Текст книги "Оцелот выходит на охоту"

А вот и Дан. Позвонить? Нет, пожалуй, не стоит. Ничего путного у нас не выйдет. Просто траха ему всегда было мало, а я не мог дать большего. Сейчас тем более не смогу, так что не стоит напоминать Дану о себе. Хрен с ним, с реалом. Подрочу, не маленький. Благо, помешать некому, а выбор порнухи в сети охуенный. Но сначала загляну-ка я на сайт…

С этими мыслями я сунул телефон в карман и вернулся в комнату. Взял ноут, прошёл с ним в спальню, плюхнулся на кровать, рядом с недовольно мяукнувшим Бегемотом. Кот к этому времени уже успел задремать на своей подушке, а я его кошачье Величество разбудил.

И вот я снова стал Оцелотом, которого ожидало письмо от… Марго. Надо же, неужели с первого раза не поняла и продолжит проповедовать?

– Сука!

Почти восхищённо протянул я, читая её письмо.

«Бог есть любовь»

Разве я так написала?! Я говорила об Иисусе. Он утверждал, что любит всех и ради любого человека готов на жертвы. Даже в ущерб себе, своей репутации, своей спокойной и размеренной жизни простого обывателя (а у Него был выбор, и была возможность остаться таковым). И, в конце концов, своей жизни вообще, которую Он отдал добровольно, уверенный в том, что спасает этим поступком наши души.

И того же Он требовал от каждого из нас. Научиться любить.

Любовью я называла Его и Его жизнь. А Бог… В Бога я и сама не верю.

А теперь катитесь куда хотите, можете – к дьяволу, раз Бог вам так не по нутру.

И больше ваших писем я в своём почтовом ящике наблюдать не желаю.

О, как! Меня послали! Нахер и почти открытым текстом… Фигасе дела! Давно такого не случалось. Ну, ладно, кот – животина гордая. Дали раз пинка – больше не подойдёт и скажите «спасибо», если в тапки не нассыт! Ещё не родилась на свет самка, за которой я буду бегать, тем более, в сети.

Я удалил нафиг это письмо и полез читать обновления, о которых меня услужливо информировала администрация. О, Лёвушка новым эпично-пафосным сочинением порадовал! Надо срочно ознакомиться!

Гадкое чувство, что меня пытаются накормить дерьмом, появилось у меня на середине опуса, а к концу я уже озирался в поисках пакета, чтобы кровать не заблевать. Нам с Бегемотом на ней ещё спать! Суть творения сводилась к тому, что бывший Котик Льва оказался редкостным гандоном, такие один на миллион встречаются, и надо же – угораздило!

И пожалел бы я его, гривастого и обманутого в лучших чувствах, если бы не далее чем вчера не читал его же опусы, тому самому бывшему посвящённые. Истекающие молоком, мёдом и спермой, восхищённо-липко-сладкие. А теперь этот Луч света в тёмном царстве вдруг стал исчадием ада? Прихуев от такой перемены, я пробежал глазами опус ещё раз и понял, что же меня так взбесило.

Я не выношу пиздоболов любого пола, то, что было между двумя, должно там и оставаться! А если не сложилось и разошлись, как в море корабли, ни хорошего, ни плохого о своих эксах я никогда никому не говорил. Научили меня вовремя язык за зубами держать, это их сохранить помогает и сэкономить на трудах дантиста.

Да и не по-мужски это. Бабы любят подругам на своих настоящих и бывших жаловаться, но чтобы мужик так себя вёл? Лев… или всё-таки Львица? Сейчас второй вариант казался мне более близким к реальности. И до одури хотелось спросить: хуй ли ты его три дня назад розами засыпал, раз он дерьмо такое? Где глазоньки-то были? В рифме? Так ты же вроде мужика из себя строишь?

Я промотал к комментариям и увидел… отзыв Марго. Почти дословно повторяющий то, что хотел написать я. Вот же… сучка. И тут успела! Ну, ничего, словарный запас у меня богатый, я вообще хорошо языком владею.

Стоп. А это отзыв от… Ну да, тот самый экс-котик, которого вместо взбитых сливок щедро макнули в говно. Соловей. Его ник мне уже попадался. Именно этого паренька Лев любил во всех возможных позах на радость дрочащей, простите, читающей публике. Это ему дифирамбы пел и в любви-верности клялся-признавался.

Ясное дело, обидно парню. Он, по всему видать, эмоциональный очень. Вот и полез в лоб, прямиком на амбразуры, нарушая правила и не выбирая выражений.

Я почти видел, как он выстукивает отзыв, кусая губы, чтобы не дать вырваться злым слезам, подступившим горьким комом к горлу. Как нервно затягивается неизвестно какой за этот день сигаретой. Как часто пульсирует на его виске вздувшаяся от напряжения вена, а обида застилает глаза и мешает мыслить здраво.

Ещё бы, тут любой бы оскорбился, для этого опус и писался. Человеку стороннему непонятно ни хрена, а находящимся в курсе событий сразу поясняют, кто в этой истории зло. И настойчиво вдалбливают эту истину в голову на протяжении всего рассказа. Макают бывшего возлюбленного в помои публично, смачно, наслаждаясь собственным величием.

Выругавшись сквозь зубы, я быстро накатал вопрошающе-язвительный отзыв, в котором ставил под сомнение принадлежность ГГ к мужскому полу. И сообщал, что встреть такого в реале – с удовольствием набил бы морду, чтобы пиздел поменьше. И вообще, ведёт себя герой на редкость мерзко. Душить таких надо в мокрых пелёнках. А бывшему я посоветовал радоваться, что вовремя избавился от такого счастья, гарантируя свою поддержку.

Я прекрасно знал, что откровенно нарываюсь, но именно этого и добивался. Мне нужно было привлечь к себе внимание. Обоих. Нет, троих. Льва, экса и нынешнего кандидата в Гандоны, которого пока что мажут мёдом.

Отправив отзыв, я решил написать Соловью ЛС, но тут меня поджидала птица обломинго. Парнишку буквально пять минут назад забанили на неделю за флуд и хамство в комментах. Ясное дело. Стучите, и вам отворят. Вот Лев или кто-то из прайда и не поленились, как там у «Крематория» – Павлик Морозов жив?

Ладно. Я не спешу. Попытка отыскать Соловья в соцсети по указанному в его профиле адресу провалилась – страница была удалена. Что же, неделя – это не так уж долго. Заодно успею прочесть, что он сам пишет, этот Соловей, и попытаюсь составить о нём хоть какое-то мнение. То, что мальчик не пустое место, я уже понял, раз внимания Августейшего удостоился, значит что-то в нём точно есть.

Но читать всё это я начну завтра, сегодня уже слишком поздно, глаза слипаются. Пора принимать душ и на боковую, чтобы завтра не кунять за столом. Осталось только очередной стих опубликовать, как раз о подлости. Самое оно. Наш ответ Керзону. Надеюсь, Льву понравится?

Запись девятая

Отец позвонил, когда я собирался на работу. Блядский телефон решил надо мной приколоться и не включил будильник вовремя. Если бы не проголодавшийся Бегемот, я бы проспал и опоздал, и огрёб пиздюлей от Самого. Ведь моя обожаемая секретутка не упустила бы момента на меня стукануть, а просочиться мимо неё незамеченным я бы не смог.

Но Бегемот от всех этих прелестей меня спас. Он снова проснулся рано, буквально минут на десять позже решившего подшутить будильника. Спать, когда по тебе скачет проголодавшийся зверёныш, невозможно. Особенно когда он пробегается по проснувшемуся раньше тебя члену. Неземное наслаждение! Спасибо, хоть не вгрызся, милостивец!

Я открыл глаза, бросил взгляд на часы, стоящие на тумбочке, и в следующую минуту мне захотелось треснуть телефоном о стену. И плевать на все его навороты, если он не справляется с простейшей задачей – разбудить меня вовремя! Я рывком отбросил одеяло и резко поднялся, не обращая внимания на стояк – само пройдёт, некогда мне.

Я прошлёпал в душ, пару раз чуть не грохнувшись из-за крутившегося под ногами и отчаянно требующего еду Бегемота. «Вискаса» я ему в миску насыпал и ломанулся в ванную. Холодный душ здорово помогает прийти в себя и проснуться окончательно, во всяком случае, мне помогал всегда.

Из ванной я вышел уже более похожим на человека, направился на кухню, привычно засыпал кофе в турку, залил водой и поставил на медленный огонь. Без утреннего кофе я абсолютно небоеспособен, и плевать, что кофе якобы вреден. Жить тоже вредно, от этого помирают. Все. Неизлечимая и смертельная болезнь под названием жизнь. О, что-то меня на философию пробило, явно не к добру!

Я внимательно наблюдал за медленно поднимающимся напитком, чтобы успеть выключить газ вовремя. Я кофе в чашке предпочитаю, а не в виде коричневой лужи на белой эмалированной поверхности старенькой плиты. До момента «ч» оставалось совсем немного, и тут зазвонил телефон, который я оставил в спальне, чтобы не попадался лишний раз на глаза и не будил во мне зверя.

Проигнорировать звонок я не мог. Эта мелодия стояла у меня на вызов отца, а он никогда не стал бы звонить в такую рань, чтобы просто поинтересоваться моими делами, что-то определённо случилось. Я плюнул на кофе и ринулся в спальню, схватил аппарат и принял вызов:

– Слушаю. Доброе утро, па.

– Здравствуй, – отцовский голос только подтвердил мои догадки. – Ты можешь приехать?

– Что-то случилось?

– Да. У матери инфаркт.

– Она… – почти прошептал я, чувствуя, как внутри холодеет.

– Пока нет. В реанимации, – спокойно сказал отец, но я слишком хорошо его знал, чтобы обмануться этим мнимым спокойствием. – Без сознания.

– Что говорят врачи?

– А что они в таких случаях говорят? – я услышал горькую усмешку в его голосе. – «Делаем всё возможное». Ты же знаешь, какое у неё сердце. Ты приедешь?

– Да. Завтра. На первом же поезде, на который смогу достать билет.

– Хорошо. Жду, – ответил отец и повесил трубку.

В эту минуту я уже знал, чувствовал какой-то частью себя, что это конец. Оставалось только надеяться, что успею, застану мать ещё живой и смогу сказать, как сильно её люблю. В последний раз. И пусть даже она будет в этот момент без сознания, часть её души всё равно окажется рядом и услышит. Во всяком случае, я в это верил.

Горький «аромат» сбежавшего кофе ударил в нос, а вскоре к нему примешался запах газа. Я понял, что конфорка залита, огонь погас, а газ продолжает поступать, в этой старой плите не имелось системы контроля пламени. Я поднялся и механически пошагал на кухню, повернул ручку и скользнул невидящим взглядом по залившему плиту кофе. Хрен с ним, потом уберу. Сейчас не до этого, нужно срочно отпроситься с работы и успеть купить билет.

Ехать в редакцию не хотелось, но по телефону Сам такие вопросы никогда не решал. Доставляло ему, чтобы лично просили, а он отказывал в девяти случаях из десяти. Не отпустит по-хорошему – плюну в рожу и хлопну дверью. В системе моих приоритетов работа не занимает лидирующего места. С голоду не сдохну, куда-нибудь, да пристроюсь, тем более меня не так давно в конкурирующее издание приглашали. Я подумать обещал, потому что платили там меньше, но зато не было точащей на меня зуб секретутки, а нам с Бегемотом много не надо.

Я быстро побросал в сумку самое необходимое, затарил кота едой, вытряхнул его туалет, погладил на прощание по пушистой тёплой спине и запер дверь под обиженно вопросительное «Мяу?» Не бойся, будильник, голодным не останешься!

Я позвонил в соседнюю квартиру. Тётя Нина открыла быстро. У меня с этой полной и добродушной пожилой соседкой сложились довольно тёплые отношения. Я «не водил толпами девок и не устраивал в квартире Содома», как любила она выражаться.

Когда я сообщил соседке, что у меня случилось, она тут же сочувственно заохала и пообещала присмотреть за Бегемотом. Забрать кота к себе на это время тётя Нина не могла по причине аллергии, но кормить его и туалет чистить обязалась. Я оставил ей ключ, деньги на «Вискас» и наполнитель для туалета, листок с названиями корма и песка и поспешил вниз. О Бегемоте можно не волноваться, тётя Нина будет заботиться о нём самым лучшим образом.

В редакцию я влетел одним из первых. На месте был только Шеф, его цепная Сучка и пара коллег. Не тратя времени на дежурный обмен любезностями, я направился к кабинету, чтобы испросить себе такие нужные отгулы.

– И куда это ты так торопишься? – рявкнула на меня Сучка.

– Я к шефу. Срочно, – коротко сообщил я.

– Фёдор Михайлович пока что никого не принимает, – растягивая и смакуя слова, сообщила она, сверкая дежурной улыбкой, такой же настоящей, как и её зубы.

– У меня срочное дело, – сухо повторил я, взявшись за ручку двери.

– Ты что – оглох? – теряя терпение, спросила Сучка.

– А ты – окончательно отупела? – огрызнулся я, изо всех сил сдерживая желание двинуть по наштукатуренной морде. – Не всасываешь с первого раза?

– Хам! – визгнула она. – Да я…

– Да ты просто сука, – бросил я через плечо, входя в кабинет без стука.

Сам воззрился на меня полным благородного гнева взором:

– Это как понимать? Что вы себе позволяете? Вам что, не сообщили, что я занят?

– Сообщили, – как можно спокойнее ответил я. – Но я не могу ждать, мне срочно нужна неделя за свой счёт. По семейным…

– Нет, – не давая мне закончить, отрезал шеф.

– Но у меня мать при смерти!

– И что? – приподнял брови шеф. – За ней некому ухаживать? Я не могу дать вам отгул. Насколько я помню, полгода назад вы его уже брали.

Вот сука, не все мозги ещё жиром заплыли! Вспомнил, падла, те три дня, которые я брал, когда ждал результатов теста на СПИД.

– К тому же я собрался послать вас в командировку, – пропыхтел он. – О каких отгулах может идти речь? Или вы работаете, или…

Я давно уже не верю в сказки, фантастику и сверхспособности. Но сейчас мне до смерти захотелось обладать пирокинезом, чтобы, как та девчушка из книги Кинга, превратить эту тушу в аккуратную кучку пепла. Однако подобное было за гранью этой реальности. А он продолжал:

– Будь у вас на руках телеграмма о смерти, я был бы обязан предоставить три дня, а так…

– А так, иди-ка ты нахер, – чётко, почти по слогам, произнёс я, сжимая кулак и понимая, что сейчас хороню собственную карьеру.

– Что?! – он побагровел и разинул рот. – Вы уволены!

– Заебись! – усмехнулся я, развернулся и намеренно резко открыл дверь. Я знал, что Сучка всё это время проторчала под дверью, и не ошибся.

Мне представилась чудная картина: секретутка сидела на ковре на жопе, держась рукой за лицо. Фингал стерве обеспечен. Можно считать, по рылу я ей всё же съездил. Я молча подошёл к её столу, взял без спроса лист бумаги и написал заявление по собственному. Размашисто подписался и пошёл на своё бывшее место, побросал в пакет немногие личные вещи, не отвечая на недоуменные взгляды коллег, и направился к выходу. Хватит с меня! Гори она в аду эта грёбаная редакция!

Я взял такси и помчался на вокзал. Пробираясь сквозь толпу к кассе, я очень сильно толкнул плечом какого-то пепельноволосого паренька.

– Твою мать, смотри, куда прёшь! – прошипел он, стараясь удержаться на ногах.

Я успел схватить его за руку, не дав хлопнуться на каменный пол задницей, и бросил, не вглядываясь в лицо:

– Прости, брат, спешу! – и понёсся дальше.

Эта минутная заминка стоила мне последнего билета на поезд, отправляющийся через двадцать минут. Его увела у меня из-под носа высокая девица в очках и с младенцем в рюкзаке. Следующий нужный мне поезд отбывал только через три часа. Билеты на него имелись, и я купил плацкарту.

Мне было всё равно, в каких условиях придётся ехать, главное – успеть. Успеть сказать матери то, что всегда забывал. Эта мысль – успеть, не покидала меня всю дорогу, как навязчивая мелодия, как заклинание, как молитва. Успеть… успеть… успеть…

***

Я опоздал. Опоздал всего лишь на каких-то жалких полчаса. Когда я почти вбежал в здание кардиологического отделения нашей городской больницы, тело матери как раз отвозили в морг на вскрытие. Самый точный из всех диагностов – патологоанатом, он практически никогда не ошибается. Наверное, это происходит потому, что пациенты не мешают жалобами? Не знаю, у меня никогда не было знакомых с такой редкой профессией.

С отцом я встретился в приёмном покое. Он сидел на стуле с отрешённо-спокойным, пугающе равнодушным выражением лица. Медсестра протягивала ему стакан с каким-то резко пахнущим мятой лекарством, а отец смотрел сквозь неё и сквозь меня. Я подошёл и без слов положил руку на отцовское плечо, кивнул девушке на дверь, и она понимающе опустила веки и вышла, поставив стакан на стол.

– Прости, – обронил я, не зная, с чего начать разговор.

– За что? – спросил отец, наконец-то меня заметив.

– Я опоздал. Когда она…

– Полчаса назад, – механически сообщил он.

– Блин, – выдавил я сквозь зубы, вспоминая пепельноволосого и очкастую мамашу, если бы не они, я бы успел. – Я не смог раньше.

– Знаю, я тебя не виню, – всё так же ровно продолжил отец. – Я всё понимаю, к тому же она умерла, не приходя в сознание. Так что я тоже не успел, хоть и был рядом… – его губы задрожали, он рывком встал, и я обнял отца за плечи, привлекая к себе.

Не дай Бог кому-то увидеть слёзы собственного отца. Не те, что порой проливаются из жалости к себе после моря выпитой водки. Тем слезам цена невысока, потому что по опухшим щекам алкаша течёт та же самая водка. Невыносимо видеть слёзы, которые отец напрасно пытался сдержать сейчас.

И всё же справился с собой он очень быстро, оттолкнул меня от себя, смахнул с лица остатки слёз и почти залпом выпил оставленное лекарство. Я тактично отвернулся, начиная осознавать, что отец теперь стал вдовцом, а я – наполовину сиротой. Хреновое это было прозрение, гаже и придумать нельзя. Я кашлянул, прочищая горло, и спросил:

– Как думаешь, нам скоро выдадут тело?

Он пожал плечами и тоже попытался спрятаться за будущими хлопотами:

– Давай узнаем у врача? Идём?

Я молча кивнул, и мы вышли из приёмного покоя.

Больше отец не плакал. Даже когда прощался с матерью и в последний раз целовал женщину, с которой прожил больше четверти века. Не плакал, когда наблюдал, как забивают один за другим гвозди в крышку гроба. Не плакал, когда первым бросил в могилу горсть кладбищенской земли. Он просто на мгновение стиснул до боли мою руку, оставшись для всех остальных спокойным, собранным и равнодушным.

Потом мы сидели с ним на кухне. На той самой нашей кухне, где каждая мелочь напоминала о матери: передник с алыми маками… прихватки с забавными медвежатами… полотенце с вышитыми ею розами и её любимая чашка – красная в белый горошек, с немного надколотой ручкой. Мать упорно пила чай или кофе только из неё, хоть я раз пять покупал и дарил ей разные чашки. Но все они ровным рядом стояли в посудном шкафу, поджидая гостей, которым и служили.

На краю стола лежала книга карманного формата в мягкой обложке. Любовный роман. Ну конечно же… Мать любила перелистывать страницы, пока выжидала положенное время, наблюдая за готовящейся едой. И запах, тот особый и ни с чем не сравнимый. Запах детства, дома и ванили, которую мать всегда добавляла в свои изумительные булочки. Чувствуя, что сейчас сорвусь, я рывком распахнул окно и предложил:

– Покурим?

– Да, – ответил отец, подавая мне пепельницу. Обычно он выходил курить на балкон или на лестничную площадку, потому что мать не выносила табачный дым, но теперь это уже не имело значения. – И помянем. Вдвоём.

Он открыл холодильник, достал бутылку водки, какую-то колбасу, сыр и открытую банку маринованных грибов. Быстро покромсал всё это большими ломтями и свалил на тарелки. Потом отец полез в настенный шкаф за стаканами, и… красная в белый горох чашка плавно соскользнула со стола и полетела вниз. Я рванулся, чтобы её поймать, и снова опоздал. Звук падения был неестественно громким, а мы оба уставились на осколки, бывшие секунду назад любимой чашкой матери.

– Я уберу, – коротко бросил я, видя, как задрожали отцовские руки. – Отдохни, па.

Я всучил ему сигарету и почти вытолкал на балкон, а сам быстро собрал осколки в совок и выбросил в мусорное ведро. Книгу я закрыл и положил на шкаф: с глаз долой – из сердца вон. После я поставил на стол стаканы, открыл бутылку и разлил по ним водку, как раз к отцовскому возвращению. Он тяжело опустился на стул, на мгновение поймал мой взгляд и взял в руки стакан:

– Царствие Небесное.

– Аминь.

Несмотря на то, что была холодной, водка показалась мне на редкость омерзительной, не пошла, что называется. Я быстро бросил в рот пару шампиньонов и снова закурил. Я до сих пор не знал, что же спровоцировало инфаркт. Отец отмалчивался, да и некогда нам было за суетой. Теперь ничто не мешало задать интересовавшие вопросы, но… Растеряв всё красноречие, я молчал.

– Знаешь, у твоего Орла ещё один сын родился, – вдруг ни к месту, как мне показалось, обронил отец.

– И что?

– В тот самый день, когда… – он запнулся, тоже вытащил из моей пачки сигарету, прикурил и продолжил: – На два месяца раньше положенного срока. И не смотри на меня так, я не сбрендил. Генка твой вёз свою Галину в роддом, схватки у неё начались внезапно, прямо в машине. На дорогу выскочил чей-то ребёнок. Затормозить Орёл не успел. Всё это случилось на глазах у матери. На перекрёстке, у Гоголя. Помнишь ещё, где это? – Я кивнул. Памятник Гоголю находился на одном из самых оживлённых и опасных перекрёстков. – Так вот, прямо на улице ей плохо и стало, а Орёл жену отвёз и вернулся, да поздно, – теперь уже отец наполнил наши стаканы. – Пацанёнка того насмерть сразу.

– А… мама?

– Её к тому времени уже забрала скорая. По закону, вины Орла в том, что с ней случилось, нет.

– Его посадят? – спросил я.

– Вряд ли. Родители мальчишки – алкаши. Иначе с какой бы радости пятилетнее дитё вот так… – он поднял свой стакан. – А Генкин сынок ничего… Жить будет.

Мы молча выпили, а я переваривал услышанное и не знал, как на всё это реагировать. Спасая жизнь своего нерождённого сына, Орёл отнял две. Прямо и косвенно. А как бы поступил на его месте я? Ударил бы по тормозам, зная, что любая задержка может стоить жизни моей любимой?

Ответ я знал.

Нет.

Я точно так же вдавливал бы педаль газа в пол. Система приоритетов. Меньшее зло.

– Если хочешь, я вернусь… Насовсем, – сказал я после следующего стакана.

Отец снова пристально посмотрел на меня и отрицательно покачал головой:

– Нет. Твоя жизнь давно уже не здесь, а я пока что не калека. Всё будет нормально. Сколько дней у тебя отгул?

– Была неделя, – ответил я, не желая посвящать отца в свои карьерные трудности.

– Вот и уедешь, как срок придёт, – спокойно сказал он.

– А как же… девять дней?

– Ты ещё сорок вспомни! – усмехнулся отец совсем невесело. – Я тебе сказал – я сам. Мать хотела, чтобы у тебя всё сложилось. Жалела, что ты так и не женился, внуков ждала… – он осёкся и отвернулся на мгновение, а потом продолжил: – А ты не из этих часом?

– Из кого? – приподнял я бровь.

– Не придуривайся! – пристукнул он кулаком по столу. – Я у тебя никогда не спрашивал, а теперь хочу знать правду. Матери нет, её ты уже ничем не расстроишь, а мне лучше от тебя услышать, что ты голубой, чем от кого-то. Ну?

Он смотрел мне прямо в глаза. Отвернуться? Отвести взгляд? Стушеваться и начать мямлить? Нельзя. Это равносильно признанию. Но ведь я-то не гей, я – би, а об этом меня как раз и не спрашивали.

– Будут внуки, отец, – улыбнулся я. – Дай только жену найти. Не торопи меня. Сейчас не модно рано жениться.

– Ну, смотри, – облегчённо вздохнул он. – И то верно, это я всё по себе, по старинке меряю. Мне когда двадцать пять было, ты уже под стол пешком ходил…

В тот вечер мы говорили долго и о многом. Вспоминали моё золотое детство и под конец убрались оба, потому что за первой бутылкой последовала вторая. Но на следующий день отец как ни в чём не бывало пошёл на работу, а я провалялся в постели до полудня.

***

Потом позвонил тому редактору, который мне работу предлагал, и осведомился, хочет ли он меня ещё… в своём штате видеть. Он многозначительно протянул: «Хочу» и спросил, когда я смогу к работе приступить. Я ответил, что с понедельника. Он радостно сообщил, что будет просто счастлив видеть меня в своём кабинете в девять ноль-ноль. Я улыбнулся и нажал «отбой». Вспомнил, как мы с ним пересеклись на каком-то мероприятии, перебросились парой фраз. Он тогда ещё сказал, что ему нравится мой стиль, и не только в журналистике. И улыбнулся, многообещающе так. Я сверкнул ответной улыбкой, пряча в карман визитку.

Именно её я разыскал сегодня среди десятков других, набившихся в визитницу как сельди в бочку. И только сейчас, уже повесив трубку, заметил написанный от руки телефон мобильного в дополнение к напечатанным на глянцевом картонном прямоугольнике. Хм, и где мои глаза раньше-то были? Ладно, поглядим. В любом случае терять мне нечего.

Оставаться здесь я не собирался. Отец был прав: этот город уже давно перестал быть моим домом. Да и какая жизнь может быть у меня здесь? Устроиться на работу в местную газетёнку или на ТВ? Жениться и завести детишек? Отрастить пивное брюхо и забыть о той, другой жизни навсегда? Нет. Не могу. Не хочу. Пока что я к этому не готов. Я провёл дома ещё два дня, узнал от отца, что родители сбитого Орловым мальчика согласились не настаивать на тюремном заключении, если Геннадий заплатит им немалую сумму. Орлов с лёгкостью выполнил требование, а я наконец-то понял, кто главный виновник трагедии.

Эти самые алконавты, ребёнок которых бегал по дороге, словно щенок. Твари, наплодившие пятерых таких же никому не нужных детей. Те самые «кролики», которых я предлагал стерилизовать в той, так и не увидевшей свет статье. Трое из пяти детей воспитывались в интернате, четвёртый теперь покоился в земле, пятый недавно появился на свет. А они, эти ебаные «родители», практически не просыхали.

И не сгорели же, суки! Не траванулись палёным пойлом, а теперь им и вовсе раздолье! Пей – не хочу! Пока не кончатся деньги Орлова, а потом можно выпустить на дорогу очередного ребёнка. А для чего же ещё они нужны таким уродам?

Тёте Нине я звонил несколько раз, справлялся о Бегемоте. Узнал, что с котейкой всё в порядке, и почувствовал, что зверски по нему соскучился. На «литературный» сайт я всё это время не заглядывал. Не хотелось. Как-нибудь потом, когда будет не так больно.

Перед тем как уехать, я сходил на кладбище. Опустил на могилу матери её любимые тёмно-бордовые розы. Коснулся укреплённой на кресте таблички и почувствовал, как на глаза набегают слёзы, первые с момента смерти.

За эти годы я отвык показывать кому-либо настоящие чувства, но сейчас мы были здесь вдвоём. Я и душа моей матери, которой я так и не успел сказать, как сильно её люблю, и я позволил себе на секунду выглянуть из-под маски. Я опустился перед деревянным крестом на колени, а с губ само сорвалось едва слышное: «Прости меня… За всё…»

Потом я поднялся, отряхнул джинсы от земли и пошёл прочь. До отправления поезда оставалось всего два часа, а нужно было ещё заехать домой за вещами.

Отец проводил меня на вокзал и, уже прощаясь, попросил звонить чаще. Тоска в его глазах резанула меня и заставила стиснуть кулак. Тоска, которой раньше не было. Теперь отец тоже будет засыпать и просыпаться один, как и я, но моё одиночество – сознательный выбор, а его – последствие чужих ошибок.

Я смотрел в окно до тех пор, пока перрон не скрылся из вида, а потом забрался на свою верхнюю полку, не обращая внимания не тех, с кем придётся ехать. Последнее, чего мне хотелось, это с кем-то пиздеть. Я вытянулся на постели и закрыл глаза. Совсем скоро я буду дома. Жизнь продолжается. Неизлечимая болезнь со смертельным исходом, которой каждый заражается при рождении.