Текст книги "Алая нить"

11

Солнце крадется к лицу Катарины, проникая любопытным сиянием в покои, вырывая женщину из плена видений. Она не торопится разомкнуть веки. Прежде чем окончательно вернуться в тошнотворную реальность, Катарина пытается зацепиться за последние мгновения утреннего сна. Она уже почти закончила, осталось совсем немного: сформировать атравматическим шовным материалом анастомоз, восстанавливающий проходимость желудочно-кишечного тракта, провести дренирование, послойную обработку раны и завершить операцию узловым кожным швом. Резекция нижней трети желудка закончена. Женщина открывает глаза. «Людям снятся кошмары, будто их режут. Мне – сладостная сказка, что режу я».

Катарина вытягивает руки перед собой – никакого напряжения в плечах, пугающая дрожь в пальцах отсутствует, по телу разливается легкая усталость опытного хирурга, великолепно выполнившего свою работу. Врач поворачивается набок и сталкивается взглядом со своим отражением в зеркальной двери шкафа: темные дорожки размазанной косметики покрывают уже довольно заметные мешки под глазами, покрасневший кончик носа шелушится от носовых платков, губы обметаны. Это во сне Катарина заведует отделением хирургии и простаивает часы с лапароскопом в руках, изменяя человеческие тела. В жизни ей не помешало бы сейчас изменить свое тело. Там, в ирреальном мире, у нее операционная, белый халат, маска, скальпель, выверенные движения, отточенная техника. Здесь – большой дом, куча ненужного тряпья, наборы кухонных ножей, шатание из комнаты в комнату, полнейший сумбур в душе и хаос в мыслях. По ночам ее окружают коллеги и пациенты, днем за ней бродит незримая тень похитительницы мужчин, изучающей психологию дельфинов.

«Что же в ней притягательного, Антонио? Не на дораду же в холодильнике ты клюнул, в самом деле! Это рыбу ловят на червей, а не наоборот. И где, в какой библиотеке она сумела тебя заарканить? И главное, чем? Конечно, раз она так хорошо разбирается в обитателях моря, то найти взаимопонимание с земными особями ей выеденного яйца не стоит. Как там пишут в книгах по дрессуре? Наблюдение и еще раз наблюдение. Ты просто подсматриваешь за животным, собираешь информацию и анализируешь, что твоему питомцу по нраву. Испытывает он восторг от прыжков – развивай полеты в высоту, любит топтаться на месте – разучивай вальс, обожает подвижные игры – купи ему мячик. Какие желания обуревали тебя, Антонио, о которых я не знала? Нет, не просто не знала. Не имела ни малейшего представления, ни единой догадки.

Помнишь, три года назад ты примчался в приемный покой с двухлетней Анитой? У нее была высоченная температура, она плакала и тянула ручки к затылку. Я проорала тебе в трубку: «Приезжайте немедленно» и ушла на ваготомию[59]59
  Оперативное вмешательство по пересечению блуждающего нерва при язве двенадцатиперстной кишки.


[Закрыть]. Два часа я резала и шила, пытаясь справиться с начавшимся кровотечением из желудочных артерий. Я спасала лежавшего на столе пожилого мужчину, и все это время молилась о спасении маленькой девочки. У меня шевелились губы под повязкой, и медсестры в недоумении переглядывались, не сошла ли доктор с ума. А я механически вынимала и вставляла тампоны, повторяя как заведенная: «Только не менингит! Только не менингит! Только не менингит!» Я вышла из операционной на ватных ногах и стояла у стенки, боясь пошевелиться. Не могла сдвинуть себя с места и пойти в приемную педиатрии. Ты всегда говорил, что твоя жена – страус, предпочитающий спрятать голову в песок вместо того, чтобы посмотреть в лицо опасности. Моего пациента вывезли на каталке, и стук колес, убегающих в реанимацию, вывел меня из ступора. Я не пробежала, я пронеслась над коридорами, этажами, межкорпусными переходами, чтобы упасть в твои благословенные объятия и услышать такой прекрасный диагноз: «грипп». А потом мы сидели, взявшись за руки, у кровати измученного ребенка, и ты сказал, что все желания на свете меркнут перед одним-единственным: наши дети должны быть здоровы. Что же, Антонио, слава богу, они здоровы, а твои мечты, о которых я тогда не спросила, похоже, вновь обрели яркие краски. Ты говорил тогда, что ничего тебе больше не надо, ничего ты больше не хочешь».

Катарина щелкает пультом, включая навязшую за последние дни в зубах песню, встает с постели, надевает халат и тапочки, подпевая через силу, будто брезгуя текстом:

 
…Voilà mon destin te parler…
Te parler comme la première fois
Encore des mots, toujours des mots
Les mêmes mots
Parole, parole, parole
Ecoute-moi.
Parole, parole, parole
Je t’en prie.
Parole, parole, parole
Je te jure.
Parole, parole, parole, parole, parole
encore des paroles que tu sèmes au vent…[60]60
  Моя участь – разговаривать с тобой… Разговаривать, как в первый раз. Опять слова, всегда слова, все те же слова. Слова, слова, слова. Послушай меня. Слова, слова, слова. Я прошу тебя. Слова, слова, слова. Клянусь тебе. Слова, слова, слова, слова, слова, опять слова, которые ты бросаешь на ветер (фр.). – Популярная песня Далиды и Алена Делона, записанная в 1972 году.


[Закрыть]
 

Катарина обожает этот дуэт, она вообще влюблена во французскую эстраду. Антонио всегда посмеивался над ней, уверял, что если бы она получила санкцию руководства, то проводила бы операции в компании Матье и Дассена.

– Представляю, – говорил он, – стоишь ты в своей маске, в руке скальпель, и орудуешь им в такт с динамиками «така-така-така-така-таката»[61]61
  Песня Джо Дассена «Taka-takata».


[Закрыть].

Конечно, что еще ему оставалось делать? Только шутить. Французы Катарины вытеснили из фонотеки его итальянцев. И сколько бы Антонио ни старался доказать, что оригинал всегда превосходит копию, его жена и слышать не хотела ничего об Альберте Лупо и Мине.

«Интересно, какие музыкальные пристрастия у Элизы? Что ты теперь слушаешь, Антонио, Бетховена или в твоей спальне воет Элис Купер? Хотя нет, вряд ли. Скорее всего, по утрам тебя будит пронзительный крик белухи».

Катарина входит в комнату Фреда, раздвигает шторы, теребит сонного сына:

– Вставай, не ленись! Опоздаешь!

– Сегодня суббота, мам, – недовольно бурчит мальчишка, зарываясь с головой обратно под одеяло.

– Суббота? – Катарина растерянно спускается вниз.

Прошло уже две недели с момента ухода мужа. Две абсолютно бездарные недели, за которые она выяснила, что Анита больше не хочет ходить в детский сад, Фреда могут исключить из школы за драку, а сама она никому, кроме своих детей, не нужна. Для солярия она слишком образованна, для клиники пластической хирургии – наоборот. Администратору салона красоты платят гроши, в мануального терапевта она переквалифицироваться не сможет, пальцы не те, ну а ортопедов, гипсующих переломы и вправляющих вывихи, в больницах хватает.

Катарина медленно помешивает горький кофе. Сахар она положить забыла, но ложечка механически вращает спираль в миниатюрной чашке, пытаясь растворить вместо белого песка безрадостные мысли.

«Итак. Что мы имеем? Старше меня на два года, на пятнадцать сантиметров ниже и весит больше на десять килограммов. Носит очки, мешковатые джинсы и кроссовки, собирает волосы в тугой пучок, не пользуется косметикой. Так, по описанию Фреда, выглядит специалист по дельфинам. Так выглядит женщина, к которой Антонио сбежал от своей синеглазой, белокурой, загорелой, ухоженной жены. Но почему, черт тебя подери, почему?!»

Катарина снова вытягивает перед собой руки. Так и есть. Снова – пугающий тремор.

– Я не могу больше, – шепчет она, – я просто не могу. Я сойду с ума.

Дрожащими пальцами она нажимает клавиши телефона и, услышав заспанное «Алло», начинает торопливо тараторить в трубку:

– Привет, я хотела…

– Катарина?! – пугается муж. – Что-нибудь случилось?

«Конечно, случилось, идиот! Две недели назад. И ты это прекрасно знаешь. Ты выкинул меня на помойку, а в остальном все прекрасно».

– Нет-нет, ничего не случилось, я просто хотела спросить у тебя…

– Ты соображаешь, который час?

– Прости, мне только надо узнать…

– Семь утра, Катарина! Я поздно уснул.

«Совсем не обязательно сообщать мне, что ты полночи кувыркался в постели!»

– Сейчас ты доспишь! – цедит женщина в аппарат. – Просто скажи, почему ты ушел?

– Послушай, давай как-нибудь это обсудим, ладно? Только не сейчас, хорошо? Как-нибудь в другой раз…

– Просто скажи, что изменилось? Почему ты изменился?

– Я? – В голосе мужа – неподдельное удивление. – Я не менялся, Катарина. Изменилась ты. А теперь, извини, я буду спать.

Короткие гудки усиливают эффект разорвавшейся бомбы, громыхнувшей в голове Катарины миллионом осколков. Через секунду складывается отчетливое осознание событий.

«Теперь я понимаю, Антонио. Вот когда все началось. Вот в чем причина твоего ухода. Но как же так? После того ужасного случая ты первый предложил мне взять отпуск. Ты видел, каких усилий стоит мне работа. Ничего не замечали ни коллеги, которых я то и дело просила заменить меня на сложных случаях, ни медсестры, подававшие мне инструменты (а ведь у меня тряслись руки), ни родственники пациентов, к которым я перестала выходить. Я думала, никто не знает о моей проблеме, я верила: пройдет время, и мне удастся преодолеть себя. Но ничего не получалось. Мои старания и провалы были моей тайной, в которую ты проник. Ты был частью меня, ты все понял без единого слова. Я молчала, мне были не нужны разговоры, я боялась проговаривать страхи, а ты, подчиняясь моим желаниям, превратился в глухонемого. Ты не знал о дрожащих пальцах, о подступающей тошноте перед первым надрезом, о неуверенных движениях, панике и тумане в глазах. Тебе хватило пачки валиума на моей тумбочке, пары беспочвенных скандалов, устроенных Фреду, и нескольких недовольных реплик в твою сторону.

– Может, попросишь пару недель за свой счет? – предложил ты, посмотрев на меня очень внимательно, сообщая своим теплым взглядом все, что мне было нужно: «Не бойся, малышка, я с тобой. Ты справишься».

– Я подумаю, – только и ответила я, хотя в тот же день побежала к главному врачу и выпросила у него даже не две, а целых три недели. Сослалась на чрезвычайные обстоятельства, иначе бы не отпустил.

Первые десять дней я наслаждалась жизнью. Давно у меня не было такого покоя. Я провожала своих домочадцев и заваливалась обратно в сладкую негу пухового одеяла. К полудню вытаскивала себя из кровати и неторопливо слонялась по дому, поливая цветы, убирая постели, перекладывая белье из корзины в стиральную машинку. А в какой восторг приводил меня мой ежедневный маршрут: детский сад, школа, магазин! С одними и теми же улицами, поворотами, домами и мыслями, что надеть, что купить и что приготовить. И никаких эндоножниц, троакаров и лапароскопа.

Ты оказался замечательным анестезиологом, Антонио. Ты придумал классный общий наркоз длительного действия. Но обычно после эфира с пациентом производят манипуляции. Хирургом в нашей семье была я, и ответственность за выздоровление лежала и на моих плечах, а груз оказался слишком тяжелым. Я будто заснула на время, не задумываясь о том, что несколько недель пролетят незаметно.

Так и случилось. К пятнадцатому дню прежние страхи вернулись и охватили меня с большей силой. Меня начинало колотить и бросать в пот от одной мысли о грядущем возвращении в больницу. Я опять потускнела, перестала смеяться над твоими шутками, раздражалась на детей.

– Так здорово, когда ты дома, – погладил ты мои опущенные плечи, – вот бы так было всегда, – добавил ты, и мои лопатки в один миг распрямились.

– Ты… Ты серьезно хотел бы, чтобы я не работала?

– Почему бы и нет? Мои дела идут в гору, и ты вполне можешь заниматься детьми.

О! Твое предложение решало все мои невысказанные проблемы. Мне больше не надо было размышлять о неизбежных визитах к психологу (вряд ли мне удалось бы снова войти в операционную, не посидев в его кресле). Я могла не бояться опять не спасти чью-то жизнь.

Жалела ли я о том, что бросаю больницу? Способна ли я была представить, что больше не буду резать, кромсать, вытягивать и ушивать? Способна, Антонио. Тогда я хотела именно этого: запихнуть профессию на самые верхние антресоли памяти и больше никогда ее оттуда не снимать. Разве я могла тогда подумать, что белый халат, маска и скальпель сами начнут спускаться ко мне через год и шептать в ночной тишине: «Вернись, хирург»? Но я считала, что время упущено. Для постоянно оперирующего врача год без практики – это целая эпоха. Да и страхи мои никуда не делись. Пришлось бы направить на борьбу с ними мозгоправов, к которым мне совершенно не хотелось идти. Да, было и еще кое-что, главное, что меня останавливало: дети и ты, Антонио. Мне казалось, никогда раньше вы не были так счастливы. Фред ластился, как котенок, Анита наконец признала, что мама – больший авторитет, чем няня, и начала хоть немного слушаться. А ты, по-моему, был просто на седьмом небе от мысли, что никакие семейные праздники, планы на выходные и культпоходы не сорвутся после пиликанья моего пейджера, вызывающего в больницу.

Выходит, я ошибалась, Антонио. Тебя хватило еще на меньший срок, чем меня. Домохозяйка тебя не интересовала. Тебе необходим был объект восхищения, который ты можешь продемонстрировать на публике. О чем ты мог рассказать друзьям? Чем похвастаться? Тем, что твоя женушка готовит лучшую в мире лазанью? Кого этим удивишь? А то, что раньше она была отличным хирургом… Кому это интересно? Ты просто заскучал, Антонио, а я упустила этот момент. Что ж, ты прав: психология дельфинов куда привлекательнее разговоров о детских колготках, ценах на спаржу и новых туфлях в витрине Gabor. Я завязла в шкафах и кастрюлях, а ты привык к глухонемому общению. Может, ты и посылал мне пасы, но я их не замечала. Возможно, стоило найти себе какое-то другое увлечение, кроме наскучивших тебе открыток: начать вышивать бисером, записаться в церковный хор или бороться против политики Китая в Тибете. Но в моей жизни никогда прежде не оставалось времени на эти вещи. На первом месте всегда стоял долг, пациенты, работа, а потом страдающая от постоянного отсутствия матери семья. И когда я ушла из больницы, у меня не было ни малейшего желания отрывать ни минуты от тебя и детей. Я думала, я все делаю правильно…

Что ж, Антонио, ты оказался представителем той редкой категории мужчин, что умеет ценить мозги. Я перестала расти, прекратила обмениваться с тобой информацией, не подпитывала твой разум рассказами о новых методах лечения, созданных лекарствах и обнаруженных вирусах. Как я была слепа! Ты ведь даже выписал мне журнал по медицине, а я его не читала. Не читала, потому что боялась сорваться и вернуться в операционную, а ты решил, что хирургия меня больше не интересует. Чего я добилась молчанием? Лишь одного. Ты ушел к той, у которой есть то, чего нет у меня, – работа».

На полу прихожей – субботняя газета. Катарина открывает страницу объявлений и разочарованно вычеркивает одно за другим. Она не бухгалтер, не юрист, не наладчик и даже не инструктор по фитнесу. Женщина продолжает отхлебывать давно остывший кофе и механически читает первую попавшуюся статью.

«…К сожалению, найти квалифицированного опытного врача для постоянной работы на горнолыжном курорте не так уж и просто, признался нам Патрик Свенсон, начальник службы спасения туристов Ишгля. На склонах, как правило, работают высокопрофессиональные фельдшеры, патрульные, способные определить характер полученных травм, оказать первую помощь и доставить пострадавшего в больницу. Однако я бы не отказался от присутствия в штате дипломированного хирурга. Конечно, мы не сможем предложить ему операционную, но мы способны создать условия хотя бы для гипсования поврежденных конечностей. Мы хотели бы организовать травмопункт прямо на склоне, чтобы возникшие у туристов проблемы могли бы решаться как можно быстрее…»

Катарина не верит своим глазам. Сердце бешено колотится. Это то, что нужно. О большем не стоит и мечтать. Работа врача и никаких операций. Уж руки-ноги она как-нибудь загипсует. От дома до Ишгля езды – каких-нибудь пятьдесят минут.

Она натягивает первые попавшиеся джинсы и свитер, кричит моментально прибывшей на зов подруге: «Покорми детей, погуляйте с собакой», прыгает в машину и летит в горнолыжный рай, даже не подумав, что в субботу этого неизвестного Патрика Свенсона просто может не быть на месте.

Начальник службы спасения туристов работает даже в выходные. Он с удивлением рассматривает ворвавшуюся к нему в кабинет растрепанную дамочку, которая плюхнула ему на стол диплом и бумаги из городской больницы Инсбрука. «Женщина нервничает, но документы в порядке. Она явно очень хочет получить эту работу. Интересно знать, почему? Неужели в Инсбруке не нашлось места для опытного хирурга?»

– Мне просто необходим знающий ответственный врач, – говорит он Катарине. – А что нужно вам? Зарплатой прельстить не могу, на лишние выходные не рассчитывайте, социальный пакет – как в любом другом месте.

Катарина не сводит глаз с улучшенной блондинистой копии Лоренцо Ламаса. «Он хочет знать, что привело меня сюда, зачем я приехала, чего я хочу? Прекрасно. Мне нечего скрывать. Я скажу. Что мне нужно? Мне нужны…»

– Перемены.

Часть 2
Предпосылки

1

Многое в Сониной жизни стало постоянным: семейная жизнь, учеба – лекции, семинары, курсовые, а затем и дипломная работа. Она живет в эпоху Габсбургов и вместе с австрийскими эрцгерцогами правит Испанией и ее колониями в Южной Америке. Измениться в ближайшее время грозит только размер одежды. Узи показало семь недель, точку стучащего сердца и хвост, который чудесным образом превратится в ноги без всякого участия волшебного трезубца царя Тритона.

Соня штудирует биографию Карла V[62]62
  Император Священной Римской империи (1519–1556), король Испании (1516–1556).


[Закрыть] и хранит свой маленький, а на самом деле «огромный такой секрет». Мать звонит из Америки, как обычно, раз в год, чтобы проявить внимание и поздравить дочь с днем рождения.

– Пора бы тебе заглянуть к нам в гости. Стив будет очень рад.

– Хорошо. Как-нибудь обязательно.

– Я бы на твоем месте поторопилась. Пока еще куда-нибудь не вляпалась.

– Спасибо, мама.

– Ты зря обижаешься, Соня. – «Именно так. Всегда сухое «Соня» и никак иначе». – Если бы ты поехала со мной, ничего не случилось бы.

– Зачем ты начинаешь? Ведь теперь все в порядке.

– Тем не менее в Америке такого просто не могло бы произойти. Здесь реальная демократия, а не правосудие власть имущих. Я уверена, твоего срока можно было бы избежать, если бы у нас тоже нашелся кто-то свой в этих структурах.

– Безусловно. А разве ты искала?

– Ты же знаешь, я не могла тогда оставить Стива.

– А тебе не приходило в голову, что твой обожаемый американец мог бы спасти дочь, просто приоткрыв кошелек?

– Соня, Стив не обязан платить за ошибки моего ребенка!

– Конечно, мама. – «Никто не обязан платить. Никто не обязан любить». – Только я ни в чем не виновата.

– Да, но я же не знала.

«Не знала или не хотела знать?»

– А ты и не пыталась разобраться.

– Соня, я не могла приехать.

– Понимаю. А я не могу сейчас.

– Не можешь или не хочешь?

– Не могу!

«И не хочу!»

– Не хочешь ехать к маме?

– Не хочу, Антош!

– Может, все-таки смягчишься, Сонюшка? Надо уметь прощать.

– Что-то ты не торопишься прощать свою.

– Она не любит тебя.

– Вот и моя не любит меня.

– Любит, Сонюшка. Просто каждый любит как умеет.

– Это бред, Тош. Либо любят, либо нет.

– Ты все же подумай, милая. Лучше такая мать, чем никакой. Кроме нее, у тебя нет родственников.

Соня делает глубокий вдох и выстреливает:

– У меня есть отец.

– Ты же говорила, он умер…

– Да нет, не Леша. Родной отец.

– Ну, теоретически, наверное, он где-то есть…

– В Израиле. А еще у него есть дети.

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда, – загадочно улыбается женщина. – Я не придумываю. Это правда. У меня и адрес его в записной книжке записан.

– Адрес? Ты ему писала?

– Нет.

– Он тебе?

– Нет.

– Так давай поедем, найдем, увидимся.

– Не сейчас, Тош. Нас ждет гораздо более важная встреча.

– Встреча на Эльбе. Ни больше, ни меньше. – Соня пытается высвободиться из душных объятий матери.

– Как я рада, что ты приехала! Я так скучала, хотя ты, наверное, не поверишь…

«Не поверю».

– Я тоже скучала.

– Наконец-то ты приняла разумное решение. Первый раз в жизни, Соня! Слава богу, у тебя начали работать мозги.

Они стоят у выхода из таможенной зоны международного аэропорта Лос-Анджелеса. За несколько секунд разговора Соне два раза наехали на пятки колесиками чемоданов, раздвижная пластиковая ручка ткнула в поясницу, дамская сумочка с железной пряжкой ободрала локоть. Она испуганно загораживает руками свой шестимесячный живот и пытается избавиться от навязчивого желания подхватить вещи и улететь назад от бесконечных торопливых «Sorry!»[63]63
  Простите (англ.).


[Закрыть], разбавленных резкими «Perdone!»[64]64
  Простите (исп.).


[Закрыть] и навязчивым стрекотанием матери.

– Знаешь, я бы присела…

– Да-да, пойдем в машину. – Мать выхватывает у Сони чемодан. – Невероятная тяжесть! И как только ты умудрилась снять его с транспортера, с твоим-то пузом? Что ты притащила?

– Книги, статьи, чернила. В общем, тебе не понять.

– Ну конечно! Здесь же тушь не продается. Америка – отсталая страна! Каллиграф тут пропадет…

Соня автоматически передвигает отекшие ноги, ноет усталая спина, но еще сильнее ноет внутренний голос, завывая: «Поехали домой». Зачем она только послушала Антона и полетела? Конечно, ребенок станет американцем, но рискует родиться с уже изрядно потрепанной нервной системой. Она заставляет себя собраться. Знала же, что так все и будет, и понимала, на что шла. Так что «взялся за гуж…». Придется тянуть лямку до конца. До конца срока. А это еще три месяца занудства, упреков, охов и ахов. Хотя что такое три месяца? Были в Сониной жизни сроки и длиннее.

– Длиннее сначала хотели брать. Стив настоял на хэтчбеке, а я ведь говорила, что может понадобиться универсал, – мать захлопывает багажник «Форда». – Куда теперь коляску будем ставить, спрашивается?!

– Какую коляску, мама? О чем ты?

– Маленького возить. Я тебе не говорила? У нас в получасе езды просто великолепный парк, там такой воздух, пруды…

– Мам, мы уедем, как только родится малыш.

– С ума сошла! И думать забудь! Я не позволю калечить здоровье внука!

«Лучше бы ты не позволяла себе калечить психику дочери».

– Давай не будем спорить.

– А тут и спорить нечего! Разве можно лететь с новорожденным? Младенец должен хоть немного окрепнуть. Раньше чем через полгода я тебя отсюда не выпущу!

«Я думала, тюрьма уже в прошлом».

Настоящее, впрочем, мало отличается от жизни за решеткой. Соне кажется, она попала в образцово-показательную больницу, персонал которой озабочен лишь одним: свести пациента с ума. Когда-нибудь она расскажет сыну, каким трудом досталось ей его американское гражданство, и если вдруг он вырастет и станет талантливым скульптором, то непременно воздвигнет матери памятник.

– Соня, уже десять. Пора принимать витамины.

– Мама, их не обязательно пить по часам.

– Я знаю, что говорю! – Мать вырастает в ее комнате с капсулами в одной руке и стаканом воды – в другой.

– Куда ты собралась?

– Хочу съездить в «The Southwest museum»[65]65
  Музей Юго-Запада (англ.).


[Закрыть].

– Зачем?

– Собираюсь изучать письменность американских индейцев.

– Ты серьезно?

– Вполне.

– Тебе мало твоих кайзеров, арабов и китайцев? Ты собираешься глазеть на непонятные скрижали? Чему ты научишь ребенка? Что он усвоит в твоей утробе? Путаные значки?

– При чем здесь ребенок?

– Малыш должен еще до рождения познакомиться с красотой мира. Стив, спускайся! Мы едем в Сан-Марино. Художественная галерея Сан-Марино просто великолепна. Кстати, там хранятся рукописи Шекспира.

– Но меня не интересует почерк поэта, я хочу посмотреть на первые книги индейцев.

– Следует развивать художественный вкус ребенка в самом начале пути. Мы едем в Сан-Марино.

– Я не поеду, мама!

– Поедешь! Стив, захвати из вазы банан. Соня должна кушать каждые два часа.

– Два часа рядом с прекрасными картинами – а ты не хотела ехать. Разве не замечательно, Соня? Наш малыш увидел твоими глазами пейзажи, почувствовал цвет, постиг краски. Что ты молчишь?

А что говорить? Соня сомневается, что младенец в утробе ощутил хоть какое-то душевное волнение, если его не почувствовала она, или «восхититься» картинами, названия которых она не запомнила. Единственное, что отложилось в избирательной памяти историка, – пляшущие, расползающиеся в стороны буквы автографов английского классика. Дома Соня откроет свою коробочку и попробует расписаться фамилией «Шекспир», состарит бумагу, подберет чернила, отточит перо. Сорок минут работы – и не каждый работник аукциона «Кристис» сможет отличить от оригинала подпись, изготовленную в двадцать первом веке.

– Могу поспорить, сотрудникам «Кристис» пришлось бы попотеть, чтобы доказать, что это не копия, – удивляется муж матери таланту падчерицы. – Знаешь, Соня, мы могли бы организовать чудесный бизнес. Ты станешь рисовать автографы Мэрилин Монро и Арнольда, а я открою лавочку. Туристы будут мести футболки и кепки, а мы – набивать карманы «франклинами». Как тебе такое предложение?

– Нам понадобится много бумаги.

– А в чем проблема?

– Лес жалко. – И росчерк Шекспира летит в мусорное ведро.

– В мусорное ведро? Ты выбросила указания врача в помойку?

– Я избавилась от бреда полоумной бабульки, которая последний раз стояла у гинекологического кресла лет тридцать назад.

– Рекомендации Розы Марковны ты считаешь бредом?

– Конечно, нет, мама! Я сейчас же отложу вязание. Не дай бог, обовьется пуповина…

– Соня, там были довольно ценные мысли.

– Конечно. Я прочитала и запомнила: не стричься, не краситься, не заниматься сексом, не водить машину и т. д. и т. п. В общем, не жить.

– Не курить.

– А я не курю. Ты не знала?

– И все же я бы хотела, чтобы она тебя посмотрела.

– Мне вполне хватает визитов к доктору Ллойду.

– Что может мужчина понимать в гинекологии?

– Прости, мама, но сейчас ты несешь бред хуже Розы Марковны.

– Хочешь, чтобы я прекратила?

– Сделай одолжение.

– Сходи к ней.

– Нет.

– Да.

Соня всегда пасовала под безапелляционным напором матери. Раньше она пряталась за тихий уверенный голос дяди Леши, а потом оказалась на пустыре. Если бы мама захотела, она увезла бы дочь в Америку. Но ей тогда нужен был Стив, и неизвестно, как бы он отнесся к семнадцатилетнему довеску. Все эти разговоры о напрасных уговорах безответственной и безалаберной Сони были всего лишь разговорами. Девушка прекрасно помнила, как мать походя спросила:

– Хочешь поехать со мной?

– Не очень.

– Напрасно.

Вот и весь диалог. Дочь никуда не денется, а видный заграничный холостяк может уплыть к любой чуть более наглой и изворотливой бабенке. Теперь американец – в полном подчинении у своей russian wife[66]66
  Русской жены (англ.).


[Закрыть] и даже больше, чем Соня, боится гнева благоверной. А благоверная неожиданно решила вспомнить о своих материнских обязанностях, а вспомнив, понеслась на всех парусах, не оставив дочери путей к отступлению.

Роза Марковна, вопреки ожиданиям, оказалась вполне симпатичной старушкой. Своими задушевными речами она почему-то показалась похожей на психиатра. Не имевшая собственного опыта, но наслушавшаяся рассказов неудачливых очевидцев, Соня почему-то считала, что советские гинекологи в общем и каждый в отдельности – армия грубиянов, считающих отсутствие девственности страшнейшим преступлением, а беременность – заслуженным наказанием. Беременная готовится выслушать очередную порцию ужасов из серии «не завязывай узелки» и «не скрещивай ноги» от резкой, суровой врачихи старой закалки. Она представляет крючковатый нос, колючие глазки, напористую одесскую речь с гортанным «р» и ежеминутным строгим «Ты меня пóняла?» – но дверь открывает мягкая, сдобная женщина с белыми кудельками на голове и подбородке. Она с детской непосредственностью гладит выпирающий Сонин живот и тянет скорее с американским акцентом:

– Заходите, заходите. Сейчас будем чай пить. Ваша мама говорила, вы историк. Хроники – моя слабость. Вы позволите вас порасспрашивать?

– Э…

– О! Простите мою беспардонность. Вы ведь сейчас быстро устаете, а тут я со своими нелепыми просьбами. Вы расскажете мне что-нибудь интересненькое, когда станете немного поменьше.

Роза Марковна смущенно краснеет, и Соня начинает сомневаться, что мать указала верный адрес и не перепутала гинекологию с генеалогией, например.

– Я с удовольствием отвечу на ваши вопросы, если, конечно, смогу.

– Правда?

Глаза старушки блестят, как у молодого щенка. Еще немного – и она начнет повизгивать от восторга.

Соня осматривается в поисках врачебного кабинета или хотя бы намека на кресло, но вместо ширмы ей предлагают пройти в гостиную и, расположившись на потрепанном велюровом диване, приступить к чаепитию с домашними пирогами.

– Какой у вас срок? – ласково спрашивает бывшая врач.

– Восемь месяцев.

– Чудесно! Расскажите что-нибудь об этих цифрах.

Соня в замешательстве ставит чашку на поднос. Что за нелепость?

– Например, королю Англии Генриху VI было всего восемь месяцев, когда в 1422 году его возвели на престол, – осторожно говорит она.

– Как интересно! – хлопает в ладоши Роза Марковна. – Еще, дорогая, еще.

«Господи, да она сумасшедшая!»

– Эрик XIV, король Швеции, рано обнаружил признаки душевной болезни, которая развилась в тяжелую шизофрению, но, несмотря на это, правил страной семь лет и восемь месяцев.

– Что вы говорите? Какой ужас! И куда только смотрят шведы!

– Это было в шестнадцатом веке.

– Не так уж давно.

Соня замолкает.

– Вы поразили меня своими знаниями, но я бы хотела услышать о течении беременности.

«Ну слава богу. Она, оказывается, нормальней меня».

– Без патологий.

– Отеки, одышка, давление? – Роза Марковна подозрительно заглядывает Соне в глаза, положив два морщинистых пальца на ее запястье.

– Иногда беспокоят отеки, но терпимо.

– Показатели КТГ в норме?

Девушка поражена. Динозавр медицины слышала о КТГ.

– Вроде да.

– Кто ваш врач?

– Доктор Ллойд, – отвечает Соня без запинки, как на экзамене, хотя собеседнице вряд ли говорит о чем-то это имя.

– Отличный врач. Моя внучка тоже у него наблюдалась. Где собираетесь рожать?

– Не знаю, может в Cedar-Sinai.

– И снова замечательный выбор. Теперь, деточка, можете порадовать меня парочкой жареных исторических фактов, а я передам вашей маме, что поводов для беспокойства у нее нет.

– Спасибо.

– Не за что. Я скажу, что ребенок, судя по всему, должен родиться здоровым, и она может оставаться с ним со спокойной душой, когда вы уедете.

– Когда я уеду?! Когда я уеду?!

Ярость вылетает из Сони предложениями, которые хлесткими ударами сыплются на плечи матери. Соня кричит, кляксами раскидывая слова по кухне, не делая пауз, не расставляя запятых, нарушая все правила приличия.

– Как ты могла… Это уму непостижимо… Что ты себе вообразила… Что я оставлю ребенка с тобой… Невозможно, просто невозможно…

– Почему бы и нет? – невинно вклинивается мать в Сонин монолог.

– Да ты последний человек на свете, кому я бы доверила малыша!

– Зачем ты так, Соня?

– Зачем я так? Зачем ты так со мной поступила?

– Как?

– Сбагрила бабке и носа не казала, устраивала личную жизнь. Сопли мне не вытирала, касторкой не пичкала, сказок не читала, а теперь тебе захотелось все это испытать? Извини, поезд ушел. «Ты все пела – это дело, так поди же попляши». Я не собираюсь повторять твои ошибки, я никогда не оставлю ребенка.