Текст книги "Бледный всадник: как «испанка» изменила мир"

Часть третья
Что это? Манна?

Сотрудники полицейского суда Сан-Франциско проводят заседание на открытом воздухе в качестве меры предосторожности против распространения эпидемии гриппа (Национальный архив США).

Глава 1
Болезнь № 11

При появлении невиданной ранее угрозы человеческой жизни первым делом нужно ее как-то назвать, чтобы было что обсуждать. Лишь договорившись о названии проблемы, можно предлагать и обсуждать, принимать или отвергать ее решения. Следовательно, дать имя диагнозу – суть первый шаг в направлении обуздания напасти, хотя от самого факта присвоения ей имени ничего, по сути, не меняется и до реальной постановки распространения болезни под контроль остается все так же далеко. Отсюда и ощущение спешности: чем раньше поименуем болезнь, тем быстрее придумаем, как с нею справляться. Беда в том, что на ранней стадии вспышки новой болезни наблюдатели не видят целостной картины и вполне могут заблуждаться в своих предположениях относительно природы, причины или источника патологии. Впоследствии это приводит к массе всевозможных проблем. Мало кто помнит о том, что СПИД поначалу недолго думая окрестили «гомосексуально-обусловленным иммунодефицитом» и сильно обидели этим ярлыком весьма чувствительное к стигматизации гомосексуальное сообщество. Свиной грипп, как мы увидим, передается от человека к человеку без участия свиней, но в некоторых странах, испугавшись названия, как запретили во время вспышки 2009 года импорт свинины, так этот запрет и не снимают до сих пор. Бывает и обратное, когда болезнь «перерастает» данное ей изначально легкомысленное название. Вирусная лихорадка Эбола, к примеру, названа так в честь не самой большой реки на севере Демократической Республики Конго, однако в 2014–2015 годах эпидемия этой болезни охватила всю Западную Африку. Вирус Зика распространился и того шире. Получив свое название в 1947 году по имени лесного массива в Уганде, где был впервые выделен, в 2017 году он представляет серьезную угрозу здоровью населения обеих Америк.

Во избежание подобных проблем в будущем Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) в 2015 году даже выпустила особую инструкцию с запретом использовать в дальнейшем в названиях заболеваний какие-либо указания на географические ареалы их распространения, страны, народы, фамилии первооткрывателей, животных («свиной грипп») или пищевые продукты («паралитическое отравление моллюсками»). Кроме того, запрещается использовать в наименованиях заболеваний слова, внушающие обычным людям страх и неуверенность в завтрашнем дне, такие как «смертельный», «неизлечимый» или «неустановленный». Вместо этого следует ограничиваться самой общей констатацией характера болезни и/или ее симптомов, используя названия типа «респираторное заболевание» или «невроз», по мере возможности дополняя их уточняющими прилагательными, такими как «острое», «подростковый», «морская» и т. п. и типом и/или названием возбудителя или причины, например, «бактериальная» или «посттравматическое». Если в рамках вышеописанной классификации имеется несколько болезней, которые следует различать, им присваиваются произвольные дополнительные отметки, например, по году открытия, штамму или порядковому номеру разновидности, например, «I типа», «II типа» и т. д.

Рабочая группа ВОЗ проявила крайнюю щепетильность и прорабатывала проблему долго и досконально, поскольку она оказалась очень и очень запутанной. Взять хотя бы тяжелый острый респираторный синдром (ТОРС), окрещенный в СМИ «атипичной пневмонией». Англоязычная аббревиатура названия этого диагноза, SARS[97]97
  Сокр. от англ. severe acute respiratory syndrome.


[Закрыть], казалось бы, никого и никак оскорбить не могла, однако нашлись-таки люди, воспринявшие ее как оскорбление. Дело в том, что она содержит в себе часть официального англоязычного названия Гонконга – Hong Kong SAR[98]98
  Сокр. от англ. Special Administrative Region – особый административный район КНР.


[Закрыть], – и кое-кто в гонконгских верхах сильно обиделся, сочтя это толстым намеком на то, что эпидемия ТОРС 2003 года якобы пошла оттуда, в то время как она пришла в Гонконг с юга материкового Китая и унесла много жизней обитателей бывшего британского протектората.

С другой стороны, прежние названия болезней, считающиеся теперь недопустимыми согласно действующим рекомендациям ВОЗ, такие как «оспа обезьян», порою содержат объективные и весьма полезные указания на животных-переносчиков или иные потенциальные источники инфекции или причины болезни. Рабочая группа рассматривала в качестве альтернативных варианты наречения болезней именами древнегреческих богов (Гиппократ, наверное, в гробу бы перевернулся от ужаса) или попеременно и в равной пропорции женскими и мужскими именами (привет политкорректности), наподобие того, как принято нарекать ураганы, – но в итоге оба этих варианта были отвергнуты. К историческому опыту Китая, где в 1960-х годах во избежание паники среди населения была принята система классификации болезней по ничего не говорящим простым людям порядковым номерам (характерно, что номера с первого по четвертый получили оспа, холера, чума и сибирская язва), но в итоге и от столь радикальной крайности отказались. Так что теперь ученым-медикам хотя и возбраняется грешить былой склонностью к злоупотреблению устрашающими названиями, кое-какая свобода словотворчества оставлена[99]99
  World Health Organization Best Practices for the Naming of New Human Infectious Diseases (Geneva: World Health Organization, May 2015), http://apps.who.int/iris/bitstream/10665/163636/1/WHO_HSE_FOS_15.1_eng.pdf?ua=1


[Закрыть].

В 1918 году ни ВОЗ, ни общепринятых правил классификации и определения названий болезней, естественно, не существовало. Более того, грипп в том году разразился по всему миру практически синхронно и в равной мере беспощадно выкашивал население стран, где уже вполне прижилась микробная теория и где о ней даже и не слышали. При этом в те времена у разных народов и в разных местностях бытовали порой сильно различающиеся, а то и диаметрально противоположные представления о том, что такое болезнь как таковая. Поскольку в самом широком смысле болезнь понимается как ущерб здоровью или нездоровье, то считать ли некий букет симптомов болезнью, всецело зависит от трактовки понятия «здоровье» и представлений о том, каким должен быть здоровый человек. К примеру, в Австралии ожидания относительно состояния своего здоровья у жителей богатых прибрежных городов наподобие Сиднея и у аборигенов, живших под открытым небом и спавших на голой земле в глубине континента, отличались весьма разительно. В 1918 году все еще продолжалась Первая мировая война, и многие правительства были если и не кровно, то, скажем так, сильнее обычного заинтересованы в том, чтобы свалить всю вину за обрушившийся на их войска и/или страны мор на неприятеля и/или другие страны. При таких обстоятельствах нет ничего удивительного в калейдоскопичности самых разнообразных имен, присвоенных болезни.

Когда в мае 1918 года грипп объявился в Испании, большинство простых испанцев в точности так же, как это свойственно любым другим народам, сочло, что зараза пришла из-за границы. И они были правы в своей простоте. В Америке эпидемия началась двумя месяцами, а во Франции как минимум парой недель ранее. Вот только испанцам об этом ничего известно не было, поскольку новости о вспыхнувшем гриппе в странах – участницах войны не пропускались цензурой во избежание подрыва боевого духа нации (во Франции военврачи, предвосхищая на полвека передовой опыт коммунистических китайских товарищей, ставили заболевшим гриппом тщательно зашифрованный диагноз maladie onze, т. е. «болезнь № 11»). Даже 29 июня глава санитарной инспекции Испании Мартин Салазар с уверенностью докладывал Королевской медицинской академии в Мадриде, что о подобном заболевании нигде в Европе не сообщается. И кого в таком случае было винить испанцам? Ответ подсказала сарсуэла «Песнь забвения»[100]100
  Сарсуэла (исп. Zarzuela) – пригородная резиденция испанских королей, давшая в XVII в. имя жанру испанской оперетты-буфф, поскольку первоначально именно в Сарсуэле традиционно давались премьерные представления. «Песнь забвения» (La canción del olvido, музыка Хосе Серрано [José Serrano, 1873–1941], либретто Федерико Ромеро [Federico Romero, 1886–1976] и Гильермо Фернандеса Шоу [Guillermo Fernández Shaw, 1893–1965]) переносит действие в Неаполитанское королевство 1799 года.


[Закрыть] по мотивам легенды о Доне Хуане, с большим успехом шедшая в сезоне пришествия гриппа в Мадриде. Там была весьма заразительная хоровая песенка Soldado de Nápoles[101]101
  «Солдат из Неаполя» (исп.).


[Закрыть], так Madrileños[102]102
  Мадридцы (исп.).


[Закрыть], недолго думая, и окрестили обрушившуюся на них заразу «неаполитанским солдатом».

Поскольку Испания сохраняла нейтралитет, пресса там цензуре не подвергалась, и местные газеты не преминули сообщить о хаосе, который сеет «неаполитанский солдат», и новости об обрушившейся на испанцев напасти быстро разлетелись по всему миру. В начале июня парижане, даже не подозревавшие о страшных последствиях волны гриппа, захлестнувшей окопы французской армии во Фландрии и Шампани, узнали из газет, что всего за три дня две трети мадридцев слегло с гриппом. Не отдавая себе отчета в том, что Францию и США болезнь затронула много раньше Испании, ну и не без подначки правительств стран Антанты, разумеется, французы, британцы и американцы быстро и твердо усвоили словосочетание «испанский грипп» – и никак иначе впоследствии эту болезнь не называли.

Неудивительно, что в испанских источниках он под таким названием не фигурирует и поныне. Исключение из этого правила – жалобы испанских авторов на историческую несправедливость. «И да будет всем известно, что я, как добропорядочный испанец, решительно протестую против всякого упоминания об "испанской лихорадке"!» – негодовал испанский врач Гарсиа Тривиньо на страницах испанского же медицинского журнала. В Испании не он один, а очень многие усматривали тогда за ярлыком «испанский», прицепленным к тому гриппу, очередное воскрешение «черной легенды» антииспанской пропаганды, развернутой еще в XVI веке соперниками Испании по разделу мира между европейскими империями, в парадигме которой даже конкистадоры выставлялись более жестокими, чем они были на самом деле (да, завоевывали; да, порабощали; бывало, истребляли индейцев; но чтобы пить кровь их детей и скармливать их мясо своим собакам, как гласит «черная легенда», такого ведь в жизни не было!)[103]103
  R. A. Davis, The Spanish Flu: Narrative and Cultural Identity in Spain, 1918 (New York: Palgrave Macmillan US, 2013).


[Закрыть].

Чем дальше от театра военных действий, тем строже блюлось извечное правило народной эпидемиологии «все беды от соседа». Сенегальцы прозвали невиданный доселе грипп «бразильским», бразильцы – «немецким», датчане – «южным», персы – «британским», поляки – «большевистской заразой»… Лишь японцы, как водится, явили миру образчик самобытности и возложили бремя вины за эпидемию на собственную любовь к борьбе сумо. Дело в том, что в Японии эпидемия разразилась прямо на многодневном турнире сумоистов, собравшем массу зрителей со всей страны, – и зараза получила в народе соответствующее название – «сумо-грипп».

Кое-где названия отражали также исторически сложившееся народное отношение к гриппу. Британские колонизаторы Южной Родезии (теперь Зимбабве), к примеру, относились к гриппу весьма легкомысленно, считая его банальной простудой, и по такому случаю практиковавшие там врачи дали новому недугу имя influenza (vera), добавив к итальянскому названию гриппа латинский эпитет vera, т. е. «истинный», чтобы пациенты на этот раз не сомневались, что им не поздоровится. Исходя из тех же логических соображений, немецкие доктора пошли прямо противоположным путем и, дабы не льстить бюргерам «модным» аристократическим диагнозом, дали новой инфекции название «псевдоинфлюэнца». В тех же частях света, где местное население на собственной шкуре испытало всю мощь сопутствующих пришествию цивилизации «болезней белого человека», названия новой болезни зачастую никак не отражали ее сущности, а просто указывали на привычный источник всех бед: «большой шишак», «полный каюк» и превеликое множество других местных эвфемизмов для обозначения катастрофы, которые и раньше использовались аборигенами для обозначения эпидемий, принесенных колонизаторами. Ну а как еще могли воспринимать очередную напасть дикари, неспособные отличить оспу от кори, немца от англичанина, а грипп от голода или войны…

Кое-где, однако, демонстрировали сдержанность и сохраняли рассудительность. Во Фритауне, к примеру, через местную газету было предложено называть новую болезнь manhu, пока не выяснится, что это такое. Собственно, manhu в переводе с иврита и означает вопрос: «Что это?» Евреи именно им и задавались, выйдя по дну Красного моря из египетского плена, когда на них посыпалась с неба странная съедобная крупа (отсюда и небесная «манна», слегка искаженное временем и калькированными переводами manhu). Использовались кое-где и мнемонические наименования. В Кейп-Косте (Гана) болезнь прозвали «Мовуре Кодво», по имени ее первой местной жертвы – Кодво из общины Мовуре[104]104
  J. D. Müller, ‘What’s in a name: Spanish influenza in sub-Saharan Africa and what local names say about the perception of this pandemic’, paper presented at ‘The Spanish Flu 1918–1998: reflections on the influenza pandemic of 1918–1919 after 80 years’ (international conference, Cape Town, 12–15 September 1998).


[Закрыть]. В целом же по всей Африке наблюдался обратный эффект: название болезни оказалось увековеченным в именах родившихся в ту пору туземцев и даже местных этнонимах, используемых для обозначения возрастных когорт. У нигерийского племени игбо, например, всех родившихся в 1919–1921 годах собирательно называли «огбо ифелунза», что переводится как «дети ифелунзы». Нетрудно догадаться, что «ифелунза» – это искаженное «инфлюэнца», подслушанное кем-то из игбо у белых колонизаторов и включенное в лексикон племени той злополучной осенью. Отсюда следует, что раньше игбо подобных хворей не знали, поскольку у них даже названия для них не было. С течением времени, когда до всех дошло, что человечество имеет дело не с множеством локальных эпидемий, а с одной глобальной пандемией, встал вопрос о согласовании единого унифицированного названия болезни. В итоге приняли за основу то, что и так устоялось у самых могущественных народов планеты, то есть в странах, взявших верх в Первой мировой войне. Так и получилось, что пандемии дали кодовое имя «испанский грипп» («испанка», espanhola, la grippe espagnole, die Spanische Grippe), и историческая кривда оказалась высеченной в камне слов.

Глава 2
Врач перед дилеммой

Итак, враг поименован и обличен, осталось найти на него управу. Минуточку. Испанский так испанский, но что, собственно, понималось врачами под гриппом в 1918 году? Самые образованные и передовые медики того времени называли гриппом комплекс симптомов (кашель, жар, насморк, боль в горле, ломоту в суставах и т. п.), вызываемых, как тогда принято было считать, бациллой, названной по имени ее первооткрывателя – палочкой Пфайффера. Если пациент обращался к врачу с жалобами на недомогание, тот мог провести клинический осмотр, измерить температуру, расспросить пациента о симптомах и поглядеть, нет ли у больного пресловутого «нездорового румянца цвета красного дерева» на скулах. Кому-то наличия этих признаков было достаточно для постановки диагноза «грипп», кто-то попедантичнее мог для пущей уверенности взять у пациента «мазок» (был тогда в ходу такой вежливый эвфемизм для пробы мокроты), поместить в чашку Петри с питательным агаром, подождать, пока колония размножится, и посмотреть под микроскопом, водится ли там бацилла Пфайффера. Отличить ее от других труда не составляло, сам Пфайффер ее и сфотографировал через микроскоп еще в 1890-х годах.

Беда лишь в том, что бацилла Пфайффера достаточно часто встречается в культурах проб со слизистой, но грипп-то вызывает не она. И в 1918 году врачи ее у части заболевших обнаруживали, у части – нет. А это уже прямое нарушение первого из четырех «постулатов» Роберта Коха, а именно: возбудителем конкретного заболевания считается микроб, во множестве присутствующий в организме всех без исключения больных и отсутствующий в любом здоровом организме. Нам теперь, естественно, известно, что возбудителем гриппа является вирус, который в десятки раз мельче бактерии и под оптическим микроскопом не виден. Так что, даже если бы медики того времени и догадывались о вирусной природе гриппа, сам вирус обнаружить им бы не удалось. В 1918 году любой врач стоял перед дилеммой: не зная возбудителя гриппа, невозможно было его точно и достоверно диагностировать. И эта дилемма порождала массу сопутствующих проблем.

Никто особо не сомневался в том, что с весенней волной пандемии пришел именно грипп, а вот насчет осенней возникли серьезные сомнения, грипп ли это. Американцы и европейцы, не заставшие за всю свою жизнь ни единого случая чумы, даже начали побаиваться, не легочная ли чума на них обрушилась. В жарких же странах ошибочно принимали грипп за лихорадку денге, которая также начинается с резкого повышения температуры и головной боли. Кое-где шепотом говорили о возможной холере, поскольку та также вызывает синюшность кожных покровов, а в Константинополе один врач детской больницы и вовсе заявил, что эта кара Аллаха хуже всех прежних вместе взятых, ибо «эту катастрофу не называют чумой лишь потому, что она намного страшнее и смертоноснее чумы»[105]105
  N. Yildirim, A History of Healthcare in Istanbul (Istanbul: Istanbul 2010 European Capital of Culture Agency and Istanbul University, 2010), p. 134.


[Закрыть].

Там, где не понаслышке знали о тифе, врачи часто принимали «испанку» и за него по причине схожести первых симптомов – жар, головная боль, общая дурнота. Тиф – давно известный спутник крушения общества. Тиф свирепствовал в отступающих из Москвы войсках великой армии Наполеона. Тиф разразился в нацистском концлагере «Берген-Бельзен» в 1945 году и унес жизнь пятнадцатилетней Анны Франк, оставившей потомкам свой знаменитый дневник. В 1918 году один французский врач, вернувшись из Петрограда, писал в докладе о санитарно-эпидемической ситуации в европейской части объятой Гражданской войной России, что тиф «следует за [военным] коммунизмом Ленина неотступно, как тень за прохожим»[106]106
  Dr Marcou, ‘Report on the sanitary situation in Soviet Russia’, Correspondance politique et commerciale, série Z Europe, URSS (1918–1940), Cote 117CPCOM (Le centre des archives diplomatiques de la Courneuve, France).


[Закрыть]. Эпидемии гриппа и тифа там наложились одна на другую, и российским врачам было крайне трудно различить две эти болезни по их симптомам до тех пор, по крайней мере, пока тиф не принимал выраженную сыпную форму.

В Чили врачи и вовсе не рассматривали грипп в качестве возможного диагноза. В 1918 году чилийские интеллектуалы пребывали в полном унынии, глядя на упадок экономики своей страны на фоне непрекращающихся трудовых споров и забастовок, а также на неспособность национального правительства выйти из-под влияния внешних сил. Когда в страну вторглась еще и новая болезнь, консилиум видных чилийских врачей, зная из отчетов о том, что в сопредельных странах свирепствует грипп, с какой-то стати объявил об эпидемии тифа. Ответственность за нее медики возложили на бедняков и рабочих, объявив их los culpables de la miseria[107]107
  Виновниками бедствия (исп.).


[Закрыть], проистекающего от антисанитарии в быту, и меры приняли сообразно этому своему заключению. Тиф разносят вши, и он не столь заразен, как распространяющийся воздушно-капельным путем грипп. Соответственно, чилийские доктора не усмотрели оснований для запрета массовых сборищ. А тут как раз в декабре 1918 года чилийский ас, лейтенант Дагоберто Годой, совершил первый в истории перелет через главный хребет Кордильер, и несметные толпы чилийцев в экстазе вышли на улицы Сантьяго поприветствовать героя. Вскоре столичные больницы переполнились и принимать новых пациентов прекратили. Тем временем бригады санобработки ринулись в бой с мнимым тифом и стали врываться в дома бедноты и принуждать их обитателей раздеваться донага, мыться и обриваться с головы до пят. В городах Парраль и Консепсьон санитарные бригады и вовсе вышвырнули тысячи семей рабочих на улицу и сожгли их хибары, – и такая стратегия, вероятно, лишь усугубила эпидемию, поскольку оставшиеся без крова, во-первых, сбились в толпы и стали заражать друг друга, а во-вторых, подверглись еще и неблагоприятному воздействию природных стихий.

В 1919 году, когда страна была еще объята пандемией, в монастырь Ордена босых кармелиток в городе Лос-Андесе поступила молодая послушница. Через несколько месяцев Тереза Иисусова (такое имя она себе взяла) заболела и в апреле 1920 года скончалась, успев принять монашеский обет in periculo mortis[108]108
  Перед лицом смертельной опасности (лат.).


[Закрыть]. Со временем ее канонизировали, и теперь святая дева Тереза Лос-Андская считается покровительницей Чили. В святках и учебниках истории написано, что умерла эта девятнадцатилетняя девушка от тифа, вот только ученые теперь небезосновательно полагают, что не от тифа, а все-таки от испанского гриппа[109]109
  H. A. Maureira, ‘«Los culpables de la miseria»: poverty and public health during the Spanish influenza epidemic in Chile, 1918–1920’, PhD thesis (Georgetown University, 2012), p. 237.


[Закрыть].

Но ярче всего врачебную дилемму иллюстрирует все-таки пример китайской провинции Шаньси, поскольку именно он показывает, насколько трудно было установить причину респираторных заболеваний в местности (а таких мест в то время было полным-полно по всему миру), где маленькие деревушки рассеяны по обширным пространствам и труднодоступны; люди живут в бедности, а зачастую и в голоде и страдают множеством протекающих одновременно заболеваний; и народ в целом настроен враждебно по отношению к «чуждой» ему западной медицине и всячески препятствует тщательным научным исследованиям.

ГИПОТЕТИЧЕСКИЙ ДИАГНОЗ

Китайская провинция Шаньси граничит на севере с Внутренней Монголией и со всех сторон окружена горами и реками. Местность там крайне пересеченная – обрывы, ущелья, скалистые плато, – во множестве водятся хищники (волки, леопарды, ирбисы). По горным хребтам змеится Великая Китайская стена, памятник попыткам отгородиться от кочевников и одновременно дополнительное (в придачу к идущим из пустыни Гоби песчаным бурям) напоминание о пограничном статусе Шаньси. В 1918 году основная масса населения провинции жила в деревнях, но немало было и обитателей рукотворных пещер, вырытых в известковых утесах. Входы в пещерные города защищались старинными пушками. Народ Шаньси были издревле геологически, географически, исторически и лингвистически совершенно обособлен от соседей, что позволяло ему избегать внешних вооруженных конфликтов и наложило сильный отпечаток на образ жизни и характер местного населения. Неистовая гордость народа Шаньси древностью своей цивилизации соседствовала в его менталитете с запредельным даже по китайским меркам консерватизмом.

Революция 1911 года положила конец последней династической империи Цин, и с 1 января 1912 года Китай был провозглашен республикой. В крупнейших городах – Пекине, Шанхае и Тяньцзине – жизнь стала стремительно меняться. Движение за новую культуру решительно отвергало устои, на которых 4000 лет зижделось китайское общество, включая традиционную китайскую медицину, к которой пришедшие к власти западники относились с подчеркнутым презрением. «Наши целители ничего не смыслят в науке, – писал в 1915 году Чэнь Дусю, один из лидеров движения. – Они совершенно не разбираются в анатомии человека и к тому же не имеют ни малейшего представления ни об анализах, ни о [современных] лекарствах, ни о микробной интоксикации и инфекциях, – они и слов-то таких не слышали!»[110]110
  B. J. Andrews, ‘Tuberculosis and the Assimilation of Germ Theory in China, 1895–1937’, Journal of the History of Medicine and Allied Sciences, January 1997; 52:142.


[Закрыть] К 1918 году, однако, эти их идеи до провинций еще и близко не добрались. Что до Шаньси, то там и вовсе основная масса населения продолжала считать себя подданными Цинской империи и верить в то, что болезни насылаются злыми духами и драконами с помощью пагубных ветров. Всякий раз, как их начинала выкашивать какая-нибудь болезнь, а случалось такое с незавидной регулярностью, эти дети гор инстинктивно бросались всячески улещивать своих гневливых духов.

Китайская Республика после революции, опять же, сумела утвердить свою власть только в столице да крупнейших городах, а на местах власть фактически перешла в руки военных правителей, как водится, затеявших междоусобицы. Временный президент республики Юань Шикай до поры ухитрялся хоть как-то контролировать их из Пекина и удерживать от гражданской войны, но с его смертью в 1916 году в Китае воцарился хаос борьбы всех против всех, известный под названием «Эра милитаристов». Военным правителем Шаньси стал «солдат революции» Янь Сишань[111]111
  В реальности Янь Сишань (1883–1960), будущий премьер-министр (1949–1950), а затем главный военный советник президента Тайваня (1950–1960), установил единоличную военную диктатуру в родной провинции еще в октябре 1911 г., как только получил пост командующего столичным гарнизоном, после чего по собственному усмотрению расчетливо поддерживал различные противоборствующие стороны, пока не добился в 1915 г. официального назначения на пост гражданского губернатора Шаньси.


[Закрыть]. Перед революцией Янь успел пройти стажировку в Японии, где, в отличие от Китая, «западные» научные идеи не отвергали, а бережно ставили на службу местному милитаризму. Там ему довелось полежать в японском госпитале и познакомиться с современными лекарствами и рентгеновскими снимками, и Янь Сишань воочию убедился, что его страна чудовищно отстает от остального мира в плане научно-технического прогресса. Из этого им был сделан вывод о вредоносности конфуцианских ценностей для его родины, поскольку они, крюками войдя в плоть нации, прочно удерживают ее в прошлом. И «просвещенный» милитарист решил вырвать (если понадобится, с мясом и кровью) эти крюки из тела Шаньси и силком затащить родную провинцию в XX век.

Приграничное географическое расположение Шаньси и естественные укрепления по всему периметру ее рубежей делали оплот Янь Сишаня практически неуязвимым, и он, не особо опасаясь агрессии со стороны генерал-губернаторов соседних провинций, всю свою энергию направил на проведение амбициозных реформ в собственной. В 1917 году он запретил мужские косички, курение опиума и бинтование ног девочкам (в Шаньси, кстати, принято было их утягивать до самых колен, так что все женщины поголовно ковыляли с усохшими голенями, а не только стопами). Инициировал учреждение прогрессивных обществ содействия обеспечению соблюдения новых правил: «За свободу ног» и «За ранний подъем». Обучил и выпустил на улицы целые оравы малолетних шпионок за нарушителями, которые гонялись за ними с истошными криками: «Дурной человек, будь добр, опомнись!» Ни одна из реформ Янь Сишаня популярностью не пользовалась, но самыми ненавистными его землякам были попытки генерал-губернатора взять под контроль заболеваемость. Оспа и туберкулез в тех местах были просто эндемичными болезнями, на которые вовсе внимания не обращали, а чума, холера и брюшной тиф наведывались в Шаньси с регулярностью тайфунов в тропиках. Не считаясь с колоссальными потерями в живой силе, местные жители с потрясающей изворотливостью обходили все ловушки, расставляемые губернатором с целью посадить под карантин первых заболевших. «Мало кто готов был настолько поступиться сыновьей почтительностью, чтобы согласиться отречься от больных или умирающих старших родственников», – писал его биограф[112]112
  D. G. Gillin, Warlord: Yen Hsi-shan in Shansi Province 1911–1949 (Princeton: Princeton University Press, 1967), p. 36.


[Закрыть]. Так ведь «сыновья почтительность», безоговорочное уважение к родителям и старшим – главный столп конфуцианской этики. Как можно отдать отца или мать в руки врачей или посадить их на карантин?

В борьбе с народным сопротивлением новому Янь опирался на массированную подмогу американских миссионеров, среди которых, между прочим, были и единственные медики в западном понимании, оказывавшие помощь населению Шаньси. Миссионеров, правда, повырезали на рубеже XIX и XX веков в ходе массового восстания против западного и японского влияния, получившего название «Боксерского» (в кавычках, потому что традиционное китайское искусство рукопашного боя, которому были обучены члены тайных обществ повстанцев, к боксу имеет самое отдаленное отношение)[113]113
  После взятия повстанцами Пекина и устроенной ими там в ночь на 24 июня 1900 г. резни иностранцев солидарным ответом «цивилизованного» мира стала массированная интервенция с моря и суши войск Альянса восьми держав (в порядке численности контингента: Япония, Россия, Великобритания, Франция, США, Италия, Германия и Австро-Венгрия), устроивших тотальную «зачистку» страны от повстанцев.


[Закрыть]. С тех пор нашлось крайне мало храбрецов, отважившихся прибыть в Китай на смену жертвам бунта. Янь восхищался ими – людьми наподобие Перси Ватсона, возглавлявшего американскую больницу в Фэньчжоу (современный округ Фэньян), и «доктора Уилла», как все называли Уиллоби Хемингуэя[114]114
  Уиллоби Хемингуэй (1874–1932) так до конца жизни и проработал врачом-миссионером в уезде Тайгу округа Цзиньчжун провинции Шаньси.


[Закрыть], дядю писателя Эрнеста. При первых признаках новой эпидемии эти подвижники седлали мулов и отправлялись в самые порой удаленные и труднодоступные места, откуда стали приходить сообщения о вспышке заболевания, и там пускали в ход все свои познания в области современной санитарной гигиены, обеспечивая принятие должных карантинных мер и лично следя за тем, чтобы умерших сразу же кремировали.

Так же они поступили и в октябре 1918 года, когда в Шаньси пришел испанский грипп. При этом губернатор Янь предоставил в их полное распоряжение все силы полиции провинции. «Вымирали целыми семьями, – писал позже Ватсон. – Ни одна семья, в которую проникла болезнь, не избежала смертности на уровне ниже 80 % или даже 90 %, при этом выживали в основном малолетние дети». Ниже он добавил, что «по консервативной оценке, во всей провинции не наберется и двадцати китайцев, которые не верили бы в то, что прежние китайские врачи их от этой болезни смогли бы исцелить»[115]115
  P. T. Watson, ‘Some aspects of medical work’, Fenchow, October 1919; 1(2):16.


[Закрыть]. Возможно, Ватсон и преувеличивал, но комментарий впечатляет, если учесть, что численность населения Шаньси составляла тогда около 11 млн человек. Ну а простой народ реагировал на эпидемию старым и проверенным способом: «Они вынесли из храма чуть к северу от нашего двора дракона, которого почитают божеством, и с превеликими шумом, криками и барабанным боем прошли процессией от дома к дому в надежде, что дракон через производимый ими шум изгонит из города эту чертовщину», – сообщал другой миссионер[116]116
  N. M. Senger, ‘A Chinese Way to Cure an Epidemic’, The Missionary Visitor (Elgin, IL: Brethren Publishing House, February 1919), p. 50.


[Закрыть].

Трудно сказать, многим ли эффективнее народных средств были усилия доктора Ватсона, но через три недели испанский грипп схлынул. Однако после пары месяцев затишья, 7 января 1919 года, губернатор Янь снова телеграфировал Ватсону из Тайюаня, столицы провинции, о новой вспышке болезни в горах к северо-востоку от города. От Фэньчжоу до места назначения было сто с лишним километров пути горными тропами в северо-восточном направлении. Собрав команду опытных борцов с мором, Ватсон пустился в путь. На вьючных мулах они добрались до горной деревни Ванчиапин[117]117
  Под описание подходит только расположенная на высоте 1050 м над уровнем моря деревушка с отчасти созвучным названием Ванцзяшаньцунь, административно отнесенная в наши дни к северо-восточному району Синхуалин города Тайюань. Вероятно, о ней и идет речь, поскольку топоним «Ванчиапин» на доступных картах Китая отсутствует вовсе.


[Закрыть], где возобновилась эпидемия, за пять дней. Там, в горах, зимы холодные. Деревенек много, но одна мельче другой, в среднем по три-четыре больших семьи в каждой. Крестьяне поголовно заняты возделыванием земель вверх по склонам до самых вершин. Добравшись до эпицентра новой вспышки, Ватсон тут же выяснил, что никакая она не «новая», поскольку первая смерть от нее случилась почти за месяц до его прибытия, а именно 12 декабря. С тех пор болезнь успела распространиться еще на девять деревень, куда ее могли занести из Ванчиапина и навещавшие больных или посещавшие похороны умерших родственники, и местный китайский врач, который до прибытия Ватсона с помощниками и сам не дожил.

Осматривая дома, миссионеры наталкивались на такие артефакты, как ножницы над входными дверями, повешенные там, чтобы отпугнуть злых духов, «или, как знать, может, и в надежде покромсать их на части». В одной из пострадавших деревень двух только что переживших смерть родителей сирот взяла к себе в дом пара, решившая, что раз этих детей болезнь пощадила, то они и для них послужат оберегом. «Когда же эти дети заболели, сперва решили было отнести их в храм и оставить там умирать, – писал Ватсон, – но потом муж с женой сказали, они подобного не выдержат, поэтому детей укутали как смогли и положили на кан[118]118
  Кан – низкая, сложенная из кирпича или глинобитная лежанка с подогревом от проходящего под ней дымохода от печи, издревле использовавшаяся в северном Китае для отопления жилищ. – Прим. авт.


[Закрыть] в надежде на чудо, которого не случилось, и на следующий же день приемыши умерли».

Ватсон был не вполне уверен, новая это болезнь или та же, что и по осени. Он знал, что в том районе, где находится Ванчиапин, в октябре испанский грипп наблюдался, но в «умеренно тяжелой» форме, да и усугублялся он исключительно скученностью, поскольку родственники из нескольких соседних домов там собирались все в одном доме и спали вповалку на одном кане, чтобы сэкономить сухие стебли гаоляна (сорго), единственного их топлива. В данном же случае симптомы заставляли заподозрить вспышку другого и более страшного заболевания – легочной чумы. Хотя все три разновидности чумы вызываются одной и той же бактерией Yersinia pestis, проявляются они по-разному. Бубонная чума характеризуется давшими ей имя «бубонами» – болезненными набуханиями лимфатических узлов; септическая форма – суть общее заражение крови; легочная же сопровождается острым ознобом и кровохарканьем. При этом именно легочная форма чумы является не только самой смертоносной, но и самой заразной из трех, поскольку может передаваться еще и воздушно-капельным путем.