Текст книги "Детский дом и его обитатели"

По всему было видно, как неуютно она, всесильная наша директриса, себя чувствует. И торопливый шепоток на ушко соседке, и поминутное отбрасывание липкой пряди со лба, и нервное покусывание губ со «съеденной» уже почти помадой, – всё это говорило о том, как страшно нервирует директрису происходящее.

В жутком напряжении, вытянув дряблую шею, внимательно вслушивалась она в каждое слово, несколько раз порывалась встать, вмешаться в ход событий, но что-то, не менее сильное, её всё же, в конечном счёте, удерживало. Но вот она решилась.

– Товарищи! – очень громко, как на стотысячном митинге, начала она свою речь, тяжело колыхнувшись всем корпусом вперёд, и едва не своротила стол – елико по причине своей монументальности. – Я не могу не возмутиться тем, что произошло в нашем детском доме, который… (и она в поиске поддержки заглянула в лицо секретарю райкома – та немедленно изобразила гримасу типа «а как же иначе»)… который всегда был в районе на хорошем счету. – Тут она посмотрела на меня печальным взглядом увлажнившихся глаз, пышные плечи её скорбно поникли, и вся она как бы сделалась монументом скорби и печали. – Вы! (И опять она воззрилась на меня, трагически простёрла ко мне обе руки, растопырив при этом унизанные колечками с разноцветными камушками пальцы.) Вы к ним со всей душой… А они… Просто слов нет!

После такой тирады Бельчиков, всё ещё торчавший перстом посреди отрядной, тупо уставился на неё и отвесил челюсть на полкилометра. Беев же, видно, уже сообразив, что к чему, неожиданно тихонечко заблеял… Обстановка сама собой разрядилась, раздалось несколько смешков в кулак. Но потом, под суровым взглядом Киры, снова всё стихло. Людмила Семёновна, вполне довольная произведённым эффектом, продолжила:

– Да как вы могли! Вы, вы! – Она в приступе величайшего отвращения даже махнула рукой в сторону Бельчикова и пустых уже стульев, где ещё совсем недавно сидели «протестанты». – Как могли вы совершить такое… такое злодеяние!

И снова пауза, лишь изредка прерываемая недружным чмыханьем в задних рядах. Совсем уже приободрившаяся Людмила Семёновна бодро понеслась дальше.

– Все знают, сколько сделала для вас ваша любимая воспитательница. Мать родная… бать… для своих детей… – Тут голос её слёзно задрожал и, вконец пропитавшись слезами, замер. Она достала из кармана платок, развернула его во всю ширь и приложила к лицу. Затем, деловито проверив краем, не размазалась ли тушь, она убрала смятый платок в карман и продолжила: И после всего этого… всего того, что для вас сделали… взять и втоптать в грязь её имя! Не детский дом это, а просто… просто скотный двор! – продолжила она свою речь, сильно форсируя звенящий священным гневом голос.

Тут мне стало казаться, что присутствую я на своих собственных похоронах. И тогда я позволила себе перебить ораторшу.

– Людмила Семёновна, мы все эти вопросы достаточно подробно обсудили на своём совете. К тому же, я ещё пока жива, и заслушивать панегирики в свой адрес, а также мемориальный список своих заслуг, мне кажется, несколько рановато. В рядах воспитанников снова загудели. Однако Людмилу Семёновну уже трудно сбить с колеи.

– Нет, я всё же закончу! – возвышенно сказала она, окинув взглядом пустые стулья. – Нет, это надо быть просто скотами!

Так ничего нового не добавив к своему пламенному выступлению, кроме «скотских» эпитетов, она решилась завершить свою речь на столь высокой ноте, что снова пришлось доставать смятый носовой платок и шумно сморкаться. Облегчив свой ставший вдруг похожим на перезрелую сливу нос, она грузно села.

Первым во всей полноте осознал происходящее Бельчиков.

– Ничё себе!

Он рванулся к столу, за которым сидела директриса, но Кира властным жестом вернула его на место.

– Ну, дирюга и загнула… – пополз возмущенный шепоток по рядам, а Беев снова всё так же гадко и на этот раз очень громко заблеял.

– Счас в зуб! – цыкнула Кира.

– Каз-з-зёл… – сказала Лиса и показала ему кулак.

– А можно я скажу? – поднял руку Ханурик.

Людмила Семёновна тут же вскочила.

– Хватит уже речей! Итак, всё ясно. А ты (она повернула голову в сторону Ханурика) сиди и обдумывай своё поведение. Тебе всё ясно?

– Мне всё уже ясно, и я хочу, чтобы всем остальным тоже всё стало ясно. Вот я и хочу пояснить, – упрямо твердил Ханурик.

– Нам всё уже давно ясно, это правда, Олежек, и мы сядем, да? И успокоимся. – сказала медовым голосом Татьяна Степановна.

– Вот вы и сядете. А что это вам ясно? – нагло лез в рукопашную он.

– А то, что таким, как Бельчиков, не место в нашем детском доме!

– А… а где ж мне место? – вскрикнул Бельчиков. (От страха и удивления у него вдруг прорезались визгливые интонации.)

– Где? – угрожающе сказала Людмила Семёновна. – В колонии! Там же, где и Голиченкову, твоему старшему дружку! Раз не можете быть полезными членами нашего общества, таки сидите!

Тут Ханурик, уже не спрашивая ни у кого разрешения, решительно вышел в центр отрядной. В ряду взрослых зашелестел тревожный говорок.

Вопреки ожиданиям, Ханурик не стал никого закладывать, не стал также «качать права» – и тем самым счастливо избежал возможности тут же отправиться (для начала) в медпункт на укол магнезии, а завтра, вполне может быть, и на стационарное лечение. И первое, что там ждало смутьяна, – это исправительный «пенал», куда его «вложили» бы на пару суток без всякого сожаления… Но – не случилось. В нём ещё не до конца перебродила закваска вольности и беззаветной любви к дикой жизни.

Однако нервы у него оказались очень крепкими. Он прекрасно держался. Только слегка побледнело лицо, да обтянулись красивой линией высокие «скифские» скулы. Острые серые глазики в опушье тёмных длинных ресниц смотрели мрачно и непримиримо. Обращаясь к Людмиле Семёновне, он чётко и громко сказал:

– А чего это вы, чуть что, так сразу в колонию? Другого места, что ли, нет?

– И то, правда, всё колония да колония… – поддержал его, громко шмыгнув носом, явно повеселевший Огурец.

– Как это – нет? А психушка? – с готовностью присоединилась к новым «протестантам» и сама ведущая – Кира. – И что это вы, Людмила Семёновна, чуть что, если кто вам не нравится, сразу туда вот и посылаете? А потом человек бандитом или психом становится по-настоящему.

– Да. Это не честно, – с энтузиазмом поддакнул вконец развеселившийся Огурец. – Общество вконец деградуирует, если и мы ещё бандитами станем.

Кира показала ему кулак и гаркнула:

– Закрой хлебало, тухлый овощ! Но Огурец уже завёлся. Сверля Людмилу Сергеевну искренним взглядом, он на голубом глазу выдал под общий смех:

– Нет, правда, нормальное общество не может состоять из одних психических бандитов.

– Или бандитических психов, – подсказала Надюха.

– А тебе что? – засмеялась Лиса. – Психи прикольные.

– А мне почему-то не хочется жить с этой сволочью.

Кира подскочила к нему и ловко отбила мощный щелбан. Издав дикий вопль: «Оййёёёёёййй!» Огурец, обхватив голову руками, начал раскачиваться на стуле. Чтобы загладить ситуацию, Кира примирительно сказала:

– Чего вы его слушаете? У него во какая голова – огурец и есть.

– Точно, – снова выступил Огурец. – Только я не жертва пьяного зачатия, в отличие от некоторых.

– Ой, тупидзе, довыступаешься! – Кира снова отбила ему щелбан и поспешила добавить масла в огонь: У него врождённая внутричерепная опухоль и половина мозга парализована, а другая от чрезмерных перегрузок преждевременно износилась. Если сделать трепанацию черепа и удалить ненужное, может, и станет нормальным огурцом. Говорите, Людмила Семёновна.

И она, отбив для профилактики ещё пару щелбанов, возвратилась на своё место.

– Мы никого не отправляем в психиатрические больницы просто так, – сказала с места Людмила Семёновна. – Без медицинских показаний.

– А Жигала зачем снова в психушку засунули? – выкрикнул Бельчиков. – Кто на него показал?

– Игорь Жигалов совершил неадекватный поступок, – сказала Татьяна Степановна, а я снова подумала о том, что:

какой же дурой надо быть, чтобы верить им, этой парочке, на слово…

Людмила Семёновна снова встала.

– Так, – сказала она строго, непререкаемым тоном. – Есть предложение обсуждение прекратить. Ольга Николаевна вам уже сказала…

Она смотрела на Ханурика так, будто готовилась его проглотить живьём. Но Олега это ничуть не смутило. Он умел быть упорным.

– Бельчиков по вашей указке действовал, вот вы его теперь и топите.

– Какая чушь! – возмутилась очень забавно Людмила Семёновна. – Как можно такому верить? Я настаиваю, вопрос о Бельчикове решать отдельно. Он уже всем успел насолить. Правда, Ольга Николаена? Он не дозрел до приёма в отряд!

– Чего это я не дозрел? – возмутился, пуще прежнего, Бельчиков.

– Он будет действовать разлагающе на ребят, – не глядя на него, сказала директриса. – Вот и Серёжа готов подтвердить.

– А что вы нас всё время баламутите? – выкрикнул Ханурик. – И что Огурец будет тут подтверждать!

– Точно, Огурец дозрел! – вставил слово приунывший Бельчиков. – Во какой желтый стал. Единоличник. Самого приняли, так он других топит.

– Какая чушь! – начала, было, Людмила Семёновна новую речь, но тут встал Серёжа, и все посмотрели на него.

– Я никого не собираюсь топить. Только ты, Мамочка, тоже своей головой думай в следующий раз, а не брюхом.

– Чем, чем я думаю, по-твоему? – слабо отбрехивался Бельчиков.

– Думаю, что думаешь пятой точкой, раз не брюхом и если вообще думаешь.

Тут Бельчиков взвился до потолка:

– А сам чистеньким хочешь остаться? Только проболтайся! Огурец решительно шмыгнул носом, но ничего не сказал.

– Хорошо, друзья, вопрос с Бельчиковым рассмотрим отдельно, на совете.

– А когда? – живо поинтересовался страдалец.

– После ужина. А сейчас все быстро в столовую.

Выпроваживаю ребят – несутся шумно и радостно – как после братания. В столовой сдвинули столы, наверное, чтоб чувство локтя (чужого – в своей тарелке) ни на миг не покидало… Я взяла стакан чая и поднялась в отрядную. Времени до совета немного, надо всё обдумать наедине. Вроде всё хорошо, но что-то важное, похоже, от меня скрывают.

Что?

И вот Игорь, оказывается, снова в психушке, а вовсе не в травматологии. А у меня за все эти дни не нашлось времени съездить к нему в больницу – Людмила Семёновна всё обещала: «завтра Игоря привезу»…

В отрядную, вслед за мной, вошла также и Тамара Трофимовна. Когда мы уходили в столовую, она о чём-то разговаривала с Людмилой Семёновной, сидя на диване, рядом с нашей отрядной. Посмотрела на меня устало, жалостливо и, мне показалось, снисходительно, потом сказала так, как говорят обычно очень упрямым, глупым детям:

– И что дальше?

Я неопределенно пожала плечами.

– По ситуации будем действовать.

– Думаете, победили сегодня, и всё сразу станет хорошо?

– Нет, конечно, я не настолько наивна.

– Я давно хотела вам сказать… – начала она совсем другим тоном. – Эта ваша благотворительность…

Я прервала её.

– Так, поясняю. Я здесь работаю, а не благодетельствую.

– Да, извиняюсь. Эта работа и есть благотворительность, которую вы практикуете на деле…

– Ещё раз. Я пашу здесь, если хотите.

Я это сказала резко и с вызовом.

– Вот именно, пашете. Именно это слово.

– И что в этом плохого, в таком случае?

– Всё.

– Как это?

Я просто потеряла дар речи от такого заявления.

– Это не пристало, поймите же вы, наконец, – пахать одарённому интеллигентному человеку, понимаете?

– Да отчего же? – засмеялась я нервическим смехом.

– Да потому что это предательство вашей миссии.

– ?!

– Вы интеллигентный, к тому же талантливый человек, и ваша задача – влиять на жизнь прямо, с целью исправления ситуации, если вы видите все её изъяны. А пахать… это может каждый… Пахать вам, к тому же, здоровье не позволит. Сил у вас настоящих для этого нет. Соха вас и придавит. Кончайте с этим бесперспективным толстовством и возвращайтесь на своё место.

– Ах, вот вы о чём. Могу, в таком случае, пояснить. Я не толстовствую на этой пахоте, и не в самой пахоте вижу смысл жизни. Мне важно показать этим детям, что только в условиях дружного, большого, свободного от всех видов тирании коллектива они смогут выстоять в этой жизни. Не каждый сам за себя, а их этому ведь учат…

– … или в жёстко организованной команде, – на этот раз она перебила меня. – Если сам, конечно, не тянешь. Да, есть такое дело. А вы, как всегда, против?

– Не вижу смысла. Это та же самая кабала, только на ином уровне.

– И, всё-таки, вы всё ещё верите в светлое завтра, – сказала она с большим сожалением. – Мир ускоренно катится в тартарары, а я бываю за границей, и вижу, куда всё идёт – не только у нас всё плохо. Так как, по-вашему, должно?

.. И опять я не могла понять, что у неё на уме. Хочет ли она мне помочь или же просто любопытствует, как праздно любопытствует человек, уже пресытившийся всеми доступными радостями жизни и теперь ищущий неких экзотических, на его взгляд, проявлений в чём-то простом, обыденном, лежащем в самых нижних пластах жизни.

И тогда я сказала:

– Как должно быть – знает умный, как есть на самом деле – знает опытный. А вот как всё изменить к лучшему – знает только гений.

– А вы себя к последней категории не относите, разумеется?

Я не могла ответить отрицательно, и потому сказала скромно:

– Вы угадали – увы.

– Да? – подняла бровь она (также делает наша директриса).

– Угадали вы…

– Угадали львы.

Она горько усмехнулась, однако, о чём-то невесёлом, вероятно, про себя думая.

– Всё же тонко подмечено: как есть на самом деле – знает опытный, – повторила она мои слова. – Это так, да… Молодому человеку иногда кажется, что он насквозь всё видит. Но проходят годы, и он начинает убеждаться, что на глазах его была пелена… Однако вам прозреть всё-таки не удалось, а ведь пора уже! Давно пора! А скажите, кому принадлежит эта мысль?

– Дидро, если я ничего не путаю.

– Я так и подумала, ага… На наших не похоже. Но вот что я вам скажу, как человек опытный. Вы, оказывается, не такая уж и наивная. Но, похоже, очень непредусмотрительная. Что будет завтра, никто не может знать, даже господь бог.

– ?!

– По крайней мере, в нашей стране. Я, как вы догадались уже, не самое последнее лицо в нашем городе.

– Догадалась. И даже за его пределами.

– Ну вот, так я вам скажу, такого количества самых всевозможных слухов по поводу нашего будущего даже трудно себе вообразить.

– Неужели коммунизма не будет? – преувеличенно ужаснулась я.

– Вы же были в горах – что вы там видели? Ни за горами, ни перед ними – его нет, не было и никогда не будет.

– Но это отдельный разговор. Коммунизм обещали построить к восьмидесятому году, и никто эту программу пока не отменил.

– Да, но это не самая странная весть. Как говорится, мечты проходят, исчезают, как тень на утренней заре…

– А что, есть более ужасные вещи?

Она посмотрела на меня ещё более серьёзно.

– Вы не пугливая?

– Как видите.

– Тогда я вам вот что скажу. Возможно, через лет двадцать и Москвы уже не будет.

– Что?!

– Ага! Испугались?

– Да нет, смешно просто.

– На самом деле, не очень. Есть мнение, что Москва несёт в себе столько символов славного прошлого, что без их полного уничтожения вперёд, по пути мирового прогресса продвинуться не удастся.

Я засмеялась.

– Куда – вперёд? Вы же сказали, что коммунизма не будет.

Её голос неожиданно приобрёл металлические нотки.

– Не будет, как видите. Но есть и другие формации. И это тоже, в определённом смысле, – вперёд. Дорогу хозяину, так это теперь формулируется. Страх и трепет, еженедельные расстрелы с показом на всю страну по телевизору – вот единственный путь в этой стране.

Ничего себе шуточки!

– Понятно, – сказала я, будучи полностью вне формата. – Хотя и не очень. То есть вы вот так просто свели вековые блуждания человечества по бездорожью истории, с междоусобицами, кровью, разгулом низменной стихии, неспособностью людей видеть и понимать своё время – всё это вы свели к одному простому тезису: дорогу хозяину, и в руки ему – кнут?? Извините, «калаш».

Она не стала кокетничать и сказала просто:

– Примерно так.

– Тогда уже прямо сказали бы – дорогу злу!

– Зачем же так карикатурить ситуацию? – сказала она иронично.

Я безнадёжно и совершенно бесперспективно заводилась.

– Нет, я весь этот год много думала об этом… о том, что нас ждет впереди. Я понимаю, зло о себе прямо никогда не заявит. Оно будет маскироваться человеколюбием, заботой о счастливом устройстве человечества, всю свою отвратительную сущность оно будет маскировать заботой о всеобщем благоденствии, истощающихся ресурсах… И так всё будет запутано, что даже не сразу разглядишь разницу, отделяющую добро и зло… Лицемерие, сознательная ложь во всём, и вместо благоденствия и свободы люди получают новое рабство и несчастье. А ведь люди всё ещё верят в разум как это… ум, честь и совесть верховной власти, и будут ещё долго ждать от неё милости…

– И что? – устало спросила она.

– Это жестокий обман. Это подло, – сказала я с вызовом.

– А чего бояться?

– Как это – чего? Это же очевидно.

– Конкретнее.

– Торжества истины.

– А вы действительно верите в это торжество?

– Верю. Истина обязательно восторжествует, – сказала я весьма пафосно.

Хозяйка вздохнула.

– Только вопрос – когда. А я вот не верю. Да, совсем не верю. Я не боюсь второго пришествия, я вообще не считаю, что оно должно быть Это идиллия для слабоумных, и, если честно, не очень верю и в кнут. Мне не нужен инквизитор, и я не уверена, что он так уж нужен человечеству, но это по секрету, между нами. Вам это интересно?

– Разумеется.

Философствующая о высоком, Хозяйка меня очень занимала. Я впервые встретилась в жизни с таким удивительным типом.

Её информированность потрясала, её откровенность была на грани.

– Не нужно вечно обманывать людей, ведя их на верную гибель, не надо убеждать их в пользе жертвы во имя эфемерного бессмертия. И я не уверена, что сам Христос верил в бога всей душой, не уверена, что он сам себя считал богом и что верил во всесилие бога. Что же вы хотите от меня, грешной? Вся история учит, что правды на земле нет, она есть только у того, кто силен. И больше ни у кого. Сила есть бог. И вот в это я верю. Не может быть голодный свободным. А сильный голодным не бывает.

– Да. Он отберёт у голодного последнее, но сам голодать не будет, – сказала я, а она лишь слабо усмехнулась.

– Возможно, но такова жизнь. И сытые, и голодные за Христом не пойдут. Они пойдут за тем, кто посулит им хлебы. А уж за тем, кто поманит их колбасой, они просто побегут, толкая и топча друг друга… Лучше сытое рабство, чем голодная свобода. Вот что скажут ваши жалконькие на все ваши призывы жить по совести…

– Ты такие выводы сделали? – сдерживая горькое чувство, спросила я.

– А что, разве не так? Теперь уже с вызовом говорила она.

– Думаю, что не так.

– И в чём же?

– В том, чтобы не только жить, а в том, чтобы знать, для чего всё это…

Она иронично хохотнула.

– Ах, счастье духовной жизни! Вот о чём вы! Ну, это решается просто: свободы полные штаны – и никакой дух уже не в силах будет потревожить жалконького человечка… Три явления – чудо, тайна и сильный авторитет, вот и всё, что нужно маленькому человечку для полного счастья. Удивлять, скрывать и пугать – вот и все секреты власти. Хлеб небесный нужен единицам. Но единицы – это ещё не всё человечество? Люди, а их ведь миллиарды, – это малые дети, они подлы, порочны и неблагодарны, и такими будут всегда. Все эти ваши «дирюжки», «старпёрши»… Они что, жаждут нравственной жизни? Им нужны только деньги и блага.

(Она старательно ударила на «га».)

– Не только ведь об этих типах речь.

– Но они как раз и есть – образчик современного масштаба, – со злобной весёлостью сказала Хозяйка. – Безусловное отражение нашей эпохи! Тип, отлитый, как заготовка, в серийную, массовую формочку. И они, эти массы серийных заготовок, своими железными батальонами в два счёта сомнут всех вас, с вашим самобытным, инстинктивным самосознанием, с вашей жаждой активной деятельности на благо… чьё? На благо этих же формочек-заготовок?

Меня всегда раздражала высокопарная риторика в пользу «здравого смысла», и я сказала:

– Почему вы так странно называете этих людей? Они обе мне тоже не очень симпатичны, но я всё же считаю, что они такие же люди, как и мы с вами.

– О нет, это не совсем так, точнее, совсем не так. Их массово произвели на свет по одной и той же схеме. Это тип робота социального. Точнее – антисоциального.

– И по какой же схеме? – спросила я раздражённо.

– А вот по какой. Если людям платить три копейки за их труд, что они начнут делать?

– Искать способ зарабатывать больше.

– Таки нет. Они начнут воровать, – победительно возвысив голос, сказала Хозяйка. – И чем дальше, тем больше.

– И что?

– А то, что современные зарплаточки у большинства тех, кто работает рядом с производимыми материальными благами таковы, что не воровать они просто не могут. И, таким образом, за десять-двадцать лет у нас появится масса достаточно богатеньких людишек, приобретших свой вонючий капиталец именно благодаря воровству. Они и воссоздадут свою жизнесистему как непреложную данность, когда придёт их час.

Похоже, она была права – то же самое, примерно, говорила и Нора.

– Это неизбежно? – спросила я риторически.

– Когда внутри здорового целого живут контакты совсем иного рода, ничем хорошим это не кончается. Симбиоз паразита и здорового тела рано или поздно заканчивается болезнью последнего. Но счастье человечества в том, что паразит вообще не может жить отдельно от нормального организма – ему, как ненасытному клопу, совершенно необходимо свежее тело для постоянного обкусывания, вот он и стремится это тело до смерти не закусывать, до тех пор, по крайней мере, пока на горизонте не появится новое. Вот поэтому он и неуязвим – он, паразит, ведь никогда не сознается в истинной своей сути и не покажет публике своего истинного лица. Тела можно менять, а паразит остаётся прежним, разве что всё больше и больше разжиревшим. Этот паразит, дай ему власть, любое здоровое тело превратит в прореху на человечестве.

– Это ужасно, если всё это действительно так.

– Да, ужасно. Так происходит оподление человека в целом. И вся ваша духовность и высокие идеалы – ровным счётом ничто рядом с каменной стеной грубой реальности.

Но я не спешила сдаваться, хотя крыть её «железные» аргументы было фактически нечем. И я сказала:

– Это всего лишь ставка на слабости человека. Примитивная спекуляция на них. Это нечестно. И проблема, я думаю, в другом.

– В чём же? – спросила Татьяна Степановна, улыбаясь одними губами.

– А вот в чём. Человек искренний и честный обязательно спрашивает себя: зачем я живу? А ему отвечают нагло и грубо: иди за вождём и не лезь не в своё дело. И будешь избавлен от самых ужасных мучений и самых совратительных соблазнов – свободы совести…

– Опять вы… – произнесла она с некоторым раздражением. – Но этот ваш идеальный человек, безусловный и всесильный чисто гипотетически, ничтожен в реальной жизни. Что же касается свободы духа или как вы там это называете, то для большинства как раз и есть счастье – вовсе не иметь её! – громко и с вызовом воскликнула она.

– Возможно, для кого-то это и так… Только это весьма сомнительное счастье.

Я уже начинала беспокоиться – не разругаемся ли мы и с ней в итоге? Однако опасный разговор был вынужденно прерван – к нам присоединилась Людмила Семёновна. Бочком, словно и не в своей вотчине, она протиснулась в отрядную – толпа в коридоре у дверей нашего отряда всё разрасталась, подобно снежному кому, неудержимо несущемуся с высокой горы. Весть о том, что первый отряд благополучно объединился, уже облетела весь дом. Всем хотелось знать подробности.

Людмила Семёновна стала просто сахарная.

– Тамарочка Трофимовна, Хозяюшка вы наша всеобщая, вы с нами откушаете? В моём кабинете накроем.

– С удовольствием, – ответила та. – А с вами, Ольга Николаевна, мы побеседуем после совета отряда чисто приватно. Вы не против?

– Почему нет, – сказала я с облегчением, разговор с Хозяйкой «за жизнь» меня порядком утомил.

– Конечно, конечно, вы ещё побеседуете. И ко мне заходите на чаёк, а с ребятишками Татьяна Степановна побудет.

Поморщившись, словно надкусив недозрелую антоновку, она сказала директрисе:

– Да не суетитесь вы. Утомляет…

В её глазах ещё горел инквизиторский огонь – внутренне она ещё не вышла из диалога. Присмиревшая и как-то сразу сникшая директриса изумленно смотрела на Хозяйку, потом сказала в смущении:

– Да я ничего… Я так… А вы тут…

Но она так и не договорила.

Хозяйка, словно очнувшись, взглянула на неё уничтожающим тяжёлым взглядом и ничего не ответила.

Потом уже, выходя из отрядной, мне на ухо – полушёпотом:

– Лучше вот что: заходите ко мне, завтра хотя бы, в завком. Часика в три.

Я сказала вежливо, но твёрдо:

– Я бы с удовольствием, но в три у меня смена. И вообще, со временем как-то туговато.

Тамара Трофимовна, выслушав меня внимательно, переглянулась с директрисой, та опустила глаза. Лицо Хозяйки снова сделалось холодным, жестким. Сразу резко обозначились острые скулы её скульптурно-чёткого лица…

– Боюсь, у вас его слишком много скоро появится.

И они вышли.

Я смотрела на часы. Минутная стрелка незаметно подползала к шести. До совета ещё оставалось время – около получаса. Когда воронье остриё пронзит число двенадцать, сюда придут члены совета отряда, а с ними – и Бельчиков.

Что он скажет? Что просто струсил? Что боялся колонии? Или скажет, что не боится неволи, психушки, а просто боялся публичного суда отряда? Или что сделал ошибку, а теперь понял это? А что скажут ребята? Что теперь всё в порядке, что суда не будет, что все всё уже простили…

А он? Он будет искренен или опять будет лгать – спокойно и уверенно, чтобы все поверили?

Душно как-то…

Я подошла к окну, открыла его. В лицо пахнул бодрящий осенний воздух, штора взвилась к потолку, ветром качнуло раму… Цветочный горшок на краю подоконника не удержался и вывалился наружу, с грохотом ударился об асфальт.

Я захлопнула рамы, села за свой стол и стала думать над её словами. Что это за весёленькие прогнозики такие? Не заметила, как со спины зашёл Бельчиков.

– А ты что на ужин не пошёл? – спрашиваю его.

– Не хочу жрать.

– А что ты хочешь?

– Спросить хочу. Можно?

– Давай.

– А меня отправят в колонию?

– Не болтай ерунду. Какая ещё колония!

– Это дирюга болтает ерундой.

– Что?! – угрожающе сказала я. – Ты как разговариваешь?

– Извиняюсь. А чего дирюга брешет?

Он насупился и зло поджал губы.

– У неё и спроси. Только вежливо. Но я тоже кое о чём тебя хочу спросить. Ты что-то знаешь?

В глазах его, усталых и красных, словно от слёз, мелькнуло подобие улыбки, но рот оставался плотно закрытым.

Я молчала. Он занервничал, ожидая расспросов. Потом вдруг зачем-то пробежался по отрядной, отфутболив валявшийся в проходе бесхозный портфель. Немного успокоившись, снова подошёл ко мне и тихо сказал:

– Жигал в психушке. Знаете?

– Знаю уже.

– Меня посадят?

Я положила руку на его плечо.

– Успокойся, прошу тебя.

– Я тоже его бил.

Он резко сбросил мою руку, отскочил к стене, прижался лбом к прохладной штукатурке, потом, крикнув: «Я это сделал, я!» – и выбежал вон тотчас же. Выбегая из дверей, в коридоре он столкнулся с Татьяной Степановной, тут же с любопытством заглянувшей к нам в отрядную. Бельчиков, громко извинился и, тяжело топая, побежал дальше, в три скачка одолев коридор. Вот он шумно, с гиком, скатился по лестнице – на перилах, конечно, паршивец, – потом внизу хлопнула дверь, потом грохот – видно, крылечко (слава богу, низенькое, в три ступеньки), он одолел кувырком.

Куда он побежал в такую ночь? Может быть, на Таракановку? Нам неглубоко, вода тёплая, дно усеяно пёстрой крупной галькой. Вокруг густой кустарник – смородина, в ней мальчишки устроили шалаш. Там у них даже был небольшой запас еды – картошка, сухари, баранки и пакет пшена. И посуда была – алюминиевый чайник, котелок, пять кружек и пять мисок. Вечером иногда мальчишки жгли костёр, правда, клялись, что голубей больше не жарят – я запугала их страшным вирусом гепатита.

Да, конечно, он там.

Мне доже показалось, что я вижу на стекле окна отражение костерка – пламя то подпрыгивает, то стелется к земле, словно гаснет… Я даже почувствовала запах теплой сточной воды теплоэлектроцентрали в нашей речке Таракановке…

Нет, он не убежит, он вернётся, я знаю, где его искать – в случае чего… Впорхнув в отрядную, как на крыльях, Татьяна Степановна, сразу направившись к полкам с книгами, стала их по-хозяйски переставлять с места на место. Меня это очень удивило и даже насторожило – что это она так возбудилась?? Да и выглядела она сегодня необычно. Её только что выкрашенные в какой-то странный, почти лиловый цвет кудри были мелко завиты и собраны в рыхлые закрученные «колбаски» над ушами. На указательном пальце горело кольцо с ярко-красным камушком. Галстук стянула новая брошь – ещё крупнее той, что была на нём вчера. Костюмчик был тоже новый – из чесучи. Но жёлтому фону разводы синим… Я с тревожным интересом наблюдала за ней.

Поковырявшись вволю на полках, она вдруг пропела как пономарь – однако сочувственно и печально:

– Увы мне, яко отсюда прогоним есмь…

Я засмеялась.

– Это что за цирк такой?

Необычное поведение нашей перевозбуждённой пионервожатой меня всё больше настораживало.

– Так плакался диавол после принятия христианства на Руси…

И она истерично захохотала.

Я, было, подумала, что она пьяна. Но ведь знала наверняка, что Татьяна Степановна не пьёт вообще, убеждённая трезвенница. Я стала за ней наблюдать ещё внимательней. Странная всё-таки она какая-то… Она медленно повернула голову, её глаза, полузакрытые и затуманенные мечтательной пеленой, вдруг широко распахнулись и стали просто огромными. Она даже прикрыла их рукой. Волнение овладевало ею всё больше, она быстро и мелко дышала, иногда будто задыхаясь, потом удушье отпускало её… и снова возобновлялось. Глаза по-прежнему лихорадочно блестели. Испарина выступила на лбу и шее, вот-вот поплывёт щедрый многослойный грим…

Она подошла к окну и хотела открыть его.

Я попросила:

– Не стоит этого делать, сильный ветер.

Она помолчала ещё немного, молчала и я. Но вот она снова повернулась ко мне и сказала высоким срывающимся голосом:

– Бельчиков, кажется, сбежал.

– Да нет, он здесь, близко, я знаю, – сказала я, стараясь быть спокойной.

– Ты им разрешаешь бегать где попало?

– Да нет, просто они любят свободу. Любят бывать на природе, хотя её в городе не так уж и много. Почему я должны лишать их этого?

– Какая природа на Таракановке? – возмущенно сказала Татьяна Степановна.

– Там всё-таки есть вода. Зелень всюду. Небо, ветер…

– Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья! – с издёвкой произнесла она. – Я бы не стала их так распускать.