Текст книги "Любовь, или Не такие, как все (сборник)"

Любовь, или Не такие, как все (сборник)

© Борисова А., Лукьянов А., Буйда Ю., Сенчин Р., Снегирёв А., Ройтбурд Л., Геласимов А., Муравьева И., Курочкин М., Нестерина Е., Новиков Е., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Адриана Борисова
Предисловие

Чудаки – люди разные и по-разному непохожие на других. Чудаки и такое понятие, как выгода, – две вещи несовместные. Ну какому здравомыслящему человеку придет в голову, например, тратить время на сочинение стихов? Только чудакам. Они придумывают, изобретают, пытаются украсить мир или сделать его добрее в то время, когда остальные зарабатывают деньги. Иначе чудакам просто неинтересно жить. Не зря же они «произошли» от слова «чудо».

Мой дед называл их «детьми перевернутой недели». Он и сам был чудаком в некотором роде. Мог рассказать сказку вместо того, чтобы ответить на детский вопрос. Да вот хотя бы о том, как появились на свете чудаки…

Однажды Солнце взошло не на востоке, а на западе, и неделя повернулась вспять. Она наступила с воскресенья, и все перемешалось. Люди повели себя, как в понедельник: работали не покладая рук. В субботу тоже трудились. Пятницу сочли серединой рабочих дней. Лишь четверг прошел без изменений: шутили о дождичке и готовили рыбные блюда. В среду, полагая ее пятницей, народ разъехался вечером по дачам. Во вторник, как в субботу, загорал на речках и жарил шашлыки. Отдохнул в понедельник, собираясь завтра с новыми силами выйти на работу. Самое странное, что все дети, которые родились в эту неделю, были беспокойными, а все вылупившиеся вороньи птенцы оказались покрытыми белым пухом.

Наступила полночь, и Понедельник положил песочные часы набок, чтобы время остановилось.

– Пора положить конец этой неразберихе, – сказал он. – Сегодня я плясал и резвился, как легкомысленная девчонка!

– А я с ужасом жду завтрашнего дня, – заплакало Воскресенье. – Еще с того дежурства ноют мои непривыкшие к работе руки…

Послышались возмущенные голоса:

– И я намучилась!

– А я-то!

Только Четверг молчал. Все устали, поэтому именно ему было поручено повернуть стрелки лучей Солнца слева направо.

Четверг прихватил с собой песочные часы, и тонкая песчаная тропинка привела его вверх к громадной скале. За нею спало Солнце. Четверг бесстрашно подошел к огнедышащему боку, вырвал маленький лучик и пощекотал им в огромной ноздре. Солнце оглушительно чихнуло и проснулось.

– Эй, кто тут шалит?! – загрохотало оно.

– Здравствуйте, уважаемое! Простите, пожалуйста, это я вас разбудил, – высунулся из-за скалы Четверг и объяснил, в чем дело.

Солнце сконфузилось и жарко раскраснелось.

– Больше такой путаницы не повторится, – пообещало оно. – На восходе я поверну стрелки лучей с востока на запад. Приношу тысячу извинений Понедельнику – из-за меня ему придется отдежурить еще один день.

– Не расстраивайтесь, ведь не ошибаются только те, кто спит вечным сном, – утешил Солнце Четверг.

Песчинка за песчинкой, секунда за секундой втекло время в песочные часы. Все пошло правильно, и люди забыли бы о великой путанице, если б в стаях черных ворон нет-нет да не стали попадаться белые. А дети перевернутой недели…

Людям от них сплошное беспокойство. Они не умеют отдыхать, в их неделе все семь дней – рабочие, и всегда недостает свободного времени. Эти «перевернутые» в постоянном поиске. Никто не знает, чего они ищут, но явно не кошелька на дороге. Есть подозрение, что порой они и сами не знают, чего. Странные… Прямо как белые вороны. Чудаки, одним словом.

Рассказы о таких уникумах – иногда нелепых, смешных, не от мира сего, «с приветом» и «заскоками», непонятных и непонятых, но по-своему удивительных – собраны в этой книге.

Ариадна Борисова

Алексей Лукьянов
Миленький

Пролог

«Газик» со снятыми бортами медленно (хотя и не так, как того требуют приличия и протокол траурного шествия) ехал по направлению к кладбищу. Кроме открытого гроба, обшитого кумачом, и наспех сколоченного соснового креста, в кузове никого не было.

Ни вечно пьяной, но с профессионально скорбным выражением на лицах похоронной команды; ни духового оркестра, вразнобой играющего третью часть шопеновской сонаты для фортепиано номер два, оратория тридцать пять, более известную как Траурный марш; ни моря цветов и жестяных венков с пластмассовыми цветами, выцветшими на солнце и перевязанными черными лентами с надписями «От жены и детей», «От сослуживцев», «От парткома и месткома». Не было и провожающих, тех самых жены и детей, сослуживцев, парткома и месткома, соседей, знакомых и просто случайных зевак, решивших проветриться в этот жаркий июньский полдень, а потом на халяву попасть на поминки, чтобы поесть рисовую кашу с изюмом, щи из квашеной капусты, пюре с котлетой, выпить рюмку-другую водки, запить компотом и положить в авоську холодный расстегай, чтобы доесть дома. Задайся случайный прохожий вопросом, кто же предоставил гроб, крест и машину, он мог бы сразу и не найти ответ, и пришлось бы ему обращаться к раздраженному водителю.

Водитель, между прочим, тоже недоумевал: зачем везти гроб в машине со снятыми бортами, если некому даже присмотреть за тем, чтобы не вывалились на дорогу гроб и крышка, а также крест с косо прибитой на сапожные гвоздики фанерной табличкой, на которой кто-то торопливо шариковой ручкой нацарапал: «МИЛЕНЬКИЙ Святослав Аполлинариевич, 8 марта 1940 – 24 июня 1980»? Почему нельзя быстро-быстро доставить заколоченный гроб из морга на кладбище в машине с поднятыми бортами? Это ж Миленький! Кому в здравом уме и доброй памяти может прийти в голову хоронить Миленького вот так, это ж смех на палочке – ни провожающих, ни сочувствующих.

На перекрестке «газик» замер у светофора. Вот тут-то кто-то из случайных прохожих и разглядел лицо покойного.

– Твою мать, неужто Миленького повезли?! – изумился прохожий вслух.

И хотя обращался он к самому себе, возглас его был услышан. Пешеходы, наплевав на зеленый, столпились у кузова.

– Еперный тиатыр, и правда – Миленький! – подхватил один.

– Миленький помер! – крикнул другой.

– Э, старик, у тебя в кузове что – Миленький? – спросил у шофера, бесцеремонно распахнув кабину, молодой человек в солнцезащитных очках на пол-лица.

– Ну, – нетерпеливо кивнул водитель. – Дверь закрой, уже желтый.

Но молодой человек не закрыл дверь и – даже напротив – обернулся к публике и объявил хорошо поставленным на комсомольских, очевидно, собраниях голосом:

– Товарищи, я все уточнил. Действительно, Миленького хоронят!

Шофер пару раз сердито утопил педаль акселератора – мол, не задерживайте движения, граждане, расходитесь, дайте дорогу. Превращение своей машины в катафалк шофер переживал очень остро и хотел как можно быстрее покончить с неприятной обязанностью. Что поделать, шофер тоже был молод, порывист, и ехать на первой передаче ему казалось унизительно. Особенно когда в кузове лежит такое тело.

Но не тут-то было. Молодой человек, обернувшись к водителю, сказал:

– Старик, не гони. Прояви уважение к покойному.

Водитель наклонился к блюстителю морали ближе и рекомендовал идти на хутор бабочек ловить, после чего резко захлопнул дверь, снял автомобиль с ручного тормоза, выдавил сцепление и включил вторую передачу с твердым намерением ехать так быстро, как только позволит техника. Но прежде чем тронуться, он посмотрел в зеркало заднего обзора. И присвистнул, потому что за «газиком» выстроилась траурная процессия. Закончить по-быстрому не получалось.

Процессия выглядела слишком нарядной. Единственным ахроматическим пятном в толпе был одетый по форме и страдающий от жары совсем юный сержант милиции. Оказался он здесь случайно: остановился у бочки с квасом утолить жажду, а тут вдруг столпотворение рядом с проезжей частью. Не зная, как реагировать в такой ситуации, он потянулся было к свистку, но тут выяснилось, что это похороны, и неорганизованная людская масса тотчас выстроилась в узкую очередь за «газиком». Решив, что представителю власти не мешает проследить за порядком и далее, сержант влился в процессию и сейчас сосредоточенно думал о том, что написать в объяснительной начальству. Остальной же народ, одетый легко и пестро, шел за грузовиком как бы даже и без намека на скорбь. Тут и там слышались веселые возгласы и смех: процессия вполголоса обсуждала покойного.

– Надо же, а я думал – он старый совсем, – говорил своим спутницам – двум юным девам едва ли восемнадцати лет – тот самый молодой человек, что минуту назад уточнял у шофера имя покойного. – А он, оказывается, моложе моей бабки – ему ж только-только сорок стукнуло!

– Ты бы с его попил – такой же старый сделался бы, – тихо, чтобы не услышал покойный – ведь они шли за гробом самые первые! – сказала блондинка в красивом голубом платье. – У него самогонный аппарат был, знаете?

– Ну и что? – пожала загорелыми в крапинку плечами рыженькая спутница молодого человека, одетая в сарафанчик, напоминавший летний луг – оранжево-желто-красно-зеленый. – Че ты такая наивная, Элка? Чуть ли не в каждом доме такой аппарат имеется, даже у нас, даже у начальника милиции. Не про то ты говоришь.

Элка покраснела.

– Марин, давай не будем? – заступился за Эллу молодой человек.

– А чего – не будем? – возмутилась Марина. – Можно подумать, я напросилась за этим козлом старым идти.

– Нельзя так о мертвых, – попытался он урезонить подругу.

– Вот еще! А если он заслужил? Всю жизнь жил, как свинья, а ему тут уважение выказывай. Тебе-то хорошо, он за тобой не подглядывал, когда ты в баню ходил.

– Марина… – Молодой человек опасливо обернулся назад. Многие члены процессии внимательно слушали пламенное выступление рыженькой Марины.

– Че Марина, че Марина-то? – еще громче возмутилась она и тоже обернулась. – Бабы, ну скажите – козел был этот Миленький?!

Баб – и молодых, и постарше, и совсем пожилых – в толпе было достаточно, и даже гораздо больше, чем мужчин. Каждая из них имела зуб на усопшего, и Марина вправе была услышать дружное подтверждение своих слов. Однако секунду назад шумная и – чего греха таить – радостная процессия вдруг замолчала. Слышно было лишь шарканье подошв и стук каблуков об асфальт.

Возможно, кого-нибудь другого – ту же Элку – всеобщее молчание смутило бы, но Марина была явно не из таковских.

– Ах вот, значит, как! – крикнула она. – То есть вам всем нравилось, что он за вами в бане подсекал, на огороде, в раздевалках? Может, вы ему и специально все демонстрировали? Ну ладно тогда! Тогда надо уважить покойного, дать ему то, чего он при жизни недополучил.

С этими словами Марина стянула через голову сарафан и дальше шла уже в купальнике-бикини, предусмотрительно надетом для похода на речку.

– Эй-эй, гражданочка, полегче, прекратить заголяться на похоронах! – прикрикнул сержантик и стал пробираться сквозь толпу к возмутительнице общественного порядка. – Немедленно оденьтесь, не то я вас в отделение! Как можно – на похоронах!..

Но, странное дело, аморально поступившую Маринку молчаливая толпа, только что не поддержавшая злословия, осуждать тоже не торопилась. И даже какая-то молодая женщина – лет тридцати или около того, взяла да и расстегнула блузку, явив миру несоветского производства кружевной лифчик.

Примеру женщины последовала другая, третья, и вскоре почти все плакальщицы разоблачились до нижнего белья, большей частью отечественного производства. Однако мужчин это не смущало, поскольку они думали в основном не о форме, а о содержании.

Народ, наблюдавший странные похороны со стороны, словно магнитом притягивался к медленно шествующей процессии и тоже вливался. Женщины, оказавшись среди провожающих, немедля начинали стягивать с себя верхнюю одежду.

– Элка! Элка! А ты че, особенная? – громким шепотом обратилась Марина к подружке. – Снимай платье!

– Дура, что ли? – испугалась Элка. – Я лифчик не надела.

– И что? Значит, можно выделяться, да? Ну хочешь, я тоже лифчик сниму!

– Ты дура, что ли? Мы же комсомолки!

– Раздевайся, говорю! – И Маринка решительным движением расстегнула на Элкиной спине молнию.

Элка сначала отчаянно сопротивлялась, но решительная Маринка подавила протест и стащила с подруги платье. Элка прикрыла грудь руками.

– Не прячь красоту-то! – рявкнула Маринка и сама сняла лифчик. – Похороны – так похороны!

Подумав еще немного, Маринка избавилась и от трусов. На какое-то мгновение сердца мужчин, увидевших это, перестали биться, а потом заколотились в бешеном ритме. Сержантик, порывавшийся остановить глумление над памятью об усопшем, увидав Маринку со спины, потерял волю и теперь пытался не упустить ни одного движения девушки.

Элка, деморализованная поступком подруги, безвольно опустила руки, продемонстрировав размякшему молодому человеку, снявшему очки для лучшего обзора, мраморную белизну своих персей, увенчанных нежно-розовыми пиками сосцов. У Маринки, к слову, перси были такими же загорелыми, как и она сама, и даже под купальными трусиками не было незагорелой кожи.

– Рот закрой, трусы видно, – сказала Маринка какому-то зеваке, и продолжила независимо идти за машиной.

Элка сначала стеснялась, а потом тоже сняла трусики и далее шла бок о бок с подругой. Они даже за руки взялись, поддерживая друг друга.

Вдруг машина остановилась. Из кабины выскочил бледный не то от страха, не то от гнева водитель.

– Да вы что тут за блядство-то развели, граждане товарищи?! – заорал он, и голос его от волнения дал петуха. – Это ж похороны, мать вашу! Мы ж не в Америке, в советском же государстве живем!..

Ответом водителю было почти одновременное сбрасывание женщинами одежд. Мужчины буквально застонали.

– Я никуда не поеду, пока…

Но шофера никто не слушал. Совершенно голые Маринка с Элкой вспрыгнули в кузов и с помощью своего молодого человека сдвинули гроб к краю машины. Тело Миленького подхватили другие обнаженные женщины и понесли дальше на руках. Мужики взяли крышку и крест, а также брошенные женщинами прямо на асфальт одежду, белье и сумки. Маринка с Элкой грациозно спорхнули обратно в толпу, и далее процессия, возглавляемая молодыми красивыми девушками, следовала уже сама по себе, без машины, втягивая в себя все больше и больше народу.

Покойный лежал в гробу с блаженной улыбкой на устах. Похороны удались.

29 апреля 1980 года

1

Проводник уныло звенел ложечкой в стакане.

– Говорил я тебе, что на электричке надежнее, – попенял он Таське, безо всякой, впрочем, злости. – Там проще от проверки загаситься.

– Вы же говорили, что проскочим! – с неуместным в ее положении сарказмом заметила Таська.

– Да кто ж знал? Только позавчера проверка была, думал, нынче спокойно будет. Видать, стукнул кто-то, что ты без билета едешь. Верка, наверное, из десятого. Ну, баба… Когда просечь успела?

На часах в купе проводника было без пятнадцати шесть утра. Час назад в их вагон внезапно нагрянула проверка, причем не просто так, а конкретно к Таське, которая ехала на свободной полке без билета. Проверяющих было двое: начальник поезда и линейный милиционер, лица у обоих злые и невыспавшиеся. Таська сразу поняла – приехали. Теперь протокол, снимут с поезда, позвонят домой, Хомяк опять расстроится… А ведь почти уже добралась, всего-то десять часов оставалось до вожделенного Ленинграда.

К чести проверяющих, орать на весь вагон, будить пассажиров они не стали. Велели сидеть в купе проводника и ждать своей участи, а сами ушли связываться с ближайшей станцией.

– Дяденька, отпустите меня, а? – попросила Таська.

– Да мне-то что, – сдерживая зевоту, ответил проводник. – Иди на все четыре стороны. Все равно меня уже премии лишили.

Таська покраснела и опустила глаза. Самое последнее, чего она хотела – это подводить проводника. Он был хорошим дядькой: она вчера лишь намекнула, что билета нет, а он сразу все понял, прикинул что-то в уме и велел запрыгивать. Не приставал, давал не только чай, но и бутерброды и даже сунул тайком в ладошку мятый рубль, чтобы Таська могла в вагон-ресторан сходить, супчику похлебать…

Проводник зевнул, не прикрывая рта, громко клацнул зубами и передернулся всем телом, отгоняя липучий в это время суток сон. Потом наклонился и заговорщицки прошептал:

– Мой тебе совет, девка, – сиди на жопке ровно. Авось пронесет. Дануево скоро, там минуту всего стоим. Может, у них на станции штат дежурных неполный, некому будет тебя принимать. Дальше на электричках поедешь, все шурики так делают. На, глотни чаю с бутербродом, когда еще в следующий раз перекусить удастся…

Таська послушно приняла стакан и бутерброд.

– Дяденька, а если?..

– Хватит шкнить! – резко оборвал ее проводник. – Хватило ума в историю вляпаться – думай теперь, как расхлебывать будешь. Самое плохое что тебе будет? Ну родакам штраф заплатить придется, ну отправят обратно домой. Самое худшее – по жопе получишь. А мне квартальную премию зарежут, и ладно, если только квартальную. Думай! Язык у тебя хорошо подвешен, иначе бы ни за что тебя не подсадил. Вот и заговаривай зубы дальше. Мир, знаешь, не без добрых людей, авось помогут.

Он оказался почти прав.

В это же время проводница Верочка из соседнего вагона уже хлопотала во втором купе. Единственный его пассажир отправился умыться и почистить зубы, а Верочка заботливо сервировала стол – вареные яички, хлеб, масло, тарелочка с тонко нарезанными сервелатом и сыром, банка растворимого кофе, рафинад, стакан с кипятком.

Дверь отъехала в сторону.

– О, Верунчик, да ты просто какая-то фея-крестная, – восхитился пассажир, который был, наверное, лет на десять-пятнадцать моложе «Верунчика». – Такой стол!

– Да ну вас, Степан Борисыч, засмущали меня всю, – Верочка зарделась. – Чем, как говорится, богаты…

– Очень ценю твою заботу, Верунчик, очень! – молодой человек бросил вафельное полотенце на верхнюю полку, уселся к столу и принялся с аппетитом завтракать.

– А вы же, Степан Борисович, правы оказались же, насчет безбилетницы-то, – сказала проводница, с умилением наблюдая, как ест пассажир. – Я же ведь начальнику поезда сказала же, он проверил – точно, девка молодая, в плацкартном, зайцем. Наверняка Гусельников ее пригрел, он же у нас любитель же. Ничего, сейчас ее в Дануеве снимут, а Гусельников без премии останется. Вот же идиот.

– Бдительность и еще раз бдительность, – кивнул Степан Борисович. – У меня глаз наметанный. Да что ж ты стоишь? Я справлюсь, не волнуйся, спасибо за заботу.

Вытолкав проводницу из купе, Степан Борисович заперся изнутри, чтобы не слушать уже назойливого щебетания красотки бальзаковского возраста и спокойно поесть. Надоела она ему еще в Тагиле, но располагать к себе людей – это навык, который нужно постоянно тренировать. И чем неприступнее собеседник – тем лучше.

Верочка, конечно, была слишком легкой задачей. Не задачей даже, а проверочным заданием, повторением пройденного. Таких проводниц, продавщиц, кассирш, контролерш Степан Борисович Спиридонов (двадцать пять лет, уроженец Нижнего Тагила, не женат, русский, образование высшее) должен располагать к себе одним взглядом. Что он, впрочем, упиваясь собственным всемогуществом, делал направо и налево.

Теперь его ждала задача более сложная. Могла она обернуться для лейтенанта госбезопасности Спиридонова потерей погон, а может, и чем похуже.

Он аккуратно съел все до крошки, но это была уже детская привычка, а не плод долгих тренировок. Запив завтрак остатками остывшего кофе, Спиридонов выглянул в окно. Поезд еще не замедлял ход, но мельтешение деревьев прекратилось, потянулись обшарпанные предместья заштатного населенного пункта с менее чем двадцатью тысячами населения. Судя по тому, что поезд движется согласно расписанию, остановка будет через шесть минут. Пора собираться.

Спиридонов тщательно вытер губы и руки полотенцем, снял трико и футболку, аккуратно сложил их в пакет, пакет засунул в чемодан, в отделение личных вещей. Туда же легли мыльница с мылом, электробритва, зубная щетка и тюбик с пастой, тюбик с лосьоном после бритья, пакет с домашней обувью.

Покончив с багажом, Спиридонов начал одеваться, придирчиво осматривая свое отражение в зеркале.

Железнодорожный вокзал города Дануево (360 лет, левый берег реки Дануй) представлял собой деревянное здание тысяча девятьсот пятого года постройки, был памятником деревянного зодчества местного значения, чудом уцелел во время войны, когда вокруг шли ожесточенные бои, и теперь поддерживался штатом сотрудников в образцовом порядке.

Здесь было всего два пути, деревянный перрон, водонапорная башня из красного кирпича, напоминавшая средневековый донжон, и маленький скверик с непременным Владимиром Ильичом в тени лип и берез.

Поезда через дануевскую станцию проходили не останавливаясь, если не считать двух утренних и двух вечерних пассажирских составов. Стояли они не дольше двух минут, и обычно ездили на них сами железнодорожники – кто по околотку, кто в контору, так что открывались во время остановки только двери общего вагона в голове или в хвосте состава, в зависимости от направления.

Однако сегодняшнее утро не было таким сонным и безмятежным, как обычно.

Пассажирский поезд сообщением Свердловск – Ленинград пришел, как всегда, вовремя. Локомотив привычно застыл у водонапорной башни. А вот дальше все пошло совсем не так. Вместо дверей общего вагона, откуда обычно вываливались, покачиваясь не то от выпитого ночью, не то с недосыпу, двое-трое-четверо путейцев, открылись почему-то девятый и десятый вагоны.

Впрочем, не будем бежать впереди поезда. Тех самых двоих подвыпивших и невыспавшихся путейцев, обычно ехавших в общем вагоне, сегодня выдернул с нагретых мест начальник поезда. Он так и не смог связаться ни с диспетчером, ни с милицией на вокзале и потому решил привлечь для восстановления справедливости коллег из путевых частей.

Путейцы, дыша в нос, пришли в девятый вагон, где девку-безбилетницу уже вывел в тамбур проводник.

– Мужики, вы это…

Проводник хотел что-то сказать, но в это время в тамбур вышли еще и начальник поезда с милиционером. Поезд как раз начал замедляться.

– Так, – сказал начальник путейцам. – Вот ее и передадите в отделение.

– Михалыч, – нерешительно сказал проводник. – Отпусти ты ее, ну не бандитка же.

– С тобой, Гусельников, я потом поговорю, с глазу на глаз, – резко ответил начальник. – Отпирай дверь.

– До полной остановки не положено, – огрызнулся проводник Гусельников.

В мутном окне тамбура поползло здание вокзала, с улицы послышался резкий нераспознаваемый голос диспетчера, скорей всего сообщающий о прибытии поезда и времени его стоянки. Заскрипели по колесным парам тормозные колодки, поезд резко дернулся и встал.

– Открывай, – снова потребовал начальник.

Гусельников открыл дверь, тщательно закрепил, убрал подножку и протер поручни.

– Выходи, – велел начальник безбилетной пассажирке.

– Не выйду, – ответила она и вцепилась в дверную ручку.

Путейцы недоуменно посмотрели на начальника.

– Тащите ее отсюда, – распорядился начальник.

И путейцы потащили. Один схватил безбилетницу под мышки, другой попытался ухватить за ноги, но девица начала жестко брыкаться и визжать:

– Отпустите меня! Не имеете права! Ац-цы-питеееесь!

Видя, что путейцы вдвоем не справляются, на помощь им бросился сержант. Он умудрился поймать левую ногу пассажирки, когда она почти пнула второго путейца, и крикнул:

– Хватай вторую ногу!

Второй путеец, разозлившись, поймал правую ногу, и они поволокли пассажирку вон.

В это время распахнулась дверь десятого вагона, и путевой обходчик, оказавшийся как раз напротив, увидел сначала пухленькую проводницу не первой молодости, которая проворно убрала подножку и торопливо вытерла поручни от пыли и копоти. Она выскочила на деревянный перрон, и обходчик увидел следующего персонажа. Сначала показались надраенные до зеркального блеска туфли. Потом – остро отточенные брюки оттенка кофе с молоком. Кожаный чемодан. Модный пиджак того же кофейно-молочного цвета. Белая сорочка и стального цвета галстук в диагональную полоску. Выбритое до синевы серьезное лицо. Строгая стрижка.

Особист, подумал обходчик, и поспешил дальше, постукивая молотком на длинной ручке по тормозным колодкам. Особист же Спиридонов спустился на перрон, улыбнулся Верочке дежурной улыбкой и поблагодарил за приятную поездку.

– Что там за шум?

– Да безбилетницу снимают.

– Прямо здесь?

– А чего тянуть?

– Действительно. Ну что ж, Верунчик, прощай, счастливого тебе пути.

– И вам, Степан Борисович, и вам… – сказала Верочка, поднялась в вагон и опустила подножку.

Милиционер с путейцем уже почти вынесли ноги безбилетницы на улицу, когда слишком свободные в талии, протертые почти до дыр джинсы соскользнули с ног девицы. Мужчины не удержали равновесия и вывалились на дощатый настил почти в обнимку, к ногам особиста.

Девица, на которой под джинсами были только бабские серые труселя, змеей вывернулась из захвата другого путейца и сама спрыгнула на перрон.

– Уроды! Какие же вы уроды, а! – сквозь слезы бормотала она, вырывая штаны из рук своих гонителей. Увидев Спиридонова, она снова взвизгнула и, завладев, наконец, штанами, торопливо прикрыла себя с фронта.

– Это что за стриптиз вы здесь устроили с утра пораньше? – с иронией спросил Спиридонов. – Хорошо еще, что народу никого. Хотя…

Он посмотрел Таське за спину. Таська обернулась и увидела, как из здания вокзала, на ходу натягивая кители и фуражки, бегут три милиционера.

– Блин! – путаясь в штанинах, она стала надевать джинсы.

Поверженные мужчины уже встали. Проводник Гусельников поднял упавшую на ступеньки Таськину переметную суму, всю расшитую бисером, кожаными шнурками и люрексом, с бахромой из мулине, и отдал владелице с виноватым видом. Таська на проводника даже не смотрела – стыдно было, что у такого хорошего дядьки неприятности теперь из-за нее. Так и расстались, не сказав ни слова.

– Гусельников, Федоров, и так задерживаемся! – крикнул начальник поезда, выглядывая из вагона.

Локомотив действительно свистнул, состав дернулся – один раз, другой – и начал набирать скорость. Сержант вскочил в вагон, за ним впрыгнул проводник Гусельников, и на перроне остались только путейцы и Таська.

– Что за шум? – спросил лейтенант из местных стражей порядка, застегнув последнюю пуговицу на кителе.

– Так мы это… – вразнобой начали путейцы.

– А, это у нас Туханин и Людочкин, – усмехнулся милиционер. – Опять жареные.

– Толян, ну ты че, мы же не на работе! – сказал тот путеец, что недавно держал Таську за ногу.

– А чего хулиганите?

– Мы хулиганим? Мы вот эту с поезда снимали, она без билета. – И путеец ткнул пальцем в девушку. – Начальник поезда просил сдать ее в отделение.

– Документы есть? – спросил лейтенант у Таськи, которая беспокойно озиралась. Два других милиционера на всякий случай отрезали ей путь к бегству.

Впрочем, вертела головой Таська не потому что искала, куда бежать. Интересно ей было, куда испарился тот тип в костюме. Еще несколько мгновений назад он был рядом, а сейчас – фьють! – исчез.

– Чего? – переспросила она.

– Документы, говорю, есть? – терпеливо переспросил милиционер.

– Полная сумка.

– Идем в отделение, протокол составлять будем. Туханин, Людочкин, вы куда?

– Так, Толян, у нас же выходной!

– В отделение, я сказал. Свидетелями будете.

– Ну Толян…

– Единственный раз попросил вас проявить гражданскую сознательность, а вы в кусты?

– Ну выходной же…

– Напишу докладную.

Туханин и Людочкин понуро двинули на вокзал. Следом пошли лейтенант Толян и, в сопровождении двух милиционеров, Таська.

Спиридонов, стоя в тени сирени, проводил процессию взглядом, после чего обошел вокзал по едва заметной в разбушевавшейся весенней зелени тропке и вышел на привокзальную площадь.

2

Окно в кабинете председателя дануевского горисполкома было распахнуто. Во-первых, весна, за окном цвели яблони – и красиво, и дух хороший. Во-вторых, окно выходило прямо на улицу, а слух у председателя был прекрасный, и все, о чем говорили на улице, он слышал, будь то бытовая сплетня, политический анекдот или критика в адрес администрации. А в-третьих, отопление до сих пор работало, и в кабинете было нестерпимо жарко. По плану должны были выключить после майских праздников, но весна выдалась ранней, с середины апреля уже припекало, а сейчас был просто ад адский. Можно было бы решить вопрос – позвонить на ТЭЦ, распорядиться, чтобы прекращали топить, но была небольшая тонкость: аккурат Первого мая должна прибыть культурная делегация из-за рубежа, и если вдруг ударит дубак – можно и оскандалиться. Так что нехай кочегарят дальше.

В девять утра пиликнул селектор.

– Иван Иванович, к вам посетитель. Из Москвы.

Посетитель – это было их кодовое слово. Обычно Тамара спрашивала визитеров, как их представить и по какому они делу. Абстрактный «посетитель» обозначал товарищей из органов. А товарищи из органов означали лишние хлопоты.

Иван Иванович накинул на шею извлеченный из ящика стола галстук, застегнул пару пуговиц на рубашке и официальным голосом разрешил:

– Запускайте.

Посетитель был хорош собой – богатырских статей красавец, молодой, почти юный, безупречно одетый, с открытым добродушным лицом. Лейтенант КГБ, отличник боевой и политической подготовки, к бабушке не ходи.

– Здравствуйте, Иван Иванович, – поздоровался красавец, без стеснения прошел к столу, отодвинул стул и сел в свободной открытой позе, положив на стол черную кожаную папку, довольно тощую.

Председателя, однако, такие кунштюки не смущали. Он видел войну, фашистов, прошел довольно долгий путь от простого глиномеса до директора керамического завода, и ввести его в замешательство было трудно.

– Здравствуйте, – он привстал с места и протянул руку особисту.

Тому ничего не оставалось, как тоже привстать и ответить на предложенное рукопожатие.

– Чем могу быть полезен? – спросил Иван Иванович, садясь обратно в кресло. – Кстати, не расслышал, как вас зовут.

– Меня зовут Спиридонов Степан Борисович, я представляю здесь интересы государства.

– Как же, как же, – кивнул председатель: мол, разве ж я сомневаюсь? – Мы все их здесь представляем. Удостоверение можно ваше?

Гость достал из внутреннего кармана красное удостоверение и дал хозяину кабинета тщательнейшим образом изучить документ. Иван Иванович довольно улыбнулся – с лейтенантом он попал в точку – и уже менее официально спросил:

– Полагаю, вы к нам в связи с Миленьким приехали? Так у нас все под контролем, не переживайте, ваши коллеги вполне…

Спиридонов будто ожидал этого вопроса.

– Не совсем. Я к вам приехал в связи с визитом американской делегации.

– А что делегация? – удивился председатель. – Облисполком контролирует, Политбюро контролирует, ваши товарищи тоже контролируют. Мы вписываемся в сроки. Американцы как раз попадут на майские праздники! Вы же видели – на улицах полным ходом субботник идет!