Текст книги "Хрестоматия по литературе эпохи Возрождения для 7 класса"

Может случиться, что усомнится человек, достойный того, чтобы ему разъяснили любое сомнение, и усомнится он, может быть, в том, почему я говорю о Любви так, словно она существует сама по себе не только как мыслимая субстанция, но как субстанция телесная; а это, согласно истинному учению, ложно, ибо Любовь не есть субстанция, но состояние субстанции. А то, что я говорю о ней как о теле – даже как о человеке, – явствует из трех вещей, которые я говорю о ней. Я говорю, что видел, как она идет ко мне; а так как слово «идет» говорит о пространственном движении, в пространстве же движется, согласно Философу, лишь тело, то и явствует, что я полагаю, будто Любовь есть тело. Я говорю еще о ней, что она смеялась, и еще, что она говорила; эти же вещи, кажется, свойственны лишь человеку, особливо же смех; отсюда явствует, что я полагаю, будто она человек. Дабы разъяснить эту вещь, поскольку это будет теперь уместно, – надлежит прежде всего вспомнить, что в старину не было воспевателей любви на языке народном; но воспевали любовь некоторые поэты на языке латинском: я говорю, что у нас, как, может быть, и у других народов случалось и еще случается, произошло то же самое, что было в Греции: не народные, но ученые поэты занимались этими вещами. И прошло лишь немного лет с тех пор, как впервые появились эти народные поэты, ибо говорить рифмами на языке народном – это почти то же, что сочинять стихи по-латыни. [И вот доказательство тому, что прошло немного времени: если бы мы захотели поискать на языке «ос» или на языке «si», то мы не нашли бы вещей, сочиненных за сто пятьдесят лет до нашего времени. Причина же тому, что некоторые невежды снискали славу умеющих сочинять, – в том, что они были как бы первыми, которые сочиняли на языке «si»]. Первый же, кто начал сочинять как народный поэт, был побужден тем, что хотел сделать свои слова понятными донне, которой было бы затруднительно слушать стихи латинские. И это – в осуждение тем, которые слагают рифмы о чем-либо другом, кроме любви, ибо такой способ сочинять был изобретен с самого начала ради того, чтобы говорить о любви. И вот, так как поэтам дозволена большая вольность речи, нежели сочинителям прозаическим, а слагатели рифм суть не иное что, как поэты, говорящие на языке народном, то достойно и разумно, чтобы им была дозволена большая вольность речи, чем другим сочинителям на народном языке: поэтому ежели какая-либо риторическая фигура или украшение дозволены поэтам, то они дозволены и слагателям рифм. Таким образом, если мы видим, что поэты обращались к неодушевленным вещам так, словно в них есть чувство и разум, и наделяли их речью и делали это не только с вещами существующими, но и вещами несуществующими, и рассказывали о вещах, которых нет, будто те говорят, и рассказывали, что многие состояния владеют речью, как если бы они были субстанциями и людьми, то пристало и слагателям рифм делать то же, но не безо всякого разума, а настолько разумно, чтобы можно было потом разъяснить все в прозе.

Благороднейшая Донна, о которой здесь повествовалось, снискала себе такое благоволение у народа, что, когда она проходила по улице, люди сбегались, чтобы увидеть ее, вследствие чего дивная радость охватывала меня. И когда она находилась вблизи от кого-нибудь, то столь великое почтение нисходило в его сердце, что он не дерзал ни поднять глаза, ни ответить на ее поклон; и многие, которые испытали это, смогли бы служить мне в том свидетелями перед всяким, кто не поверит этому. Так, венчанная и облаченная смирением, проходила она, ничуть не кичась тем, что она видела и слышала. Говорили многие, после того как она проходила: «Это не женщина, но один из прекраснейших ангелов неба». Другие же говорили: «Она – чудо, да будет благословен Господь, имеющий власть творить столь дивно». И казалась она, говорю я, столь благородной и исполненной столь великой прелести, что те, которые видели ее, ощущали в себе сладость такую чистую и нежную, что и выразить ее не могли; и не было никого, кто, видя ее, не вздохнул бы тотчас же поневоле. Такие и еще более дивные вещи происходили под ее благостным действием. И вот, поразмыслив об этом и желая вновь взяться за стиль, дабы хвалить ее, я решил сказать слова, в которых изъяснил бы ее дивное и превосходное действие, чтобы не только те, которые могли воочию видеть ее, но и другие узнали бы о ней то, что можно изъяснить словами. И вот я сочинил сонет, который начинается «Столь благородна…».

 
Столь благородна, столь скромна бывает
Мадонна, отвечая на поклон,
Что близ нее язык молчит, смущен,
И око к ней подняться не дерзает.
 
 
Она идет, восторгам не внимает,
И стан ее смиреньем облачен,
И кажется: от неба низведен
Сей призрак к нам, да чудо здесь являет.
 
 
Такой восторг очам она несет,
Что, встретясь с ней, ты обретаешь радость,
Которой непознавший не поймет,
 
 
И словно бы от уст ее идет
Любовный дух, лиющий в сердце сладость,
Твердя душе: «Вздохни…» – и воздохнет.
 

Этот сонет столь легко понять благодаря рассказанному прежде, что нет нужды в каких-либо подразделениях, и поэтому, оставляя его, я говорю, что моя Донна снискала столь великое благоволение, что не только она была чтима и прославлена, но ради нее чтимы и прославлены были многие. И вот я, видя это и желая показать тем, кто этого не видал, решил сказать еще слова, в которых было бы это выражено; и тогда я сочинил этот второй сонет, который рассказывает, как ее благость действовала в других, – как то явствует из его разделения:

 
Взирает на достойнейшее тот,
Кто на мадонну среди донн взирает, –
В веселии за нею он течет
И Господа за милость восхваляет.
 
 
Такую благость взгляд ее лиет,
Что зависти никто из донн не знает,
Но всех она в согласии ведет
И верой и любовью оделяет.
 
 
Все перед ней смиренно клонят лик,
Но не себе она тем славу множит,
А каждому награду воздает;
 
 
И свет ее деяний столь велик,
Что лишь кому на мысль она придет,
Тот о любви не воздохнуть не может.
 

В этом сонете три части; в первой я говорю о том, среди каких людей Донна казалась наиболее дивной; во второй – говорю о том, как благотворно было ее общество; в третьей – говорю о тех вещах, которые благостно производила она в других. Вторая часть начинается так: «В веселии за нею…»; третья так: «Такую благость…». Эта последняя часть делится на три: в первой я говорю о том, как под ее действием менялись сами донны; во второй – говорю о том, как под ее действием менялись донны на взгляд других; в третьей – говорю о том, что благостно производила она не только в доннах, но и во всех людях, и не только своим присутствием, но и памятью о себе. Вторая начинается так: «Все перед ней…»; третья так: «И свет ее деяний…».

После этого стал я однажды размышлять о том, что сказал я о моей Донне – то есть об этих двух написанных выше сонетах; и когда я увидел в моем размышлении, что не я сказал о том, как под ее действием меняюсь я сам, то подумал я, что сказано мною слишком мало. И поэтому я решил сказать слова, в которых поведал бы, как, я приуготовлен к действиям ее, а равно о том, как действует на меня ее благость. И, не надеясь, что сумею изложить это с краткостью сонета, я начал тогда канцону, которая начинается «Так длительно…».

 
Так длительно Любовь меня томила
И подчиняла властности своей,
Что как в былом я трепетал пред ней,
Так ныне сердце сладость полонила.
 
 
Пусть гордый дух во мне она сломила,
Пусть стали чувства робче и слабей, –
Все ж на душе так сладостно моей,
Что даже бледность мне чело покрыла.
 
 
Поистине любовь так правит мной,
Что вздохи повсеместно бьют тревогу
И кличут на помогу
 
 
Мою мадонну, щит и панцирь мой:
Она спешит, и с ней – мое спасенье,
И подлино чудесно то явленье.
 

После того как благороднейшая Госпожа отошла от века сего, остался названный город весь словно бы вдовым и лишенным всего достоинства; и вот я, все еще плача в осиротевшем этом городе, написал старейшинам страны нечто о состоянии его, взяв началом слова пророка Иеремии, которые гласят: «Quomodo sedet sola civitas…». Говорю же я это к тому, чтобы иные не удивлялись, отчего привел я его выше как вступление к новому предмету, идущему затем. Если же кто-нибудь захотел бы упрекнуть меня. В том, что я не пишу здесь слов, которые следуют за теми, уже приведенными, то оправданием мне служит то, что с самого начала моим замыслом было писать не иначе, как языком народным; вот и вышло бы, что если бы я написал слова, следующие за теми, что приведены, – все латинские, – то было бы это чуждо замыслу моему; подобного же мнения, знаю, держится и мой первый друг, которому я пишу это, то есть что писать это я должен не иначе, как на языке народном.

После того как глаза мои несколько выплакались и были так истомлены, что не могли уже дать исход грусти моей, я задумал попытаться дать ей исход в нескольких горестных словах; и поэтому я решил сочинить канцону, в которой, печалясь, размышлял бы о Той, из-за кого стала губительницей моей души столь великая скорбь; и я начал тогда канцону, которая начинается: «Устали очи, сердцу сострадая…». А для того чтобы эта канцона, когда дочтут ее до конца, казалась одинокой, словно вдова, я дам ей подразделенья прежде, нежели напишу ее самое; и так же отныне буду делать и впредь. Я говорю, что в этой злосчастной канцоне три части: первая есть вступление; во второй я размышляю о Ней; в третьей – я нежно обращаюсь к канцоне. Вторая часть начинается так: «Сияет Беатриче…»; третья так: «Канцона моя горькая…». Первая часть делится на три; в первой – говорю о том, что влечет меня говорить; во второй – говорю, кому хочу я говорить; в третьей – говорю, о ком хочу говорить. Вторая начинается так: «Но помню я…»; третья так: «Хочу в слезах…». Потом, когда говорю: «Сияет Беатриче…» – я размышляю о ней; и этому отдаю я две части: сначала говорю о причине, по которой была она взята; затем говорю, как другие оплакивают ее уход; начинается же эта часть так: «Прекрасную покинув плоть…». Эта часть делится на три: в первой – говорю, кто не оплакивает ее; во второй – говорю, кто оплакивает ее; в третьей – говорю о моем состоянии. Вторая начинается так: «Но скорбь, и воздыханья…»; третья так: «Меня страшат…». Потом, когда говорю: «Канцона моя горькая…» – обращаюсь к этой канцоне, указывая ей, к каким доннам надлежит ей идти и пребывать с ними.

 
Устали очи, сердцу сострадая,
Влачить тоски непоборимый гнет,
Напечатлевший знак на них сурово.
И, тяготу свою избыть желая,
Что к смерти с каждым днем меня влечет,
Хочу я вздохам предоставить слово.
Но помню я, что надлежит мне снова,
Как, в дни, когда мадонна между нас
Жила, о донны, – к вам мой стих направить,
Его лишь вам представить,
Чтоб низкий слух не восприял мой глас;
Хочу в слезах пред вами Ту восславить,
Что на небе укрыла облик свой,
Любовь в тоске оставивши со мной.
 
 
Сияет Беатриче в небе горнем,
Где ангелы вкушают сладость дней;
Она для них покинула вас, донны, –
Унесена не холодом тлетворным,
Не зноем, умерщвляющим людей,
Но благостью своей непревзойденной.
 
 
Ее души, смиреньем напоенной,
Вознесся свет к высоким небесам,
И возымел желание Зиждитель
Призвать в свою обитель
Ту, на кого возрадовался сам.
И помысел исполнил Повелитель,
Зане он видел, что юдоль сия
Не постигает благости ея.
Прекрасную покинув плоть, благая
Ее душа, всемилости полна,
В пресветлом месте славно пребывает.
 
 
Кто слез не льет, о Дивной размышляя,
Тот сердцем камень, в том душа грязна,
Тот благостыни никогда не знает,
Тот помыслов высоких не вмещает,
Пред тем сокрыт навеки лик ея.
Вот отчего не видал он рыданья
Но скорбь, и воздыханья,
И смерти зов, и тягость бытия
Изведал тот навек влача терзанья
Кому душа вещала в некий час,
Кем Та была и как ушла от нас
 
 
Меня страшат жестокие томленья.
Когда приводит мысль на тяжкий ум
Ту, по которой сердце так страдает;
И я прошу у смерти избавленья
И чувствую такую сладость дум,
Что тотчас цвет лицо мое меняет.
Но лишь мечта желанное являет,
Ко мне беда со всех сторон спешит,
И я в смятенье мужество теряю
И облик вновь меняю,
И с глаз людских меня уводит стыд;
Но только лишь в сиротстве возрыдаю
Пред Беатриче: «Вот тебя уж нет!»
Как слышу с выси ласковый ответ.
 
 
Унынье слез, неистовство смятенья
Так неотступно следуют за мной,
Что каждый взор судьбу мою жалеет.
Какой мне стала жизнь с того мгновенья,
Как отошла мадонна в мир иной,
Людской язык поведать не сумеет.
Вот отчего, о донны, речь немеет,
Когда ищу сказать, как стражду я.
Так горько жизнь меня отяготила,
Так радости лишила,
Что встречные сторонятся меня,
Приметив бледность, что мне лик покрыла.
Одна мадонна с неба клонит взор,
И верю: благ мне будет приговор.
 
 
Канцона моя горькая, иди же
В слезах туда, где донны и девицы,
Кому твои сестрицы
Веселие привыкли приносить.
Ты ж, чей удел – дитятей скорби быть,
Тщись, сирая, в чужой семье ужиться.
 

В тот день, когда свершился год с той поры, как Донна стала гражданкой вечной жизни, сидел я в одном месте, где, вспоминая о ней, рисовал я ангела на неких листах; и в то время как я рисовал его, поднял я глаза и увидел возле себя людей из числа тех, кому надлежит воздавать почтение. Они же смотрели на то, что я делаю, и, как потом было сказано мне, они стояли уже некоторое время, я же не замечал этого. Когда я увидал их, я встал и, поклонившись, сказал: «Некто был только что со мной, поэтому я и задумался». И вот после их ухода вернулся я к своей работе, то есть к рисованию обликов ангела, и, когда я совершил это, пришла мне мысль сказать слова, как бы в память годовщины, и написать тем, которые пришли ко мне. И тогда сочинил я следующий сонет, который начинается: «Она предстала памяти моей…» – и в котором два начала; поэтому я подразделяю его согласно с одним и согласно с другим. Я говорю, что согласно с первым – в этом сонете три части: в первой – говорю, что Донна пребывала уже в моей памяти; во второй – говорю о том, что сделала в силу этого со мной Любовь; в третьей – говорю о действиях Любви. Вторая начинается так: «Заслышав зов…»; третья так: «Они неслись…». Эта часть делится на две: в первой я говорю, что все мои вздохи исходили, беседуя друг с другом; в другой – говорю, как иные из них говорили некие слова, отличные от других; вторая часть начинается так: «И у кого всех горестней…». Таким же образом делится он согласно со вторым началом, с той лишь разницей, что в одной первой части я говорю о том, когда Донна пришла мне так на память, в другой же об этом не говорю.

ПЕРВОЕ НАЧАЛО

 
Она предстала памяти моей,
Благая Донна, призванная ныне
Господней волей к вечной благостыне
На небеса, где Приснодева с ней.
 

ВТОРОЕ НАЧАЛО

 
Она предстала памяти моей,
Та Донна, по которой плачет ныне
Любовь, – в тот миг, когда во благостыне
Смотрели вы на лик, что дал я ей.
 
 
Заслышав зов среди дремы своей,
Любовь в сердечной ожила пустыне,
Промолвив вздохам: «Поспешим к святыне!»
И, возрыдав, те понеслись быстрей.
 
 
Они неслись и жаловались вслух
Словами, исторгавшими не раз
Ток слез из глаз, что скорбию объяты.
 
 
И у кого всех горестней был глас.
Те шли, твердя: «О благородный дух,
Сегодня год, как в небо поднялся ты!»
 

Данте Алигьери
Божественная комедия

Перевод с итальянского М. Лозинского

Песнь первая

 
¹ Земную жизнь пройдя до половины[5]5
  Земную жизнь пройдя до половины. – Серединой человеческой жизни, вершиной ее дуги, Данте («Пир», I V, 23) считает тридцатипятилетний возраст. Его он достиг в 1300 г. и к этому году приурочивает свое путешествие в загробный мир.


[Закрыть],
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
 
 
⁴ Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
 
 
⁷ Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.
 
 
¹⁰ Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
 
 
¹³ Но, к холмному приблизившись подножью[6]6
  К холмному приблизившись подножью. – Над лесом грехов и заблуждений возвышается спасительный холм добродетели, озаряемый солнцем истины (ср. ст. 77–78).


[Закрыть],
Которым замыкался этот дол,
Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,
 
 
¹⁶ Я увидал, едва глаза возвел,
Что свет планеты[7]7
  Свет планеты. – Согласно Птолемеевой системы мироздания, которой придерживается Данте, Солнце было одной из планет, вращающихся вокруг неподвижной Земли.


[Закрыть], всюду путеводной,
Уже на плечи горные сошел.
 
 
¹⁹ Тогда вздохнула более свободной
И долгий страх превозмогла душа,
Измученная ночью безысходной.
 
 
²² И словно тот, кто, тяжело дыша,
На берег выйдя из пучины пенной,
Глядит назад, где волны бьют, страша,
 
 
²⁵ Так и мой дух, бегущий и смятенный,
Вспять обернулся, озирая путь,
Всех уводящий к смерти предреченной.
 
 
²⁸ Когда я телу дал передохнуть,
Я вверх пошел, и мне была опора
В стопе, давившей на земную грудь.
 
 
³¹ И вот, внизу крутого косогора,
Проворная и вьющаяся рысь.[8]8
  Проворная и вьющаяся рысь… – Холм добродетели, на который должен взойти поэт, труднодоступен – его охраняют: рысь (сладострастие), лев (гордыня) и волчица (корыстолюбие).


[Закрыть]
Вся в ярких пятнах пестрого узора.
 
 
³⁴ Она, кружа, мне преграждала высь,
И я не раз на крутизне опасной
Возвратным следом помышлял спастись.
 
 
³⁷ Был ранний час, и солнце в тверди ясной
Сопровождали те же звезды вновь,
Что в первый раз, когда им сонм прекрасный
 
 
⁴⁰ Божественная двинула Любовь.[9]9
  Божественная двинула Любовь. – Вечная любовь у Данте – главная движущая сила во Вселенной.


[Закрыть]
Доверясь часу и поре счастливой,
Уже не так сжималась в сердце кровь
 
 
⁴³ При виде зверя с шерстью прихотливой;
Но, ужасом опять его стесня,
Навстречу вышел лев с подъятой гривой.
 
 
⁴⁶ Он наступал как будто на меня,
От голода рыча освирепело
И самый воздух страхом цепеня.
 
 
⁴⁹ И с ним волчица, чье худое тело,
Казалось, все алчбы в себе несет;
Немало душ из-за нее скорбело.
 
 
⁵² Меня сковал такой тяжелый гнет
Перед ее стремящим ужас взглядом,
Что я утратил чаянье высот.
 
 
⁵⁵ И, как скупец, копивший клад за кладом,
Когда приблизится пора утрат,
Скорбит и плачет по былым отрадам,
 
 
⁵⁸ Так был и я смятением объят,
За шагом шаг волчицей неуемно
Туда теснимый, где лучи молчат.
 
 
⁶¹ Пока к долине я свергался темной,
Какой-то муж явился предо мной.[10]10
  Какой-то муж явился предо мной… – Вергилий – великий римский поэт (символ земного разума и знаний) становится учителем и проводником Данте по Аду и Чистилицу, приводит его к Земному Раю.


[Закрыть]
От долгого безмолвья словно томный.
 
 
⁶⁴ Его узрев среди пустыни той,
«Спаси, воззвал я голосом унылым, –
Будь призрак ты, будь человек живой!»
 
 
⁶⁷ Он отвечал: «Не человек; я был им;
Я от ломбардцев низвожу мой род,
И Мантуя[11]11
  И Мантуя… – Вергилий рассказывает о себе: родился в Мантуанской области (Ломбардия) – при Юлии Цезаре (70 г. до н. э.), жил при Октавианее Августе (27 г. до н. э. – 14 г. н. э.). В те времена в Италии господствовали языческие верования.


[Закрыть] была их краем милым.
 
 
⁷⁰ Рожден sub Julio, хоть в поздний год,
Я в Риме жил под Августовой сенью,
Когда еще кумиры чтил народ.
 
 
⁷³ Я был поэт и вверил песнопенью,[12]12
  Я был поэт и вверил песнопенью… – Вергилий имеет в виду свое главное произведение «Энеиду», где троянец Эней, сын Анхиза, по воле рока становится основоположником Римского государства. Данте поклоняется гению Вергилия, называет его светочем всех певцов земли и своим учителем.


[Закрыть]
Как сын Анхиза отплыл на закат
От гордой Трои, преданной сожженью.
 
 
⁷⁶ Но что же к муке ты спешишь назад?
Что не восходишь к выси озаренной,
Началу и причине всех отрад?»
 
 
⁷⁹ «Так ты Вергилий, ты родник бездонный,
Откуда песни миру потекли? –
Ответил я, склоняя лик смущенный. –
 
 
⁸² О честь и светоч всех певцов земли,
Уважь любовь и труд неутомимый,
Что в свиток твой мне вникнуть помогли!
 
 
⁸⁵ Ты мой учитель, мой пример любимый;
Лишь ты один в наследье мне вручил
Прекрасный слог, везде превозносимый.
 
 
⁸⁸ Смотри, как этот зверь меня стеснил!
О вещий муж, приди мне на подмогу,
Я трепещу до сокровенных жил!»
 
 
⁹¹ «Ты должен выбрать новую дорогу,[13]13
  Ты должен выбрать новую дорогу… – Вергилий говорит о необходимости посетить загробный мир прежде, чем Данте одолеет волчицу и взойдет на спасительную вершину Холма добродетели.


[Закрыть] –
Он отвечал мне, увидав мой страх,
И к дикому не возвращаться логу;
 
 
⁹⁴ Волчица, от которой ты в слезах,
Всех восходящих гонит, утесняя,
И убивает на своих путях;
 
 
⁹⁷ Она такая лютая и злая
Что ненасытно будет голодна,
Вслед за едой еще сильней алкая.
 
 
¹⁰⁰ Со всяческою тварью случена,
Она премногих соблазнит, но славный
Нагрянет Пес,[14]14
  Нагрянет Лес… – Он прогонит волчицу порока и спасет Италию от раздоров и междоусобных войн. Кто это? Комментаторы до сих пор теряются в догадках.


[Закрыть] и кончится она.
 
 
¹⁰³ Не прах земной и не металл двусплавный,
А честь, любовь и мудрость он вкусит,
Меж войлоком и войлоком державный.
 
 
¹⁰⁶ Италии он будет верный щит,
Той, для которой умерла Камилла,
И Эвриал, и Турн, и Нис[15]15
  Камилла, Турн, Нис и Эвриал – герои «Энеиды», погибшие в расцвете лет, когда троянские беглецы обосновывались в Италии.


[Закрыть] убит.
 
 
¹⁰⁹ Свой бег волчища где бы ни стремила,
Ее, нагнав, он заточит в Аду,
Откуда зависть хищницу взманила.
 
 
¹¹² И я тебе скажу в свою чреду:
Иди за мной, и в вечные селенья
Из этих мест тебя я приведу,
 
 
¹¹⁵ И ты услышишь вопли исступленья
И древних духов, бедствующих там,
О новой смерти тщетные моленья;[16]16
  О новой смерти тщетные моленья… – Души грешников в Аду ждут смерти – гибели душ, с которой придет успокоение.


[Закрыть]
 
 
¹¹⁸ Потом увидишь тех, кто чужд скорбям
Среди огня, в надежде приобщиться
Когда-нибудь к блаженным племенам.
 
 
¹²¹ Но если выше ты захочешь взвиться,
Тебя душа достойнейшая ждет:[17]17
  Тебя душа достойнейшая ждет… – Беатриче, в которую Данте был всю жизнь влюблен. После ее безвременной смерти она стала небесной возлюбленной поэта.


[Закрыть]
С ней ты пойдешь, а мы должны проститься;
 
 
¹²⁴ Царь горних высей, возбраняя вход
В свой город мне, врагу его устава,
Тех не впускает, кто со мной идет.
 
 
¹²⁷ Он всюду царь, но там его держава;
Там град его, и там его престол;
Блажен, кому открыта эта слава!»
 
 
¹³⁰ «О мой поэт, – ему я речь повел, –
Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:
Чтоб я от зла и гибели ушел,
 
 
¹³³ Яви мне путь о коем ты поведал,
Дай врат Петровых[18]18
  Врата Петровы… – вход в Чистилище.


[Закрыть] мне увидеть свет
И тех, кто душу вечной муке предал».
 
 
¹³⁶ Он двинулся, и я ему вослед.
 

Песнь третья

 
Я увожу к отверженным селеньям.
Я увожу сквозь вековечный стон.
Я увожу к погибшим поколеньям.
 
 
⁴ Был правдою мой зодчий вдохновлен:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен.
 
 
⁷ Древней меня лишь вечные созданья
И с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья.[19]19
  Надпись на вратах Ада, сотворенного христианским богом (мой зодчий), который, по мнению Данте, сочетал в себе высшую силу (бог-отец), полноту всезнания (бог-сын) и любовь (бог – дух святой). Ад – последняя дистанция, он будет существовать вечно. Ад, как представлял себе поэт, похож на воронку, самая узкая часть которой доходит до центра земли, где вмерз в лед и царит падший ангел огромный Люцифер. По скосам воронки горизонтальными концентрическими уступами – полосами расположились девять кругов Ада. Каждый следующий круг меньше предыдущего и уходит все глубже в землю.


[Закрыть]
 
 
¹⁰ Я, прочитав над входом, в вышине,
Такие знаки сумрачного цвета,
Сказал: «Учитель, смысл их страшен мне».
 
 
¹³ Он, прозорливый, отвечал на это:
«Здесь нужно, чтоб душа была тверда;
Здесь страх не должен подавать совета.
 
 
¹⁶ Я обещал, что мы придем туда,
Где ты увидишь, как томятся тени,
Свет разума утратив навсегда».
 
 
¹⁹ Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,
И, обернув ко мне спокойный лик,
Он ввел меня в таинственные сени.
 
 
²² Там вздохи, плач и исступленный крик
Во тьме беззвездной были так велики,
Что поначалу я в слезах поник.
 
 
²⁵ Обрывки всех наречий, ропот дикий,
Слова, в которых боль, и гнев, и страх,
Плесканье рук, и жалобы, и вскрики
 
 
²⁸ Сливались в гул, без времени, в веках,
Кружащийся во мгле неозаренной,
Как бурным вихрем возмущенный прах.
 
 
³¹ И я, с главою, ужасом стесненной,
«Чей это крик? – едва спросить посмел. –
Какой толпы, страданьем побежденной?»
 
 
³⁴ И вождь в ответ: «То горестный удел
Тех жалких душ, что прожили, не зная
Ни славы, ни позора смертных дел
 
 
³⁷ И с ними ангелов дурная стая,
Что, не восстав, была и не верна
Всевышнему, средину соблюдая.
 
 
⁴⁰ Их свергло небо, не терпя пятна;
И пропасть Ада их не принимает,
Иначе возгордилась бы вина».
 
 
⁴³ И я: «Учитель, что их так терзает
И принуждает к жалобам таким?»
А он: «Ответ недолгий подобает.
 
 
⁴⁶ И смертный час для них недостижим,
И эта жизнь настолько нестерпима,
Что все другое было б легче им.
 
 
⁴⁹ Их память на земле невоскресима;
От них и суд, и милость отошли.
Они не стоят слов: взгляни – и мимо!»
 
 
⁵² И я, взглянув, увидел стяг вдали,
Бежавший кругом, словно злая сила
Гнала его в крутящейся пыли;
 
 
⁵⁵ А вслед за ним столь длинная спешила
Чреда людей, что верилось с трудом,
Ужели смерть столь многих истребила.
 
 
⁵⁸ Признав иных, я вслед за тем в одном
Узнал того, кто от великой доли
Отрекся в малодушии своем.[20]20
  Кто от великой доли отрекся в малодушии своем. – Папа Целестин V (избран в 1294 г.) под нажимом папы Бонифация VIII, ненавидимого поэтом, отрекся от престола, не пробыв на нем и полугода. Этот пример, по замыслу Данте, должен показать, как ничтожны люди, отказавшиеся по своему малодушию от борьбы за правое дело.


[Закрыть]
 
 
⁶¹ И понял я, что здесь вопят от боли
Ничтожные, которых не возьмут
Ни бог, ни супостаты божьей воли.
 
 
⁶⁴ Вовек не живший, этот жалкий люд
Бежал нагим, кусаемый слепнями
И осами, роившимися тут.
 
 
⁶⁷ Кровь, между слез, с их лиц текла струями,
И мерзостные скопища червей
Ее глотали тут же под ногами.
 
 
⁷⁰ Взглянув подальше, я толпу людей
Увидел у широкого потока.
«Учитель, – я сказал, – тебе ясней,
 
 
⁷³ Кто эти там и власть какого рока
Их словно гонит и теснит к волнам,
Как может показаться издалека».
 
 
⁷⁶ И он ответил: «Ты увидишь сам,
Когда мы шаг приблизим к Ахерону[21]21
  Ахерон – адская река, известная из античной мифологии, широко используемой нашим поэтом. Она опоясывает круг первый Ада и, низвергаясь вниз, образует Стикс (Стигийское болото), окружающее город Дита (Люцифера). Потом, стекая ниже, воды Стикса преобразуются в пылающую реку Флегетон, а она, в свою очередь, пробившись к центру Земли, обращается в ледяное озеро Коцит. Так, до мельчайших деталей продуманно, строит Данте архитектонику своего Ада и вообще всего загробного мира.


[Закрыть]
И подойдем к печальным берегам».
 
 
⁷⁹ Смущенный взор склонив к земному лону,
Боясь докучным быть, я шел вперед,
Безмолвствуя, к береговому склону.
 
 
⁸² И вот в ладье навстречу нам плывет
Старик, поросший древней сединою,[22]22
  Старик, поросший древней сединою… – Харон, перевозчик душ через адскую реку.


[Закрыть]
Крича: «О, горе вам, проклятый род!
 
 
⁸⁵ Забудьте небо, встретившись со мною!
В моей ладье готовьтесь переплыть
К извечной тьме, и холоду, и зною.
 
 
⁸⁸ А ты уйди, тебе нельзя тут быть,
Живой душе, средь мертвых!» И добавил,
Чтобы меня от прочих отстранить:
 
 
⁹¹ «Ты не туда свои шаги направил:
Челнок полегче должен ты найти,
Чтобы тебя он к пристани доставил».
 
 
⁹⁴ А вождь ему: «Харон, гнев укроти.
Того хотят – там, где исполнить власти
То, что хотят. И речи прекрати».
 
 
⁹⁷ Недвижен стал шерстистый лик ужасный
У лодочника сумрачной реки.
Но вкруг очей змеился пламень красный.
 
 
¹⁰⁰ Нагие души, слабы и легки,
Вняв приговор, не знающий изъятья
Стуча зубами, бледны от тоски,
 
 
¹⁰³ Выкрикивали господу проклятья,
Хулили род людской, и день, и час,
И край, и семя своего зачатья.
 
 
¹⁰⁶ Потом, рыдая, двинулись зараз
К реке, чьи волны, в муках безутешных,
Увидят все, в ком божий страх угас.
 
 
¹⁰⁹ А бес Харон сзывает стаю грешных,
Вращая взор, как уголья в золе,
И гонит их и бьет веслом неспешных.
 
 
¹¹² Как листья сыплются в осенней мгле,
За строем строй, и ясень оголенный
Свои одежды видит на земле»
 
 
¹¹⁵ Так сев Адама, на беду рожденный,
Кидался вниз, один, за ним другой,
Подобно птице, в сети приманенной.
 
 
¹¹⁸ И вот плывут над темной глубиной;
Но не успели кончить переправы,
Как новый сонм собрался над рекой.
 
 
¹²¹ «Мой сын, – сказал учитель величавый, –
Все те, кто умер, бога прогневив,
Спешат сюда, все страны и державы;
 
 
¹²⁴ И минуть реку всякий тороплив,
Так утесненный правосудьем бога,
Что самый страх преображен в призыв.
 
 
¹²⁷ Для добрых душ другая есть дорога;
И ты поймешь, что разумел Харон
Когда с тобою говорил так строго».[23]23
  И ты поймешь, что разумел Харон, когда с тобою говорил так строго. – Харон имел дело с перепуганными грешниками, а не с такого рода избранными людьми, как Вергилий и Данте.


[Закрыть]
 
 
¹³⁰ Чуть он умолк, простор со всех сторон
Сотрясся так, что, в страхе вспоминая,
Я и поныне потом орошен.
 
 
¹³³ Дохнула ветром глубина земная,
Пустыня скорби вспыхнула кругом,
Багровым блеском чувства ослепляя;
 
 
¹³⁶ И я упал, как тот, кто схвачен сном.
 

Песнь четвертая

 
Ворвался в глубь моей дремоты сонной
Тяжелый гул,[24]24
  Ворвался в глубь моей дремоты сонной тяжелый гул… – Во время сна каким-то чудесным образом поэт был переправлен через Ахерон. Очнувшись от сна, он уже оказался в первом круге Ада. Здесь, в так называемом Лимбе (лат. Iimbus – кайма), пребывали души праведников и добродетельных людей, еще не приобщившихся к христианским таинствам, патриархи и пророки Ветхого завета и души младенцев, умерших без крещения.


[Закрыть] и я очнулся вдруг,
Как человек, насильно пробужденный.
 
 
⁴ Я отдохнувший взгляд обвел вокруг,
Встав на ноги, и пристально взирая,
Чтоб осмотреться в этом царстве мук.
 
 
⁷ Мы были возле пропасти, у края,
И страшный срыв гудел у наших ног,
Бесчисленные крики извергая.
 
 
¹⁰ Он был так темен, смутен и глубок,
Что я над ним склонялся по-пустому
И ничего в нем различить не мог.
 
 
¹³ «Теперь мы к миру спустимся слепому, –
Так начал, смертно побледнев, поэт.
Мне первому идти, тебе – второму».
 
 
¹⁶ И я сказал, заметив этот цвет:
«Как я пойду, когда вождем и другом
Владеет страх и мне опоры нет?»
 
 
¹⁹ «Печаль о тех, кто скован ближним кругом, –
Он отвечал, – мне на лицо легла,
И состраданье ты почел испугом.
 
 
²² Пора идти, дорога не мала».
Так он сошел, и я за ним спустился,
Вниз, в первый круг, идущий вкруг жерла.
 
 
²⁵ Сквозь тьму не плач до слуха доносился,
А только вздох взлетал со всех сторон
И в вековечном воздухе струился.
 
 
²⁸ Он был безбольной скорбью порожден,
Которою казалися объяты
Толпы младенцев, и мужей, и жен.
 
 
³¹ «Что ж ты не спросишь, – молвил мой вожатый, –
Какие духи здесь нашли приют?
Знай, прежде чем продолжить путь начатый,
 
 
³⁴ Что эти не грешили; не спасут
Одни заслуги, если нет крещенья,
Которым к вере истинной идут;
 
 
³⁷ Кто жил до христианского ученья,
Тот бога чтил не так, как мы должны.
Таков и я. За эти упущенья,
 
 
⁴⁰ Не за иное, мы осуждены
И здесь, по приговору высшей воли,
Мы жаждем и надежды лишены».
 
 
⁴³ Стеснилась грудь моя от тяжкой боли
При вести, сколь достойные мужи
Вкушают в Лимбе горечь этой доли.
 
 
⁴⁶ «Учитель мой, мой господин, скажи, –
Спросил я, алча веры несомненной,
Которая превыше всякой лжи, –
 
 
⁴⁹ Взошел ли кто отсюда в свет блаженный,
Своей иль чьей-то правдой искуплен?»
Поняв значенье речи сокровенной:
 
 
⁵² «Я был здесь внове, – мне ответил он, –
Когда, при мне, сюда сошел Властитель,
Хоруговью победы осенен.
 
 
⁵⁵ Им изведан был первый прародитель;
И Авель, чистый сын его, и Ной,
И Моисей, уставщик и служитель;
 
 
⁵⁸ И царь Давид, и Авраам седой;
Израиль, и отец его, и дети;
Рахиль, великой взятая ценой;[25]25
  Великой взятая ценой – Согласно библейской мифологии, патриарх Яков, чтобы жениться на Рахили, служил ее отцу в общей сложности четырнадцать лет.


[Закрыть]
 
 
⁶¹ И много тех, кто ныне в горнем свете. –
Других спасенных не было до них,
И первыми блаженны стали эти».
 
 
⁶⁴ Он говорил, но шаг наш не затих,
И мы все время шли великой чащей,
Я разумею – чащей душ людских.
 
 
⁶⁷ И в области, невдале отстоящей
От места сна, предстал моим глазам
Огонь, под полушарьем тьмы горящий.
 
 
⁷⁰ Хоть этот свет и не был близок к нам,
Я видеть мог, что некий многочестный
И высший сонм уединился там.
 
 
⁷³ «Искусств и знаний образец всеместный.
Скажи, кто эти, не в пример другим
Почтённые, среди толпы окрестной?»
 
 
⁷⁶ И он ответил: «Именем своим
Они гремят земле и слава эта
Угодна небу, благостному к ним».
 
 
⁷⁹ «Почтите высочайшего поэта! –
Раздался в это время чей-то зов. –
Вот тень его подходит к месту света».
 
 
⁸² И я увидел после этих слов,
Что четверо к нам держат шаг державный,
Их облик был ни весел, ни суров.
 
 
⁸⁵ «Взгляни, – промолвил мой учитель славный.
С мечом в руке, величьем осиян,
Трем остальным предшествует, как главный,
 
 
⁸⁸ Гомер, превысший из певцов всех стран;
Второй – Гораций, бичевавший нравы;
Овидий – третий, и за ним – Лукан.[26]26
  В полном мраке первого круга Ада светилась некая полусфера. Там пребывали славные поэты древности – Гомер с мечом в руках, символизировавшим воспетые им битвы героев, знаменитые римские поэты – Гораций (65–8 г. до н. э.), Овидий (43 г. до н. э. – 17 г. н. э.) и Лукан (39–65 гг. н. э.).


[Закрыть]
 
 
⁹¹ Нас связывает титул величавый,
Здесь прозвучавший, чуть я подошел;
Почтив его, они, конечно, правы».
 
 
⁹⁴ Так я узрел славнейшую из школ,
Чьи песнопенья вознеслись над светом
И реют над другими, как орел.
 
 
⁹⁷ Мой вождь их встретил, и ко мне с приветом
Семья певцов приблизилась сама;
Учитель улыбнулся мне при этом.
 
 
¹⁰⁰ И эта честь умножилась весьма,
Когда я приобщен был к их собору
И стал шестым средь столького ума
 
 
¹⁰³ Мы ушли к лучам, предавшись разговору,
Который лишний здесь и в этот миг,
Насколько там он к месту был и в пору
 
 
¹⁰⁶ Высокий замок предо мной возник,
Семь раз обвитый стройными стенами;
Кругом бежал приветливый родник.
 
 
¹⁰⁹ Мы, как землей, прошли его волнами;
Сквозь семь ворот тропа вовнутрь вела;
Зеленый луг открылся перед нами.
 
 
¹¹² Там были люди с важностью чела,
Неторопливым и спокойным взглядом;
Их речь звучна и медленна была.
 
 
¹¹⁵ Мы поднялись на холм, который рядом,
В открытом месте, светел, величав,
Господствовал над этим свежим садом.
 
 
¹¹⁸ На зеленеющей финифти трав
Предстали взорам доблестные тени,
И я ликую сердцем, их видав.
 
 
¹²¹ Я зрел Электру в сонме поколений,
Меж коих были Гектор, и Эней,
И хищноокий Цезарь, друг сражений.
 
 
¹²⁴ Пентесилея и Камилла с ней
Сидели возле, и с отцом – Лавина;
Брут, первый консул, был в кругу теней;
 
 
¹²⁷ Дочь Цезаря, супруга Коллатина,
И Гракхов мать, и та, чей муж Катон;
Поодаль я заметил Саладина.
 
 
¹³⁰ Потом, взглянув на невысокий склон,
Я увидал: учитель тех, кто знает,
Семьей мудролюбивой окружен
 
 
¹³³ К нему Сократ всех ближе восседает
И с ним Платон; весь сонм всеведца чтит
Здесь тот, кто мир случайным полагает,
 
 
¹³⁶ Философ знаменитый Демокрит;
Здесь Диоген, Фалес с Анаксагором,
Зенон, и Эмпедокл, и Гераклит;
 
 
¹³⁹ Диоскорид, прославленный разбором
Целебных качеств; Сенка, Орфей,
Лин, Туллий; дальше представали взорам
 
 
¹⁴² Там – геометр Эвклид, там – Птолемей,
Там – Гиппократ, Гален и Авиценна,
Аверроис, толковник новых дней.
 
 
¹⁴⁵ Я всех назвать не в силах поименно;
Мне нужно быстро молвить обо всем.
И часто речь моя несовершенна.
 
 
¹⁴⁸ Синклит шести распался, мы вдвоем;
Из тихой сени в воздух потрясенный
Уже иным мы движемся путем,
 
 
¹⁵¹ И я – во тьме, ничем не озаренной.
 

Песнь пятая

 
Так я сошел, покинув круг начальный,
Вниз во второй; он менее, чем тот,
Но больших мук в нем слышен стон печальный.
 
 
⁴ Здесь ждет Минос, оскалив страшный рот;
Допрос и суд свершает у порога
И взмахами хвоста на муку шлет.
 
 
⁷ Едва душа, отпавшая от бога,
Пред ним предстанет с повестью своей,
Он, согрешенья различая строго,
 
 
¹⁰ Обитель Ада назначает ей,
Хвост обвивая столько раз вкруг тела,
На сколько ей спуститься ступеней.
 
 
¹³ Всегда толпа у грозного предела;
Подходят души чередой на суд:
Промолвила, вняла и вглубь слетела.
 
 
¹⁶ «О ты, пришедший в бедственный приют, –
Вскричал Минос, меня окинув взглядом
И прерывая свой жестокий труд, –
 
 
¹⁹ Зачем ты здесь и кто с тобою рядом?
Не обольщайся, что легко войти!»
И вождь в ответ: «Тому, кто сходит Адом,
 
 
²² Не преграждай сужденного пути.
Того хотят – там, где исполнить властны
То, что хотят. И речи прекрати».
 
 
²⁵ И вот я начал различать неясный
И дальний стон; вот я пришел туда,
Где плач в меня удалил многогласный.
 
 
²⁸ Я там, где свет немотствует всегда
И словно воет глубина морская,
Когда двух вихрей злобствует вражда.
 
 
³¹ То адский ветер, отдыха не зная,
Мчит сонмы душ среди окрестной мглы
И мучит их, крутя и истязая.
 
 
³⁴ Когда они стремятся вдоль скалы,
Взлетают крики, жалобы и пени,
На господа ужасные хулы.
 
 
³⁷ И я узнал, что этот круг мучений
Для тех, кого земная плоть звала,
Кто предал разум власти вожделений.
 
 
⁴⁰ И как скворцов уносят их крыла,
В дни холода, густым и длинным строем,
Так эта буря кружит духов зла
 
 
⁴³ Туда, сюда, вниз, вверх, огромным роем;
Им нет надежды на смягченье мук
Или на миг, овеянный покоем.
 
 
⁴⁶ Как журавлиный клин летит на юг
С унылой песнью в высоте надгорной,
Так предо мной, стеная, несся крут
 
 
⁴⁹ Теней, гонимых вьюгой необорной;
И я сказал: «Учитель, что они,
Которых так терзает воздух черный?»
 
 
⁵² Он отвечал: «Вот первая, взгляни:
Ее державе многие языки
В минувшие покорствовали дни.
 
 
⁵⁵ Она вдалась в такой разврат великий,
Что вольность всем была разрешена.
Дабы народ не осуждал владыки.
 
 
⁵⁸ То Нинова венчанная жена,
Семирамида, древняя царица:
Ее земля Султану отдана.
 
 
⁶¹ Вот нежной страсти горестная жрица,
Которой прах Сихея оскорблен:
Вот Клеопатра, грешная блудница.
 
 
⁶⁴ А там Елена, тягостных времен
Виновница; Ахилл, гроза сражений,
Который был любовью побежден;
 
 
⁶⁷ Парис, Тристан». Бесчисленные тени
Он назвал мне и указал рукой,
Погубленные жаждой наслаждений.
 
 
⁷⁰ Вняв имена прославленных молвой
Воителей и жен из уст поэта,
Я смутен стал, и дух затмился мой.
 
 
⁷³ Я начал так: «Я бы хотел ответа
От этих двух,[27]27
  «Я бы хотел ответа от этих двух…» – Как видно из дальнейшего, это души несчастных возлюбленных Франчески да Римини и Паоло Малатеста. Лица исторические, современники Данте. Франческа была женой влиятельного, но некрасивого и жестокого Джанчотто Малатеста. Вскоре она полюбила его младшего брата, красивого и нежного юношу. Узнав об этом от слуги, Джанчотто убил жену и брата. О трагической любви Франческо и Паоло рассказал Дж. Боккаччо в своем незаконченном комментарии к «Божественной комедии». На этот сюжет П. И. Чайковский написал симфоническую фантазию «Франческа да Римини».


[Закрыть] которых вместе вьет
И так легко уносит буря эта».
 
 
⁷⁶ И мне мой вождь: «Пусть ветер их пригнет
Поближе к нам; и пусть любовью молит
И оклик твой; они прервут полет».
 
 
⁷⁹ Увидев, что их ветер к нам неволит,
«О души скорби! я воззвал, –
Сюда! И отзовитесь, если Тот позволит!»
 
 
⁸² Как голуби на сладкий зов гнезда,
Поддержанные волею несущей.
Раскинув крылья, мчатся без труда,
 
 
⁸⁵ Так и они, паря во мгле гнетущей,
Покинули Дидоны скорбный рой
На возглас мой, приветливо зовущий.
 
 
⁸⁸ «О ласковый и благостный живой,
Ты, посетивший в тьме неизреченной
Нас, обагривших кровью мир земной;
 
 
⁹¹ Когда бы нам был другом царь вселенной,
Мы бы молились, чтоб тебя он спас,
Сочувственного к муке сокровенной.
 
 
⁹⁴ И если к нам беседа есть у вас,
Мы рады говорить и слушать сами,
Пока безмолвен вихрь, как здесь сейчас.
 
 
⁹⁷ Я родился над теми берегами,[28]28
  Я родилась над теми берегами… – то есть в Равенне, расположенной в устье реки По. Там Данте поселился в конце жизни, там же умер и похоронен.


[Закрыть]
Где волны, как усталого гонца,
Встречают По с попутными реками.
 
 
¹⁰⁰ Любовь сжигает нежные сердца,
И он пленился телом несравнимым,
Погубленным так страшно в час конца.
 
 
¹⁰³ Любовь, любить велящая любимым,
Меня к нему так властно привлекла,
Что этот плен ты видишь нерушимым.
 
 
¹⁰⁶ Любовь вдвоем на гибель нас вела;
В Каине[29]29
  Каина – так назван по имени библейского братоубийцы Каина первый пояс последнего, девятого круга Ада, где томятся в муках предавшие своих близких.


[Закрыть] будет наших дней гаситель».
Такая речь из уст у них текла.
 
 
¹⁰⁹ Скорбящих теней сокрушенный зритель,
Я голову в тоске склонил на грудь.
«О чем ты думаешь?» – спросил учитель.
 
 
¹¹² Я начал так: «О, знал ли кто-нибудь,
Какая нега и мечта какая
Их привела на этот горький путь!»
 
 
¹¹⁵ Потом, к умолкшим слово обращая,
Сказал: «Франческа, жалобе твоей
Я со слезами внемлю, сострадая.
 
 
¹¹⁸ Но расскажи: меж вздохов нежных дней,
Что было вам любовною наукой,
Раскрывшей слуху тайный зов страстей?»
 
 
¹²¹ И мне она: «Тот страждет высшей мукой,
Кто радостные помнит времена
В несчастии: твой вождь тому порукой.[30]30
  … твой вождь тому порукой. – Вергилий, поведавший миру о странствиях и войнах Энея за будущее Италии.


[Закрыть]
 
 
¹²⁴ Но если знать до первого зерна
Злосчастную любовь ты полон жажды,
Слова и слезы расточу сполна.
 
 
¹²⁷ В досужий час читали мы однажды
О Ланчелоте[31]31
  О Ланчелоте… – герой французского средневекового романа из цикла о рыцарях Круглого Стола. Ланчелот прославился своими подвигами при дворе короля Артура и полюбил его жену – королеву Джиневру.


[Закрыть] сладостный рассказ;
Одни мы были, был беспечен каждый.
 
 
¹³⁰ Над книгой взоры встретились не раз,
И мы бледнели с тайным содраганьем;
Но дальше повесть победила нас.
 
 
¹³³ Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем
Прильнул к улыбке дорогого рта,
Тот, с кем навек я скована терзаньем,
 
 
¹³⁶ Поцеловал, дрожа, мои уста.
И книга стала нашим Галеотом[32]32
  Галерт – рыцарь, который помог Ланчелоту встретиться с королевой Джиневрой и уговорил ее поцеловать нерешительного героя.


[Закрыть]!
Никто из нас не дочитал листа».
 
 
¹³⁹ Дух говорил, томимый, страшным гнетом,
Другой рыдал, и мука их сердец
Мое чело покрыла смертным потом;
 
 
¹⁴² И я упал, как падает мертвец.[33]33
  И я упал, как падает мертвец… – Рассказ о любви Франчески и Паоло поверг его в обморочное состояние. Данте далек от эпического спокойствия, страдая и принимая все близко к сердцу.


[Закрыть]
 

Песнь шестая

 
Едва ко мне вернулся ясный разум,
Который был не в силах устоять
Пред горестным виденьем и рассказом, –
 
 
⁴ Уже средь новых пыток я опять,
Средь новых жертв, куда ни обратиться,
Куда ни посмотреть, куда ни стать.
 
 
⁷ Я в третьем круге,[34]34
  Я в третьем круге… – Очнувшись после обморока от встречи с несчастными Франческой и Паоло, Данте оказывается в третьем круге Ада, где казнились чревоугодники, обжоры.


[Закрыть] там, где дождь струится
Проклятый, вечный, грузный, ледяной;
Всегда такой же, он все так же длится.
 
 
¹⁰ Тяжелый град, и снег, и мокрый гной
Пронизывают воздух непроглядный;
Земля смердит под жидкой пеленой
 
 
¹³ Трехзевый Цербер[35]35
  Цербер (Кербер) – сын Тифона и Ехидны, многоголовый кровожадный пес, стерегущий вход в подземный мир. Он пропускает туда души умерших, но обратно не выпускает никого. Цербер, как большинство созданий античной мифологии, представлен в «Божественной комедии» в измененном виде – как страшный бес с тремя пастями, терзающими грешников.


[Закрыть], хищный и громадный
Собачьим лаем лает на народ,
Который вязнет в этой топи смрадной.
 
 
¹⁶ Его глаза багровы, вздут живот,
Жир в черной бороде, когтисты руки;
Он мучит души, кожу с мясом рвет.
 
 
¹⁹ А те под ливнем воют, словно суки;
Прикрыть стараясь верхним нижний бок,
Ворочаются в исступленье муки.
 
 
²² Завидя нас, разинул рты, как мог,
Червь гнусный, Цербер, и спокойной части
В нем не было от головы до ног.
 
 
²⁵ Мой вождь нагнулся, простирая пясти,
И, взяв земли два полных кулака,
Метнул ее в прожорливые пасти.
 
 
²⁸ Как пес, который с лаем ждал куска,
Смолкает, в кость вгрызаясь с жадной силой,
И занят только тем, что жрет пока, –
 
 
³¹ Так смолк и демон Цербер грязнорылый,
Чей лай настолько душам омерзел,
Что глухота казалась бы им милой.
 
 
³⁴ Меж призраков, которыми владел
Тяжелый дождь, мы шли вперед, ступая
По пустоте, имевшей облик тел.
 
 
³⁷ Лежала плоско их гряда густая.
И лишь один, чуть нас заметил он,
Привстал и сел, глаза на нас вздымая.
 
 
⁴⁰ «О ты, который в этот Ад сведен, –
Сказал он, – ты меня, наверно, знаешь;
Ты был уже, когда я выбыл вон».
 
 
⁴³ И я: «Ты вид столь жалостный являешь,
Что кажешься чужим в глазах моих
И вряд ли мне кого напоминаешь.
 
 
⁴⁶ Скажи мне, кто ты, жертва этих злых
И скорбных мест и казни ежечасной,
Не горше, но противней всех других».
 
 
⁴⁹ И он: «Твой город[36]36
  «Твой город…» – Флоренция, родина Данте.


[Закрыть], зависти ужасной
Столь полный, что уже трещит квашня,
Был и моим когда-то в жизни ясной.
 
 
⁵² Прозвали Чакко[37]37
  Прозвали Чакко… —На флорентийском диалекте «Чакко» означало «Забулдыга», «Прожорливая свинья».


[Закрыть] граждане меня.
За то, что я обжорству предавался,
Я истлеваю, под дождем стеня.
 
 
⁵⁵ И бедная душа, я оказался
Не одинок: их всех карают тут
За тот же грех». Его рассказ прервался.
 
 
⁵⁸ Я молвил: «Чакко, слезы грудь мне жмут
Тоской о бедствии твоем загробном.
Но я прошу: скажи, к чему придут
 
 
⁶¹ Враждующие в городе усобном:[38]38
  Враждующие в городе усобном… – Во Флоренции во времена Данте (конец XIII – начало ХIV в.) шла ожесточенная, с кровавыми эксцессами и террором борьба между черными (сторонники папы) и белыми (богатые сторонники независимой республики) гвельфами. Чакко предсказывает кровопролития и междоусобицу во Флоренции и что победят белые (иначе лесные, то есть пришедшие из лесистых сельских мест), а черных отправят в изгнание. Затем удача улыбнется черным, белые будут вынуждены покинуть родной край. Данте принадлежал к белым гвельфам.


[Закрыть]
И кто в нем праведен, и чем раздор
Зажжен в народе этом многозлобном?»
 
 
⁶⁴ И он ответил: «После долгих ссор
Прольется кровь и власть лесным доставит,
А их врагам – изгнанье и позор.
 
 
⁶⁷ Когда же солнце трижды лик свой явит,
Они падут, а тем поможет встать
Рука того, кто в наши дни лукавит.
 
 
⁷⁰ Они придавят их и будут знать,
Что вновь чело на долгий срок подъемлют,
Судив сраженным плакать и роптать.
 
 
⁷³ Есть двое праведных,[39]39
  Есть двое праведных... – По этому поводу комментаторы высказывают разные догадки, но все они мало убедительны.


[Закрыть] но им не внемлют.
Гордыня, зависть, алчность – вот в сердцах
Три жгучих искры, что вовек не дремлют»,
 
 
⁷⁶ Он смолк на этих горестных словах
И я ему: «Из бездны злополучий
Вручи мне дар и будь щедрей в речах.
 
 
⁷⁹ Теггьяйо, Фарината, дух могучий.
Все те, чей разум правдой был богат,
Арриго, Моска или Рустикуччи, –
 
 
⁸² Где все они, я их увидеть рад;
Мне сердце жжет узнать судьбу славнейших:
Их нежит небо или травит Ад?»
 
 
⁸⁵ И он: «Они средь душ еще чернейших:
Их тянет книзу бремя грешных лет;
Ты можешь встретить их в кругах дальнейших.
 
 
⁸⁸ Но я прошу: вернувшись в милый свет,
Напомни людям, что я жил меж ними,
Вот мой последний сказ и мой ответ»,
 
 
⁹¹ Взглянув глазами, от тоски косыми,
Он наклонился и, лицо тая,
Повергся ниц меж прочими слепыми.[40]40
  .. меж прочими слепыми… слепыми не в буквальном смысле, а в переносном – духовно слепыми, не различающими добра и зла.


[Закрыть]
 
 
⁹⁴ И мне сказал вожатый: «Здесь гния,
Он до трубы архангела не встанет
Когда придет враждебный судия,
 
 
⁹⁷ К своей могиле скорбной каждый прянет
И в прежний образ снова воплотись,
Услышит то, что вечным громом грянет».
 
 
¹⁰⁰ Мы тихо шли сквозь смешанную грязь
Теней и ливня, в разные сужденья
О вековечной жизни углубясь.
 
 
¹⁰³ Я так спросил: «Учитель, их мученья,
По грозном приговоре, как – сильней
Иль меньше будут, иль без измененья?»
 
 
¹⁰⁶ И он: «Наукой сказано твоей[41]41
  «Наукой сказано твоей: Вергилий имеет в виду Аристотеля, которого почитал Данте.


[Закрыть]
Что, чем природа совершенней в сущем,
Тем слаще нега в нем и боль больней.
 
 
¹⁰⁹ Хотя проклятым людям, здесь живущим,
К прямому совершенству не прийти,
Их ждет полнее бытие в грядущем».
 
 
¹¹² Мы шли кругом по этому пути;
Я всей беседы нашей не отмечу;
И там, где к бездне начал спуск вести,
 
 
¹¹⁵ Нам Плутос, враг великий, встал навстречу.
 

Песнь тридцать вторая

 
Когда б мой стих был хриплый и скрипучий,
Как требует зловещее жерло,
Куда спадают все другие кручи.
 
 
⁴ Мне б это крепче выжать помогло
Сок замысла; но здесь мой слог некстати
И речь вести мне будет тяжело:
 
 
⁷ Ведь вовсе не из легких предприятий –
Представить образ мирового дна:
Тут не отделаешься «мамой-тятей».
 
 
¹⁰ Но помощь Муз да будет мне дана,
Как Амфиону[42]42
  Амфион… – Своим пением, которое было даром Муз, царь Орхомена двигал камни, чтобы воздвигнуть стены Фив. Так Амфион стал основателем этого города.


[Закрыть], строившему Фивы.
Чтоб в слове сущность выразить сполна.
 
 
¹³ Жалчайший род, чей жребий несчастливый
И молвить трудно, лучше б на земле
Ты был овечьим стадом, нечестивый!
 
 
¹⁶ Мы оказались[43]43
  Мы оказались… – Поэты проникли в последний, девятый круг Ада, дно которого образует ледяное озеро Коцит. Здесь карают предателей. Первый пояс девятого круга назван по имени братоубийцы Каина – Кайна.


[Закрыть] в преисподней мгле,
У ног гиганта, на равнине гладкой,
И я дивился шедшей вверх скале,
 
 
¹⁹ Как вдруг услышал крик: «Шагай с оглядкой»
Ведь ты почти что на головы нам,
Злосчастным братьям, наступаешь пяткой!»
 
 
²² Я увидал, взглянув по сторонам,
Что подо мною озеро, от стужи
Подобное стеклу, а не волнам.
 
 
²⁵ В разгар зимы не облечен снаружи
Таким покровом в Австрии Дунай,
И дальний Танаис[44]44
  Танаис – древнегреческое название Дона.


[Закрыть] твердеет хуже;
 
 
²⁸ Когда бы Тамбернику[45]45
  Тамберник – гора в Славонии. Пьетрапанс – гора в Апуанских Альпах.


[Закрыть] невзначай
Иль Пьетрапане дать сюда свалиться,
У озера не хрустнул бы и край.
 
 
³¹ И как лягушка выставить ловчится,
Чтобы поквакать, рыльце из пруда,
Когда жнее страда и ночью снится,
 
 
³⁴ Так, вмерзши до таилища стыда
И аисту под звук стуча зубами,
Синели души грешных изо льда.
 
 
³⁷ Свое лицо они склоняли сами,
Свидетельствуя в облике таком
О стуже – ртом, о горести – глазами.
 
 
⁴⁰ Взглянув окрест, я вновь поник челом
И увидал двоих,[46]46
  И увидал двоих... – Два брата дельи Альберта убили друг друга (конец XIII в.), враждуя из-за наследства.


[Закрыть] так сжатых рядом,
Что волосы их сбились в цельный ком.
 
 
⁴³ «Вы, грудь о грудь окованные хладом, –
Сказал я, – кто вы?» Каждый шею взнес
И на меня оборотился взглядом.
 
 
⁴⁶ И их глаза, набухшие от слез,
Излились влагой, и она застыла,
И веки им обледенил мороз.
 
 
⁴⁹ Бревно с бревном скоба бы не скрепила
Столь прочно; и они, как два козла,
Боднулись лбами, – так их злость душила.
 
 
⁵² И кто-то молвил, не подняв чела,
От холода безухий: «Что такое?
Зачем ты в нас глядишь, как в зеркала?
 
 
⁵⁵ Когда ты хочешь знать, кто эти двое:
Им завещал Альберто, их отец,
Бизенцский дол, наследье родовое.
 
 
⁵⁸ Родные братья; из конца в конец
Обшарь хотя бы всю Каину, – гаже
Не вязнет в студне ни один мертвец:
 
 
⁶¹ Ни тот, которому, на зоркой страже,
Артур пронзил копьем и грудь и тень,
Ни сам Фокачча, ни вот этот даже,
 
 
⁶⁴ Что головой мне застит скудный день
И прозывался Сассоль Маскерони;
В Тоскане слышали про эту тень.
 
 
⁶⁷ А я, – чтоб все явить, как на ладони, –
Был Камичон де'Пацци, и я жду
Карлино, для затменья беззаконий».[47]47
  Здесь названы лица, предательски убившие своих родственников.


[Закрыть]
 
 
⁷⁰[48]48
  С этого стиха начинается описание второго пояса девятого круга Ада, носящего имя троянского вождя Антенора. Здесь испытывают вечные муки предатели родины и те, кто изменил своим единомышленникам.


[Закрыть] Потом я видел сотни лиц во льду,
Подобных песьим мордам; и доныне
Страх у меня к замерзшему пруду.
 
 
⁷³ И вот, пока мы шли к той середине,
Где сходится всех тяжестей поток,
И я дрожал в темнеющей пустыне, –
 
 
⁷⁶ Была то воля, случай или рок,
Не знаю, – только, меж голов ступая,
Я одному ногой ушиб висок
 
 
⁷⁹«Ты что дерешься? – вскрикнул дух, стеная. –
Ведь не пришел же ты меня толкнуть,
За Монтаперти лишний раз отмщая?»
 
 
⁸² И я: «Учитель, подожди чуть-чуть;
Пусть он меня избавит от сомнений;
Потом ускорим, сколько хочешь, путь»,
 
 
⁸⁵ Вожатый стал; и я промолвил тени,
Которая ругалась всем дурным:
«Кто ты, к другим столь злобный средь мучений?»
 
 
⁸⁸ «А сам ты кто, ступающий другим
На лица в Антеноре, – он ответил, –
Больней, чем если бы ты был живым?»
 
 
⁹¹ «Я жив, и ты бы утешенье встретил, –
Был мой ответ, – когда б из рода в род
В моих созвучьях я тебя отметил».
 
 
⁹⁴ И он сказал: «Хочу наоборот.
Отстань, уйди; хитрец ты плоховатый:
Нашел, чем льстить средь ледяных болот!»
 
 
⁹⁷ Вцепясь ему в затылок волосатый,
Я так сказал: «Себя ты назовешь
Иль без волос останешься, проклятый!»
 
 
¹⁰⁰ И он в ответ: «Раз ты мне космы рвешь,
Я не скажу, не обнаружу, кто я,
Хотя б меня ты изувечил сплошь».
 
 
¹⁰³ Уже, рукой в его загривке роя,
Я не одну ему повыдрал прядь.
А он глядел все книзу, громко воя.
 
 
¹⁰⁶ Вдруг кто-то крикнул: «Бокка, брось орать!
И без того уж челюстью грохочешь.
Разлаялся! Кой черт с тобой опять?»
 
 
¹⁰⁹ «Теперь молчи, – сказал я, – если хочешь,
Предатель гнусный! В мире свой позор
Через меня навеки ты упрочишь».
 
 
¹¹² «Ступай, – сказал он, – врать тебе простор.
Но твой рассказ пусть в точности означит
И этого, что на язык так скор.
 
 
¹¹⁵ Он по французским денежкам здесь плачет.
«Дуэра, – ты расскажешь, – водворен
Там, где в прохладце грешный люд маячит».
 
 
¹¹⁸ А если спросят, кто еще, то вон –
Здесь Беккерия, ближе братьи прочей,
Которому нашейник рассечен:
 
 
¹²¹ Там Данни Сольданьер потупил очи,
И Ганеллон[49]49
  Ганеллон – предатель французов, знатный рыцарь из «Песни о Роланде».


[Закрыть], и Тебальделло с ним,
Тот, что Фаэнцу отомкнул средь ночи».
 
 
¹²⁴ Мы отошли, и тут глазам моим
Предстали двое, в яме леденея:
Один, как шапкой, был накрыт другим.
 
 
¹²⁷ Как хлеб грызет голодный, стервенея,
Так верхний зубы нижнему вонзал
Туда, где мозг смыкаются и шея.
 
 
¹³⁰ И сам Тидей[50]50
  Тидей (греч. миф) – один из семи вождей, осаждавших Фивы. Убил своего противника Меланиппа и в припадке ненависти впился зубами в его голову.


[Закрыть] не яростней глодал
Лоб Меналиппа, в час перед кончиной,
Чем этот призрак череп пожирал.
 
 
¹³³ «Ты, одержимый злобою звериной
К тому, кого ты истерзал, жуя.
Скажи, – промолвил я, – что ей причиной.
 
 
¹³⁶ И если праведна вражда твоя, –
Узнав, кто вы и чем ты так обижен.
Тебе на свете послужу и я,
 
 
¹³⁹ Пока не станет мой язык недвижен».
 

Песнь тридцать третья

 
Подняв уста от мерзостного брашна,
Он вытер свой окровавленный рот
О волосы, в которых грыз так страшно,
 
 
⁴ Потом сказал: «Отчаянных невзгод
Ты в скорбном сердце обновляешь бремя;
Не только речь, и мысль о них гнетет.
 
 
⁷ Но если слово прорастет, как семя,
Хулой врагу, которого гложу.
Я рад вещать и плакать в то же время.
 
 
¹⁰ Не знаю, кто ты, как прошел межу
Печальных стран, откуда нет возврата,
Но ты тосканец, как на слух сужу.
 
 
¹³ Я графом Уголино был когда-то,
Архиепископом Руджери – он;[51]51
  «Я графом Уголино был когда-то, архиепископом Руджери – он….» – Гвельф граф Уголино делла Герардеска возглавлял Пизанскую республику. Вскоре он привлек к власти своего внука Нино, который стал гибеллином, из-за чего у них начались споры. Архиепископ Пизы Руджери интриговал против обоих правителей. Внук Уголино был вынужден уйти в изгнание, самого Уголино обвинили в измене и заточили в башню с сыновьями и внуками, где они умерли голодной смертью в 1289 г.


[Закрыть]
Недаром здесь мы ближе, чем два брата.
 
 
¹⁶ Что я злодейски был им обойден,
Ему доверясь, заточен как пленник,
Потом убит, – известно испокон;
 
 
¹⁹ Но ни один не ведал современник
Про то, как смерть моя была страшна.
Внемли и знай, что сделал мой изменник.
 
 
²² В отверстье клетки – с той поры она
Голодной Башней называться стала,
И многим в ней неволя суждена –
 
 
²⁵ Я новых лун перевидал немало,
Когда зловещий сон меня потряс,
Грядущего разверзши покрывало.
 
 
²⁸ Он, с ловчими, – так снилось мне в тот час, –
Гнал волка и волчат от их стоянки
К холму, что Лукку заслонил от нас;
 
 
³¹ Усердных псиц задорил дух приманки,
А головными впереди неслись
Гваланди, и Сисмонди, и Ланфранки.[52]52
  Гваланди, Сисмонди, Ланфранки – сторонники архиепископа Руджери.


[Закрыть]
 
 
³⁴ Отцу и детям было не спастись:
Охотникам досталась их потреба,
И в ребра зубы острые впились.
 
 
³⁷ Очнувшись раньше, чем зарделось небо,
Я услыхал, как, мучимые сном,
Мои четыре сына просят хлеба.
 
 
⁴⁰ Когда без слез ты слушаешь о том,
Что этим стоном сердцу возвещалось, –
Ты плакал ли когда-нибудь о чем?
 
 
⁴³ Они проснулись; время приближалось,
Когда тюремщик пищу подает,
И мысль у всех недавним сном терзалась.
 
 
⁴⁶ И вдруг я слышу – забивают вход
Ужасной башни; я глядел, застылый,
На сыновей; я чувствовал, что вот –
 
 
⁴⁹ Я каменею, и стонать нет силы;
Стонали дети; Ансельмуччо мой
Спросил: «Отец, что ты так смотришь, милый?»
 
 
⁵² Но я не плакал; молча, как немой,
Провел весь день и ночь, пока денница
Не вышла с новым солнцем в мир земной.
 
 
⁵⁵ Когда луча ничтожная частица
Проникла в скорбный склеп и я открыл,
Каков я сам, взглянув на эти лица, –
 
 
⁵⁸ Себе я пальцы в муке укусил.
Им думалось, что это голод нудит
Меня кусать; и каждый, встав, просил:
 
 
⁶¹ «Отец, ешь нас, нам это легче будет;
Ты дал нам эти жалкие тела, –
Возьми их сам; так справедливость судит».
 
 
⁶⁴ Но я утих, чтоб им не делать зла.
В безмолвье день, за ним другой промчался.
Зачем, земля, ты нас не пожрала!
 
 
⁶⁷ Настал четвертый. Гаддо зашатался
И бросился к моим ногам, стеня:
«Отец, да помоги же!» – и скончался.
 
 
⁷⁰ И я, как ты здесь смотришь на меня,
Смотрел, как трое пали друг за другом,
От пятого и до шестого дня.
 
 
⁷³ Уже слепой, я щупал их с испугом
Два дня звал мертвых с воплями тоски;
Но злей, чем горе, голод был недугом».
 
 
⁷⁶ Тут он умолк и вновь, скосив зрачки,
Вцепился в жалкий череп, в кость вонзая,
Как у собаки, крепкие клыки.
 
 
⁷⁹ О Пиза, стыд пленительного края.
Где раздается si![53]53
  Где раздается si! – по-итальянски «да». В то время романские языки разделяли по звучанию слова «да» – язык «си», язык «ок», язык «ум». Такой классификации придерживался и Данте.


[Закрыть] Коль медлит суд
Твоих соседей, – пусть, тебя карая,
 
 
⁸² Капрара и Горгона с мест сойдут
И устье Арно заградят заставой,[54]54
  Капрара и Горгона с мест сойдут и устье Арно заградят заставой… – Капрара и Горгона – острова в Тирренском море, а в устье Арно лежит Пиза.


[Закрыть]
Чтоб утонул весь твой бесчестный люд!
 
 
⁸⁵ Как ни был бы ославлен темной славой
Граф Уголино, замки уступив, –
За что детей вести на крест неправый!
 
 
⁸⁸ Невинны были, о исчадье Фив.[55]55
  … о исчадье Фив… – По преданью, Пизу основали выходцы из греческого города Фив, чья история была полна трагических событий.


[Закрыть]
И Угуччоне с молодым Бригатой,
И те, кого я назвал, в песнь вложив.
 
 
⁹¹ Мы шли вперед равниною покатой[56]56
  Вергилий и Данте вступают в третий пояс девятого круга Ада – Толомею, где уготованы вечные муки для предавших друзей.


[Закрыть]
Туда, где, лежа навзничь, грешный род
Терзается, жестоким льдом зажатый.
 
 
⁹⁴ Там самый плач им плакать не дает,
И боль, прорвать не в силах покрывала,
К сугубой муке снова внутрь идет;
 
 
⁹⁷ Затем что слезы с самого начала,
В подбровной накопляясь глубине,
Твердеют, как хрустальные забрала.
 
 
¹⁰⁰ И в этот час, хоть и казалось мне,
Что все мое лицо, и лоб, и веки
От холода бесчувственны вполне,
 
 
¹⁰³ Я ощутил как будто ветер некий.
«Учитель, – я спросил, – чем он рожден?
Ведь всякий пар угашен здесь навеки».
 
 
¹⁰⁶ И вождь: «Ты вскоре будешь приведен
В то место, где, узрев ответ воочью,
Постигнешь сам, чем воздух возмущен».
 
 
¹⁰⁹ Один из тех, кто скован льдом и ночью,
Вскричал: «О души, злые до того,
Что вас послали прямо к средоточью,
 
 
¹¹² Снимите гнев со взгляда моего,
Чтоб скорбь излилась хоть на миг слезою.
Пока мороз не затянул его».
 
 
¹¹⁵ И я в ответ: «Тебе я взор открою,
Но назовись; и если я солгал.
Пусть окажусь под ледяной корою!»
 
 
¹¹⁸ «Я: – инок Альбериго[57]57
  Инок Альбериго… – Он получил пощечину от своего родственника Манфредо. Скрыв свои истинные чувства, Альбериго якобы в знак примирения пригласил Манфредо к себе. Во время обеда, данного в его честь, хозяин произнес условную фразу: «Теперь подайте фрукты!» На Манфредо набросились убийцы и закололи его. Отсюда родилась поговорка: «Фрукты брата Альбериго». Этот эпизод произошел в 1285 г. Ниже Альбериго из Ораэнцы в Романье назван «гнуснейшим из романцев».


[Закрыть], – он сказал, –
Тот, что плоды растил на злое дело
И здесь на финик смокву променял».
 
 
¹²¹ «Ты разве умер?» – с уст моих слетело.
И он в ответ: «Мне ведать не дано,
Как здравствует мое земное тело.
 
 
¹²⁴ Здесь, в Толомее, так заведено,
Что часто души, раньше, чем сразила
Их Атропос, уже летят на дно
 
 
¹²⁷ И чтоб тебе еще приятней было
Снять у меня стеклянный полог с глаз,
Знай, что, едва предательство свершила,
 
 
¹³⁰ Как я, душа, вселяется тотчас
Ей в тело бес, и в нем он остается,
Доколе срок для плоти не угас.
 
 
¹³³ Душа катится вниз, на дно колодца.
Еще, быть может, к мертвым не причли
И ту, что там за мной от стужи жмется.
 
 
¹³⁶ Ты это должен знать, раз ты с земли:
Он звался Бранка д'Орья;. наша братья
С ним свыклась, годы вместе провели».
 
 
¹³⁹ «Что это правда, мало вероятья, –
Сказал я. – Бранка д’Орья жив, здоров,
Он ест, и пьет, и спит, и носит платья».
 
 
¹⁴² И дух в ответ: «В смолой кипящий ров
Еще Микеле Цанке не направил,
С землею разлучась, своих шагов,
 
 
¹⁴⁵ Как этот беса во плоти оставил
Взамен себя, с сородичем одним,
С которым вместе он себя прославил.
 
 
¹⁴⁸ Но руку протяни к глазам моим,
Открой мне их!» И я рукой не двинул.
И было доблестью быть подлым с ним.
 
 
¹⁵¹ О генуэзцы, вы, в чьем сердце минул
Последний стыд и все осквернено,
Зачем ваш род еще с земли не сгинул?
 
 
¹⁵⁴ С гнуснейшим из романцев заодно
Я встретил одного из вас, который
Душой в Коците погружен давно.
 
 
¹⁵⁷ А телом здесь обманывает взоры.
 

Песнь тридцать четвертая

 
«Vexilla regis prodeunt inferni[58]58
  Латинский текст, которым начинается песнь, взят из церковного гимна: «Знамена царя приближаются к нам…» Данте несколько изменяет текст: «У него знамена царя Ада», то есть Люцифера, падшего ангела, свергнутого с небес и застрявшего в центре Земли и, следовательно, в центре Вселенной.


[Закрыть]
Навстречу нам, – сказал учитель. – Вот,
Смотри, уже он виден в этой черни».
 
 
⁴ Когда на нашем небе ночь встает
Или в тумане меркнет ясность взгляда,
Так мельница вдали крылами бьет,
 
 
⁷ Как здесь во мгле встававшая громада.
Я хоронился за вождем как мог,
Чтобы от ветра мне была пощада.
 
 
¹⁰ Мы были там,[59]59
  Мы были там… – Вергилий и Данте прошли в самый центр Ада – Джудекку (название произведено по имени Иуды). Тех, кто предал своих благодетелей, здесь подвергают вечной пытке жестоким холодом.


[Закрыть] – мне страшно этих строк, –
Где тени в недрах ледяного слоя
Сквозят глубоко, как в стекле сучок.
 
 
¹³ Одни лежат; другие вмерзли стоя.
Кто вверх, кто книзу головой застыв;
А кто – дугой, лицо ступнями кроя.
 
 
¹⁶ В безмолвии дальнейшем путь свершив
И пожелав, чтобы мой взгляд окинул
Того, кто был когда-то так красив,
 
 
¹⁹ Учитель мой вперед меня подвинул,
Сказав: «Вот Дит, вот мы пришли туда,
Где надлежит, чтоб ты боязнь отринул».
 
 
²² Как холоден и слаб я стал тогда,
Не спрашивай, читатель: речь – убоже;
Писать о том не стоит и труда.
 
 
²⁵ Я не был мертв, и жив я не был тоже;
А рассудить ты можешь и один:
Ни тем, ни этим быть – с чем это схоже.
 
 
²⁸ Мучительной державы властелин
Грудь изо льда вздымал наполовину;
И мне по росту ближе исполин.
 
 
³¹ Чем руки Люцифера исполину:
По этой части ты был сам расчел,
Каков он весь, ушедший телом в льдину.
 
 
³⁴ О, если вежды он к Творцу возвел
И был так дивен, как теперь ужасен,
Он, истинно, первопричина зол!
 
 
³⁷ И я от изумленья стал безгласен,
Когда увидел три лица на нем;
Одно – над грудью; цвет его был красен;
 
 
⁴⁰ А над одним и над другим плечом
Два смежных с этим в стороны грозило,
Смыкаясь на затылке под хохлом.
 
 
⁴³ Лицо направо – бело-желтым было;
Окраска же у левого была.
Как у пришедших с водопадов Нила.
 
 
⁴⁶ Росло под каждым два больших крыла,
Как должно птице, столь великой в мире;
Таких ветрил и мачта не несла.
 
 
⁴⁹ Без перьев, вид у них был нетопырий;
Он ими веял, движа рамена,
И гнал три ветра вдоль по темной шири,
 
 
⁵² Струи Коцита леденя до дна.
Шесть глаз точило слезы, и стекала
Из трех пастей кровавая слюна.
 
 
⁵⁵ Они все три терзали, как трепала,
По грешнику; так, с каждой стороны
По одному, в них трое изнывало.
 
 
⁵⁸ Переднему не зубы так страшны,
Как ногти были, всё одну и ту же
Сдирающие кожу со спины.
 
 
⁶¹ «Тот, наверху, страдающий всех хуже, –
Промолвил вождь, – Иуда Искарьот;
Внутрь головой и пятками наруже.
 
 
⁶⁴ А эти – видишь – головой вперед:
Вот Брут, свисающий из черной пасти;
Он корчится – и губ не разомкнет!
 
 
⁶⁷ Напротив – Кассий,[60]60
  Марк Юний Брут и Гай Кассий Лонгин, сторонники республики, в 44 г. до н. э. убили Юлия Цезаря, диктатора, положившего начало императорской власти в Риме.


[Закрыть] телом коренастей.
Но наступает ночь; пора и в путь;
Ты видел все, что было в нашей власти».
 
 
⁷⁰ Велев себя вкруг шеи обомкнуть
И выбрав миг и место, мой вожатый,
Как только крылья обнажили грудь,
 
 
⁷³ Приблизился, вцепился в стан косматый
И стал спускаться вниз, с клока на клок,
Меж корок льда и грудью волосатой.
 
 
⁷⁶ Когда мы пробирались там, где бок,
Загнув к бедру, дает уклон пологий,
Вождь, тяжело дыша, с усильем лег.
 
 
⁷⁹ Челом туда, где прежде были ноги,
И стал по шерсти подыматься ввысь,
Я думал – вспять, по той же вновь дороге.
 
 
⁸² Учитель молвил: «Крепче ухватись, –
И он дышал, как человек усталый. –
Вот путь, чтоб нам из бездны зла спастись».[61]61
  Вот путь, чтоб нам из бездны зла спастись… – Поэты спустились по шерсти гигантского властелина Ада сначала до пояса, приходившегося на центр Земли, а затем направились к поверхности земли уже в Южном полушарии.


[Закрыть]
 
 
⁸⁵ Он в толще скал проник сквозь отступ малый,
Помог мне сесть на край, потом ко мне
Уверенно перешагнул на скалы.
 
 
⁸⁸ Я ждал, глаза подъемля к Сатане,
Что он такой, как я его покинул,
А он торчал ногами к вышине.
 
 
⁹¹ И что за трепет на меня нахлынул,
Пусть судят те, кто, слыша мой рассказ,
Не угадал, какой рубеж я минул.
 
 
⁹⁴ «Встань, – вождь промолвил. – Ожидает нас
Немалый путь, и нелегка дорога,
А солнце входит во второй свой час».
 
 
⁹⁷ Мы были с ним не посреди чертога;
То был, верней, естественный подвал,
С неровным дном, и свет мерцал убого.
 
 
¹⁰⁰ «Учитель, – молвил я, как только встал, –
Пока мы здесь, на глубине безвестной,
Скажи, чтоб я в сомненьях не блуждал:
 
 
¹⁰³ Где лед? Зачем вот этот в яме тесной
Торчит стремглав? И как уже пройден
От ночи к утру солнцем путь небесный?»
 
 
¹⁰⁶ «Ты думал – мы, как прежде, – молвил он, –
За средоточьем, там, где я вцепился
В руно червя, которым мир пронзен?
 
 
¹⁰⁹ Спускаясь вниз, ты там и находился;
Но я в той точке сделал поворот,
Где гнет всех грузов отовсюду слился;
 
 
¹¹² И над тобой теперь небесный свод,
Обратный своду, что взнесен навеки
Над сушей и под сенью чьих высот
 
 
¹¹⁵ Угасла жизнь в безгрешном Человеке;
Тебя держащий каменный настил
Есть малый круг, обратный лик Джудекки
 
 
¹¹⁸ Тут – день встает, там – вечер наступил;
А этот вот, чья лестница мохната.
Все так же воткнут, как и прежде был.
 
 
¹²¹ Сюда с небес вонзился он когда-то;
Земля, что раньше наверху цвела,
Застлалась морем, ужасом объята,
 
 
¹²⁴ И в наше полушарье перешла;
И здесь, быть может, вверх горой скакнула,
И он остался в пустоте дупла».
 
 
¹²⁷ Там место есть, вдали от Вельзевула,
Насколько стены склепа вдаль ведут;
Оно приметно только из-за гула
 
 
¹³⁰ Ручья, который вытекает тут,
Пробившись через камень, им точимый;
Он вьется сверху, и наклон не крут.
 
 
¹³³ Мой вождь и я на этот путь незримый
Ступили, чтоб вернуться в ясный свет,
И двигались все вверх, неутомимы,
 
 
¹³⁶ Он – впереди, а я ему вослед,
Пока моих очей не озарила
Краса небес в зияющий просвет:
 
 
¹³⁹ И здесь мы вышли вновь узреть светила.