Текст книги "Алая нить"

8

Портить отношения Катарина никогда не любила. Не умела отвечать грубостью на грубость, хамить, дерзить и ссориться, не умела обижать и старалась не обижаться сама. Но теперь вся она превратилась в воплощение оскорбленного достоинства, в памятник уязвленной гордости, в олицетворение поруганных чувств и попранных надежд. Она погрязла в мире своего огорчения и упрямо не желала выходить за его пределы. Снова и снова прокручивала в сознании сцены совместной жизни с Антонио, пытаясь найти причину его поступка, разгадать, когда и почему он перестал любить и уважать ее настолько, чтобы позволить себе уйти вот так, в одночасье, без каких-либо сожалений и объяснений.

Может быть, это случилось из-за Риккардо? Как говорится, «скажи мне, кто твой друг…». Лучший приятель мужа был частым гостем в их доме. Каждый год он наведывался на пару недель из Италии вместе с женой и детьми. Их младший даже сдружился с Фредом. Поэтому сын последние несколько лет и мучил Катарину вопросом, почему вместо того, чтобы привезти с собой детей, дядя Рик прибывает в компании скучной молодой особы, которая полдня проводит в ванной, чтобы подобрать тени, подходящие к мини-юбке, а остальное время – на поле для гольфа, где демонстрирует отнюдь не точную технику удара, а эту самую юбку. Катарина поступок Риккардо не одобряла, но не считала возможным выказывать осуждение. К тому же сам любвеобильный итальянец столько раз признавался друзьям в своем наконец обретенном счастье, что у каждого, даже истового пуританина, пропало бы всякое желание его порицать.

– Это просто свежая струя, глоток чистой воды, – говорил Риккардо, провожая похотливым взглядом длинные, слегка полноватые, блестящие искусственным загаром ноги своей избранницы. – Вы не представляете, что значит начать новую жизнь. Что может быть лучше молодой кобылицы в конюшне? – частенько вопрошал ценитель новых ощущений. Его пассия благосклонно улыбалась в ответ и стыдливо краснела, но Катарине казалось, что на щеках юной соблазнительницы горит румянец необъяснимого торжества.

А что же Антонио? Антонио тоже не отличался изобретательностью. На все разговоры Риккардо о чудесах и достоинствах ретивой кобылки он отвечал неизменно: по-хозяйски обнимал жену и философски изрекал:

– Старый конь борозды не портит.

А Катарина улыбалась и благодарно чмокала его в сухие губы. «Боже! Какая дура! Ее обзывали старой клячей, а она радовалась этому «изысканному» комплименту».

Треньканье телефона отрывает женщину от размышлений. Она вытирает руки о фартук и снимает трубку. В кухне телефон висит на стене, так что можно натянуть провод и продолжать помешивать свой коронный гуляш с топинамбуром…

– Я слушаю.

– Ну как ты? – спрашивает мать замогильным голосом.

Три дня назад Катарина попросила ее уехать. От назойливой опеки, от ежеминутных выпадов в адрес Антонио, от непонимания («Не стоит так расстраиваться, дочка. Я всегда говорила, этот твой итальянец не стоит и выеденного яйца!») Катарине становилось только хуже. Она собралась с духом и сказала, что матери пора возвращаться домой: «Спасибо, мама, за поддержку, но я попробую обойтись без нее». Фрау Агнесса удалилась мрачная и оскорбленная, уверенная, что оставила Катарине новую, гораздо более существенную пищу для переживаний и душевных терзаний. Однако семьдесят два часа – это тот максимум, который она может продержаться без общения с дочерью. Катарина прекрасно это знает. Без отсутствия объекта для поучений и наставлений мать чахнет.

– Ничего, мама. Спасибо. Нормально.

Фрау Агнесса молчит несколько секунд, потом не выдерживает.

– Он приехал?

Катарине кажется, она видит, как мать поджимает губы.

– Не знаю. Хотя да. Наверное, да.

– Что это значит? Он забрал детей?

– Дети ушли, мам.

– Ты их не провожала? – Ну вот, острый клинок заточен…

– Нет.

– Значит, вы не виделись? – Острие вонзается в рану.

– Нет.

– До сих пор? – Проворачивается внутри, разрывая плоть. Катарина мрачно солит гуляш во второй раз.

– А как продвигаются поиски работы? – Это тоже не лучшая тема для обсуждения.

– Неважно.

– Тебе же назначили собеседование. Ты не ходила?

– Ходила вчера.

– Ну и что?

– Ничего, мама. Я, как бы это тебе объяснить, overqualified.

– Что?

– Слишком квалифицированна, понимаешь? Провожать девушек в солярий и включать аппарат не позволяют диплом и многолетняя врачебная практика.

– Как это может быть? Нет, я понимаю. Я прекрасно понимаю, когда человеку отказывают по причине отсутствия квалификации, но указать на дверь из-за наличия таковой… Это просто нонсес!

– Мама, успокойся! Быть слишком квалифицированным для какой-либо работы – совершенно нормально.

– Да? Но что же тебе тогда делать?

– Я и сама хотела бы это знать.

– Может, попробуешь вернуться в больницу?

– Прости, мама, у меня тут горит. Я больше не могу разговаривать. Перезвоню попозже.

Катарина вешает трубку.

В больницу. Что за чушь! Так о чем она думала? Ах да, о Риккардо и его юной красавице. Конечно, пример друга не мог оставить мужа равнодушным. У Риккардо – феерические праздники, у Антонио – серые будни. У Риккардо – каникулы в Акапулько, у Антонио – уикенд в доме у тещи. У Риккардо – путешествия за новыми впечатлениями, у Антонио – поездки в детский сад. У Риккардо – ночные полеты, у Антонио – крепкий здоровый сон. У Риккардо – разговоры о высоком, а у Антонио – о тонкостях трахеотомии или, того хуже, резекции желудка. Хотя вот уже два года она таких бесед не ведет. Но, наверное, в оценках Фреда и игрушках Аниты тоже не много романтики.

Раньше, когда Риккардо еще приезжал с семьей, они прекрасно развлекались все вместе: устраивали барбекю, выбирались в кино, даже участвовали в регате самодельных парусников. Кажется, яхта мальчишек тогда пришла третьей, и Антонио пообещал, что уж в другой раз они непременно станут чемпионами. Однако на следующий год Риккардо приехал уже со своей девицей и соблазнял друзей совершенно иными радостями жизни. Теперь его прельщали не семейные выходные, а шумные вечеринки в ночных клубах, рестораны и дискотеки. Сколько раз он предлагал что-то подобное, что вовсе не казалось Катарине заманчивым. Она отговаривалась тяжелой работой хирурга, дежурствами или отсутствием бебиситтера. А когда оставила работу, отказываться перестала, но тут желание пропало у Антонио. А пропало ли? Может, он просто не хотел идти с ней? Ну действительно, как бы она смотрелась в окружении девчонок с обнаженными пупками и пирсингом в носу? По меньшей мере нелепо. А современные танцы? R&B вперемежку с кривляниями Шакиры. Да ей понадобится миллион лет, чтобы научиться так вертеть своей задницей! Как бы чувствовал себя муж, приведи он на танцы замороженную воблу? «Эй, чувак, что за чикса рядом с тобой? Колода колодой! Где ты откопал эту развалюху? В собственной спальне? О! Ты коллекционируешь антиквариат! Круто!»

Усмешка перекашивает лицо Катарины. Ложка в сотейнике перестает мерно двигаться, скребет по дну, жалобно верещит на стенках, разбрызгивая жирные капли соуса по веселым утиным мордочкам фартука.

«Ладно, к чему это самобичевание? В конце концов, танцевать Антонио сам никогда не умел, заманить в клуб его было сложно и в молодые годы. Так что дело тут, наверное, не в Катарине. Хотя теперь-то он наверняка пойдет выделывать коленца. Придется соответствовать интересам своей вертихвостки. Иначе ее обвинят в ремесле старьевщика. А кому это понравится, Антонио? Придется тебе молодеть. Она ведь удивляет тебя своей наивностью, непосредственностью, чистотой… Что-то все это слишком мягко. Она умиляет тебя своей глупостью, так будет вернее. А этим Катарина уж точно удивить не может. Катарина привыкла поражать другими вещами. Этюдами Шопена. Помнишь, Антонио, я начинала играть неторопливо, меланхолично, лица гостей мрачнели, покрывались налетом интеллектуальной грусти, а ты раскачивался на кресле, строил смешливые рожицы и всячески старался переключить меня – ты всегда любил легкий колорит, скерцозную, капризно-шутливую музыку. А Бернс, Антонио? Помнишь: «Любовь, как роза, роза красная…»[30]30
  Здесь и далее стихотворения Роберта Бернса (1759–1796) приводятся в переводе С.Я. Маршака.


[Закрыть] Ты пытался прочитать это на первом свидании, только сбился после двух строк, смутился, а я подхватила. Ты еще удивился:

– В Австрии любят Бернса?

– Не меньше, чем в Италии.

Бернса я любила всегда и люблю. Ты попал в точку. Я декламировала при каждом удобном случае, сыпала цитатами. Иногда ты даже опережал меня:

– Родители, богатые – это кто? – важно вопрошает Анита.

– «Кто честным кормится трудом, того зову я знатью»[31]31
  Бернс «Честная бедность».


[Закрыть], – говоришь ты и смеешься, а я остаюсь стоять с открытым ртом. Именно это я и хотела сказать.

– Папа, кем ты работаешь? – звучит очередной вопрос.

– «Был честный фермер мой отец, он не имел достатка…»

Празднуем мой день рождения, поднимаем бокалы.

– «Мы пьем за старую любовь, за дружбу прежних дней», – лихо декламируешь ты мой неизменный тост.

Мы в гостях у моей мамы. Дети спят и строгая фрау Агнесса тоже. Мы пробираемся к калитке и выскальзываем из сада на усыпанное звездами поле. Зеленая трава чернеет под босыми ногами, я набираю в грудь воздух, но ты тут, как тут:

 
…Так хорошо идти-брести
По скошенному лугу
И встретить месяц на пути,
Тесней прильнув друг к другу…
 

Я счастливо улыбаюсь, прижимаюсь к тебе и целую небритую щеку. Конечно, за пятнадцать лет все это могло и наскучить. А мои картины? Как ты смеялся, когда я впервые разрезала две одинаковые открытки с цветами на тонкие полоски.

– Это что, оригами?

– Буду украшать стены.

– Открытками? – ты прямо скрючился от смеха.

Зато потом, когда увидел готовую большую картину, побежал за рамочкой и повесил мое творение на самом видном месте. Помнишь, как ты хвастал моим увлечением друзьям и с восторгом говорил, что не придется тратиться на покупку постеров с импрессионистами? И что теперь? Открытками увешаны все комнаты. А как ты отреагировал на две последние? Оторвал взгляд от экрана, бегло взглянул и сказал:

– Ага. Молодец. Здорово.

А ведь это был твой любимый Дега. И что? «Танцовщицы» перекочевали в кладовку, а «Гладильщиц» я подарила маме. Она сказала, что ей будет веселее утюжить белье в такой компании, и картина перекочевала к ней. А ты? Ты этого не заметил.

Чем же еще я могла удивить тебя, мой дорогой? Почитать вместо «Справочника по современной хирургии» глянцевые журналы и прислушаться к их модным советам? «Смени имидж», «поменяй стиль», «сделай стрижку», «подретушируй форму губ, глаз, бровей, мозгов…». Это мы уже проходили. Помнишь, после рождения Анитки на меня навалилась депрессия? Я не расставалась с сантиметром, перетягивала талию и ныла, ныла, ныла. А потом отправилась в парикмахерскую и перекрасилась в черный цвет. И что ты сказал? Посмотрел на меня мрачно и категорично заявил:

– Верни мою жену.

С экспериментами было покончено.

Так чем же я еще могу удивить тебя, Антонио? Разве что мой гуляш с топинамбуром все еще способен вывести тебя из оцепенения. Зима – самое лучшее время для земляной груши. Знаешь, я всегда варю ее перед тем, как обжарить на ореховом масле. Я сохраняю для тебя все витамины, Антонио, все целебные свойства. Чтобы ты был здоров, чтобы у тебя были силы, чтобы не настигла хандра. Хотя сил тебе, по всей видимости, не занимать, да и уныние в ближайшее время не грозит. Может, стоило превзойти себя и приготовить твою любимую рыбу? Нет, это выше моих сил. Я пока не способна. Ты всегда поддевал меня, спрашивал, как может тошнить от запаха рыбы и не тошнить от запаха крови?»

Катарина пробует кусочек тушеного мяса, удовлетворенно цокает языком и развязывает фартук.

«Может, детям удастся затащить тебя в дом? Фред говорил, у него не получается модель самолета, хотел попросить тебя помочь склеить макет. Чем не повод остаться на ужин? Что же, я должна быть во всеоружии».

Женщина поднимается в спальню, открывает шкаф и перебирает вешалки.

«Шелковое зеленое и к нему – тот изумрудный гарнитур, что ты подарил мне на десятилетнюю годовщину свадьбы? Нет, очень торжественно и слишком… слишком очевидно. Коричневое шерстяное под горло? Как-то скучно. Можно оживить ниткой жемчуга. Но ведь говорят, жемчуг – к слезам, а слез у меня и без того хватает. Может, просто черный хлопковый сарафан и босоножки на шпильке? Нет, не по сезону. Да и двенадцать сантиметров дома выглядят, мягко говоря, странновато».

Катарина закрывает шкаф. В конце концов, то, что на ней надето сейчас – джинсы и мягкий пуловер, – самая подходящая одежда. Спортивный стиль всегда шел ей, делал свежее и моложе. Женщина улавливает тихое шуршание шин, хлопает дверь.

– Мам? – басит Фред.

– Мы пришли, – вторит Анита.

Катарина бежит в ванную, брызгает холодной водой на вспыхнувшие щеки, распускает волосы, опять собирает их в хвост, снова распускает и, в последний раз встретившись в зеркале с осунувшимся лицом, спускается вниз.

– А папа?

Фред молча стягивает куртку с сестры.

– Паркуется?

– Уехал.

– А как же твой макет?

– Сказал, в другой раз, – расстроенно пожимает плечами сын.

– Смотри, мам! – Анита демонстрирует новую куклу.

– Очень красивая. Как мы ее назовем? – Катарина гладит дочку по голове. – Ну, значит, в другой раз, – подбадривает она сына, да и саму себя.

«Хорошо, что не стала наряжаться».

– Элиза, – зычно предлагает Анита.

– Что? Какая Элиза?

«Только больше расстроилась бы».

– Назовем Элиза.

– Кого назовем?

– Куклу! – возмущается ребенок и тычет Катарине в нос искусственные локоны.

– Ах да. Красивое имя.

– И вовсе даже не красивое! – неожиданно злобно выкрикивает Фред. – Просто уродское!

Мальчик отшвыривает меховые скетчерсы и вприпрыжку мчится по лестнице. Наверху раздается громкий стук – сын закрылся в своей комнате.

– Давай-ка, милая, скажи мне, что должна сделать Элиза, раз она пришла с улицы?

– Вымыть руки.

– Умница. Идите и мойте. Можешь даже достать те гели, что мы купили вчера в магазине, и сделать Элизе шапку из пены, а мама сейчас придет, хорошо?

– Хорошо, – отзывается Анита уже из ванны, откуда раздаются звуки выдвигаемых ящиков. Ребенок занят поисками чудесных гелей, а Катарина поднимается к сыну.

– Фред? – Она приоткрывает дверь. Сын сидит за столом и что-то вертит в руках, но что, не видно. – Фред, можно войти?

– Да.

Катарина подходит к столу.

– Зачем ты это делаешь? – Даже склеенные части макета теперь разломаны и разбросаны по столу.

– Не желаю, чтобы он здесь был!

– Почему? Папа ведь выбирал. Хотел, чтобы тебе понравилось.

– Не надо мне ничего!

– Не злись, Фред. Я понимаю, ты расстроен, но самолет здесь ни при чем. Что, если я пойду и выкину все свои платья и украшения, потому что их дарил папа? Это будет неправильно, малыш. Они хранят его любовь.

– Ничего они не хранят! Не нужна мне его любовь!

– Ладно, ты не хочешь сейчас меня слушать. Поговорим потом. Постарайся успокоиться, хорошо?

– Хорошо. Но «Элиза» – все равно уродское имя!

– Чем оно тебе так не нравится?

– Не нравится, потому что она уродская! – Катарине кажется, что она леденеет, а сердце начинает биться часто-часто.

– Кто она? – спрашивает женщина, стараясь не выдать ребенку своего волнения. – Кукла?

– Не кукла, а эта женщина. Элиза. Папа был с ней.

– А… А почему она уродская? Наверное, наоборот, молодая и красивая.

– Ничего не молодая и совсем-совсем, ни капельки не красивая! Ты намного лучше!

– Ну конечно, я лучше, глупенький. Я же твоя мама! Давай успокаивайся и спускайся, будем ужинать!

В ванной внизу плещется вода. Анита увлечена купанием куклы. Наверняка это пластмассовое совершенство – отличная копия натуральной Элизы. Катарина заходит в гостиную, разгребает груду диванных подушек и, отыскав телефон, решительно набирает номер.

– Послушай, Антонио, я понимаю, у тебя новая жизнь… – Она очень старается, чтобы голос звучал уверенно, – …но, может быть, не стоило пока знакомить детей со всеми ее аспектами?

– Что ты имеешь в виду?

«Ну, как обычно. Играем в непонимание».

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

– Прости, нет.

– Элизу.

– Ах, ты об этом…

– Да, об этом.

– Мне кажется, это нормально – познакомить детей с женщиной, с которой я живу.

– Нормально. Но, думаю, незачем было так спешить.

– А по-моему, лучше сразу расставить все точки над «i» и не тешить детские головы напрасными иллюзиями!

«О! Как искусно ты дал мне понять, что возвращаться не собираешься. А как же «вернусь к тебе, хоть целый свет придется мне пройти»?»

– Послушай, Антонио, у меня противоположное отношение к таким вещам. Мне кажется, нам стоит обсудить это и договориться о какой-то общей линии поведения, чтобы не травмировать детей. Анита еще мала, но Фред… он страдает.

«И я, Антонио! Я тоже страдаю! Я так соскучилась! Я хочу тебя видеть! Мне просто необходимо посмотреть тебе в глаза, чтобы убедиться, что все это правда, что я не сплю».

– Хорошо, Катарина. Я понял. Обсудим.

– Когда?

– Я не знаю. Когда-нибудь в другой раз.

– В другой раз? – взвивается Катарина. – А чем ты так занят? Плясками на дискотеках со своей красоткой?

«Черт! Черт! Черт! Надо было сдержаться».

– Моей, как ты выразилась, красотке сорок семь. И ходит она не по дискотекам, а по библиотекам и зоопаркам, пишет диссертацию по психологии дельфинов.

– И в холодильнике у нее всегда есть рыба, – неожиданно выпаливает Катарина.

– Представь себе.

Трубка летит в сторону. Катарина хватает фотографию мужа, которая все еще украшает каминную полку, и швыряет на пол. Рамка разлетается вдребезги. Осколок стекла вонзается в ногу. Из пальца брызжет кровь, из глаз – слезы. Катарина ковыляет в ванную. Хромая мимо глянцевого изображения Антонио, она оставляет на его смеющемся лице красные капли и сквозь зубы бросает:

– Лучше бы ты умер!

9

– …Жил. Целых семь лет. На Гейтрайдегассе Моцарт родился. А на клавесинах, выставленных здесь, он играл. Заходите! – Соня гостеприимно распахивает тяжелую дверь дома перед парой русских туристов, мнущихся у входа и ищущих в путеводителе указания, куда им все-таки идти: остаться на правом берегу реки или все же вернуться на левый.

Девушка старается незаметно проскользнуть мимо служителя, показав удостоверение работника турбюро.

– Ходит, ходит, каждый день ходит, – удается ей разобрать недовольное бурчание на немецком.

Он ее приметил и запомнил. Плохо, но что делать? Ходить по музеям не запрещено, а интерес к творчеству зальцбургской легенды у экскурсовода легко объясним. Она повышает свою квалификацию. Похвально? Очень даже. А то, что она монументом стоит у пюпитров в одном-единственном зале, так увальню внизу об этом никто не докладывает.

Начало одиннадцатого. Посетителей в музее практически нет. Соня останавливается в привычном месте. Так на чем она вчера закончила? Ага. Вот. Скрипичный ключ, аллегро, до, си, фа диез… Девушка воровато оглядывается. Она одна в зале. Вокруг не слышно ни шорохов, ни приближающихся голосов. Соня достает из кармана маленький блокнотик, ручку и начинает торопливо переписывать текст партитуры, добавляя странные, одной ей понятные комментарии: «хвостик у до», «грязь в правом такте», «желтизна начиная с пятой строки». Она так увлекается, что даже ее чуткий слух не улавливает шагов.

– Простите, – робко окликает мужчина из пары русских туристов. Женщина выглядывает из-за его плеча и с интересом смотрит на Сонин блокнот.

– Да? – Соня с невозмутимым видом убирает книжицу в карман.

– Вы не поможете? Не знаете, как пользоваться этой штуковиной? – Ей с улыбкой протягивают аудиогид.

– Нажмите центральную кнопку. Вот эту, – показывает она на острый треугольник, – а дальше слушайте. Вам все расскажут.

– Так просто?

– Автоматика, – усмехается девушка.

– Автоматика, Сонюшка, в нашем деле – враг. – Дядя Леша осторожно забирает у нее калам[32]32
  Тростниковая палочка, которой пишут арабскую вязь.


[Закрыть]. – Посмотри на свои буквы.

– Ой, а где они? – Девочка изумленно переворачивает лист. – А с этой стороны остались. А почему?

– Потомушечки му-му, – щелкает ее по носу дядя Леша. – А потому что ты, егоза, забыла первое правило каллиграфа.

– Ничего я не забыла! Я проверила материал.

– Да-а-а?

– Да-а-а, – передразнивает Соня. Она догадывается, что ошиблась, но врожденное упрямство не позволяет сразу признать это.

– Ну и на чем же ты пишешь?

– На какой-то странной бумаге.

Дядя Леша заливается звонким и совсем не обидным смехом.

– Если бумага кажется каллиграфу странной, то…

– То?

– То…

– Ну Леша! – Девочка хлопает мужчину ладошкой по плечу.

– То это не бумага.

– Нет? – расстраивается Соня. – А что?

– Папирус, пергамент, кора.

– Это не одно, не другое и не третье.

– Конечно, нет. Это кожа.

– Кожа?

– Да, вымоченная специальным образом, обработанная, разрезанная на тонкие прямоугольники, но с секретом – писать можно только с одной стороны. Ладно, покажи, что ты пишешь?

– Алиф[33]33
  Первая буква арабского алфавита, похожая на русскую «а».


[Закрыть], – Соня протягивает листок. – Ну как?

– Как я тебе и говорил. Автоматика – враг каллиграфа. Здесь поторопилась, не дожала до конца, тут перевела дыхание.

– Откуда ты видишь?

– Харфы[34]34
  Арабские буквы.


[Закрыть] пляшут. А почему справа «насх», а слева «рика»?[35]35
  Почерки арабского письма, печатный и письменный соответственно.


[Закрыть]

– Просто тренирую сразу оба стиля.

– Понятно. Все бы тебе побыстрее. Куртка на полу, ранец в углу, башмаки под попой. Небось еще и не обедала.

– Неа, – довольно соглашается Соня, – зато на столе – полный порядок.

– Аккуратный каллиграф – это хорошо, а вот голодный, Сонюшка, – плохо. Мама придет, ругаться будет, нам обоим достанется. На-ка попробуй, выведи эти слова, только сначала собери вещи, а я пойду суп разогрею.

Девочка хватает новый лист кожи и, стараясь не дышать, начинает наносить каламом справа налево тонкие черные штрихи – аккуратная запятая, хвостик которой летит к верхнему углу страницы, под ней – закорючка, похожая на перевернутую на девяносто градусов прописную русскую «и», чуть ниже – почти прямая вертикальная черта с немного заостренными в разные стороны концами. Соня переводит дыхание и рисует левее жирную пиявку, потом любуется работой и читает: «Мама». Смотрит на следующее слово, запоминает: небольшая косая горизонтальная линия, вновь перевернутая «и», тонкая вертикаль, а потом – широкая подкова с обрубленными, будто недописанными вверх загогулинами, и под ней внушительная точка в виде ромба. «Отец», – произносит девочка. «Папа», – говорит она еще раз и улыбается. Это слово нравится ей гораздо больше. Раньше оно было волшебным, сказочным, почти мифическим, а теперь приобрело вполне реальные черты и даже ласковый голос, мягко повторяющий «Сонюшка».

В прихожей щелкает ключ, цокают каблуки. В комнату заглядывает мама:

– Ну, как всегда…

– Здравствуй, мама!

– Здравствуй, горе мое! Опять сидишь?

– Уже всё. Дядь Леш, я закончила.

– Умница! – доносится с кухни. – Мойте руки.

Соня хватает свои листы и, неловко проскользнув мимо матери, бежит демонстрировать свое искусство. Ольга Дмитриевна идет вслед за дочерью, останавливается в проеме двери, смотрит, как две склоненные головы внимательно изучают непонятные каракули и о чем-то перешептываются.

– Соня, ты разве не слышала? Мыть руки! – недовольно говорит она.

– Ща, мам, – Соня отмахивается, как от назойливой мухи.

– Ты только посмотри, – мужчина протягивает Ольге Дмитриевне кожаные прямоугольники, – какая точность, какая красота, какая виртуозность!

Женщина передергивает острыми плечиками, брезгливо косится на письмена, чуть склоняет к ним крючковатый нос, с нескрываемым сомнением произносит:

– Да?

Соне кажется, мать похожа на курицу, готовую заклевать ее рисунки.

– Совершенно точно тебе говорю, – восхищенно продолжает дядя Леша.

– Задурил девчонке голову!

– Ну почему задурил, Оль? – вздыхает мужчина. Эти разговоры ему порядком надоели. – Сонюшке всего двенадцать, а она уже столько всего освоила! Вот, – он снимает с подоконника альбом, – китайские иероглифы. Как она их рисует: все слева направо, все сверху вниз, не отрывая кисти – и углы, и простые линии, и ломаные, и с крюками! А посадка, Оля! Ты видела, как она сидит? Сядь, Сонюшка, возьми перо. Ну? Что я говорил? Спина прямая, к стулу не прикасается, живот не опирается на край стола, ступни на полу, колени чуть разведены. Но даже не это главное, Оля. Посмотри еще раз, – мужчина протягивает альбом, – что ты видишь?

– Да ничего я не вижу, кроме мазни! – презрительно отрубает мать.

– Мне тебя жаль, Оля! В этой, как ты выразилась, мазне есть жизнь, Сонина письменность дышит, дышит легко и органично.

– Ах-ах-ах! – театрально всплескивает руками мать. – Зато я скоро дышать перестану! Что у тебя за цель? Вознамерился сделать ее каллиграфом?

– Почему бы и нет?

– А что хорошего? – Ольга Дмитриевна больно хлопает мужчину кулачком по сутулым лопаткам. – Спина колесом, руки в чернилах!

– Я буду историком, – решительно вставляет Соня.

Мать от неожиданности замолкает. Дядя Леша ласково обнимает девочку, гладит тоненькие косички:

– Вот и прекрасно, Сонюшка. Станешь изучать прошлое, а каллиграфия тебе в этом только поможет. Знаешь, сколько в ней изложено историй? Писать не переписать, читать не перечитать.

– Вас не переспоришь! – сердится Ольга Дмитриевна, а Соня улыбается.

Ей хорошо. Она под защитой. Маму она любит, но побаивается. Не чувствует душевной теплоты, ежеминутной заботы, искренней привязанности. Может, обижается за годы, прожитые в разлуке, а может, просто не привыкла к близости с взрослым человеком. Бабушка была хорошей, но на проявления любви не щедрой. Соня помнила в основном ее испуганные глаза и истерические нотки: «Не трожь – разобьешь», «Не подходи – обожжешься», «Не бегай – упадешь». А однажды…

Однажды, когда ей исполнилось десять, в их жизнь пришел дядя Леша. Однажды улыбнулся девочке, однажды сказал «Сонюшка», однажды вплел в косички разноцветные бантики, однажды повел в цирк и купил настоящего леденцового петушка на палочке. Однажды посадил на плечи, и она целых пятнадцать минут смотрела, как резвился в воде белый медведь, пока остальные дети отталкивали друг друга, чтобы протиснуться поближе к вольеру в зоопарке. Однажды принес ей велосипед. И не какой-нибудь «Школьник», а настоящую, большую, тяжелую «Каму» с низкой рамой, громким звонком и пятью разноцветными блестящими кружочками на колесах. Однажды подарил альбом, чернила и кисти, однажды похвалил, однажды попросил помочь отреставрировать текст, однажды спросил совета. Однажды назвал ее дочкой, однажды и она сказала «папа». Однажды утром папа не проснулся…

Через несколько лет мать освоила Интернет, попорхала по сайтам знакомств и, превратившись в миссис Смит, отчалила за океан, взяв с шестнадцатилетней Сони обещание приезжать и оставив ей пустую квартиру, в которой, впрочем, сохранилось самое главное: любовь дяди Леши и его каллиграфическое письмо.

Письмо высовывает из почтового ящика свой ядовитый угол. Соня смотрит в оцепенении на железную коробку. Это уже четвертое за два месяца. Девушка щупает пальцами конверт. Так и есть – опять фотография. «Не буду я это брать. Хватит. И без того тошно». Ноги гудят от долгого стояния в музее, поясницу ломит, голова прошита бемолями, басами, адажио и анданте, душа… душа умерла.

Тело требует лечь и лежать, но Соня кружит по своей мансарде, бездумно перекладывает вещи с места на место, достает из холодильника штрудель, ковыряет яблоки, убирает назад. Включает телевизор, без звука щелкает пультом по каналам, не смотря в экран, механически пролистывает журнал, не задерживаясь ни на одной странице. Заходит в ванную, хватает ершик и начинает тереть керамику, стараясь изгнать мысли о белоснежном конверте, коварно поджидающем ее внизу. Умывальник блестит, кожа рук потрескалась, ершик раскололся. Сломалась и Соня: спустилась вниз, достала письмо, распечатала. На фотографии, как обычно, лежащая неподвижно девочка лет десяти. Личико бледненькое, остренький нос, глаза закрыты. Снимок планирует на кафельный пол подъезда, за ним отправляется и листок бумаги. Соня хочет отвести взгляд, но почему-то против воли читает первое предложение письма, написанного крупными буквами. Девушка читает, и в ушах эхом отдается злобный, въедливый, ненавидящий голос:

ЧТО, ЗМЕЯ, ДОБИЛАСЬ СВОЕГО?

– Что, змея, добилась своего? – яростно шипит аппарат.

– Нинель Аркадьевна, я же просила вас больше не звонить. – Сонина рука автоматически загораживает трубку, будто защищаясь от ударов.

– А я буду звонить. И ты будешь слушать.

Соня действительно не может найти в себе силы отключить телефон. Эта женщина обладает какой-то магической силой, давит на Соню, выжимает из нее все соки.

– Я ничего не сделала.

– Оставить ребенка без отца – это, по-твоему, ничего не сделать?

– Отца я ни у кого не забирала. Тошка общается с Аней.

– Моего сына, к твоему сведению, зовут Антон, – презрительно и надменно.

– А я называю своего мужа так, как мне нравится, – тихо, но твердо.

– Мужа? Не смеши меня!

– Мы вчера расписались, – говорит Соня и зажмуривается.

Трубка зловеще затихает, потом переспрашивает зловещим шепотом:

– Вы вчера что?

– Стали мужем и женой, вот что, – съеживается Соня, но вдруг встряхивается, распрямляется и подливает масла в огонь: – Так что у нас с вами теперь общая фамилия.

– Да я… да у меня, – вибрирует телефон, – да никогда, никогда, слышишь, не будет у меня с тобой ничего общего!

Соня откладывает продолжающую грозно кудахтать трубку, достает из ящика небольшую деревянную коробочку, открывает, кладет перед собой лист бумаги, обводит глазами стол (вроде порядок). Так, выпрямить спину, втянуть живот, сделать вдох и… две запятые, перевернутая «и», миниатюрная «ш». Надо же, она говорит, как в детстве. Девушка выводит уау, алиф, ба, читает с придыханием, сильно сокращая гортань: «Я люблю». Возвращается к телефону.

– Я люблю вашего сына, – говорит она и кладет трубку.

Соня садится на корточки, подбирает письмо. Надо все же прочесть. Может, там есть что-то новое. Нет, ничего. Все то же самое. Строка к строке. Слово к слову.

ЗАЧЕМ ТЫ ВЛЕЗЛА В НАШУ ЖИЗНЬ?

Единственным, куда Соня влезла, был автомобиль сокурсника. Соня была навеселе, студент тоже не кристально трезв. Соня уснула на пассажирском сиденье, приятель вздремнул за рулем. На ночной остановке женщина ждала трамвая. Соня очнулась в больнице, а женщина не очнулась. Соня мало что помнила, черепно-мозговая травма сделала сознание избирательным, зато закрытый перелом верхней правой конечности позволил ее сокурснику, сыну того самого… «вспомнить», что машину вела девушка.

Два года лишения свободы по двести шестьдесят четвертой статье – очень мягкое наказание. Возможно, постарался «тот самый» папа. Соня этого не знала, да и не хотела знать. Она вообще ничего не хотела. Она не понимала, почему и за что с ней такое происходит. А потом поняла. Стоило оказаться в тюрьме, стоило вступить в конфликт с ее начальником, стоило получить новый срок, стоило, чтобы ей назначили адвоката. Адвокатом оказался Антон.