Текст книги "Просвещение в России. Взгляд западников и славянофилов"

А. И. Герцен прав, говоря, что когда рушится религиозная мораль, рушится мораль вообще. Вспомним Ф. М. Достоевского: если Бога нет, то значит все позволено. Поэтому он и предлагает парадоксальный выход: отказаться от нее совсем в пользу эгоизма, чтобы не фарисействовать. Для его системы ценностей это совершенно логично.

В мысли Герцена сталкиваются в борьбе между собой мысли и чувства, рассудок и инстинкт, прошлое и настоящее, традиции и новое. С силой выступает он против авторитетов в воспитании: «Авторитет представляет, собственно, опеку над недорослем… люди боятся отсутствия авторитета, т. е. простоты, шири, которая тогда делается; они знают, что человек слаб, того и смотри – избалуется»[152]152
  Герцен А. И. Собр. соч. М., 1956. Т. 5. С. 90–91.


[Закрыть]. С другой стороны, он признает, что «потребность чтить, уважать так сильна у людей, что они беспрестанно что-нибудь уважают вне себя – отца и мать, поверья своей семьи, нравы своей страны, науку и идеи, перед которыми они совершенно стираются. Все это, допустим, и хорошо, и необходимо, но дурно то, что им в голову не приходит, что и внутри их есть достойное уважения, что они, не краснея, вынесут сравнение со всем уважаемым; они не понимают, что человек, презирающий себя, если уважает что-либо, то уж он в прахе перед уважаемым, его раб…»[153]153
  Там же. С. 98.


[Закрыть] Непонятно, почему здесь противопоставляется уважение к авторитетным людям и к самому себе? И почему уважающий других человек непременно раб? Эти ремарки не выдерживают никакой критики и не имеют отношения даже к здравому смыслу, не говоря уж о научной педагогике.

Но самое антипедагогическое у Герцена – его оправдание пороков человека. Не объяснение, а именно оправдание. О властолюбии: «Моралисты часто умилительно говорят о гибельном пороке властолюбия; властолюбие, доведенное до крайности, может быть смешным, печальным, вредным, смотря по кругу действий; но властолюбие само по себе вытекает из хорошего источника – из сознания своего личного достоинства; основываясь на нем, человек так бодро, так смело вступал везде в борьбу с природой и развил в себе ту гордую несгнетаемость, которая нас поражает в англичанине»[154]154
  Там же. С. 92.


[Закрыть]. И которая в свое время присвоила себе полмира, добавим мы.

Об эгоизме: «Да и действительно ли эгоизм и любовь противоположны; могут ли они быть друг без друга? Могу ли я любить кого-нибудь не для себя; могу ли я любить, если это не доставляет мне, именно мне удовольствия? (особенно хорош этот авторский курсив! – Л. Б.). Не есть ли эгоизм одно и то же с индивидуализацией, с этим сосредоточиванием и обособлением, к которому стремится все сущее, как к последней цели? Всего меньше эгоизма в камне – у зверя эгоизм сверкает в глазах; он дик и исключителен у дикого человека; не сливается ли он с высшей гуманностью у образованного?»[155]155
  Там же. С. 96.


[Закрыть] Это высказывание и показывает всю дикость эгоизма. Высшее его проявление – зверь или человек, живущий по законам волчьей стаи. Вполне согласуется с античным «Человек человеку волк».

И еще определенней: «Разумеется, люди эгоисты, потому что они лица; как же быть самим собою, не имея резкого сознания своей личности? <…> Мы эгоисты, и потому добиваемся независимости, благосостояния, признания наших прав, потому жаждем любви, ищем деятельности <…> и не можем отказывать без явного противоречия в тех же правах другим»[156]156
  Герцен А. И. Собр. соч. М., 1957. Т. 6. С. 129.


[Закрыть].

Здесь Герцен высказался настолько ясно, что не нуждается в комментариях.

Любопытно сравнить его мысли о свободе личности в Европе с оценками С. П. Шевырева из вышеприведенной статьи.

Герцен о Германии: «Степенная, глубоко чувствующая и созерцающая Германия определила себе человека как мышление, науку признала целью и нравственную свободу поняла только как внутреннее начало. Она никогда не имела вполне развитого смысла практической деятельности; обобщая каждый вопрос, она выходила из жизни в отвлечения и оканчивала односторонним разрешением»[157]157
  Там же. Т. 2. М., 1954. С. 71.


[Закрыть]. Но, запутавшись в теоретических, отвлеченных от жизни построениях, все же со временем «философы Германии как-то провидели, что деяние, а не наука – цель человека. Это была часто гениальная пророческая непоследовательность, насильно врывавшаяся в бесстрастные и суровые построения. Сам Гегель более намекнул, нежели развил мысль о деянии <…> Забытая в науке личность, – пишет Герцен, – потребовала своих прав, потребовала жизни, трепещущей страстями и удовлетворяющейся одним творческим, свободным деянием»[158]158
  Там же. С. 73–75.


[Закрыть]. То есть Герцен в целом согласен с Шевыревым, что идеал личности и, соответственно, цель немецкого воспитания – ученый человек. Но он уже смог увидеть ростки сопротивления этой традиции, по-видимому, в последователях Гегеля, которых тщательно изучал. Шевырев тоже пишет о новых веяниях в немецкой философии.

В «Былом и думах» Герцен все же выше оценит германские идеалы, чем французские и англосаксонские: «Я считаю большим несчастием положение народа, которого молодое поколение не имеет юности; мы уже заметили, что одной молодости на это недостаточно. Самый уродливый период немецкого студентства во сто раз лучше мещанского совершеннолетия молодежи во Франции и Англии; для меня американские пожилые люди в пятнадцать лет от роду – просто противны»[159]159
  Герцен А. И. Собр. соч. Т. 1. М., 1954. С. 151.


[Закрыть].

О Франции: «К осени сделалось невыносимо тяжело в Париже; я не мог сладить с безобразным нравственным падением, которое меня окружало <…> Одно оскорбляет глаз и щемит славянскую душу – высокие каменные ограды, посыпанные битым стеклом, отделяют сады, огороды, иногда даже поля; они представляют какое-то увековечивание исключительного владения, какую-то нахальную дерзость права собственности <…>»[160]160
  Там же. Т. 5. М., 1956. С. 68, 74.


[Закрыть]. Вспомним здесь описанные Шевыревым «материальные интересы, поглощающие все человеческое» и «разврат личной свободы».

В Письме одиннадцатом «Писем из Франции и Италии» Герцен, в либеральном духе связывая мораль с общественным устройством, пишет: «В монархии, как и в религии, не может быть речи о нравственности; повиновение, снимая ответственность, снимает с тем вместе и нравственность; авторитет отрицает человеческое достоинство и самобытность, так, как верование отрицает мышление <…> Ее (республики. – Л. Б.) религия – человек, ее бог – человек, и нету бога разве его»[161]161
  Там же. С. 181.


[Закрыть]. Человек в монархии и в вере, по его мысли, не свободен. Самообожение – это смысл и современной западноевропейской культуры личности.

Об Англии, которую писатель знал лучше всего, поскольку жил там, он написал очерк «Из писем путешественника во внутренности Англии» (1856): Англия, по его мнению, страна иной формации, местами скрытой наносным слоем современного образования. Герцен отмечает «аристократический эпикуреизм британского ума». Его поражает соединение в культуре англичан традиций и нового: «Англия усваивала себе одну техническую, прикладную, специальную часть общего образования. Это древний готический собор, освещенный газом, к которому ведут железные дороги, это XVII столетие, переехавшее на фабрику»[162]162
  Там же. Т. 12. М., 1958. С. 324.


[Закрыть].

Отмечает Герцен отсутствие свободы личности у низших слоев. «Лакей, которому вы утром скажете “здравствуйте”, будет вас презирать». И где же эта «несгнетаемость англичанина», которой он поражался в другом своем сочинении? Грани между сословиями непереходимы. «В английских домах есть парии, стоящие на еще более смиренной ступени, нежели артисты; это учители и гувернантки. Все, что вы слыхали в детстве о прежнем уничижительном положении des outchitels (учителей. – Л. Б.), мамзелей и мадам в степных провинциях наших, все это совершалось вчера и будет продолжаться до тех пор, пока будет продолжаться эта Англия»[163]163
  Герцен А. И. Собр. соч. Т. 12. С. 326–327.


[Закрыть]. Это подтверждает и английский путешественник Джеймс Александр в своих записках о России 30-х гг. XIX в., ставший свидетелем трогательной встречи барина, вернувшегося с Кавказа, и дворовых: «Никогда ранее мне не приходилось видеть, чтобы боевой офицер так сердечно относился к своим крепостным слугам. По моим представлениям, он зашел даже слишком далеко»[164]164
  Цит. по: Мединский В. Р. Мифы о России. Т. 2. М., 2013. С. 510.


[Закрыть]. Выясняется интересная вещь: самодержавная Россия в гораздо меньшей степени подавляла личность, чем либеральная Англия, поскольку в ней границы сословий были подвижны, проходимы («социальным лифтом» было образование), со слугами господа здоровались, к артистам и учителям если и относились как к «париям», то только по примеру Англии.

Из заметок А. И. Герцена о чужих краях можно сделать вывод, что свобода личности там – дело будущего. Как будто он даже жалеет о покинутой России. Но нет, в прощальном своем манифесте «С того берега», написанном в день, когда писатель принял для себя решение навсегда остаться в Западной Европе, он резюмирует: «Свобода лица – величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближнем, как в целом народе. Если вы в этом убеждены, то вы согласитесь, что остаться теперь здесь – мое право, мой долг; это единственный протест, который может у нас сделать личность, эту жертву она должна принести своему человеческому достоинству. Если вы назовете мое удаление бегством и извините меня только вашей любовью, это будет значить, что вы еще не совершенно свободны»[165]165
  Герцен А. И. Собр. соч. Т. 6. М., 1957. С. 14.


[Закрыть]. Вот такой петушиный наскок на тех, кто думает не так, как Александр Иванович. Однако из этого фрагмента видно, что он нуждался в самооправдании и в оправдании тех, кто был ему дорог.

Все рассуждения Герцена о западноевропейском человеке проникнуты, с одной стороны, верой в его силы, достоинство, с другой – пренебрежением и даже какой-то брезгливостью к людям. «Меня просто ужасает современный человек. Какая бесчувственность и ограниченность, какое отсутствие страсти, негодования, какая слабость мысли, как скоро стынет в нем порыв, как рано изношено в нем увлеченье, энергия, вера в собственное дело! – И где? чем? когда эти люди истратили свою жизнь, когда они успели потерять свои силы? Они растлились в школе, где их одурачили; они истаскались в пивных лавках, в студенческой одичалости; они ослабли от маленького грязного разврата (как будто существует «великий, чистый» разврат! – Л. Б.); родившиеся, выращенные в больничном воздухе, они мало принесли сил и завяли потом, прежде, нежели расцвели; они истощились не страстями, а страстными мечтами… Одно утешение и остается: весьма вероятно, что будущие поколения выродятся еще больше <…> измельчавшая Европа изживет свою бедную жизнь в сумерках тупоумия, в вялых чувствах без убеждений, без изящных искусств, без мощной поэзии»[166]166
  Герцен А. И. Собр. соч. Т. 6. С. 109.


[Закрыть]. Этот пафосный вывод созвучен мысли С. П. Шевырева, который писал, правда, более скромно об умирании Западной Европы и получил от современников за это много обидных слов и клеветы. Таким образом, мы видим, что и западники, и представители славянофильских кругов одинаково находили глубинное различие в развитии личности на Западе и у нас.

Еще более общих черт со славянофилами найдем мы в понимании Герценом особенностей русского воспитания в общине, хотя имеется и существенное несходство. Например, Герцен считал отрицательной чертой общины полное подавление личности, с чем совершенно не был согласен А. С. Хомяков. «Мне кажется, что в русской жизни есть нечто более высокое, чем община, и более сильное, чем власть; это “нечто” трудно выразить словами, и еще труднее указать на него пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознающей себя силе, которая так чудодейственно поддерживала русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным кнутом татарина и под западной розгой капрала; я говорю о той внутренней силе, при помощи которой русский крестьянин сохранил, несмотря на унизительную дисциплину рабства, открытое и красивое лицо и живой ум и который, на императорский приказ образоваться, ответил через сто лет громадным явлением Пушкина; я говорю, наконец, о той силе, о той вере в себя, которая волнует нашу грудь. Эта сила, независимо от всех внешних событий и вопреки им, сохранила русский народ и поддержала его несокрушимую веру в себя»[167]167
  Там же. С. 199–200.


[Закрыть].

Что же это за сила? По Герцену, она закладывается в общине. Экономический принцип общины – противоположность теории Мальтуса: она «предоставляет каждому место за своим столом». Чем больше детей в семье, тем она богаче – каждый из них получает от общины надел. Крестьянин, покидающий на время общину, не теряет прав на землю, лишить их его может только мирской сход при полном единодушии. Вследствие этого сельский пролетариат в России невозможен. Это верное рассуждение, но, пытаясь заглянуть глубже, Герцен натыкается на свое собственное предубеждение об «отсталости» религиозной веры.

Коренные заблуждения его – о зависимости религии от политики, о противоположности веры и науки приводят к ложному утверждению: «Русский народ религиозен, потому что народ при современных политических условиях не может оставаться без религии. Просвещенное сознание – следствие прогресса; истина и мысль до сих пор существуют лишь для немногих. Народу же религия заменяет все, она отвечает на все его эстетические и философские вопросы, возникающие в человеческой душе на всех ступенях развития. <…> Русский крестьянин суеверен, но равнодушен к религии», утверждает Герцен. О полном непонимании христианства – и крестьянства – свидетельствуют приводимые Герценом пословицы, якобы характеризующие «равнодушие русских к религии». «На Бога надейся, а сам не плошай» – это евангельское «вера без дел мертва есть». «Равнодушный к религии» не смог бы сказать «на Бога надейся». Или «пока гром не грянет, мужик не перекрестится» – раз мужик крестится, значит верует. Означает это только то, что мужик не крестится по каждому поводу и без повода, не поминает Бога всуе.

Герцен справедливо отмечает, что «у этого народа мы не найдем ни бешеного фанатизма, встречающегося у бельгийцев и в Люцерне, ни той суровой, холодной и безнадежной веры, которую видим мы в Женеве и в Англии, как и вообще у народов, долго находившихся под влиянием иезуитов и кальвинистов»[168]168
  Герцен А. И. Собр. соч. Т. 6. С. 211.


[Закрыть]. Но это никак не свидетельствует об атеизме, который ему так хочется видеть у русских.

В условиях русской действительности, писал Герцен, только та личность приобретает ценность и социальное значение, которая готова пожертвовать своими личными интересами для блага народа, для его освобождения от рабства и невежества. Но это и есть христианские ценности. «Кто душу свою положит за други своя…»

Знания оторваны от жизни, авторитарность мешает свободному проникновению ума в науку, преобладают филологические предметы в ущерб естествознанию, «учащимся внушается мысль о том, что природа и человек – нечто не связанное одно с другим»[169]169
  Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР: XVIII – первая половина XIX в. М., 1973. С. 223.


[Закрыть]. Действительно, отечественное образование никогда не имело черт узкого прагматизма, так характерных для западного; действительно, главным считалось гуманитарное образование, корпус наук о человеке, который «далек от жизни», природа и человек – конечно, связаны, но и противопоставлены одно другому. Человек – единственное существо в природе, обладающее свободой воли. Человек – не есть высшее животное. Все это – характерные черты нашего просвещения.

Что же ценит в личности Герцен? Это – чувство собственного достоинства, уважение в себе самом права на свободу, стремление сохранить нравственную самобытность. Однако все это, по его мнению, должно сочетаться с жизнью общественной. Личность без общественности – пустое отвлечение, и наоборот – так же.

Но теория – теорией, а в реальной жизни – Герцен как будто был недоволен собой и этим объясняются его попытки бежать от самого себя: «Скажу еще раз: если ужасно жить в России, то столь же ужасно жить и в Европе <…> Если же и здесь дойдут до того, что заткнут нам рот и не позволят даже проклинать во всеуслышание наших угнетателей, то я уеду в Америку. Я – человек и пожертвую всем ради человеческого достоинства и свободы слова <…>»[170]170
  Герцен А. И. Собр. соч. Т. 6. С. 373.


[Закрыть] Как это знакомо по Грибоедову: «Сюда я больше не ездок, бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок… Карету мне, карету!» И по «героям нашего времени» Пушкина и Лермонтова…

Е. И. Зейлигер-Рубинштейн писала, что Герцен создал образ «нового человека». Идеал – «всесторонне развитый, разносторонний, образованный, воспитанный на революционных традициях и сознательно их воспринявший, гуманный, преисполненный любовью к человечеству и особенно к своему народу; человек, у которого общественные интересы неотделимы от личных; человек, отдавшийся со страстью избранному им труду и революционной борьбе за благо народа, с которым он кровно связан»[171]171
  Зейлигер-Рубинштейн Е. И. Педагогические взгляды Герцена. Изд. 2-е. М., 1962. С. 189–190.


[Закрыть]. Ну что ж, нового здесь только любовь к революционным традициям и классовой борьбе. Все остальное вырабатывалось человечеством на протяжении тысячелетий.

Таким образом, мы видим, что в идеях Герцена также отражалась протестантская мысль об автономии личности, которая в его интерпретации приводила к оправданию не только человеческих слабостей и недостатков, но и прямого зла. Отказавшись от духовного осмысления личности в рамках национальных духовных традиций, он свел ее к кантовскому «категорическому императиву». Народные традиции воспитания становились, таким образом, ненужной помехой на пути к новому пониманию становления человека. А далее – материалистическое понимание целей жизни и сути человека все более захватывало российское просвещенное общество, несмотря на то что сам Герцен совсем ему не сочувствовал. В его художественном произведении – повести «Поврежденный» (т. е. «сумасшедший». – Л. Б.) описывается встреча героя-автора с неким господином, путешествующим для лечения по Италии с доктором. Лирический герой А. И. Герцена более на стороне «поврежденного», чем материалиста-доктора.

Разговор о вреде цивилизации приводит наших героев к руссоистскому утверждению о необходимости возвращения к «естественной жизни». «Человек вовсе не так богато одарен природой, как воображает; болезненное развитие его нервов и мозга увлекает его в жизнь ему не свойственную, высшую, в ней он гибнет, чахнет, мучится. Где люди переломили эту болезнь, там они успокоились, там они довольны и были бы счастливы, если бы их оставляли в покое».

– Впрочем, заметил лекарь, – толпа почти так и у нас живет.

– Это было бы важнейшее доказательство в мою пользу; то, что вы называете толпой, это-то и есть человеческий род; но толпе не дают жить так, как она хочет, – вот беда-то в чем. Просвещение (речь идет о «благах цивилизации». – Л. Б.) страшно дорого стоит; государство, религия, солдаты морят с голоду нижние слои; да чтобы окончательно их сгубить, развешивают перед их глазами свои богатства, они развивают в них неестественные вкусы, ненужные потребности и отнимают средства удовлетворения даже необходимых, какое печальное, раздирающее душу положение!»[172]172
  Герцен А. И. Собр. соч. Т. 7. М., 1956. С. 375–377.


[Закрыть] Кончается этот разговор и вовсе в духе анархизма: «К природе <…>, к природе на покой, – полно строить и перестроивать вавилонскую башню общественного устройства <…> Пора домой, на мягкое ложе, приготовленное природой, на свежий воздух, на дикую волю самоуправства, на могучую свободу безначалия». Герцена не устраивала философия исторического прогресса, о чем он вскоре ясно высказывается: «а ведь как люди-то надуют философию истории и учение о совершенствовании, когда они вылечатся от хронической болезни historia morbus (недуга истории. – Л. Б.) и начнут жить мирными стадами?»[173]173
  Герцен А. И. Собр. соч. Т. 7. М., 1956. С. 376–377.


[Закрыть]

Таким образом, Герцен отчетливо понимает противоречия современной ему личности, видит неестественность ее развития в обществе. Отсюда и анархические мечтания, и некоторые аскетические порывы, имеющие, безусловно, христианские корни. Но его не устраивает каждодневная будничная работа над собой, он сторонник радикальных действий.

Обращаясь к пониманию темы свободы личности другим ведущим мыслителем западничества – В. Г. Белинским, начнем с оценки его самого. В литературе революционной эпохи (1905–1917) и позже в советской историографии его образ предстает как тип борца за идею, бескомпромиссного служителя общества, яркого, честного и талантливого человека, и это, безусловно, так и есть. Но обратимся к оценке его современниками. В. Ф. Одоевский, близко знакомый с критиком, писал, что «обстоятельства жизни не позволили ему развиться должным образом и воспитали его так, что он в каждом человеке видел или подлеца, или мошенника, или глупца; сознание своей логической силы придавало ему много самолюбия, так что он никогда не мог сознаться в ошибочности своих выводов…»[174]174
  Цит. по: Ашевский С. Белинский в оценке его современников. СПб., 1911. С. 131.


[Закрыть] Гораздо мягче пишет в своем очерке о Белинском И. А. Гончаров, хотя тоже отмечает некоторую его заносчивость в полемике. Современники видели всю неоднозначность натуры Белинского, а вот литература о нем, появившаяся в изобилии после 1905 г., в основном характерна дифирамбами.

В книге С. Ашевского (1911), самой глубокой из всех, отмечается, что для Белинского был характерен культ сильной и знающей личности: кто не образован, тот почти не человек. В другом месте своей книги С. Ашевский утверждает, что Белинский на первый план ставит религиозно-нравственное воспитание. Что первичнее: знание или вера? У Белинского есть разные высказывания на этот счет, часто противоречащие друг другу, что ставит в тупик исследователей его творчества. Может, именно поэтому Ашевский считал педагогические взгляды Белинского дилетантскими и имеющими лишь исторический интерес.

Наиболее полно В. Г. Белинский сформулировал идеал личности и ее воспитания в своей известной статье «О детских книгах». П. Ф. Каптерев считал, что он одним из первых утвердил мысль, что надо сделать из ребенка прежде Человека, а потом – гражданина. У Белинского в статьях много евангельских и святоотеческих мотивов. Так, вслед за Коменским, Фребелем, он повторяет мысль, взятую у ранних христианских мыслителей, что воспитание – это выращивание, а воспитатели – садовники. Криво посаженное деревце криво и вырастет – эта мысль знакома христианской педагогике с самых ранних времен. «Да, младенец есть молодой, бледно-зеленый росток, едва выглянувший из своего зерна; а воспитатель есть садовник, который ходит за этим нежным, возникающим растением»[175]175
  Белинский В. Г. Избранные педагогические сочинения. М., 1982. С. 64.


[Закрыть].

Родительская любовь к детям должна быть, по мысли Белинского, выше естественной. Естественная любовь есть и у животных. «Но, повторяем, естественная любовь, основывающаяся на одном родстве крови, еще далеко не составляет того, чем должна быть человеческая любовь. Из родства крови и плоти должно развиться родство духа, которое одно прочно, крепко, одно истинно и действительно, одно достойно высокой и благородной человеческой природы». И продолжает: «Мы сказали, что отец любит свое дитя, потому что оно его рождение; но он должен любить его еще как будущего человека, которого Бог нарек сыном Своим и за спасение которого Он принял на кресте страдание и смерть. При самом рождении отец должен посвятить свое дитя служению Богу в духе и истине, и посвящение это должно состоять не в отторжении его от живой действительности, но в том, чтобы вся жизнь и каждое действие его в жизни было выражением живой, пламенной любви к истине, в которой является Бог. Только такая любовь к детям истинна и достойна называться любовью; всякая же другая есть эгоизм, холодное самолюбие»[176]176
  Там же. С. 64–65.


[Закрыть]. Никак невозможно сказать, что это мог писать атеист и материалист, каким его представляла советская, да и в определенном смысле дореволюционная, историография!

«Но кто не сделался прежде всего человеком, тот плохой гражданин, плохой слуга царю», – поясняет Белинский. И поясняет, что он понимает под выражением «быть человеком»: «Под человечностью мы разумеем живое соединение в одном лице тех общих элементов духа, которые равно необходимы для всякого человека, какой бы он ни был нации, какого бы он ни был звания, состояния, в каком бы возрасте жизни и при каких бы обстоятельствах ни находился, – тех общих элементов, которые должны составлять его внутреннюю жизнь, его драгоценнейшее сокровище и без которых он не человек. Под этими общими элементами духа мы разумеем доступность всякому человеческому чувству, всякой человеческой мысли, смотря по глубокости натуры и степени образования каждого»[177]177
  Цит. по: Очерки истории школы и педагогической мысли в СССР. XVIII – первая половина XIX века. М., 1973. С. 276.


[Закрыть]. Это, разумеется, слишком общее и расплывчатое определение. И мысли, и чувства могут быть разные, в том числе и недостойные человека. Но оно, безусловно, имеет христианские истоки.

В конце статьи автор приводит слова В. А. Жуковского: «При мысли великой, что я человек, всегда возвышаюсь душою», которые всегда трактовались как гимн человеческого достоинства и гордости. Однако В. А. Жуковский в этом стихотворении говорил не о величии человека в его самоопределении, а о его величии в богоподобии. Стихотворение «Теон и Эсхин» [21; с. 80–81] посвящено двум товарищам, из которых один искал развлечений, а другой тихо жил дома, трудясь и любуясь природой. Первый вскоре воротился домой и стал завидовать умонастроению друга, на что второй ему отвечал:

 
«Спокойно смотрю я с земли рубежа на сторону лучшея жизни
Сей сладкой надеждою мир озарен как небо сияньем Авроры
Сей сладкой надеждой я выше судьбы, и жизнь мне земная священна,
При мысли великой, что я человек, всегда возвышаюсь душою».
 

И далее:

 
«<…> Все небо нам дало, мой друг, с бытием:
Все в жизни к великому средство;
И горесть, и радость – все к цели одной:
Хвала жизнодавцу Зевесу».
 

То есть речь идет совсем не о возвеличении и прославлении человека как такового, но о мудрости и бесконечной щедрости его Создателя, о бесконечности жизни, о бессмертии души, о смирении перед Высшей Волей, что бы она ни послала нам (в данном случае, поскольку герои – древние греки, то перед Зевсом). Священна жизнь человека только в связи с Творцом, а не сама по себе. Что бывает с нею, когда человек уповает только на самого себя, Жуковский показывает на судьбе второго товарища, который вернулся с разочарованием и горечью в сердце. Исток этого мотива – евангельская притча о блудном сыне. Поэтому, ссылаясь на Жуковского, В. Г. Белинский имел в виду не личную силу человека, а его величие в союзе с Богом.

Статью В. Г. Белинского русская педагогика оценила восторженно. Так, о «человечности» воспитания уже в начале ХХ в. рассуждает П. Ф. Каптерев. Он так трактует В. Г. Белинского: «Основу, сущность, элемент высшей жизни в человеке составляет его внутреннее чувство бесконечного, которое как чувство лежит в его организации. Степени этого чувства различны в людях, и мерою глубины его измеряется достоинство человека и близость его к источнику жизни – к Богу. Все человеческое знание должно быть выговариванием, переведением в понятия, определением, короче – сознанием таинственных проявлений этого чувства, без которого поэтому все наши понятия и определения суть слова без смысла, форма без содержания, сухая, бесплодная и мертвая отвлеченность. Без чувства бесконечного в человеке не может быть и внутреннего, духовного созерцания истины, потому что непосредственное созерцание истины, как на фундаменте, основывается на чувстве бесконечного»[178]178
  Каптерев П. Ф. История русской педагогии. СПб., 2003. C. 277.


[Закрыть]. То есть человек может стать человеком только в связи с высшим, бесконечным, «сверхчеловеческим», Божественным.

П. Ф. Каптерев, подводя итог педагогическому творчеству Белинского, видит ограничения человечности в сословности монархии: «В лице Белинского русская педагогия впервые доросла до сознания необходимости прежде всего и больше всего воспитывать человека, а цель воспитания видеть в развитии человечности»[179]179
  Там же. С. 279.


[Закрыть]. Прежние идеи не могли, по его мнению, быть таковыми из-за сословности. Интересно, как сословность мешала человеку быть человеком и ставить эту цель в его воспитании? Но это уже вопрос к Каптереву, а не к Белинскому.

Далее историк задается вопросом: откуда же у Белинского эти дивные идеи? Отвечает – с Запада: «А на Западе идея о воспитании и образовании прежде всего и больше всего человека (а не гражданина) сделалась господствующей в широких кругах общества со второй половины XVIII в.»[180]180
  Там же. С. 280.


[Закрыть] Он как будто не замечает критики Белинским столпов западной педагогики XVII–XVIII вв. – Джона Локка, например, с его «чистой доской»: «Нет, не белая доска душа младенца, а дерево в зерне, человек в возможности!», а также Руссо, педагогику которого критик называл «фантастикой и романтикой», убивающей энергию действия.

«Среди педагогической тьмы блеснул яркий луч света – было громко заявлено, что сословник, профессионал, чиновник без человека почти ничего не стоит, очень мало, писал П. Ф. Каптерев, – а человек без сословности и профессионализма имеет все права на существование <…>. Но время было настолько глухое, мертвое, реакционное, что идеи Белинского блеснули, но не могли победить окружающей тьмы и были поглощены ею, как будто они и не были заявлены»[181]181
  Каптерев П. Ф. История русской педагогии. С. 280.


[Закрыть].

Действительно, в светской педагогике и не могло быть подобных идей, поскольку сама наука педагогика в России только начала развиваться. Хотя через 10 лет об этом уже писали и Пирогов, и Ушинский, и все славянофилы. А что такое для истории 10 лет!

Зато в церковной среде эти мысли были давно высказаны и сформулированы. Воспитайте прежде всего человека, обучение конкретным знаниям не может быть самоцелью – об этом писали многие святые отцы. Приведем несколько известных примеров:

Свт. Тихон Задонский (еще XVIII в.): «Посему внимайте этому, родители: храните детей своих от соблазнов так, как зеницу глаз ваших, или даже как души свои. Знайте, что вы за них ответ Богу дадите. Он вас за них сильно накажет. Что вы их по-французски, по-немецки, по-итальянски или светским правилам не научите, за то вас Бог не спросит, а за то, что их в добрых нравах не наставите, суда Божия и истязания не избежите <…> Учение без жития доброго не сильно и не полезно»[182]182
  Тихон Задонский, свт. Наставление о христианской обязанности родителей к детям и детей к родителям. Творения. Т. 1. М., 2003. С. 578.


[Закрыть].

В 1843 г. вышла статья, высоко оцененная как современниками, так и историками педагогики (М. И. Демков, П. Ф. Каптерев), предположительно архиепископа Евсевия «О средствах к сохранению благонравия в детях». «Воспитание не состоит и в сообщении одних только познаний, или в одном приучении к приличному внешнему поведению, но напротив, особенный долг его – так возбуждать и направлять внутренние силы, чтобы человек постепенно укреплялся»[183]183
  О средствах к сохранению благонравия в детях // Прибавления к творениям св. отцев. МДА, 1843. C. 298.


[Закрыть]. То есть речь идет о совершенствовании всего человека, а главное – его воли, умения владеть собой.

Свт. Филарет Московский (современник Белинского) писал: «Самое простое воспитание по правилам истинного благочестия и чистой нравственности может образовать доброго гражданина царству земному, способного и к небесному гражданству. Воспитание же любомудрое (философское, научное. – Л. Б.) бесспорно может более и совершеннее приспособить воспитываемого к достижению разных общеполезных целей. Но без сих правил самое ученое воспитание есть построение благовидного здания без прочного основания»[184]184
  Свт. Филарет (Дроздов). Слова и речи. Т. 5. Отделение 1. М., 1873–1885.
  Репринт. URL: http://arhiv-knig.ucor.ru


[Закрыть] (Беседа в день тезоименитства благоверного Государя наследника Цесаревича Великого князя Николая Александровича. 1858 г.).