Текст книги "Мозг стоимостью в миллиард долларов"

Глава 10

Приходит довольно странное ощущение, когда от морских глубин тебя отделяет только корка льда; еще более странные чувства охватывают, когда пересекаешь Балтику на «фольксвагене». Даже Сигне слегка нервничала, поскольку вела машину с четырьмя пассажирами и опасалась, выдержит ли лед. Хотя, когда мы съехали с берега, Сигне и Харви, изучив трещины на льду, сообщили, что он достаточно прочный.

Четвертым среди нас был Ральф Пайк в головном уборе коричневой кожи и длинном черном пальто. Он обронил всего лишь несколько слов с того момента, как мы подобрали его на продуваемом всеми ветрами углу улицы Ханко на окраине Хельсинки. Очутившись в машине, он распустил шарф, и я увидел под пальто воротник его комбинезона.

Мы ехали по поверхности замерзшего моря минут десять или около того, и наконец Харви приказал: «Веем выйти». Стояла непроглядная ночь. Лед слегка фосфоресцировал, и в холодном воздухе тянуло запахом гниющих водорослей. Харви подключил к стоящему на крыше кронштейну с лампочками две батарейки и проверил соединение. Лампочки вспыхнули, но бумажные колпачки не позволяли заметить их с берега. Мне показалось, что с юго-западной стороны я вижу свечение Порккалы, ибо тут берег уходил к югу, но Сигне решила, что до нее слишком далеко. С помощью маленького флюгера Харви проверил силу ветра и переместил «фольксваген» так, чтобы огоньки указывали пилоту его направление. Два светильника он потушил, дабы летчик имел представление о силе ветра у земли.

Ральф Пайк спросил у Харви, можно ли закурить. Я понимал, в каком он сейчас состоянии, ибо в подобных операциях нервы предельно напряжены и ты до такой степени зависишь от организатора, что, кажется, даже дышишь лишь с его разрешения.

– Последнюю сигару на прощание. – Ральф ни к кому не обращался, и никто ему не ответил.

Харви посмотрел на часы.

– Время. Готовьтесь.

Я заметил, что Харви забыл о своем решении не дать Пайку присмотреться к нему и все время держался рядом с ним. Харви вытащил из машины брезентовый мешок, в который Ральф, плотно свернув, засунул свое пальто. Другой конец длинной веревки, затянувшей горловину мешка, был привязан к поясу его комбинезона, спецодежды довольно сложной конструкции, с массой молний. Под мышкой у Пайка висели кожаные ножны с длинным лезвием в них. Ральф снял шапку и засунул ее за пазуху, после чего туго затянул молнию до самой шеи. Харви вручил ему шлем с резиновыми прокладками, который используют парашютисты во время тренировочных прыжков. Осмотрев Пайка со всех сторон, он потрепал его по плечу и заверил:

– Все будет в порядке. – Казалось, он успокаивает самого себя. Убедившись, что пока все идет так, как и предполагалось, он вытащил из машины сумку «Пан-Ам» и порылся в ней. – Я получил указание вручить вам вот это, – как бы нехотя произнес Харви, но не думаю, что он действительно испытывал какие-то эмоции – просто стремился все делать строго по инструкции.

Первым делом он протянул Пайку пачку русских бумажных денег, чуть потолще, чем стопка визитных карточек, и несколько звякнувших монет. Я слышал его слова:

– Золотые луидоры, не разбрасывайтесь ими.

– Я вообще не разбрасываюсь, – сердито сказал Пайк.

Харви всего лишь кивнул и вытянул шелковый шарф, демонстрируя напечатанную на нем карту. Мне пришло в голову, что шелк будет несколько бросаться в глаза в России, но моего мнения никто не спрашивал. Затем Харви вручил Пайку призматический компас, сделанный в виде старинных часов-луковицы (вместе с маркированной цепочкой, которой можно измерять расстояние на карте), после чего они приступили к проверке наличия всех документов.

– Военная книжка.

– Есть.

– Паспорт.

– Есть.

– Пропуск в погранзону.

– Есть.

– Трудовая книжка.

– Есть.

Харви вытащил из нагрудного кармана еще два предмета. Первым оказалась пластиковая авторучка. Харви вручил ее Пайку для осмотра.

– Вы знаете, что это такое? – спросил он у Пайка.

– Игла с ядом.

– Да, – коротко бросил Харви и дал Пайку коровинский пистолет тульского производства калибра 6,35 мм. Русские называли его «медсестринским».

– Весь набор на месте? – спросил Харви.

– Весь набор на месте, – ответил Пайк, как бы выполняя некий странный ритуал.

– Вроде я слышу, как он летит, – сказала Сигне.

Мы все прислушались, но прошло не менее двух минут прежде, чем донесся гул мотора. Внезапно он стал громким и отчетливым, словно с западной стороны горизонта к нам направлялся трактор. Самолет шел над самым льдом, и рокот двигателя отражался от него. Навигационные огни были потушены, но в морозном воздухе четко выделялся силуэт «Цессны». Когда он приблизился, стало заметно белое пятно лица пилота, на которое падали отсветы от контрольной панели; приветствуя нас, самолет покачал крыльями. Приближаясь, он чуть набрал высоту, чтобы, как я прикинул, определиться по огонькам на крыше автомобиля, после чего круто пошел вниз, притираясь ко льду. Лыжи скользнули по его поверхности, и самолет затрясло на торосистых ухабах. Летчик заглушил двигатель, и со странным шипящим звуком «Цессна» подрулила к нам.

– Я, кажется, подхватил какой-то вирус, – сказал Харви, плотнее затягивая шарф. – Температура поднимается.

То были едва ли не первые слова за вечер, обращенные ко мне. Он повернулся в мою сторону, как бы ожидая возражений, вытер нос и легонько шлепнул Пайка по спине, давая ему понять, что пора двигаться.

Самолет еще не завершил скольжение по льду, как пилот распахнул дверцу и махнул Пайку, чтобы тот поторапливался.

– С ним все в порядке? – спросил он у Харви, словно с Пайком не имело смысла разговаривать.

– Готов в дорогу, – заверил его Харви.

Пайк кинул на лед последнюю недокуренную сигару.

– В такую ночь он вполне мог бы добраться и пешком, – заметил летчик. – Всю дорогу сплошной лед.

– Так и будет, – кивнул Харви. – Придется только в резиновой лодке пересечь проходы во льду, проломанные судами.

– Резиновой лодке я бы не доверился, – возразил летчик. Он помог Пайку вскарабкаться на место второго пилота и застегнул на нем пристежные ремни.

– Да они всего тридцати футов в ширину, вот и все, – сказал Харви.

– И двух миль в глубину, – дополнил летчик. Двигатель чихнул, и он весело крикнул: – Поезд отправляется, следующая остановка – Москва.

Из выхлопной трубы вылетел язык желтого пламени, и мы отступили назад.

– Поехали отсюда. – Харви, будто досадуя, вздохнул и подобрал окурок сигары.

Мы забрались в машину, но я продолжал смотреть на самолет. Он все не мог оторваться от льда; нескладная костлявая конструкция, которая, казалось, не в состоянии держаться в воздухе. Развернувшись хвостом, она уходила от нас, и были видны желтые огоньки выхлопов, уменьшившиеся, когда самолет сменил направление и поднялся в небо. Порыв ветра было снова прижал его к земле, но лишь на секунду. Поднявшись, он выровнялся и пошел на небольшой высоте, чтобы его не могли засечь радары.

Харви тоже провожал самолет взглядом.

– Следующая остановка – Москва, – с сарказмом повторил он.

– Может, он и прав, Харви. Лубянская тюрьма, как известно, находится в Москве.

– Ты специально меня злишь?

– Нет, с чего бы?

– Стоит тебе только подумать о деле, которым занимаешься, так тебе обязательно надо куснуть того, кто рядом. А сегодня вечером ближе всех я.

– Да я и не собирался тебя подкусывать, – запротестовал я.

– Вот и хорошо. – Харви заметно нервничал. – Ибо если ты даже уедешь, мы все равно будем работать вместе.

– Уеду? – переспросил я.

– Не морочь мне голову. Ты уедешь, и сам это отлично понимаешь.

– Понятия не имею, о чем ты ведешь речь.

– В таком случае прошу прощения, – сказал Харви. – Я думал, что ты в курсе. Нью-йоркская контора просит тебя незамедлительно прибыть.

– Правда? Вот уж чего не знал.

– Ты шутишь.

– Харви, откровенно говоря, я понятия не имею, на кого мы, черт возьми, работаем.

– На эту тему поговорим попозже, – отложил разговор Харви. – И, может быть, завтра ты представишь мне отчет о своих расходах, а я дам тебе денег. Пятьсот пятьдесят долларов тебя пока устроят?

– Отлично, – сказал я, подумав, позволит ли Доулиш оставить их у себя.

– И конечно, оплата текущих расходов.

– Конечно.

Когда мы добрались до «Кемп-отеля» на эспланаде, Харви остановил машину, вышел и, наклонившись к окну, распорядился:

– А вы вдвоем езжайте домой.

– Куда ты идешь? – с заднего сиденья спросила Сигне.

– Пусть тебя это не волнует. Делай, что тебе сказано.

– Хорошо, Харви, – ответила Сигне.

Я перебрался на место водителя, и мы двинулись. Я слышал, как она роется в своей сумочке.

– Чем ты занимаешься?

– Накладываю крем на руки, – ответил она. – От холодного ветра они грубеют, а крем смягчает кожу. Держу пари, что и не представляешь, кого я встретила сегодня днем. Смотри, какие мягкие они стали.

– Будь хорошей девочкой и не суй мне руки под нос, когда я за рулем.

– Того, кто сел в самолет. Я позволила ему прицепиться ко мне у «Марски». И думаю, могла бы подсказать ему, как спустить деньги.

– Этим кремом ты и голову мажешь?

Сигне засмеялась.

– А ты знаешь, что он платит по пять марок за сигару и не выбрасывает окурки?

– Кто, Харви? – удивился я.

– Да нет, тот тип. Он считает, что чувствует их острее, когда снова раскуривает.

– Неужто?

– Но деньги, что мы оставили в такси, предназначались не для него. Он только положил их на закрытый банковский счет. Для этого необходимо быть иностранцем; я вот не могу открыть его.

– В самом деле? – Я крутанул руль, чтобы не налететь на одинокого пьяницу, который, ни на кого не обращая внимания, сонно брел по дороге.

– Этот человек, что сегодня улетел, научил меня нескольким словам по-латыни.

– Он всех учит.

– Ты не хочешь услышать их?

– Сгораю от желания.

– Amo ut invenio. Это означает что-то вроде «Люблю, когда нахожу». Он уверен, что все самое важное в жизни определено в латинском языке. Правда? Англичане тоже говорят все самое важное по-латыни?

– Только те, кто не раскуривает заново пятимарковые сигары, – сказал я.

– Amo ut invenio. Я теперь тоже буду говорить самое главное по-латыни.

– Если это услышит Харви, тебе бы лучше выучить по-латыни выражение: «Пожалуйста, Харви, не разбрасывай свою скирду». Ты не должна и виду подавать, что узнала этого человека. Он ведь даже еще не ушел на покой.

(«Ушел на покой» – этим выражением определяется период, когда за человеком нет слежки. С тем, кто «ушел на покой», контакты не представляют трудностей. Тут не идет речь об обусловленном периоде времени: он длится, пока вы уверены, что слежка отсутствует, или же пока вы не убедитесь, что за вами хвост. О человеке, который находится под наблюдением или под подозрением, говорят, что за ним «кровавый след».)

– В последнее время Харви ведет себя как противный старый ворчун. Я его просто ненавижу.

Такси рядом с нами остановилось у красного сигнала. В его салоне светился экран маленького телевизора, некоторые таксисты устанавливают их на спинке переднего сиденья. Пара пассажиров, вытянув шеи, всматривалась в него, и на их улыбающиеся лица падал голубоватый отсвет. Сигне с завистью уставилась на них. Я смотрел на нее в зеркальце заднего вида.

– Противный старый ворчун. Он учит меня русскому, а когда я путаюсь в этих ужасных прилагательных, он жутко злится. Сущий грубиян.

– С Харви все в порядке, – заверил ее я. – Он не святой, но и не грубиян. Просто порой у него портится настроение, вот и все.

– А ты знаешь другого человека, у которого бы так менялось настроение, как у него? Ну-ка, расскажи мне!

– Другого с таким переменчивым настроением не существует. Это и отличает человека от машины, тем он и интересен – все люди разные.

– Ты мужчина. А вы, мужчины, все поддерживаете друг друга. – Светофор моргнул, и я переключил скорость. Спорить с Сигне, когда она уже завелась, не имело смысла. – Кто стирает, готовит и смотрит за домом? – спросила она с заднего сиденья. – Кто поддерживал его и вытаскивал из неприятностей, когда контора в Нью-Йорке жаждала его крови?

– Ты, и только ты, – покорно согласился я.

– Да! – гордо воскликнула она. – Именно я. – Голос у нее поднялся на три октавы, она громко фыркнула, и я слышал, как Сигне щелкнула замком сумочки. – А все деньги достанутся его жене. – Она снова фыркнула.

– Неужто? – с неподдельным интересом спросил я.

Она рылась в сумочке, разыскивая носовой платок, губную помаду и тушь для век, без которых женщина не может обойтись даже в минуту скорби или гнева.

– Да! Все тринадцать тысяч долларов...

– Тринадцать тысяч долларов! – Мое удивление придало ей новые силы.

– Да, вся сумма, которую утром я оставила в такси. Их взял этот человек и перевел на счет миссис Ньюбегин в Сан-Антонио в Техасе. Харви понятия не имеет, что мне все известно, это секрет, но я сумела его раскопать. И могу ручаться, нью-йоркская контора с удовольствием ознакомится с некой небольшой информацией.

– Может, так и есть.

Мы подъехали к дому. Выключив двигатель, я повернулся к ней. Она наклонилась с заднего сиденья, почти сползая с него. Растрепанные волосы падали на лицо, прикрывая его подобно створкам золотых дверей. Все пуговицы и пряжки на ее пальто были застегнуты и затянуты; в таком виде я впервые увидел ее у дверей Каарны.

– Так и есть, – буркнула она из-за золотого полукруга волос. – И это не первые деньги, которые Харви присвоил.

– Подожди, – вежливо возразил я. – Ты не можешь бросаться такими обвинениями без стопроцентных доказательств их подлинности. – Я замолчал, прикидывая, удалось ли спровоцировать ее на дальнейшие откровения.

– Я никогда попусту не бросаюсь обвинениями, – всхлипнула Сигне. – Я люблю Харви. – И из-под спутанной копны волос донеслись слабые звуки, напоминающие попискивание канарейки.

– Брось! Нет такого мужчины на свете, из-за которого стоило бы плакать, – утешил я.

Она послушно подняла глаза и улыбнулась сквозь слезы. Я вручил ей большой носовой; платок.

– Высморкайся.

– Я люблю его. Он дурак, но я готова умереть ради него.

– Ясно, – поставил я точку, и она вытерла нос.

Следующим утром завтракали мы все вместе. Сигне из кожи вон лезла, дабы создать у Харви впечатление, что он дома в Америке. На столе стоял грейпфрутовый сок, ветчина, блинчики с кленовым сиропом, тосты с корицей и слабый кофе. Харви был в хорошем настроении: он жонглировал тарелками и говорил: «Кое-что эти русские делают чертовски хорошо» и еще «пип-пип».

– Только чтобы просветить тебя, Харви, – заметил я. – Никто из англичан, которых я встречал, не говорит «пип-пип».

– Правда? – удивился Харви. – А вот когда я играл англичан на сцене, они почти все время говорили «пип-пип».

– На сцене? – удивился я. – Вот уж чего не знал, что ты еще и актер.

– По сути, я не актер. Просто после окончания колледжа ездил с бродячими театрами. В то время я довольно серьезно относился к этому занятию, но чем голоднее я становился, тем больше таяла моя решимость. Потом один приятель из колледжа устроил меня на работу в министерство обороны.

– Даже не могу тебя представить актером, – пожал я плечами.

– А я могу, – вмешалась Сигне. – Он носится как коростель на дороге. – В словах ее легко распознавалась манера говорить Харви.

– Ребята, до чего классные были времена, – улыбнулся он. – Никто из нас ничего не понимал и не знал. Только наш менеджер кое в чем разбирался, но мы его буквально с ума сводили. Каждое утро вся компания тащилась на сцену. И он говорил: «Вы у меня, задницы, будете работать до упаду, весь день. Потому что я сукин сын и жестокий тиран. Критики – невежественные сукины дети, зрители – сукины дети-мещане, а вы просто тупые сукины дети. Единственная стоящая вещь в мире – это театр». И каждое утро он говорил нам это. Каждое утро! Ребята, до чего я был счастлив тогда. Только я об этом не догадывался, вот и все.

– А разве сейчас ты не счастлив? – обеспокоенно спросила Сигне.

– Конечно, милая, конечно. – Харви обнял ее и притянул к себе.

– Вытри лицо, – сказала Сигне. – У тебя ореховое масло на подбородке.

– До чего романтичная баба, не так ли? – расхохотался Харви.

– Не называй меня бабой, – запротестовала Сигне и попыталась шутливо шлепнуть его по лицу, но Харви перехватил ее руку, а когда она пустила в ход другую, между ними завязалась веселая возня. Как бы Сигне ни старалась, Харви успевал поставить блок ее ладошкам, пока наконец он не развел руки, и она оказалась в его объятиях.

– Теперь мы должны поговорить о делах, милая. Не сходить ли тебе в город купить туфли, которые ты так хотела? – Он вытянул из пачки денег банкнот в сто марок.

Сигне радостно схватила ее и выпорхнула из комнаты с криком:

– Намек поняла! Намек поняла!

Харви посмотрел на пачку денег и неторопливо спрятал ее.

Когда дверь закрылась, Харви налил нам еще кофе и приступил:

– Пока ты только наблюдал со стороны, а теперь тебе предстоит вступить в ряды настоящих мужчин.

– С чем это связано? – спросил я. – С обрезанием?

– Все наши операции, – начал Харви, – программируются компьютером. Каждый этап фиксируется на специальном файле, и когда ты, агент, сообщаешь машине о завершении его, машина – исходя из того, что все задействованные агенты выдали свою информацию, – сообщает тебе о следующем этапе.

– Ты хочешь сказать, что вы работаете для вычислительной машины?

– Мы называем ее «Мозгом», – сообщил Харви. – Только так можно быть уверенным, что не произойдет никакой утечки. Машина сопоставляет и корректирует отчеты всех агентов и выдает очередной набор инструкций. У каждого агента есть номер телефона. Он звонит по нему и далее следует полученной инструкции. Если она содержит слово «безопасность», то вслед за ним последуют слова, которые будут паролем для опознания того, кто выйдет с агентом на связь и передаст ему дальнейшие указания. Например, ты набираешь номер, и машина говорит: «Летите в Ленинград. Безопасно. Лицо города изменилось». Это значит, что ты вылетаешь в Ленинград и будешь там ждать указания от человека, который скажет слова «Лицо города изменилось».

– Усек, – кивнул я.

– Очень хорошо, потому что именно такие указания нам выданы сегодня утром. Отправляемся вдвоем. Когда очередной этап завершен, ты позвонишь и получишь указания, предназначенные только для тебя. Не рассказывай мне, что они содержат. Точнее, никому ничего не рассказывай.

– О'кей.

Харви вручил мне запись двух номеров в Нью-Йорке.

– Запомни их и сожги бумажку. Второй номер – только на самый крайний случай, а не когда у тебя кончится туалетная бумага. Всегда звони «коллект-колл», за счет второй стороны. Расходы на телефон вычитаться с тебя не будут.

Раздел 4
Ленинград и Рига

Жил маленький человечек,

И у него был маленький пистолетик,

А в пулях был свинец, свинец, свинец.

Пошел он к пруду и выстрелил там в уточку,

Попал ей в головку, головку, головку.

Колыбельная

Глава 11

Ленинград расположен на полпути между Азией и Арктикой. Обычно на организацию поездки туда уходит шесть дней. Тем не менее Харви обладал какой-то возможностью ускорить ход событий, и уже через два дня мы вылетели из Хельсинки рейсом «Аэрофлота» на самолете «Ил-18В». «ЗИМ» доставил нас из аэропорта в гостиницу «Европейская» на Невском проспекте, самой широкой главной улице Ленинграда. Интерьер гостиницы выглядел так, словно девятисотдневная осада города все еще продолжается. Повсюду виднелись куски осыпавшейся штукатурки, старые двери не закрывались, и, добираясь до стойки администратора, нам пришлось переступать через мотки веревок и куски рваного брезента. Харви сказал, что температура у него еще не спала и ему нужно поесть прежде, чем отправляться в кровать. Администратором оказалась хлопотливая седая женщина в очках с железной оправой и с медалью на груди. Она провела нас в буфет, где официантка принесла нам водки и красной икры, осторожно рассматривая нас испуганными глазами – что свойственно и многим другим русским. За дверью буфета виднелся ресторан, где оркестр из десяти человек играл «Мамбо итальяно» и примерно тридцать пар изображали некое подобие западных танцев, в зависимости от того, откуда они прибыли в Ленинград – из Пекина или Восточного Берлина, где принимаются западные телепередачи. Харви потребовал, чтобы ему принесли кофе с коньяком, и, хотя большая кофеварка «Эспрессо» в данный момент стояла на ремонте, толстая официантка вызвалась организовать нам кофе.

Харви сказал, что будь у него под рукой термометр, засунутый куда-то в багаж, он бы доказал мне, что в самом деле болен – и уж тогда-то я бы понял, что это вовсе не смешно.

Я погрузился в поглощение красной икры с удивительно вкусным кисло-сладким хлебом, наблюдая, как кассир с треском перекидывает костяшки счетов. В буфет заскочили двое официантов, о чем-то споря между собой, но, увидев нас, тут же покинули его. Затем появился очень высокий человек в пальто и меховой шапке. Он подошел к нашему столику.

– Насколько я вижу, – на хорошем английском сказал он, – у вас хватило смелости попросить поесть в столь поздний час. У вас деловой разговор или вы позволите присесть к вам?

– Садитесь, – пригласил Харви и, подняв указательный палец, представил нас: – Мистер Демпси из Ирландии, а моя фамилия Ньюбегин. Я американец.

– Ага, – произнес мужчина и, полуоткрыв рот, изобразил вежливое удивление, как это делают итальянцы. – Моя фамилия Фраголли, я из Италии. Полпорции того же самого, – сказал он официантке, которая принесла нам кофе и с неподдельным интересом уставилась на Фраголли. Он сделал округлое движение пальцами над столом. Девушка улыбнулась и кивнула. – «Столичной»! – крикнул он ей вслед. – Единственная водка, которую я пью, – объяснил он нам и стал негромко мурлыкать, подпевая оркестру. – Эй, мамбо, мамбо итальяно.

– Вы тут по делам? – спросил Харви.

– О да, по делу. Я побывал в двухстах милях к югу от Москвы. Вы думаете, что находитесь в зимней России, но вы не представляете, что такое эти маленькие замерзшие деревушки. Я занимаюсь торговыми операциями во многих районах. На заключение договора уходит четыре дня, всегда то же самое. Они выдвигают предложение, мы его оспариваем, а потом начинаем обсуждать. Я называю цену, а мне говорят, что она слишком высока. Я объясняю, что если снижу цену, то придется эксплуатировать своих рабочих. Они снова начинают изучать цифры. Я меняю часть спецификации. На четвертый день мы наконец договариваемся. Условия они соблюдают неукоснительно. Никогда не опаздывают с платежами. Когда соглашение подписано, работать с ними – одно удовольствие.

Официантка принесла графин водки и еще одну порцию красной икры. Синьор Фраголли, крупный мужчина с выразительной физиономией, изрезанной глубокими морщинами, и большим крючковатым носом, как у римского императора, блеснув белозубой улыбкой на бронзовом от загара лице, принялся в такт музыке отбивать ножом ритм на серебряном ведерке для шампанского.

– Что вы продаете? – спросил Харви.

– Вот это.

Положив нож, он потянулся за своим черным атташе-кейсом, извлек из чемоданчика женский пояс с подвязками и качнул им в воздухе, изображая движение бедер. Металлические застежки звякнули.

– Это мне нравится, – одобрил Харви.

На следующий день мы встречались с синьором Фраголли в половине второго у Центрального военно-морского музея, который он упорно называл биржей.

Музей располагается на восточной стороне одного из сотни островов, из которых и состоит Ленинград; соединяют их между собой шестьсот двадцать мостов. Здесь Нева достигает своей предельной ширины.

Над скованной льдом рекой дул холодный ветер, порывы которого долетали до Петропавловской крепости. Итальянец несколько задержался и появился, рассыпая поклоны и извинения. Он возглавил нашу процессию, спустившись на твердый лед, который тянулся до северного берега. До Кировского моста нам предстояло пройти немалое расстояние, и мы двинулись по протоптанной тропинке. Женщина в тяжелом тулупе, с шарфом на голове и меховых сапогах, терпеливо подергивала леску, опущенную в круглую дырку во льду. Ребенок рядом с ней навел на нас пластмассовый пистолет и изобразил звук выстрела, но женщина приструнила его и улыбнулась нам. Улова у нее не было или же она бросала его обратно в воду. Когда мы оставили ее далеко позади, синьор Фраголли заметил:

– Лицо города изменилось. Вы обратили на это внимание?

– Да, – согласился Харви. Он держал голову низко опущенной, словно даже тут, на льду, наш разговор мог быть перехвачен параболической антенной с направленным микрофоном.

– Надеюсь, что ни одно из них вы не разбили?

– Нет. Я был очень осторожен, – сказал Харви.

Мне не требовалось лишних доказательств, дабы убедиться, что полдюжины яиц, украденных у меня в лондонском аэропорту, находятся у Харви. Я ничего не сказал. Им еще доведется испытать удивление, когда они присмотрятся к этим яйцам из буфета. И у Харви, и у Фраголли оказались одинаковые черные чемоданчики.

– Обменяемся за ленчем, – предложил Фраголли. И 6т души расхохотался, блеснув полным набором зубов.

Я предположил, что если кто-то наблюдает за нами с берега, это введет его в заблуждение.

– Один из вас, – продолжая улыбаться, сказал он, – отправится в Ригу.

– Поедет Демпси, – ответил Харви. – Я должен быть здесь.

– Меня не волнует, кто из вас, – заметил Фраголли. На ходу он пристроился поближе ко мне. – Завтра вы едете в Латвию. Рейс 392-й, отправление без десяти три. Остановитесь в гостинице «Рига». С вами выйдут на связь. – Он повернулся к Харви: – Вы ввели его фотографию в «Мозг»?

– Да, – кивнул Харви.

– Отлично, – одобрил Фраголли. – Человек, который найдет вас, будет знать, как вы выглядите.

– Но я-то его знать не буду?

– Конечно, так безопаснее.

– Нет, только не для меня, – возразил я. – Мне не нравится идея, что любой из ваших бездельников может обнаружить мое фото.

– Ни один из снимков не выдается просто так, – успокоил меня Харви. – Человек, который выйдет на контакт, скорее всего, будет среди пассажиров самолета.

– И как, по вашему мнению, я должен действовать? – спросил я. – Обзавестись бинтами и гипсовой шиной?

– Чем скорее ты вобьешь себе в голову, что в этой организации исключены любые ошибки, тем скорее ты расслабишься и перестанешь подкалывать меня, – нетерпеливо заявил Харви.

Поскольку эти слова, по всей видимости, были предназначены, чтобы ублаготворить синьора Фраголли, я сказал всего лишь «о'кей».

– Вам придется выучить наизусть две тысячи слов, – предупредил синьор Фраголли. – Справитесь?

– Не дословно, – слабо запротестовал я. – Слово в слово не получится.

– И не надо, – улыбнулся Фраголли. – Только формулы – довольно короткие – будут нуждаться в дословной передаче.

– Это получится, – согласился я и подумал, как им удастся раздобыть мне визу в Ригу, но спрашивать не стал.

Мы добрались до вмерзшего в лед судна. Его высокий борт украшали деревянные галерейки и иллюминаторы с занавесками. Поднявшись на борт, мы миновали груды пустых ящиков из-под пива и лимонада и услышали за собой оклик:

– Товарищ! – В голосе звучали угрожающие нотки. – Товарищ! – повторился зов снова.

– Он волнуется потому, что мы не оставили ему верхнюю одежду, – предположил Фраголли. – Тут считается некультурным заходить куда-либо в пальто.

Плавучий ресторан мало чем отличался от всех прочих аналогичных заведений. Столовые приборы, как и посуда, меню, да и сами официанты – все здесь носило марку одного и того же государственного предприятия.

Мы ели бульон с пирожками, и Фраголли рассказывал, что сегодня утром он успел продать партию поясов.

– Вы не имеете представления, до чего толковы эти русские; может, они въедливы и неискренни, но уж умны, это да. Я продаю свои товары во многих западных странах, но эти русские... – Он поцеловал кончики пальцев, демонстрируя свое восхищение, и понизил голос до конспиративного шепота. – Мы заключили сделку. Другие клиенты просто называют мне количество и дату, к которой надлежит поставить восемь тысяч подвязок модели 6а таких-то и таких-то размеров. Но только не русские. Они хотят, чтобы застежка была на дюйм ниже, они хотят двойные швы.

– Это непросто, – покачал головой Харви.

– Да, – согласился Фраголли. – Меняя спецификацию, они получают уверенность, что этот товар пойдет только им. Понимаете, эластик портится от долгого хранения. И они не хотят, чтобы их товар месяцами лежал на складах. У них очень толковое капиталистическое мышление.

– Капиталистическое?

– Конечно. Вот взять этих старушек, что продают букетики цветов на Невском. Ни один милиционер ничего им не говорит, хотя они нарушают закон. Но в свое время продавать таким образом цветы было довольно опасно. Ах, если бы я мог дать одной из этих женщин партию поясов... – Он остановился. – Я прикинул, что если продавать их по нормальной цене – а сегодня в Ленинграде ее можно поднять, самое малое, вдвое, и она будет считаться нормальной, – так вот при такой цене я мог бы уйти на покой после одного рабочего дня. Эта страна изголодалась по потребительским товарам, как Европа в 1946 году.

– Тогда почему же вы этого не делаете? – спросил Харви.

Фраголли скрестил пальцы обеих рук универсальным для России жестом, изображающим тюремную решетку и все, что с ней связано.

– Со временем все станет попроще, – заверил его Харви. – И скоро вы сможете спокойно продавать свои пояса; это у вас получается.

– В Ленинграде мне рассказали анекдот: «Пессимист – это человек, который считает, что раньше было плохо, сейчас плохо и так будет всегда. А оптимист говорит: да, раньше было плохо, плохо и сейчас, но будет еще хуже». Это житейская философия. – Фраголли развел руками.

– Так почему они с этим мирятся?

– В этой стране ребенка сразу же при рождении пеленают. С головы до ног, и он напоминает полено. Когда его распеленывают, чтобы, скажем, искупать, он кричит. Он кричит, потому что теперь его больше ничего не сковывает, ничто не контролирует. Он свободен. Но он обеспокоен. Его тут же снова пеленают, и в психологическом смысле он остается в таком состоянии до самой смерти.

– В наши дни они не так уж скованы по рукам и ногам, – возразил Харви.

– Посмотрите, например, на эту официантку, – развивал мысль Фраголли. – Она просто не может себе позволить купить нормальную одежду. У нее нет ни приличного лифчика, ни пояса.

– А мне и так нравится, – хмыкнул Харви. – Мне нравится, когда у моей бабы выпуклости с обеих сторон.

– Нон, нон! – вскинулся Фраголли. – Нет! Я бы хотел, чтобы каждая хорошенькая женщина в Ленинграде имела приличные предметы туалета.

– Мои пожелания, – продолжал упорствовать Харви, – направлены совсем в другую сторону.

Фраголли засмеялся.

Харви накрошил пирожок в бульон и стал размешивать его ложкой.