Текст книги "Голубой человек"

– Попросил бы не тыкать! – сказал Антошин табельщику. – Что за скверная привычка – тыкать незнакомому человеку!

Если бы перед онемевшим от негодования Африкановым вдруг возник в голом виде и на руках у фабричного жандарма Федотова сам господин Густав Фридрих Эммануил Миндель собственной персоной, Африканов вряд ли был бы больше потрясен. Впервые за долгие годы его трудов в качестве табельщика какой-то замухрышка, шаромыжник, мужичонка косопузый потребовал, чтобы к нему обращались на «вы»! От этого нахальства можно было сойти с ума.

– Ты что?! – с трудом выдавил Африканов из себя. – Ты с кем, щенок, разговариваешь?

– Кажется, с табельщиком, – отвечал Антошин, и не было в его голосе ни тени преклонения перед могущественной властью табельщика. – Но если вам угодно продолжать со мной разговор, извольте не ругаться и обращаться со мной на «вы».

– Си-ци-лист! – скорбно прошептал Африканов громким, театральным шепотом. – Ничего себе! Сподобил господь на старости лет!..

Он вздохнул, качнулся, пенсне соскользнуло с его мгновенно вспотевшего носа и повисло на черном шелковом шнурке, пока он не выпрямился, опершись для устойчивости о дверной проем.

– Погодь, погодь, дай мне писне надеть! Я интересуюсь посмотреть на тебя получше…

– Пользоваться иностранными словами надо правильно, – тем же очень спокойным и негромким, учительским голосом продолжал Антошин. – Не «сицилист» надо говорить, а «социалист», не «писне», а «пенсне»…

– Погодь, погодь! – бормотал Африканов, стремительно приходя в себя. – Ты кто ж такой?.. Ты мужик или мастеровой?

– Рабочий.

– А грамоте знаешь! – уличил его Африканов. – Не-ет, ты, верно, студент.

– Студент, – спокойно подтвердил Антошин. – Студент-заочник.

– Погодь, погодь! Ты ж сказал, что ты рабочий.

– А я и есть рабочий. И студент в то же время. Понятно?

– Нет, – сказал Африканов. – Тут что-то не то… Такого не бывает, чтобы студент и рабочий… И никогда не может быть… Ты сицилист, вот кто ты! Пришел на фабрику народ смущать… Полиция! – заорал он вдруг. – Федотов!.. Сюда!..

В священном порыве он кинулся Со ступенек, но не рассчитал своих возможностей, упал боком на грязный сугроб, и его начало рвать…

– Уходите, уходите! – прошептала Антошину Симка и принялась хлопотать вокруг терпевшего бедствие Африканова. Она приподняла его голову, сняла с него шапку, расстегнула пальто. – Вам здесь с Илюшей делать нечего!..

Уже бежал на призыв табельщика сторож в пудовом тулупе.

Его встретили Фадейкин и Антошин, неторопливо направлявшиеся к проходной.

– Окосел Африканов от винища, – сказал ему Фадейкин. – Слыхал, полицию звал?

– Ага! – сказал, задыхаясь от быстрого бега, сторож. – А мне было показалось…

– А ты перекрестись, если тебе показалось, – спокойно посоветовал ему Фадейкин. – Пойди помоги Симе Артемушкиной. Разве ей одной управиться с таким пьяным мужиком?.. Нажрался вина, прямо срам… А еще табельщик, начальство!..

– Ну и отчаянный же ты парень! – прошептал он Антошину, когда они снова остались одни. – С самим Африкановым связался!..

– С самим Африкановым, с самим Африкановым! – передразнил его Антошин. Африканов кто? Африканов – табельщик, хозяйский холуй, цепной пес, а ты мастеровой, ткач, рабочий! На рабочих да крестьянах вся Россия держится, а ты «сам Африканов»!.. Нет более гордого слова, чем «рабочий», «мастеровой человек»! Понятно это тебе?.. Человеку гордиться надо, если он рабочий.

– Чем уж тут гордиться? – вздохнул Фадейкин. – Что-то ты, Егор, не сам ли тоже перебрал вина?

– А вот повидаемся в среду, – сказал Антошин, – тогда и поговорим, чем гордиться, чем не гордиться и можно ли в трезвом виде гордиться, что ты рабочий человек, а не какой-то табельщик…

– Какой-то табельщик! – усмехнулся Фадейкин, но вспомнил историю с дворником Английского клуба. – Что ж, Егор, встретимся, потолкуем.

– Африканов, когда проспится, ничего не будет помнить, – сказал Антошин. А если, паче чаяния, что-то начнет припоминать, говорите с Симой, что знать ничего не знаете, что были вы с Симой вдвоем и что он пристал к тебе, будто он тебя не знает и что будто ты «сицилист»…

– Это можно, – усмехнулся Фадейкин, заранее предвкушая удовольствие, которое он получит, если до этого дело дойдет.

– Так что ты Симу об этом предупреди, – сказал Антошин.

– Предупрежу, – обещал Фадейкин.

– И не забудь захватить ее с собой в среду.

– Ясно, – сказал Фадейкин.

– И чтобы никто ни обо мне, ни о нашей встрече не знал.

– Ты что, за дурака меня считаешь? – обиделся Фадейкин.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Пятницкая встретила Антошина кислым керосиновым, запахом, криками сбитенщиков, пирожников, бубличников, веселыми воплями ребятишек, скрипом полозьев вертлявых извозчичьих санок. Неторопливо трюхали по грязно-коричневому и рассыпчатому, как халва, снегу обшарпанные линейки с пассажирами, рассаженными вдоль них, спина к спине. Чтобы согреться, пассажиры топали озябшими ногами по длинным оледенелым дощатым подножкам. Громыхая и дребезжа, их обгоняли кургузые темно-зеленые конки. Сквозь покрытые толстым слоем льда коночные окошки еле угадывались желтые огоньки сальных огарков в убогих жестяных фонарях. На открытых всем ветрам передних площадках осатаневшие от холода кучера, стараясь не особенно высовываться на мороз, пронзительно звонили в колокольчик и устало хлестали самодельными извозчичьими кнутами усталых и ко всему безразличных кляч.

У дверей обувных и галантерейных магазинов, у лавок, торговавших красным товаром, у «мужских, дамских и детских конфекционов» прохожих хватали за рукава, уговаривали, завлекали, улещивали, превозносили, величали почтеннейшими, вашими степенствами, вашими преподобиями, высокородиями и даже – превосходительствами разбитные, голосистые и очень озябшие зазывалы.

Впрочем, Антошина никто не хватал и не улещивал.

Эх, была бы сейчас у Антошина копейка, он бы бублик купил!

А разукрашенные сияющими морозными папоротниковыми лесами; витрины совсем некстати напоминали Антошину о высоких хрустальных бокалах, к которым они с Галкой так недавно, меньше месяца тому назад, приценивались для будущего своего хозяйства в магазине Главхрусталя на улице Горького, наискось от «Гастронома» № 1.

На перекрестках городовые, зябко втянув головы в полусложенные башлыки, грелись у костров, полыхавших прямо посреди улицы. Извозчики с ближайших бирж, в клеенчатых приземистых цилиндрах и синих ватных армяках, подпоясанных красными матерчатыми кушаками, вели с городовыми подобострастные разговоры, поворачиваясь к огню то своими фасадами, то неправдоподобно толстыми задами.

По кривой, шириной в переулок Москворецкой улице Антошин поднялся на Красную площадь. Против главного входа в Новые Верхние торговые ряды заиндевелый бронзовый Минин указывал бронзовому князю Пожарскому на то место перед кремлевской Стеной, где ровно через тридцать лет воздвигли Мавзолей. Сквозь узенькую арку Иверских ворот, мимо толпившихся у часовни богомольных старушек и странников в лаптях, сквозь зычный строй нищих, базировавшихся на Иверскую, он вышел на Воскресенскую площадь, которую всю жизнь знал как площадь Революции.

Отсюда, через крошечную Моисеевскую площадь с неказистой темной часовенкой, торчавшей в самом ее центре, круто в гору бежала Тверская улица в невысоких кирпичных зданиях, которые от тротуаров по самые коньки крыш были увешаны массивными железными вывесками, разноцветными, громоздкими, в монументальных рамах, с буквами сусального золота, дорогими, не чета жестяному сапогу Степана Малахова.

А справа, сразу по выходе из Иверских ворот, новое, кирпичное, цвета бычьей крови здание Городской думы… Будущий Музей Ленина!…

И тут Антошина вдруг словно током ударило. Он вспомнил, что сегодня девятое января тысяча восемьсот девяносго четвертого года!.. Как раз сегодня вечером в доме Залесской…

Он нырнул у Лоскутной гостиницы налево, в темный, вонючий, кишевший крысами Обжорный переулок, вынырнул у сверкавшего иллюминацией Манежа. Из Манежа: доносился веселый гром духовых оркестров: шло крещенское гулянье. Свернул на тихую Воздвиженку, вышел к самому ее концу, туда, где она на пересечении с Арбатской площадью и Никитским бульваром упиралась в приземистую, темно-серую, с белыми алебастровыми ангелочками над сводчатыми высокими окнами церковь Бориса и Глеба, и слева увидел угловой каменный дом с главным фасадом, выходившим на Арбатскую площадь. Антошин обогнул его. Бросилась в глаза вывеска «Книжный магазин Залесской „Просвещение“». Это был тот самый дом, на месте которого чуть больше недели тому назад чернели за каменной оградой голые стволы молодого сада.

Антошин вернулся на Воздвиженку, к воротам, и удостоверился, что дом этот действительно принадлежит госпоже Залесской.

Правильно. Все в порядке.

Нет, не все. А вдруг он его уже прозевал? Может быть, он уже прошел в дом, к сыну коллежского асессора Кушенскому?.. С какой стороны вход в эту квартиру – с Воздвиженки или с площади? Спрашивать нельзя. Поинтересуются, с чего это вдруг какой-то мужичонка пожаловал вечером к его высокородию. Посмотреть разве на доску в воротах? Поздно: в воротах появился дворник! Надо поскорее убирать ноги. Еще спросит, чего ему здесь надобно, придерется…

Так и есть, заметил, подлец!..

– А ну, – крикнул ему дворник, – подька сюда, деревня!

Антошин нехотя подошел, стараясь глядеть как можно спокойней.

– Хочешь заработать? – спросил его дворник.

– Хочу, – ответил Антошин.

– Вишь, сколько снегу навалило? Приедут сейчас вывозить, а у меня рука, видишь?.. – Дворник показал забинтованную окровавленной тряпицей правую руку. – Попортил сегодня. А вывозить приказано нонешнйм вечером… А у меня жена в деревню уехала. Мать у нее помирает… Так как?

Знал бы дворник, что Антошин с радостью согласится проделать всю эту работу бесплатно, лишь бы на законном основании, не вызывая подозрений, побыть около дома Залесской хотя бы часочка два!..

– Рупь! – коротко ответствовал он в припадке вдохновения.

– То есть как это рупь? – ужаснулся дворник.

– Вот так, рупь… Меньше нет расчету. Время позднее. Устал… Да ты с возчиками договорись, они дешевле согласятся… А то подожди до утра, найдешь и таких, за пятиалтынный согласятся.

– Сказано тебе, сейчас требуется вывозить. Квартальный посулился оштрафовать в случае чего, – сказал дворник, пропустив мимо ушей предложение поговорить с возчиками. – Да у тебя совесть-то есть?

– Совесть есть. Денег нету.

– Возьми тридцать копеек, и по рукам.

– Ладно, – сказал Антошин после видимой душевной борьбы. – Давай полтинник.

Договорились на сорока копейках.

– Я, пока сани придут, похожу, – сказал Антошин. – А то мне зябко.

Теперь он имел законнейшее основание бродить вокруг заветного дома.

Для лучшего обзора он перешел на противоположный тротуар. За узорной, железной оградой красовался затейливый, с витыми колоннами знаменитый впоследствии морозовский особняк. Антошин попытался представить себе его внутреннее убранство, кто в каких комнатах живет, как выглядит та большая комната, в которой он весной прошлого года встречался с чехословацкой рабочей делегацией. Тогда эта комната называлась Большим залом Дома дружбы с народами зарубежных стран. Интересно, какую рожу скорчил бы нынешний швейцар, если бы он, в своем драном полушубке и дряхлых валенках, вдруг постучался в драгоценные резные парадные двери этого особняка, и ему стало смешно.

– Ты смотри, далеко не уходи! – крикнул ему дворник через улицу, заметив, что Антошин пошел по направлению к Кремлю. – Сани вот-вот будут!..

– Я только маленечко пройдусь! – крикнул ему в ответ Антошин. – Зябко же.

Было тихо и безлюдно. Только на перекрестке, на углу Воздвиженки и Большого Кисловского, подвыпивший подпоручик шерстил толстого пожилого городового за то, что тот не отдал ему честь. Городовой стоял в положении «смирно», лицо его выражало покорность судьбе, а подпоручик, пророчески потрясая руками в желтых лайковых перчатках, наскакивал на него:

– Распустились, мерзавцы!.. Ты куда, хам, глядел?

Городовой только пыхтел, держа руку у низенькой черной барашковой шапки с разлапистой, ярко начищенной бляхой:

– Никак нет, ваше благородие, я – не хам-с!.. Я его императорского величества старший унтер-офицер-с!..

А подпоручик все больше распалялся. Уже стояло поблизости несколько зевак, и городовой в короткую паузу, когда подпоручик замолк, чтобы маленечко передохнуть, с его разрешения прорычал:

– А ну р-р-разойдись!.. Чего не видели!..

II

Антошин послушно отошел, повернул обратно, и у него перехватило дыхание: по Большому Кисловскому со стороны Большой Никитской улицы шел торопкой, упругой походкой, чуть склонив набок голову в шапке пирожком, коренастый, невысокий молодой человек в черном пальто с мерлушковым воротником.

Он!..

Антошину сразу стало жарко. Он расстегнул полушубок, вытер рукавом вспотевший лоб и пошел навстречу, не чувствуя под собою ног, с затуманенными от счастья глазами. И с каждым шагом он все больше убеждался, что не ошибся…

Он не мог больше идти. У него подкашивались ноги. Он подождал, пока молодой человек не поравнялся с ним, глянул ему прямо в его карие живые глаза (Антошин стоял под газовым фонарем. Это было такое счастье, что он остановился под фонарем!) и прерывающимся голосом, с непередаваемой нежностью пролепетал:

– Товарищ Ленин!.. Здравствуйте, товарищ Ленин!..

Молодой человек остановился, с любопытством окинул его быстрым смеющимся взглядом с головы до пят. Его рыжеватая, совсем еще юношеская бородка забавно вздернулась кверху, и он, чуть картавя, ответил:

– Ошибаетесь, мой друг. Моя фамилия не Ленин. Вы меня, вероятно, с кем-то спутали.

Ну конечно же в девяносто четвертом году его партийная кличка была не Ленин, а какая-то другая. Кажется – «Старик». Как он это мог упустить из виду!

– Владимир Ильич! – прошептал тогда Антошин, не замечая, как по его щекам покатились слезы восторга. – Владимир Ильич, здравствуйте!

Молодой человек сторожко глянул Антошину в глаза:

– Ба, да вы, никак, плачете! Позвольте узнать почему?

– Если бы вы, Владимир Ильич, знали, сколько лет я мечтал увидеть вас вот таким, шагающим по улице!.. И пожать вам руку…

– Гм-гм!.. Весьма польщен, но не пойму, чем заслужил… Ну-с, а нельзя ли полюбопытствовать, почему вы именно меня приняли за некоего Владимира Ильича?

– Ульянова, – добавил Антошин.

– …За некоего Владимира Ильича Ульянова? – уточнил свой вопрос молодой человек.

Что мог ему ответить Антошин? Не рассказывать же, в самом деле, что в ночь на только что минувший Новый год он неведомым, никак не объяснимым путем провалился в прошлое из Москвы конца пятидесятых годов двадцатого века. И что в том мире, из которого он попал в девяностые годы девятнадцатого столетия, нет На земле более дорогого имени, чем Владимир Ильич Ленин. Он молчал и жадно вглядывался в чуть скуластое лицо своего молодого собеседника. Он ловил минуты. Он знал, Что сразу после вечеринки в доме Залесской, на которой Владимир Ильич вступит в спор и разгромит теоретика народничества «В. В.», Владимир Ильич уедет в Нижний и что поэтому он, скорее всего, никогда его больше не увидит.

– Я даже бывал в вашем, доме, в Ульяновске, – нашелся он наконец, – то есть, я хотел сказать, в Симбирске.

Это была сущая правда; в пятьдесят шестом году ой ездил в экскурсию по ленинским местам.

– Мой отец много рассказывал мне о вас, о вашем отце, Илье Николаевиче, о вашей маме Марии Александровне, о вашем брате Александре…

Ему показалось, что молодой человек потемнел в лице.

– …о его геройской смерти за народное дело, о ваших сестрах и младшем брате. Он вас очень любил, мой отец, он говорил, что…

– Он жил в Симбирске? – спросил молодой человек.

– Недолго, – ответил Антошин, и это тоже была правда, потому что Василий Лукич в гражданскую войну участвовал в боях за освобождение Симбирска от белых.

Этот ответ, видимо, удовлетворил молодого человека.

– Ваши родители живы?

– Умерли.

– Где вы работаете?

– Я безработный.

– Это плохо. Давно?

– Девятый день.

– Будем надеяться, что вы скоро поступите на работу: Россия переживает дни бурного промышленного подъема. Вы крестьянин?

– Рабочий. Сын рабочего. У меня дед был крестьянин.

– Скажите по совести, друг мой, только по совести – вы нуждаетесь?

– По-моему, не очень, Владимир Ильич.

– Ох, дался же вам этот Владимир Ильич!.. Так вот, друг мой, обещайте мне, что вы на меня не обидитесь. Так и скажите: «Я не обижусь».

С этими словами молодой человек расстегнул пальто и извлек из брючного кармана кожаное портмоне.

– Я не нуждаюсь, – покраснел Антошин. – У меня есть теплый угол и всегда найдется что поесть… Но я хотел бы… Можно мне пожать вашу руку?..

– С удовольствием, – удивленно ответил молодой человек. – Вот вам моя рука. Я вам искренне желаю счастья… А связь с деревней, со своими деревенскими родичами вы поддерживаете?

– Я с ними даже не знаком.

– А вот это зря. Связь с деревней надо поддерживать. Вы производите впечатление вполне интеллигентного рабочего, а связь с деревней давала бы вам возможность полней разбираться в важнейших вопросах нашей жизни. Не так ли?.. Ну, вы меня извините. Я тороплюсь. Простите, как ваше имя-отчество?

– Георгий Васильевич.

– Итак, еще раз желаю вам счастья, Георгий Васильевич.

– И вам тоже, – сказал Антошин.

Молодой человек улыбнулся, приветливо помахал рукой в домашней вязаной варежке, сделал несколько шагов, обернулся, на ходу вполголоса промолвил: «А связь с деревней обязательно поддерживайте!», пересёк Воздвиженку и, видимо на всякий случай, из соображений конспирации, пошел переулком в сторону Знаменки.

– Одну минуточку! – нагнал его Антошин. – Только одну минуточку!

Чтобы еще раз увидеть дорогое лицо, он решил задать вопрос, ответ на который он себе уже давно дал.

Молодой человек остановился. Лицо его выражало нетерпение.

– Я вас слушаю, Георгий Васильевич.

– Скажите мне, пожалуйста, если человек определенно знает, что народное дело победит, даже знает, когда точно оно победит, обязан ли он включаться в борьбу за дело рабочего класса?

И Антошин довольно глупо добавил:

– Вы меня не опосайтесь. Я – не шпик.

– Ах, вы не шпик? – проговорил молодой человек, и его лицо приняло хитрое-прехитрое выражение. – А что это за странное такое слово – «шпик»? Признаться, я такого слова сроду не слыхивал… Так, значит, вы говорите, что знаете даже точно дату, когда победит народное Дело? Мне остается только искреннейшим образом вам позавидовать… Правда, лично я политикой не занимаюсь…

– А надо ли, если человек определенно знает, что…

– Конечно, надо, – перебил Антошина молодой человек, – без-ус-ловно надо. Даже, я сказал бы, тем более надо… А что касается точной даты, то я вам черт-товски завидую!..

Он сделал еще несколько шагов, снова обернулся, снова бросил быстрый смеющийся взгляд на теперь уже нарочно отставшего от него Антошина, прощально приподнял шапку, обнажив при этом изрядную, не по возрасту, лысину, обрамленную курчавившимися рыжеватыми волосами, крикнул: «Застегните полушубок, простудитесь!», снова махнул рукой и вскоре скрылся во мраке плохо освещенного переулка…

III

Подпоручик отпустил наконец злосчастного городового, и тот, словно сорвавшись с цепи, зашагал по тому же переулку, как бы вдогонку молодому человеку. И хотя Антошину было из истории партии известно, что вечер этот прошел для Владимира Ильича вполне благополучно, ему все-таки поначалу стало жутковато.

Видимо, Владимир Ильич прошел на квартиру к Кушенскому не через ворота, а каким-то другим ходом, потому что Антошин его так больше и не увидел.

Антошин орудовал деревянной лопатой. Ему стало жарко. Он сбросил полушубок, и никогда ему не работалось так легко и весело. Где-то совсем рядом, в каком-нибудь десятке метров, молодой Ленин разбивал в это же самое время в пух и прах признанного и самоуверенного теоретика и главаря российского Легального народничества!

Он вспоминал донесение агента охранного отделения:

»…Присутствовавший на вечере известный обоснователь теории народничества «В. В.» (врач Василий Павлович Воронцов) вынудил своей аргументацией Давыдова замолчать, так что защиту взглядов последнего принял на себя некто Ульянов (якобы брат повешенного), который и провел эту задачу с полным знанием дела».

«С полным знанием дела»!» – С удовольствием повторял про себя Антошин и только сейчас сообразил, что молодой человек за все время их разговора так ни разу и не подтвердил, что он точно и есть Владимир Ильич Ульянов, даже просто Владимир Ильич. Сообразил и даже засмеялся от восхищения, как ловко это получилось. «Конспирация!» – довольно неосторожно произнес он вслух.

– Чего? – спросил дворник, тяжко переживавший приближение расчета с Антошиным.

– Собираться, говорю, – нашелся Антошин. – Собираться мне пора. Плати, господин старший дворник, денежки. Работа исполнена в срок и полностью.

– А я тут и старший, и младший, и всякий иной, – мрачно отозвался дворник. – На, получай. – Он вручил Антошину четвертак. Подумал, вздохнул и добавил еще пятак. – Засим будь здоров, пиши письма.

– Так тут же всего тридцать копеек!

– А это ни по-твоему, ни по-моему. Самый что ни на есть справедливый расчет.

– Так ведь мы на сорока копейках договорились!

– А ну, поговори у меня!..

– Ты мне зубы не заговаривай! – рассвирепел Антошин. – Договорились на сорока копейках, плати сорок!

– А вот я сейчас свистну, придет, конечно, городовой, – лениво протянул дворник. – Пачпорт спросит, всякое такое…

– Эх ты, – сказал тогда Антошин, – мало вас били таких в семнадцатом году!

– В каком, говоришь? – полюбопытствовал дворник. Он понял, что спорный гривенник уже остался напрочно в его кармане, и потому настроен был сейчас более или менее миролюбиво.

– В одна тысяча девятьсот семнадцатом, вот в каком!

– Дурак! – незлобиво заметил дворник. – Не было еще такого года.

– Будет. И ты до него доживешь. Ты здоровый.

– Я здоровый, – охотно согласился дворник. – Я доживу…

Видно, кончилась вечеринка у сына коллежского асессора Кушенского. Из ворот вышли, подчеркнуто не обращая друг на друга внимания, как незнакомые, несколько молодых людей и девушек, молча разошлись. Одни направо, другие налево, двое или трое перешли на противоположный тротуар и там разошлись. Потом, уважительно поддерживаемый под руку студентом-универсантом, выплыл из ворот невысокий, плотного сложения пожилой человек с довольно кислым лицом. Он брюзгливо молчал, а студент что-то быстро и с некоторый подобострастием говорил ему, потрясая свободной рукой и кому-то грозясь.

«По описаниям похоже, сам господин „В. В.“ собственной персоной», – не без злорадства подумал Антошин, сразу позабыв о коварном дворнике.

– А главное, уважаемый Василий Павлович… – донеслись до него слова студента.

«Он самый! – с удовлетворением заключил Антошин. – „В. В.“!.. С легким вас паром, Василий Павлович!..»

Прошло еще две-три минуты, и с нарочито беззаботным видом прошел мимо дворника… Конопатый, увидел Антошина и помрачнел.

«Все!.. – сокрушенно подумал Антошин. – Решит, что я шпик… Теперь уже обязательно».

Он еще некоторое время для вида переругивался с дворником, все не теряя надежды, что ему посчастливится еще раз увидеть Владимира Ильича, но так и не дождался.

«Некто Ульянов» покинул дом Залесской другим путем, не через ворота.