеня,
И мечущих какой-то огнь нетленный.
Потом я увидал, как постепенно
Свет солнца мерк, а звезд – сиял сильней;
Шел плач из их очей,
И на лету пернатых смерть сражала,
И вся земля дрожала,
И муж предстал мне, бледный и согбенный»
И рек: «Что медлишь? Весть ли не дошла?
Так знай же: днесь мадонна умерла!»
 
 
Подняв глаза, омытые слезами,
Я увидал, как улетает ввысь
Рой ангелов, белая словно манна;
И облачко пред ними шло как знамя,
И голоса вокруг него неслись,
Поющие торжественно: «Осанна!»
Любовь рекла: «Приблизься невозбранно, –
То наша Донна в упокойном сне».
И бред позволил мне
Узреть мадонны лик преображенный;
И видел я, как донны
Его фатой покрыли белотканой;
И подлинно был кроток вид ея,
Как бы вещавший: «Мир вкусила я!»
 
 
И я обрел смирение в страданье,
Когда узрел те кроткие черты, –
И рек: «О смерть! Как сладостна ты стала!»
Я вижу лик твой в благостном сиянье,
Зане, пребыв с моею Донной, ты
Не лютость в ней, но милость почерпала.
И вот душа теперь тебя взалкала;
Да сопричтусь к слугам твоим и я, –
Приди ж, зову тебя!»
 
 
Так с горестным обрядом я расстался.
Когда ж один остался,
То молвил, глядя, как вся высь сияла:
– Душа благая, счастлив, кто с тобой! –
Тут вы, спасибо, бред прервали мой».
 

В этой канцоне две части: в первой я говорю, обращаясь к некоему лицу, о том, как я был избавлен от безумного видения некими доннами и как я обещал им поведать о нем; во второй – говорю, как я поведал им. Вторая начинается так: «Я размышлял над жизнью моей бренной…». Первая часть делится на две: в первой – говорю о том, что некие донны, и особенно одна из них, говорили и делали по причине моего бреда, до того как я вернулся к действительности; во второй – говорю о том, что эти донны сказали мне, после того как я перестал бредить; начинается же эта часть так: «Мой голос был…». Потом, говоря: «Я размышлял…» – я повествую, как рассказал им о моем видении об этом есть тоже две части; в первой – излагаю это видение по порядку, во второй, сказав о том, когда они окликнули меня, благодарю их в заключение; эта часть начинается так: «Тут вы, спасибо…».