Текст книги "В плену"
Автор книги: Лана Черная
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Часть 9
Алиса. Сейчас
Как пахнет одиночество? Мне всегда казалось, что оно пахнет пылью и пожухлой листвой. Пахнет дождями осени, смывающими краски, превращающими мир в унылую серость. Для меня не существовало одиночества с тех пор, как в моей жизни появился Антон. Он разукрасил безликую жизнь красками, вытащил из болота, в котором я топила себя много лет. А может, он тоже стал болотом, только я не замечала? Теперь я не знаю. Я ни в чем не уверена. Как и в запахе одиночества. Сейчас оно ассоциируется с ядовитым запахом можжевельника, въевшегося в кожу, едва уловимым запахом дерева, старого, рассохшегося, и острым запахом крови из рассеченных пальцев. Одиночество увязло в натужном скрипе расстроенной скрипки, зазвенело натянутыми до предела струнами и лопнуло, разрезав острой струной тонкую кожу. Оно расползлось по темным углам старого поместья и застыло на счастливой улыбке блондинки, смеющейся мне с экрана телевизора. Оно никуда не исчезло – это паршивое, гнилое одиночество. Все время жило внутри, не торопясь показывать свою отвратительную физиономию. И вот, выглянуло. Марк вытащил его. Снял с меня кожу и выбросил подыхать. Так легко и непринужденно, словно в этом заключался смысл его жизни: убить, искалечить, отнять, растоптать. Сделать окружающих несчастными, как он сам. Ему доставляло удовольствие причинять боль. Жестоко и цинично. И он повторял это снова и снова. Каждым словом, жестом, поступком. И сегодня. Зачем он рассказал мне про Антона? Боль острым ножом вскрывала душу, выворачивала наизнанку, не давала дышать. И ведь не врал – я точно знаю. Он никогда не врет. Особенно если правда калечит и уничтожает. Такую правду он любит, для него иной не существует.
– Не нужно, – тихий голос выдергивает из кокона, в который я упорно закутываюсь, пока мы куда-то едем. – Жалеть себя не нужно. Пустая трата времени.
Марк смотрит в окно машины и кажется, будто и не со мной разговаривает. Вот только каждое его слово влезает в подкорку, выгрызает дыру там, где еще недавно была пустота. Но разве в пустоте может быть дыра?
– Просто прими тот факт, что ты облажалась, – я смотрю во все глаза. Это «облажалась» звучит из уст Марка нелепо. Как если бы гопник вдруг принялся цитировать Шекспира. – Скажи, – он слегка поворачивает голову в мою сторону, заглядывает в глаза. Я отворачиваюсь. – Что могло произойти в твоей жизни, что ты связалась с таким дерьмом?
– А в твоей? – подхватывая его ироничный тон, спрашиваю я.
А в голове крутится мысль, кого он имеет в виду под дерьмом: Антона или себя? Всматриваюсь в его напряженное лицо. Когда он отводит взгляд – я смело его рассматриваю.
Он изменился. Что-то другое появилось в его взгляде, выражении лица, даже говорит он с несвойственной ему ленцой. Что произошло, пока я топила себя в слезах и жалости к самой себе?
– Любопытство сгубило кошку, – усмехается Марк, поймав мой взгляд.
А я только теперь замечаю, что мы стоим. Не урчит мотор, и водителя след простыл. Гляжу за окно и узнаю спальный район с идеальными клумбами и фешенебельными домами. Здесь олигархи живут и их любовницы. Зачем мы здесь?
Перевожу недоуменный взгляд на Марка.
– А ты разве здесь не была? – не менее искренне удивляется Марк, смотрит подозрительно, но, видимо, читает по моему лицу. Ухмыляется. – Тогда идем, познакомлю тебя кое с кем.
Он не дожидается меня, выбирается из машины, хлопает дверцей. Я делаю глубокий вдох и на выдохе покидаю теплое нутро салона. Холодный ветер тут же швыряет в лицо пригоршню колких капель, лезет под куртку, обжигает холодом обнаженную шею. Дима курит в стороне по стойке «смирно», а Марк подставляет лицо моросящему дождю.
Звонит в стеклянную дверь. Консьерж, высокий молодой мужчина в черной форме охраны, пропускает нас внутрь. Я осматриваюсь. Белый холл, мраморный пол, матовые дверцы лифта. В них можно собственное отражение увидеть. Но оно мне совершенно не нравится. Я вызываю лифт, но Марк не дожидается, поднимается по лестнице. Я иду следом. Ему трудно идти, сильно хромает. Я вижу, с какой силой он опирается на трость и пальцы белеют от напряжения. Зачем так издеваться над собой? Чего проще – подняться на лифте и избавить себя от ненужных мук. Это что, такой вид мазохизма? Встряхиваю головой. Мы поднимаемся на второй этаж в полном молчании. Когда проходим мимо двух черных дверей, я вдруг спрашиваю:
– Марк, а ты давно знаком с Катей?
Мы минуем еще один этаж прежде, чем Марк все-таки отвечает.
– Всю жизнь.
На лестничной клетке всего одна дверь: светлая, словно летнее утро. Марк не успевает нажать на звонок, как дверь распахивается, являя хозяйку: всклокоченную брюнетку в спортивном костюме и смешных тапках с собачьими мордами.
От изумления я раскрываю рот, но не могу и слова вымолвить, потому что передо мной стоит моя лучшая и единственная подруга. И что самое поразительное – абсолютно трезвая.
– Оу, – похоже, Катька удивлена не меньше меня. – Привет, – но быстро совладает с собой – выдержки ей не занимать – и приглашает войти.
У нее огромная квартира. Светлая, просторная, в такой легко заблудиться. Без дверей и почти без коридоров, с высоченными и какими-то текучими потолками. А в гостиной с уютным камином вместо потолка – звездное небо, сейчас прорвавшееся дождем. И стекло с перекрытиями настолько гармонично сливается, что и не заметно. И кажется, вот-вот и стекающие по стеклу капли упадут на голову. И ни единой правильной линии, фигуры, угла. Все какое-то перетекающее, кружащее голову.
– Так всегда, когда первый раз сюда приходишь, – словно уловив мое настроение, тихо произносит Марк. Я не знаю, что отвечать. Не знаю, что говорить. Я знакома с Катькой еще с института. Знаю, как она по крупицам выстраивала свой бизнес. И в квартире у нее была. Но не в этой.
– Кать, а чья это…
Пытаюсь спросить я, но меня самым наглым образом перебивают.
– А где наш нарушитель порядка? – спрашивает Марк, повысив голос. И откуда-то издалека доносится лай. У Катьки есть собака? Я недоуменно смотрю то на Марка, то на подругу. – Неужели-таки сгрыз твои тапки и ты его убила? – посмеивается он, хотя не может не слышать радостного лая, переходящего в вой. Сердце екает.
– В ванной он, – она машет рукой куда-то в глубь квартиры. Марк кивает и уходит в ту сторону. – Я его там запираю. Похоже, это единственное место, где этот пес не воет. Это сейчас разбушевался, – заметив мое удивление, поясняет подруга, – вас учуял.
– Ты завела собаку? – все-таки любопытничаю я.
– Боже упаси, – открещивается подруга. – Это все Марк. Не думала, что он привезет тебя… – она задумчиво чешет кончик носа. – Но ладно. Идем, чайку попьем.
Кухня плавно перетекает из гостиной и напичкана новомодной бытовой техникой. Кажется, здесь все автоматизировано.
Она ставит на стол две большие чашки с дымящимся чаем и блюдо с кексами. Из глубины квартиры доносится глубокий мужской смех и собачий лай.
– Ты трезвая? – удивленно выдыхаю. А она лишь пожимает плечами.
– Крис не любит меня пьяной, а у меня появляется возможность побыть наедине с собой, – говорит, но мне почему-то кажется, что врет. Так легко, что и сама не замечает.
– Зачем ты врешь?
– Ты садись, не стесняйся, – вместо ответа улыбается Катька, прислушиваясь к звукам из ванной. – Джун пока Марка…
– Джун? – перебиваю, чувствуя, как сердце пропускает удар.
– Ну да, – она забирается на подоконник с ногами, отпивает чай, – Марк в нем души не чает. Такой пес замечательный. Умный, добрый. Но без Марка и суток прожить не может. Всех соседей извел за два дня. А когда болел…
Я тоже не понимаю. Определенно я схожу с ума, а иначе как объяснить, весь этот бред, что Катя сейчас говорит. Ведь Джун… он… Марк…
Я выдыхаю и срываюсь с места. Туда, откуда слышится мужской смех. Туда, где радостный лай кружит голову.
– Алиса! – доносится издалека Катькин голос.
Мне все равно. Теперь я не заблужусь. Голос Марка становится ближе. Я влетаю в ванную, тяжело дыша, как после кросса. На кафельной ступеньке сидит Марк и треплет за уши золотистого ретривера. Тот фыркает, выдирается из его захвата, пытается лизнуть и лает, тычась в него носом, куда попадает.
– Джун, – выдыхаю я, не в состоянии поверить увиденному.
И только когда пес оборачивается, встречая меня черным умным взглядом, почва уходит из-под ног и мир теряет краски.
Часть 10
Марк. Сейчас
– Марк, ты идиот! Я просто не могу поверить, что ты такое придумал! Как? Как тебе могла прийти в голову такая… – она не договаривает, машет рукой, нахмуривается и снова принимается расхаживать по гостиной. – Это же садизм чистой воды! Это же…
– Катерина! – рявкает Марк. Осточертело ее мельтешение. Она замирает, впивается в него гневным взглядом. – Успокойся. В глазах уже рябит, – он морщится и смотрит на присмиревшего Джуна. Лежит, морду на лапы уронил, глаз не сводит с комнаты, куда минут десять как доктор вошел.
– В глазах у тебя рябит?! А в мозгах не рябит, Марк?!
Он прожигает ее взглядом, тяжелым. Катерина усмехается, приседает на подоконник.
– Не надо на меня так смотреть, не боюсь я, – фыркает и обиженно отворачивается к окну. Ненадолго. Потому что ее взгляд то и дело устремляется к запертой двери той же комнаты. Волнуется.
Марк вот тоже. Странно. Все странно, особенно, когда связано с пташкой. Бегло смотрит на спальню. Что же док там долго делает? В памяти вдруг всплывает выбеленное лицо пташки, ее расширившиеся от ужаса голубые глаза. Ярость льдом сковывает позвоночник, укрощает так некстати накатившие судороги, смешивается с обжигающей злостью. На себя злится. Довел девчонку до обморока. А нечего его злить. Просил по-хорошему – делай, как прописано в контракте. Нет же, на подвиги ее потянуло. Любовь ей подавай. Как продавать себя – о любви не вспоминала. И не важно, что он знал причину ее согласия. Все не важно. Она продала себя, как все те шлюхи, привезенные Андреем. И на все готова была уже при первой встрече. Она – вещь. Его вещь. И никто не смеет ее трогать, прикасаться к ней. От мыслей, что этот урод ласкал ее, дышать становится тяжело. Марк дергает ворот рубашки. Пуговица с треском рвется из петель. Ловит на себе изумленный взгляд Катерины. Отмахивается. Джун поднимает морду, тоже смотрит. А Марк не может отделаться от этих выворачивающих наизнанку мыслей.
Ненависть мутной жижей затапливает разум, перед глазами расстилается алая пелена, его накрывает духота, и пальцы царапают шею.
– Марк! – голос доносится как сквозь вату. – Марк! – чья-то рука трясет его за плечо, а потом ледяная вода окатывает лицо, стряхивает прошлое. Марк переводит взгляд на перепуганную Катерину, возвращается в реальность, чувствуя, как ненависть отступает, пряча под своим покрывалом прошлое. Ненадолго – Марк знает.
– Порядок? – только и спрашивает Катерина. Марк кивает. А она тем временем протягивает ему другой стакан, в котором плещется мутная жидкость. – Давай, это лекарство.
Марк ухмыляется, забирая стакан из ее дрожащих пальцев, и залпом выпивает горькую жидкость. Смотрит удивленно.
– Валерианка?
Катерина лишь пожимает плечами и протягивает Марку полотенце. Он вытирает лицо.
– Марк, вам нужно поговорить.
– Разговаривали уже, – Марк кривится, садится на диван. Оказывается, он успел встать и подойти к камину. И не заметил как.
– Марк! – возмущается Катерина, но появившийся наконец доктор не дает ей продолжить тираду. Марк выдыхает с облегчением. Ему сейчас только ее нравоучений не достает для полного счастья. С таким же воодушевлением Катерина набрасывается на Осипа Степановича, семейного врача Ямпольских. Тот улыбается Катерине снисходительно, но смотрит только на Марка, ему отвечает, хотя тот и не спрашивал ничего.
– Марк, с вашей супругой все в порядке, просто нервное истощение. Ей отдыхать нужно как можно больше. Фрукты, свежий воздух и исключительно положительные эмоции.
Катерина не вмешивается, только смотрит странно как-то. И Марк не обратил бы внимания, если бы не выражение лица Степаныча, враз заострившееся, и прищуренный взгляд, не сулящий ничего хорошего. Холодок пробегает по позвоночнику.
– Если я больше вам не нужен, поеду. Жена волнуется, – он улыбается.
Марк кивает.
– Я провожу, – опережает рванувшую было Катерину.
Степаныч одевается медленно, застегивает плащ на все пуговицы, зашнуровывает туфли и только потом обращает внимание на едва сдерживающего себя Марка. Впрочем, внешне он спокоен, только ладони похолодели от необъяснимого страха. Он уже давно ничего не боялся, забыл – как это. А тут вдруг испугался, как мальчишка. Марк выдыхает. Сжимает и разжимает кулаки. Пальцы неприятно колет, но страх скручивается тугим узлом где-то на подкорке, позволяет нормально дышать. Марк смотрит на Степаныча. Не нравится Марку его напряжение, недомолвки и эти его «фрукты, свежий воздух и положительные эмоции».
– Степаныч, не томи, – не выдерживает, привалившись плечом к стене.
– Марк, у вашей супруги действительно нервное истощение, но я подозреваю, – он переходит на шепот, – что она беременна. Поэтому я попрошу вас как можно скорее пройти обследование. Потому что если это так, то ее состояние может привести к тяжелым последствиям.
– Я понял. Алиса в курсе?
– Нет. Вашей супруге я ничего не говорил. Сами понимаете.
Марк кивает.
– Отоспится, и сразу же к тебе.
– Я все устрою в лучшем виде. Берегите себя.
Попрощавшись, Марк возвращается в гостиную.
Он проходит к холодильнику, достает стеклянную бутылку минералки, которую Катерина всегда держит для него, делает несколько жадных глотков и выдыхает. Ледяная вода обжигает горло, морозом растекается в груди. Что он будет делать, если пташка окажется беременной? Носить ребенка этого урода. Гримаса отвращения прокатывается по лицу. Что он будет делать? Марк сжимает бутылку и запускает в стену. Звон эхом дрожит в стеклах, разбивается о стену и осколками просыпается на светлый паркет.
За спиной тихие шаги. Катерина не приближается, но Марк чувствует, как она дышит часто-часто. Боится.
– А может, ну его, этот контракт, а, мартышка? – ловит в бокалах ее отражение, помесь удивления и негодования.
– И что дальше? – скрещивает руки на груди, обходит стойку, усаживается напротив. Спокойная, как удав. И как ей удается так виртуозно владеть эмоциями? Всегда удивлялся. Наверное, это все-таки семейное. – Что ты делать будешь, когда все потеряешь?
– Жить, мартышка, жить, – он осторожно садится на высокий стул, вытягивает ноги, растирает закаменевшие мышцы бедра. – Как все.
Она достает из-под стойки пузатый стакан и блюдечко, из холодильника лимон, отрезает пару колец, наливает себе коньяк, отпивает два глотка, закусывает долькой лимона.
– Вы, как все, не умеете, – усмехается. – Ни ты, ни Крис, – при упоминании брата Марк кривится, как от зубной боли. Но Катерина не обращает внимания. – Вы же Ямпольские. Вам надо все, сразу и на полную катушку.
Марк не сдерживается, откидывает голову и смеется.
– Говоришь, точь-в-точь как дядя Боря, – отсмеявшись, щелкает ее по носу. Та морщится, фыркает недовольно.
– Ты говорил с ним? – оживляется Катерина. – Как он?
– Дядя Боря – боец, – улыбается Марк. – Домой рвется. Про Алису спрашивал, про отца.
– А ты?
– А что я, Кать? Что я ему скажу? Что его друг не узнает собственных детей, а дочь продала себя? И кому продала?! Мне! – ударяет кулаком по столу. Катерина вздрагивает, перехватывает его руку, успокаивающе накрывает своей ладонью.
И тут в гостиную залетает Джун, радостно виляя хвостом. А следом, слегка покачиваясь и закутавшись в плед, входит Алиса.
Часть 11
Алиса. Сейчас
Сознание возвращается медленно. Тупой болью в затылке и противной тошнотой. Что-то влажное тычется в ладонь. Медленно поворачиваю голову и встречаюсь глазами с умным черным взглядом Джуна. Он все-таки живой. Мне не померещилось. Губы расплываются в улыбке, а сердце совершает невероятный кульбит от радости. Пес смотрит с тоской, но, когда видит мои глаза, оживляется, радостно виляя хвостом, улыбается. Никогда раньше не замечала, что собаки умеют улыбаться. Джун умеет, и его улыбка согревает.
– Как ты? – Катькин голос звучит глухо. Она приседает на край кровати. Серьезная, бледная, черные волосы стянуты на затылке.
Отвечать не хочется. Да и сил совершенно нет. Выдавливаю из себя слабую улыбку, хотя мгновение назад хотелось прыгать от счастья.
– Скоро врач будет, – хриплый голос заставляет вздрогнуть. Марк тоже здесь. Стоит у окна, вглядываясь в ночь. Идеально ровная спина, широкие плечи и ни единой эмоции в голосе. Вздыхаю.
– Не надо врача, – хриплю, понимая, что возражения бессмысленны. Если Марк Ямпольский что-то решает – его не переубедить. – Пожалуйста.
Но Марк остается непоколебим, а врач, поджарый мужчина лет пятидесяти с цепким взглядом и простодушным лицом, появляется очень скоро. Катька ускользает первая. Марк еще о чем-то переговаривается с врачом, а потом тоже уходит, забрав с собой и Джуна. И враз становится невыносимо холодно. Колкие мурашки рассыпаются по телу, и тошнота оказывается нестерпимой. С трудом сажусь на кровати. Врач подкладывает под спину подушки, с благодарностью откидываюсь на них.
– Меня зовут Осип Степанович, – представляется он с улыбкой, доброй и искренней. И я ловлю себя на мысли, что хочу рассказать этому Осипу Степановичу все, что меня тревожит. Без утайки, наконец, поговорить по душам хоть с кем-то. Странное желание, учитывая, что передо мной сидит не психолог. И задает он свои вопросы. Отвечаю охотно, с ним легко разговаривать.
Никогда ничего подобного не случалось. Нет, в обморок упала впервые. Нет, не беременна.
Дышу часто и не дышу вовсе, пока он слушает меня. Ощупывает всю с ног до головы, аккуратно так, словно лишний раз коснуться боится.
Что-то черкает в блокноте, отрывает мне листок. Говорит, что мне нужен отдых и покой. И уходит. Едва он переступает порог комнаты, отгороженной стеклянной дверью, в небольшой проем протискивается Джун. Все-таки у Катьки в квартире есть двери. Матовая, нежного абрикосового цвета, она словно продолжение стены и не портит ощущения пространства.
Джун запрыгивает на кровать, подползает под мою руку и, вздохнув, укладывается рядом, согревая теплом своего мощного тела. Пальцы зарываются в его золотистую шерсть, мягкую как шелк, а на глаза наворачиваются слезы.
– Ты живой, – шепчу, склонившись к его морде и потершись носом о его. Джун тут же лижет меня: нос, щеку. Щекотно. Смеюсь, трепля его за холку. Оказывается, как это легко – смеяться. Вот так просто. Даже боль трусливой крысой прячется. Но если Джун сейчас здесь и живой, какого тогда пса пристрелил Марк? И зачем? Прикрываю глаза всего на мгновение, пытаясь вспомнить тот день, и боль тут же царапает затылок, постукивает в висках. Морщусь. А воспоминания подергиваются туманной пеленой, расплываются, не хотят складываться в одну картинку. Напрягаюсь. И в этот самый момент звон вытряхивает меня в реальность. Джун подскакивает с кровати, исчезает в коридоре. Но через секунду возвращается. Стягивает с меня одеяло, хватает за рукав. Тянет за собой. А в умных черных глазах – тревога.
Спускаю ноги на пол. Перед глазами круговерть интерьера. Тошнота противным клубком забивает горло. Джун хватает штанину, тянет. Нервничает.
– Иди уже, иди, – машу ему рукой, отталкивая. Но пес упрям, как его хозяин. Он хочет, чтобы я пошла с ним.
Собираюсь с силами и на выдохе встаю. С удивлением отмечаю, что ноги не дрожат и круговерть утихает, оставив комнату и мой мозг в покое. Укутываюсь в плед и иду за Джуном. Из кухни, спрятанной за камином гостиной, доносятся голоса. Сквозь стеклянную перегородку видны два силуэта. Там Марк и Катька, слышу их разговор. Но слов не разобрать. Уже у проема я слышу, как Марк говорит об отце. На мгновение замираю, машинально схватив Джуна за ошейник. Тот смотрит озадаченно, но не рвется, ждет.
Киваю в знак признательности, а Марк тем временем произносит едва слышно.
– А что я, Кать? Что я ему скажу? Что его друг не узнает собственных детей, а дочь продала себя? Что?! – Голос его срывается. В нем слышится волнение, беспокойство и разочарование. Что-то странное – столько эмоций. Не замечаю, как выпускаю Джуна, и тот влетает в кухню. Мне ничего не остается, как войти следом.
Они сидят за барной стойкой друг напротив друга. Катькина рука сжимает кулак Марка. По-хозяйски, будто имеет право держать его вот так, сидеть так близко и смотреть так нежно.
В глазах темнеет и что-то острое режет по сердцу. Если бы не Джун – упала бы. Он как чувствует, подставляет голову под мою руку. Я благодарно треплю его загривок и наталкиваюсь на леденящий взгляд супруга.
Марк смотрит на меня, и в его черном взгляде отчаянная тьма: беспроглядная, мутная, из которой не выбраться. Он смотрит мне в глаза, и я ощущаю, как эта бездна манит, тянет за собой, давит тошнотой и тугим комком в животе. Его мрак обнимает холодными пальцами, царапает позвоночник судорогой, заставляет цепенеть. Он ждет, что я первой отведу взгляд. Но я не могу. Его глаза, как паутина – в них плутаешь и прилипаешь, ожидая смерти. Не знаю, сколько так продолжается. Время как будто замирает в одной точке. Там, где прикоснулись наши взгляды. И сердце сбивается с ритма. Но в какой-то миг теплота растекается по телу. Она зарождается в солнечном сплетении, растапливает холод, рассеивает мрак в черных глазах Марка. Сердце выравнивает ритм. И во взгляде Марка вдруг отражается свет: летнее солнце, безоблачное небо и нечто давно забытое, радостное, родное. Я пытаюсь ухватиться за эту тонкую нить, но она ускользает, теряется в кривоватой ухмылке.
Я вздыхаю, а пальцы Марка разжимаются. И Катька убирает руку.
– Ты чего встала? – тревожится Катька. – Врач сказал, тебе отдыхать нужно.
– Мне уже лучше, – возражаю, стряхивая наваждение. Наваждение ли? Вот только тепло, скрутившееся в низу живота, никак не может быть плодом воображения.
Осторожно подхожу к стойке и забираюсь на высокий стул рядом с Марком. От него веет странным теплом и спокойствием. Боком чувствую, как он рассматривает меня, пристально, будто кожу снимает. Не выдерживаю, резко оборачиваюсь.
– Мне прямо сейчас раздеться? – слова сами слетают с языка. Он наклоняется совсем близко, его горячее дыхание опаляет щеку. А едва уловимый запах табака и чего-то чистого мужского кружит голову. Его запах. Властный, стремительный, дикий. Как он сам.
– С этого дня тебя буду раздевать только я, пташка, – выдыхает в самое ухо. И от этих слов по коже разбегаются мурашки. А Марк едва касается губами за ухом и отстраняется так резко, будто обжигается. А я не могу пошевелиться. И место его поцелуя горит огнем, оголяя все мое нутро.
Не замечаю, как Марк покидает кухню, а в руках появляется чашка, пахнущая мятой. Пальцы обхватывают чашку. Согреваются. Теперь я могу дышать – оказывается, перестала. Теперь я вижу задумчивую Катьку, пристально меня изучающую – оказывается, ослепла и оглохла, едва схлестнулась с Марком.
Под взглядом подруги становится неуютно. Поспешно отпиваю обжигающе горячий чай, ничего не чувствуя. На языке почему-то осел вкус табачных листьев: чуть горьковатый, но пьянящий.
– Ну? – Катька испытующе уставляется на меня.
– Что? – в тон ей переспрашиваю.
– Когда это вы успели так сблизиться?
– А вы? – злость накатывает неожиданно, сжимает легкие, туманит мысли. Катька, видимо, что-то улавливает в моем лице, смеется.
– Ты ревнуешь, что ли? – в ее глазах озорные смешинки, улыбка озаряет осунувшееся лицо. – Ревнуешь! Матушки, – прижимает ладони к щекам. – Как здорово-то!
Я не разубеждаю ее. Знаю, если Катька что-то втемяшит в голову, не переубедишь. Пусть думает, как хочет. Отхлебываю еще чая и закашливаюсь, когда Катька вдруг кричит:
– Марк, твоя жена тебя ревнует, представляешь?
Смотрю изумленно. И вздрагиваю от задумчивого голоса Марка:
– Тебе показалось, Катерина.
– И ничего не показалось, – возражает Катька. – Ты бы ее видел только что: какой огонь в глазах, какая ревность в голосе. Закачаешься, – и улыбается широко.
– Вообще-то, я тоже здесь. Но это так, к слову, – вклиниваюсь, подперев щеку рукой. Со странным весельем наблюдая за их легкой перепалкой. И становится уютно, как будто я на своем месте, рядом со своей семьей. Марк садится рядом. Я хмыкаю. – Но вы не отвлекайтесь, – машу рукой и, отвернувшись, отпиваю еще чая и откусываю невероятно вкусный кекс, – а я пока все кексы съем. И вам ничего не достанется.
Марк смеется, и от его смеха что-то переворачивается внутри. Я даже забываю о кексе, зачарованная этим переменившимся мужчиной. Он в один момент как будто шелуху сбросил, обнажив настоящие чувства. И не замечаю, как он перестает смеяться и смотрит на меня внимательно. И в его взгляде искрится веселье, словно в ночи зажглось солнце. И странное желание сделать что-то неожиданное сдавливает грудь.
– Кексы восхитительны, – выдыхаю я. – Хочешь попробовать? – предлагаю, поднеся кекс к губам Марка. Тот откусывает кусочек, не сводя с меня потяжелевшего взгляда, намеренно касаясь губами моих пальцев. Жует медленно, слегка прикрыв глаза. А я наблюдаю за ним, закусив губу, как будто это мой шедевр кулинарии он должен оценить, и пальцы подрагивают от его прикосновения.
– Восхитительно, – наконец шепчет он, склонившись близко-близко, что дышать почти невозможно. – Из твоих рук, пташка моя, даже яд покажется нектаром.
И краска заливает лицо.
– Эй! – восклицает Катька, и я бросаю на нее благодарный взгляд. – Я и обидеться могу.
Но Марк ничего не отвечает, отпивает из моей чашки чай.
Вздыхаю и задаю давно волнующий меня вопрос. Вообще, вопросов у меня вагон и маленькая тележка, но мысли не собираются в кучку.
– Марк, а зачем тебе этот контракт?
– Марк, ты что, не рассказывал? – удивляется Катька.
Марк пожимает плечами.
– Меня никто не спрашивал.
Он прав.
– Ну вот, спросила, – рассеянно говорю.
– Все дело в доме, – немного подумав, отвечает Марк. Я не перебиваю, страшась спугнуть его откровение. Так необходимое мне сейчас. – В доме всегда должна жить семья. Счастливая, настоящая. Эта причуда пришла в голову графу Ямпольскому еще в девятнадцатом веке. Там была странная и невероятная история любви, – он снова задумывается. – Сам граф был бездетен, хоть и неоднократно женат. Почему ни одна женщина не смогла родить ему наследника – неизвестно. Все они умирали при родах вместе с новорожденными. И поместье как будто умирало вместе с ними. После смерти третьей жены граф разогнал всю прислугу и стал жить затворником. Поместье пришло в упадок. Пока в одну дождливую ночь к нему на постой не попросились путники. Это были молодой мужчина и беременная девушка, брат и сестра. Они были бедны: их отец, какой-то аристократ, разорился, их лишили всего и выгнали взашей. Жених отказался от невесты, и брат с сестрой отправились на поиски лучшей жизни. Уже в пути выяснилось, что девушка на сносях. Девушка родила в поместье. И, услышав первый в поместье детский крик, граф как будто ожил, – Марк улыбается, крутя в пальцах чашку. – Вскоре граф женился на девушке, дал ей и ребенку свою фамилию. А через некоторое время супруга родила графу наследника. Но граф был стар и вскоре скончался. Но перед смертью он составил нечто вроде завещания, в котором и было прописано, что поместье должно принадлежать семье. Наверное, так он хотел защитить вдову от желающих поживиться ее богатством. И срок установил: десять лет, – он усмехается чему-то своему. – Так вот с тех пор эта традиция задокументирована и продолжается из века в век. А если в течение десяти лет в поместье Ямпольских не поселяется семья рода – поместье переходит государству. В советское время многое изменилось, конечно, и традиции не соблюдались, но когда мой дед вернул поместье роду, он и возобновил традицию.
– Бред, – отставляю чашку. – А как проверить, что семья настоящая? У нас она вот фиктивная.
Катька ухмыляется чему-то своему – ну совсем как Марк.
– В документах прописаны способы проверки семьи на подлинность, – отвечает Марк глухо. – Но я полагаю, ты и сама уже имеешь представление о некоторых из них.
Меня передергивает от воспоминаний о минувшем ужине и обещании врачей наведаться с медосмотром. А у Марка звонит телефон, и он выходит, отвечая на звонок. Я провожаю его задумчивым взглядом.
Полный бред вся эта традиция. И все из-за какого-то мрачного, неприветливого дома? Не проще ли поселиться в другом месте? Думается мне, у Марка достаточно денег, чтобы поселиться в любой точке земного шара. В чем же тогда дело на самом деле? Чем ему так дорог этот дом, что необходимо играть в такие игры? И память услужливо подкидывает воспоминание, когда я только приехала в тот дом. Как Марк шел навстречу. И те эмоции… та связь его с поместьем… но она не возникла просто так. Марк держится за этот дом так сильно, что решил в корне изменить свою устоявшуюся жизнь затворника. Почему?
Видимо, последние слова я произношу вслух, потому что Катька лишь пожимает плечами. Она знает причину. Но не скажет, потому что не ее тайна. Я вздыхаю разочарованно. А Катька вдруг выпрямляется, бледнеет и резко встает. Оборачиваюсь, чуя затопившую комнату безысходность.
Марк замер на пороге. Джун сидит каменной статуей. И взгляд. Пустой. Сквозь меня. И холодные, тяжелые слова.
– Собирайся. Отец умер.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?