Текст книги "Бледный всадник: как «испанка» изменила мир"

Первая смерть в Ванчиапине была зафиксирована 12 декабря, но Ватсон выяснил, что в другой деревне того же района еще 28 ноября умерла пожилая женщина, причем с явными симптомами испанского гриппа, включая обильное носовое кровотечение, а не легочной чумы. Согласно местной традиции, тело умершей десять дней пролежало во дворе в открытом гробу, чтобы прибывающие издалека родственники успели отдать покойной дань уважения. «И как раз с того двора, – писал Ватсон, – привез к себе домой в Ванчиапин вязанку дров первый заболевший, и было это прямо перед самым началом его болезни».

Так Ватсон и обнаружил прямую преемственность зимней эпидемии от осенней. Теперь у него были все основания предполагать, что он имеет дело то ли с новой волной, то ли с отголосками предыдущей волны все того же испанского гриппа, но Ватсон не спешил с окончательным диагнозом. Дальнейшее развитие декабрьской вспышки в Ванчиапине заставило его еще больше в этом усомниться по причине высочайшей заразности и столь же высочайшей летальности заболевания. Заражалось около 80 % контактировавших с кем-либо из заболевших, а выздоровевших до сих пор не было зафиксировано вовсе, – и это было намного характернее для легочной чумы, чем для предыдущей, осенней вспышки гриппа. Без аутопсии установить, какая из версий верна, возможным не представлялось, но Ватсон счел неблагоразумным посягать на останки местных. В эпоху Цин посмертное вскрытие было под строжайшим запретом, а консервативные китайцы Шаньси и теперь однозначно сочли бы подобное надругательство над телами своих ближних смертельным оскорблением. Ватсону же, напротив, хотелось войти в доверие к местным, чтобы они не противились введению карантинных мер, а с готовностью и пониманием их соблюдали.

Ватсону с помощниками все-таки удалось с превеликими предосторожностями взять несколько проб мокроты и легочных тканей жертв болезни с помощью аспирационных шприцев. Выдвигаясь с помощниками вверх по склону в противочумных комбинезонах, масках и очках, Ватсон испытывал некоторые сомнения: «Боюсь, что своим видом мы едва ли развеивали веру китайцев в демонов и призраков». Заполучив образцы, медики ретировались, уступив место санитарно-погребальной бригаде, также в защитных масках и костюмах, но уже не с врачебными саквояжами, а с железными баграми для волочения трупов к месту кремации. Ни в одной из добытых столь экзотическим способом проб доктор, тщательно изучив их все под микроскопом, чумной палочки не обнаружил, а вот следы эдемы (отека), характерные для пневмонии вследствие испанского гриппа, в заборах легочной ткани просматривались вполне отчетливо.

К 25 января «новая» эпидемия закончилась, причем две трети ее жертв скончались еще до прибытия Ватсона. Янь Сишань отблагодарил его передачей американской больнице участка земли в Фэньчжоу, на котором она находилась, в безвозмездное пользование, а двух его китайских помощников, участвовавших в опасной экспедиции, наградил орденами за заслуги в борьбе с эпидемией. Губернатор восхищался американскими миссионерами, и те платили ему взаимностью. «Широтой интересов, прямотой и мощью личности он чем-то напоминает Теодора Рузвельта», – изливал лесть в адрес Янь Сишаня один из членов американской миссии в Фэньчжоу[119]119
  A. W. Hummel, ‘Governor Yen of Shansi’, Fenchow, October 1919; 1(2):23.


[Закрыть]. Впоследствии провинцию будут захлестывать и другие эпидемии, и со временем Ватсон начнет оценивать успехи губернатора на ниве модернизации провинции по собственной мерке: сколько деревень самоорганизовались и ввели у себя карантин при первых признаках новой вспышки? Деталей он нам в своих мемуарах не оставил, но результатами был явно доволен. К 1930-м годам Шаньси считалась образцово-показательной провинцией, а Янь Сишань – идеальным губернатором.

Глава 3
Божья кара?

«В Бангкоке, – писал британский журналист Ричард Коллиер, – врач Британского посольства Т. Хейвард Хейз с оторопью наблюдал, как чахнут, засыхают и погибают любовно взращенные им розовые кусты». В португальском горном селении Параньюш-да-Бейра случилось невиданное нашествие сов, которые в этой местности никогда раньше не водились, так что местным жителям ни покоя, ни сна не стало по ночам от уханья и хриплого клекота этих ночных пернатых хищников, рассевшихся по всем подоконникам. А в Монреале тем временем всеми уважаемый знахарь-целитель предсказал страшный мор после того, как небо среди бела дня почернело, но грозой не разразилось[120]120
  R. Collier, The Plague of the Spanish Lady: October 1918–January 1919 (London: Macmillan, 1974), pp. 30–1.


[Закрыть].

Страх порождает излишнюю бдительность, быстро перерастающую в мнительность. Люди начинают замечать всякие мелочи, на которые в обычном состоянии не обратили бы ни малейшего внимания, и усматривать в них зловещие предзнаменования; придавать гипертрофированное значение плохим ассоциациям и игнорировать хорошие; припоминать всякие недобрые пророчества, на которые раньше не обращали внимания, считая их абсурдными. Средневековые хроники повествуют о том, что «Черному мору», обрушившемуся на Европу в конце 1340-х, предшествовали целые месяцы самых диковинных напастей и дурных предзнаменований: небывалые тучи саранчи; страшные грозы со «сказочно крупным» градом; ливни из воды вперемешку с лягушками, змеями и ящерицами… Все эти ужасы призваны были свидетельствовать о сгущающейся атмосфере неминуемо надвигающейся злейшей беды – чумы[121]121
  P. Ziegler, The Black Death (London: Penguin, 1969), p. 14.


[Закрыть]. Все эти грозные предзнаменования, следует отметить, вполне укладывались в рамки господствовавшего в Средневековье представления о миазмах или гиблом воздухе как источнике болезни. К 1918 году микробная теория вроде бы вытеснила теорию миазмов, однако представления Галена никуда не делись, а просто затаились в темных подвалах человеческого сознания, и с наступлением нового мора воскресли и расцвели пышным цветом.

Некоторые народы издревле считали причиной гриппа трупный яд, приносимый ветрами вместе со зловонием с полей недавних сражений с неубранными телами погибших. В Ирландии Кэтлин Линн[122]122
  Кэтлин Флоренс Линн (1874–1955) – врач по образованию, ирландская националистка, гражданская активистка и суфражистка по роду общественной деятельности, член леворадикальной ультранационалистической партии «Шинн Фейн», в период эпидемии – председатель комитета здравоохранения парламента Ирландии, впоследствии – пионер противотуберкулезной БЦЖ-вакцинации.


[Закрыть], отвечавшая в «Шинн Фейн» за здравоохранение, докладывала исполкому своей парторганизации, что фабрика по производству этой лихорадки «бесперебойно и на полную мощность работает во Фландрии», и «токсичные вещества, безостановочно выделяемые миллионами незахороненных разлагающихся трупов, разносит ветрами по всему миру»[123]123
  Phillips and Killingray (eds.), ‘Introduction’, p. 6.


[Закрыть]. Другие и вовсе подозревали, что эпидемия – вражеская диверсия, а грипп – тайно разработанное противником в Первой мировой войне бактериологическое оружие. Тогда подобная мысль отнюдь не выглядела конспирологическим бредом. Бактериологическое и, шире, биологическое оружие имеет долгую и красочную историю боевого применения. Вероятно, первый документально зафиксированный случай датирован 1546 годом: поняв, что в их войске разразилась чума, осаждавшие крымскую Каффу (современная Феодосия) ордынцы стали забрасывать город трупами своих полегших от чумы собратьев-монголов – и преуспели. Мало того, что чума выкосила защитников города, так еще и немногие уцелевшие жители Каффы бросились искать убежища в западных краях и разнесли чуму по Европе. Так вот и теперь, потянувшись привычно за пакетиком патентованного аспирина производства немецкой компании Bayer, люди в странах Антанты нет-нет да и отдергивали руки от вражеского снадобья: «А вдруг немчура к аспирину какую-нибудь дрянь подмешала?» Вашингтонские газеты тем временем наперебой цитировали главного санитарного врача Emergency Fleet Corporation[124]124
  Emergency Fleet Corporation – учрежденная 16 апреля 1917 г. Управлением торгового флота США госкорпорация, которой были переданы все «временно» (по факту, до утилизации) экспроприированные в федеральную собственность грузовые и пассажирские суда и все судостроительные мощности страны.


[Закрыть] лейтенанта Филипа С. Доуна, сообщившего согражданам, что немецкие подводные лодки призраками-невидимками бороздят американские территориальные воды, а по ночам всплывают поблизости от крупных прибрежных городов и злокозненно сеют грипп. «Немцы устроили эпидемию по всей Европе, и нет никаких оснований полагать, что они проявят какую-то особую милость к Америке», – заявил этот бдительный флотский военврач[125]125
  A. W. Crosby, p. 47.


[Закрыть].

Теории подобного рода вражеских диверсий расцвели было пышным цветом, но вскоре засохли подобно розам доктора Хейза, как только всем стало ясно, что солдаты мрут как мухи на обеих сторонах всех фронтов. Но на их место пришли конспирологические теории тайного заговора врагов рода человеческого. А какое еще объяснение небывалой лютости этого заболевания могло прийти в голову простым людям? Очень быстро стало очевидным, что помимо стариков и детей, оно чуть ли не целенаправленно выкашивает людей в расцвете сил – в возрасте 20–40 лет – да еще и преимущественно мужчин. Женщины, похоже, были менее восприимчивы, но, опять же, за вычетом беременных, которые будто лишались незримой защиты, заболевали поголовно и при редком везении «отделывались» выкидышами или мертворожденными, а в основном умирали.

Пик смертности в этой возрастной группе приходился на 28 лет, то есть болезнь срубала столпы семей (включая солдат, сумевших выжить на войне) и прогрызала зияющую дыру в самой сердцевине местных сообществ. Австрийский художник Эгон Шиле оставил после себя впечатляющее свидетельство этой беспощадной жестокости – незавершенное полотно «Семья», на котором изображены он сам, его жена Эдит и их ребенок, которому так и не суждено было появиться на свет, поскольку Эдит умерла 28 октября 1918 на шестом месяце беременности, а сам художник – тремя днями позже, до последних часов продолжая работу над семейным автопортретом[126]126
  Полотно, где вместе с Эгоном Шиле (1890–1918) была изображена его жена Эдит (1893–1918), выставлялось художником в марте 1918 г. под названием «Пара, сидящая на корточках», и тогда в ногах у пары был изображен букет цветов. После этого художник решил переработать картину, переименовал ее в «Семью», написал поверх букета портрет мальчика (собственного племянника Тони) и до неузнаваемости изменил лицо женщины. Последний же карандашный портрет Эдит Шиле его работы подписан датой 27.X.18, кануном ее смерти, наступившей за четыре дня до смерти самого художника.


[Закрыть]. Вот Эгону Шиле тогда как раз и было 28 лет.

И еще одна особенность: чем еще было объяснить кажущуюся случайность выбора болезнью своих жертв, как не мстительностью высших сил или кознями злого рока? Мало того что под прицелом оказались молодые и здоровые, так еще и географическая неравномерность бросалась в глаза. Сами собой рождались вопросы экзистенциального свойства. Почему жителей одних деревень болезнь выкашивает под корень, а жителей других, расположенных буквально по соседству, обходит стороной? Почему одна ветвь семьи выжила, а параллельная ей сгинула? В 1918 году подобная лотерея казалась необъяснимой и тревожила людей до глубины души. В письме Коллиеру французский врач Ферреоль Гаводан, которого та пандемия застала в Лионе, сообщал, что это было нечто большее и качественно иное, чем «вызывающие спазмы кишечника приступы паники», которые он и сам не раз испытывал на фронте. Это была «пронизывающая все тревога, ощущение невыразимого ужаса, охватившего тогда все население города»[127]127
  Из неопубликованного письма Ричарду Коллиеру от 16 мая 1972 г., хранящегося в собрании Имперского военного музея в Лонодне.


[Закрыть].

Один из самых потрясающих примеров беспорядочности и случайности жертв этого гриппа наблюдался в Южной Африке. Крупнейшими центрами горнодобывающей промышленности там являлись золотые рудники[128]128
  С середины XX века – золотоурановые.


[Закрыть] на хребте Витватерсранд (в обиходе – просто «Ранд») на северо-востоке и алмазные прииски могущественной компании De Beers в окрестностях Кимберли на севере Южно-Африканского Союза. Между двумя этими мощными очагами экономической активности и морскими портами было быстро налажено железнодорожное сообщение, а ответвления от магистральной трассы щупальцами охватили всю Южную Африку и исправно питали ненасытную утробу шахт дешевой рабочей силой мигрантов. Поезда отправлялись с припортовых вокзалов Дурбана и Кейптауна, расползались по сельским глубинкам, собирали урожай молодых и здоровых африканцев и, пыхтя котлами и дымя трубами паровозов, доставляли их за тысячу километров к богатым месторождениям в глубине страны.

Вагоны были оборудованы по-спартански и по дороге постепенно забивались местными под завязку, благо что за два дня в пути на север поезда останавливались на каждом водозаборном полустанке (на языке свази поезд так и называется mbombela, то есть «много людей, мало места»). Но теснота и духота битком набитых вагонов была для них лишь легкой ознакомительной подготовкой к тому, что им предстояло вкусить по прибытии на рудники. Рабочих размещали в переполненных общежитиях казарменного типа на бетонных спальных полках в стеновых нишах. Умывальников не хватало, кормили скудно, о какой-либо приватности не было и речи. По тускло освещенным и плохо вентилируемым бетонным баракам гулким эхом разносился лающий кашель шахтеров. Пневмония в Кимберли и Ранде процветала до всякого гриппа, поскольку влажная духота и теснота подземных штреков и забоев – идеальная среда для передачи пневмококков. Легкие, ослабленные одной инфекцией, обычно делаются более восприимчивыми к любой другой. Таким образом, обе популяции были крайне уязвимы перед лицом новой респираторной инфекции, причем формально – в равной мере уязвимы.

И золоторудные, и алмазные шахты были захлестнуты эпидемией вскоре после ее начала в Южной Африке, а поскольку компании-владельцы вели доскональный учет рабочей силы в целях финансовой и юридической отчетности, нам теперь доступна хронологическая статистика того, что там происходило. Сначала грипп добрался до Ранда. Случилось это примерно через неделю после его проникновения в страну, и шахтеры сразу поняли, что столкнулись с чем-то иным, нежели привычная для них эпидемия пневмонии, поскольку новая болезнь не делала разбора между вновь прибывшими и старожилами. Подавляющее большинство заболевших, однако, выздоравливали, и власти вздохнули с облегчением, и стали относительно хладнокровно следить за тем, как обернется дело в Кимберли, когда эпидемия доберется и туда. Хладнокровие быстро сменилось ужасом: в Кимберли смертность быстро превысила показатели Ранда в 35 раз. Той осенью умерло свыше 2500 алмазодобытчиков – почти четверть от общего числа рабочих, – и чиновники от здравоохранения не могли дать этому никакого вразумительного объяснения (теперь могут, и мы это еще обсудим).

В мирном и благополучном 1987 году 43 % американцев считали СПИД божьей карой за сексуальную распущенность[129]129
  Результаты опроса Pew Research Center 2007 года см.: http:// www.pewresearch.org/daily-number/see-aids-as-gods-punishment-for-immorality/.


[Закрыть]. Не удивительно, что в 1918 году, когда память о мистическом, додарвиновском восприятии жизни была еще жива, а четыре года войны истощили ресурсы психологической защиты, простым людям проще было вернуться к привычным представлениям об эпидемиях как о ниспосланном Господом наказании человечества за грехи, чем искать им рациональные объяснения. Кто ищет знаков свыше, тот их непременно усматривает и лишь укрепляется в своей вере в сверхъестественное. Годом ранее в португальском городке Фа́тима трое детей-визионеров – брат и сестра Франсишку и Жасинта Марту и их кузина Лусия душ Сантуш – заявили, что им регулярно является пресвятая Дева Мария. Теперь же, слегши с гриппом, брат и сестра Марту сообщили о новом посещении. «Пресвятая Богородица явилась им и развеяла всякую тень сомнения в том, что это именно Она, просто заявив, что первым заберет к себе Франсишку, а вскоре вернется и за Жасинтой, – гласит их жизнеописание. – Иссушенные жаром детские губы даже растрескались от светлой улыбки»[130]130
  J. de Marchi, The True Story of Fátima (St Paul: Catechetical Guild Educational Society, 1952).


[Закрыть]. Дети скончались в указанном свыше порядке, а место их захоронения стало местом паломничества католиков со всего мира.

Но если испанский грипп был Божьей карой, то за что? Чем именно провинился перед Господом весь род человеческий? Недостатка в теологических обоснованиях не было: бессмысленная и беспощадная война это само собой, а еще (в зависимости от социального положения и мировоззрения толкователя) – вырождение низших слоев общества или, к примеру, порабощение и эксплуатация коренного населения колонизаторами. Кое-кому, однако, эпидемия представлялась возмездием за куда более смертный грех, а именно за массовое вероотступничество всего человеческого стада, сбившегося с пути истинного. К чему приводила подобная трактовка? Рассмотрим это на примере одного испанского города.

«ВЕЛИЧАЙШАЯ ЗНАКОВАЯ ПОБЕДА»

Испанская Самора, столица одноименной провинции в северо-западном регионе Кастилия и Леон, стоит на реке Дуэро и славится впечатляющими фортификационными сооружениями, за которые получила прозвище la bien cercada[131]131
  Хорошо огражденная (исп.).


[Закрыть], а также глубоко и прочно укоренившимися религиозными традициями. Даже в наши дни на Страстную неделю по улицам Саморы бредут угрюмые вереницы кающихся грешников и грешниц – босых и скрывающих лица под низко опущенными капюшонами. В 1914 же году, как только стало известно о назначении в Самору нового епископа, колокола там звонили три дня, безостановочно оповещая горожан об этой доброй вести. Впрочем, сам епископ прибыл лишь через пару месяцев и, сойдя со ступеней вагона специально зафрахтованного по такому случаю поезда, был встречен на вокзале восторженными массами верующих. В небо полетели фейерверки, и ликующая толпа сопроводила иерарха до кафедрального собора на литургию по случаю облачения в сан нового епископа Саморы. Издаваемая с благословения церкви местная газета El Correo de Zamora от имени населения присягала на верность новому владыке и превозносила его красноречие и молодость.

Звали нового епископа Антонио Альваро-и-Баллано, и к своим 38 годам он успел сделать блестящую карьеру[132]132
  Действительно, Антонио Альваро-и-Баллано (1876–1927) взлетел по иерархической лестнице стремительно: после месяца в сане викарного епископа Толедо (июнь–июль 1913 г.) и полугода в сане епископа без епархии (формально – «титулярного [т. е. номинального] епископа Аполлонии», руины которой находятся на территории современной Албании), в мае 1914 г. получил назначение в Самору, где ему и суждено было задержаться надолго и скончаться 31 декабря 1927 г.


[Закрыть]. Еще семинаристом в Гвадалахаре он демонстрировал блистательные успехи по всем предметам, до которых у него только доходили руки. В 23 года он уже и сам читал семинаристам лекции по метафизике, а после победы в конкурсе на замещение вакансии магистра (старшего преподавателя) каноники в семинарии Толедо, важнейшей архиепархии Испании, внимание на него обратил сам кардинал Санча[133]133
  Имеется в виду Кириак Мария Санча-и-Эрвас (1833–1909) – испанский кардинал, в 1898–1909 гг. являвшийся одновременно архиепископом Толедо, примасом (первым в церковной иерархии) Испании и титулярным патриархом Западной Индии, почитаемый католиками как блаженный.


[Закрыть], примас Испании. Епископский сан Альваро-и-Баллано получил в 1913 году, а перед прибытием в Самору служил старшим методистом семинарии в Толедо.

В инаугурационном послании к своему новому диоцезу Альваро-и-Баллано писал, что мужам подобает деятельно искать Бога и правды, которые суть одно, и выражал удивление по поводу того, что наука, похоже, решительной поступью удаляется от Бога и опрометчиво отмежевывается от Церкви. Свет рационального рассудка слишком тускл, писал он, и «современные общества заблуждаются <…>, принимая презрение к Закону Божию за прогресс». Не забыл Альваро-и-Баллано помянуть в своем послании и силы тьмы, желающие отринуть Бога «или даже обратить Его в ничто, будь такое возможно». При этом послание было густо сдобрено естественно-научными аллюзиями, которыми епископ весьма ловко манипулировал, превращая ньютоновский Закон всемирного тяготения в метафорический образ естественного стремления человеческой души к Богу, а опыты Ампера по отталкиванию противоположно направленных токов – в иллюстрацию отторжения Богом и церковью тех, кто идет против них[134]134
  Boletín Oficial de la Dio2cesis de Zamora, 8 December 1914.


[Закрыть].

Некогда великая и могучая Испанская империя пришла в упадок. Испано-американская война 1898 года, el desastre colonial[135]135
  Колониальная катастрофа (исп.).


[Закрыть], беспощадно сорвала с имперского венца последние брильянты – Пуэрто-Рико, Филиппины, Гуам и – самая глубокая и непереносимая рана – Кубу. Вклад Испании в великие научные открытия и достижения в музыке XIX и начала XX веков был мизерным, да и золотой век испанской литературы остался в далеком прошлом. Испания оставалась, по сути, аграрной страной с патриархальным обществом, условия жизни во многих испанских городах и селах недалеко ушли от преобладавших по всей Европе во времена «Черного мора», а добрая половина населения оставалась безграмотной. «Мадридские испанцы не привыкли к механизации или индустриализации, – делился своими наблюдениями американский писатель и издатель Роберт Макалмон[136]136
  Роберт Макалмон (1895–1956) – десятый и последний ребенок в семье странствующего пресвитерианского проповедника из Канзаса, по окончании Первой мировой некоторое время живший в Париже, где сошелся с Джеймсом Джойсом и лично перепечатывал на машинке, правил и готовил к изданию рукопись его «Улисса» (1922), был другом и издателем первого сборника рассказов Эрнеста Хемингуэя и в целом типичным представителем «потерянного поколения».


[Закрыть]. – Небоскребы у них есть, но шаткие; и лифты в них есть, но работают редко, да и садиться в них боязно, ибо видно, что вот-вот обрушатся; и унитазы со сливными бачками у них есть, но даже в первоклассных отелях они часто засорены и непременно грязны. Испанское модернизации не поддается»[137]137
  J. Baxter, Buñuel (London: Fourth Estate, 1995), p. 19.


[Закрыть].

Когда осенью 1918 года «неаполитанский солдат» вернулся в Испанию, на этот раз он вторгся в страну с востока, из Франции, но быстро добрался поездом и до Саморы – транзитом через Мадрид, видимо, последовав примеру епископа. В сентябре в Испании – самый разгар уборочной страды. Крестьяне пожинают урожай и собирают виноград, армия проводит рекрутский набор, а народ бурно справляет свадьбы и церковные праздники, не забывая в перерывах упиваться самой популярной испанской потехой – боем быков. Тем временем только что призванные в армию новобранцы из разных провинций, включая граничащие с Францией, съехались в Самору на плановые артиллерийские стрельбы, и в середине сентября в El Correo беззаботно сообщалось: «На границе холера, в Испании грипп, а в нашем крошечном уголке полуострова – фиеста за фиестой». И вот тут-то новобранцы вдруг и начали массово заболевать.

Попытки ввести карантин в казармах, расположенных внутри крепостных стен старого города постройки XI века, успехом не увенчались, и число жертв среди мирного населения начало стремительно расти. Вскоре стала ощущаться острая нехватка рабочей силы, в частности для продолжения жатвы и сбора урожая, что усугубило ситуацию, дополнив эпидемию нехваткой продовольствия. Тональность публикаций в прессе стала утрачивать благодушие. 21 сентября формально неподконтрольная церкви газета Heraldo de Zamora выразила сожаление по поводу царящей в городе антисанитарии. Самора, писали там, «уподобилась свинарнику», тем более что многие горожане, к их стыду, продолжают жить под одной крышей с домашним скотом, а во многих домах нет ни уборных, ни воды для умывания. Не забыла газета проехаться и на старом коньке обвинения испанского народа в природной нечистоплотности, использовав тезис, пущенный в ход еще маврами: «Оно и понятно, ведь среди испанцев до сих пор немало таких, кто из экономии использует мыло только для стирки», – зло съязвила газета.

Во время первой волны пандемии главный санитарный инспектор Испании Мартин Салазар сетовал на неспособность забюрократизированной и скудно финансируемой системы здравоохранения предотвратить распространение заболевания. Действительно, хотя комитеты здравоохранения провинций и руководствовались его директивами, рычагов обеспечения соблюдения публикуемых ими санитарно-гигиенических правил у этих комитетов не было, и они быстро натолкнулись на стену непонимания со стороны «чудовищно невежественного» (по выражению самого же Салазара) простонародья. Люди, казалось, просто не способны были уразуметь, к примеру, что инфицированный человек, продолжая перемещаться по городу и общаться с другими людьми, разносит болезнь и заражает всех, с кем встречается. Дошло до того, что в свете возвращения «неаполитанского солдата» одна национальная газета вопреки своему названию El Liberal призывала установить в стране режим «санитарной диктатуры» и железной рукой проводить программу борьбы с эпидемией, насаждая драконовские меры сверху донизу, и по мере разрастания эпидемии этот призыв подхватила и масса других испанских изданий.

В Саморе две местные газеты делали что могли для развеивания тьмы всеобщего невежества и, в частности, всячески разъясняли, как именно распространяется заразное заболевание. Грипп «всегда передается от больного человека здоровому», – сообщала читателям El Correo. – Сам по себе, из ничего он никогда не развивается». Пробовали ввернуть свое веское слово и местные врачи, правда не всегда с пользой для дела. Некий доктор Луис Ибарра предположил в печати, что болезнь – следствие накопления в крови нечистот в результате половой распущенности, то есть, выдал вариацию на тему средневековой идеи, что безудержный блуд приводит к нарушению баланса жизненных соков или темпераментов. Газеты также публиковали инструкции комитета здравоохранения провинции относительно того, как свести к минимуму риск заражения, причем на удивление разумные, поскольку основной акцент в них делался на настоятельных рекомендациях избегать общения с посторонними и посещения людных мест. Вот только на церковь это правило не распространялось, и глазами современного светского человека видится, что у писавших и публиковавших его был либо прямой запрет, либо внутренне табу посягать на отправления культа. В частности, в одном и том же номере El Correo статья со всяческим одобрением решения губернатора провинции Самора запретить до особого распоряжения любые массовые сборища благополучно соседствовала с расписаниями богослужений в католических храмах города.

Газеты также обвиняли власти в приуменьшении масштабов эпидемии и тяжести ситуации, а также в недостаточности мер, предпринимаемых ими для защиты населения и оказания помощи пострадавшим. О политиках общенационального уровня El Correo писала: «Они нас оставили без армии и флота, без хлеба и здоровья, <…> но никто из них ни подал и не собирается подавать в отставку». Местные политики, в свою очередь, упорно игнорировали призывы выделить средства на инфекционную больницу, а теперь еще и рекомендации провинциального комитета здравоохранения обеспечить более строгое соблюдение санитарно-гигиенических норм в городе Самора. Когда в результате аварии на расположенной по соседству гидроэлектростанции город остался без света, El Correo с мрачной иронией обронила, что и в кромешной тьме голод и грязь, в которых прозябают жители Саморы, не просто видны невооруженным глазом, а проступают с особой отчетливостью. Самая же непроглядная тьма, продолжала глумиться газета, царит в городской управе, где всегда найдутся деньги на очередную корриду и никогда не найдется даже песеты на средства гигиены или пищу для голодающего населения.

30 сентября епископ Альваро-и-Баллано бросил открытый вызов светским властям в целом и органам здравоохранения как их исчадию и устроил девятидневные бдения в кафедральном соборе и по всем церквам с молитвами святому Роху, избавителю от чумы и мора, потому что без его покровительства саморцам не отвести от себя зло, «ниспосланное нам за грехи и неблагодарность нашу карающей дланью предвечной справедливости». В первый день девятин епископ в присутствии мэра и прочих нотаблей причастил Святыми Дарами толпу прихожан в Саморском соборе, после чего лично отправился в соседний Сан-Эстебан проделать то же самое. На следующей день в очередном приходе пастве было предложено выстроиться в очередь и поклониться мощам св. Роха, то есть поочередно поцеловать их…

И тогда же, 30 сентября, в первый день бдений, молебнов и причастий, скончалась сестра милосердия Доситея Андрес из «Служанок Девы Марии», ухаживавшая за больными солдатами в казармах. Описывали сестру Доситею как «добродетельную и примерную монахиню», принявшую мученическую смерть смиренно и даже с радостью. Перед смертью спала подвижница не более четырех часов в сутки, а в остальное время все уговаривала больных солдатиков хоть что-нибудь скушать. Матушка игуменья ордена настоятельно просила, чтобы на похороны мученицы пришло побольше народа, и газеты не отказали ей в тиражировании этой просьбы. Согласно традиции, информировались читатели, епископ дарует шестидесятидневную индульгенцию всем явившимся. В данном случае, судя по всему, рекламный трюк не сработал, и явка оказалась значительно ниже той, на которую уповала мать настоятельница «Служанок», поскольку на следующий день El Correo на чем свет стоит поносил горожан за их черную неблагодарность. Епископ же, напротив, был по-прежнему доволен массовостью явки на бдения, которые он лично назвал «одной из величайших знаковых побед католицизма».

Ближе к середине осени страх и отчаяние угрожали вылиться в народные волнения. Молоко, рекомендованное врачами для скорейшей поправки здоровья переболевших, оказалось в дефиците и резко вздорожало. Местные журналисты подытожили статистику и обнаружили, что по уровню смертности среди горожан Самора опережает столицы всех прочих провинций, – и не замедлили сообщить об этом читателям. Также они раз за разом возвращались к теме удручающей санитарно-гигиенической ситуации в городе. Местные жители массово выплескивали помои и вышвыривали мусор из окон, а улицы никто не убирал, не говоря уже о санитарной очистке и тем более дезинфекции.

В октябре в городе и провинции была наконец установлена долгожданная санитарная диктатура. Власти получили полномочия принудительно закрывать любые объекты, где не соблюдаются санитарные нормы, и штрафовать их владельцев, а также и простых граждан за такие нарушения, как, например, не запертая в курятнике домашняя птица. Комитет здравоохранения провинции даже пригрозил крупным штрафом отцам города, если те продолжат халатно относиться к своим обязанностям по учету точного числа скончавшихся от гриппа. Однако же весь октябрь на пике эпидемии продолжались и ежедневные мессы в соборах и костелах столицы и провинции, и стекалось на них тем больше прихожан, чем страшнее становилось саморцам, бросавшимся искать спасения в лоне церкви. Молитва Pro tempore pestilentia[138]138
  «На время чумы» (лат.).


[Закрыть] о том, что всякое бедствие обрушивается на человека по воле Господа, и лишь милость Его положит конец мору, эхом разносилась под гулкими сводами выдержанных в романском стиле храмовых интерьеров.

В городе и провинции воцарились угрюмое отчаяние и безнадежное ощущение, что этот ужас никогда не кончится, что болезнь поселилась в здешних местах навсегда. В датированном 20 октября циркуляре епископ Альваро-и-Баллано сообщал приходским священникам о том, что наука в полной мере доказала свое бессилие: «Претерпевая всяческие беды и убеждаясь, что не находится от них ни защиты, ни избавления на бренной земле, люди отрешаются от мира и обращают свой взор к небесам». Через четыре дня был назначен всеобщий соборный молебен Пресвятой Деве, Небесной Заступнице с крестным ходом. Несметные толпы народа хлынули в город со всей округи, и кафедральный собор был забит битком. «Одного слова епископа оказалось достаточно, чтобы вновь заполнить улицы людьми», – рапортовала одна из газет. Светские власти провинции попытались было пустить в ход свои новые полномочия, позволяющие им запрещать любые массовые собрания, – и получили от епископа гневную отповедь с обвинениями во вмешательстве в дела церкви. Как и в других городах и селах, в Саморе было решено прекратить бить в колокола в поминовение усопших, поскольку в противном случае безостановочный погребальный звон не давал бы покоя живым. Однако в других местах запретили еще и похоронные процессии, а в Саморе – нет, и нескончаемые вереницы скорбящих день за днем тянулись по узким улочкам города, но теперь еще и в пугающей гробовой тишине. И в нормальное-то время гробы (детям полагались белые) были для многих саморцев непозволительной роскошью, а теперь древесины для гробов было попросту не достать, и вздувшиеся, почерневшие тела покойных несли к их последнему земному пристанищу лишь завернутыми в саван. Запах дыма ладана из кадил, которыми окуривали алтарь, диковинно смешивался с дымом пороха, который рассыпали и поджигали на улицах с целью дезинфекции. Приближающуюся похоронную процессию в густом тумане, поднимавшемся от Дуэро, в эти холодные осенние дни выдавала разве что струйка едкого черного дыма, проступавшая сквозь бледно-серую пелену. «Город, должно быть, выглядел так, будто он был объят тлеющими повсюду пожарами», – отмечал один историк[139]139
  J. G.-F. del Corral, La epidemia de gripe de 1918 en al provincia de Zamora. Estudio estadistico y social (Zamora: Instituto de Estudios Zamoranos ‘Florián de Ocampo’, 1995).


[Закрыть].