Текст книги "Секретное досье"

23

Я открыл глаза. Из середины потолка свисала 200-ваттовая лампочка. От ее света у меня шелушился мозг. Я закрыл глаза. Прошло время.

Я снова открыл глаза, медленно. Потолок почти прекратил качаться. Вероятно, я мог бы встать, но решил не пытаться в течение месяца. Я был очень, очень старым. Солдат, которого я видел у кабинета генерала, сидел теперь в другом конце комнаты и читал все тот же номер «Конфиденшл». Крупные буквы на обложке вопрошали: «Является ли он законченным алкоголиком?»

Я бы сказал вам, чье лицо красовалось на обложке, но не могу позволить себе ответить на иск в миллион долларов, как это могут они. Солдат перевернул страницу и взглянул на меня.

Я помню, как меня доставили в эту комнату в 2.59 как-то ночью. Помню сержанта, который оскорблял меня: в основном англосаксонскими односложными словами из четырех букв, периодически вставляя для связи «коммуняка». Помню, что было 3.40, когда он сказал:

– Тебе незачем смотреть на часы, полковник. Твои дружки уже далеко.

Было 3.49, когда он ударил меня, потому что я 200 раз сказал «не знаю». Он еще много бил меня после этого. Он причинил мне такую боль, что в какой-то момент я захотел что-нибудь сказать ему. На моих часах было теперь 4.22. Они остановились. Разбились.

Я надеялся, что они станут придерживаться стандартной методики ведения допроса и скоро появится добрый следователь. Я лег на американскую армейскую койку. Ставни окна надо мной были заперты на висячий замок. Кремовая краска в этой большой комнате слегка отливала зеленцой в свете флуоресцентных лам. Я предположил, что мы находимся в одном из одноэтажных зданий административного блока на северной оконечности острова. В комнате было пусто, если не считать телефона, над которым стоял стул. На стуле сидел мой страж. Безоружный. Верный признак того, что они не шутили.

Лежать на жесткой металлической койке доставляло мне удовольствие. Я расслабил свои избитые, в синяках мышцы и снова попытался открыть заплывшие глаза. Мой компаньон оторвался от журнала «Конфиденшл» и направился ко мне. Я притворился мертвым; возможно, у меня к этому природный талант: это не составило мне почти никакого труда. Он пнул меня по ноге. Удар был не сильным, но разлившаяся боль отдалась в каждом нервном окончании от колена до пупка. Я удержался от стона и каким-то образом – от рвоты, но это было очень трудно. Совсем молоденький солдат полез в нагрудный карман. Я услышал звук зажигаемой спички. Парень осторожно сунул мне в рот сигарету.

– Если это остров иммигрантов Эллис, я передумал, – сказал я.

Солдат мягко улыбнулся, затем снова пнул меня по ноге. Отличное у него было чувство юмора, у этого паренька, великолепный ответ.

Я страшно проголодался. Паренек прочел «Конфиденшл», «Скрин ромэнсиз», «Гэлз энд гэгз» и «Ридерс дайджест», прежде чем меня увели. На внешней стороне своей двери я прочел: «Комната ожидания № 3». Мы прошли небольшое расстояние по коридору.

За дверью с надписью «Отделение безопасности офицера медицинской службы» находилось темное, уютное, теплое, как утроба, помещение; хорошая меблировка, яркий круг света от красивой латунной лампы на письменном столе красного дерева.

В круге света располагались кофеварка из нержавеющей стали с горячим ароматным кофе, голубой кувшинчик с горячим молоком, тост, сливочное масло, хрустящий жареный бекон с прослойками жира, яйцо-кокот, джем, вафли и маленький кувшин с горячим загустевшим кукурузным сиропом. За столом сидел немолодой мужчина в генеральской форме; я узнал макушку его коротко стриженной головы. Это был бригадный генерал, с которым разговаривали мы с Долби. Всецело поглощенный процессом еды, он не поднял глаза, когда меня ввели. Отправил в рот бекон и вилкой указал на мягкое кожаное кресло.

– Чашку кофе, сынок? – предложил он.

– Нет, спасибо, – ответил я. Мой голос прозвучал непривычно, исказившись на выходе из моего опухшего рта. – Для одного дня мне жрачки хватило.

Бригадный генерал не посмотрел на меня.

– Ты настоящий крутой парень, да, сынок? – Он налил кофе в черную чашку веджвудского фарфора и положил четыре кусочка сахара. – Подними уровень сахара, – сказал он.

Я выпил сладкий черный кофе, он вымыл изо рта запекшуюся кровь.

– Я всегда говорю, что хороший фарфор, то есть по-настоящему хороший, жизненно необходим в доме, в действительно хорошем доме, – сообщил я бригадному генералу.

Он снял телефонную трубку.

– Давай-ка прямо сейчас съедим горячего супа и сандвич с беконом.

– На поджаренном ржаном хлебе, – сказал я.

– Звучит аппетитно, – согласился он со мной, затем распорядился в трубку: – Сделайте два сандвича с беконом на поджаренном ржаном хлебе.

Систему этот парень знал. Он собирался оставаться добрым и понимающим, что бы я ни делал. Я съел сандвич и выпил суп. Генерал и виду не подал, что узнает меня, но когда я закончил с супом, предложил мне сигару. Когда же я отказался, достал пачку «Галуаз» и настоял, чтобы я оставил ее себе. Здесь было очень тихо. В полумраке позади стола мне видны были большие старинные напольные часы, тикали они совсем негромко и, когда я смотрел на них, деликатно пробили 10.30. Старинная мебель вокруг и тяжелые шторы говорили о том, что человек этот достаточно важный, если на транспортном корабле нашлось место для доставки даже сюда, на атолл Токве, всего необходимого для воссоздания изысканной обстановки. Бригадный генерал продолжал писать. Он был очень спокоен и, не глядя на меня, сказал:

– Всякий раз, когда случается какая-то дурно пахнущая история, выходит так, что заниматься ею приходится мне.

Я подумал, что он имеет в виду меня, но он передал через стол несколько фотографий. Одна представляла собой снимок цвета сепии, с виньеткой, какую в фотостудии любого маленького городка сделают за доллар. Две другие были официальными фотографиями из личного дела, в фас и в профиль. На обеих запечатлен капрал лет двадцати двух – двадцати четырех, светловолосый, с открытым лицом. Я предположил бы, что он – сын фермера со Среднего Запада. Была и четвертая фотография, плохой нечеткий любительский снимок. На этот раз с молоденькой девушкой, милой в традиционном духе, – они стояли рядом с новым «бьюиком». На обороте надпись: «Аптека Шульца. Фотоуслуги 24 часа». Я вернул фотографии.

– Итак? – произнес я. – Солдат?

– Очень хороший солдат, – сказал бригадный генерал. – Он прослужил в армии шесть месяцев. Знаете что? Он впервые увидел океан, когда выходил из Сан-Франциско в прошлом месяце. – Генерал медленно поднялся. – Если вы допили кофе, я кое-что покажу вам.

Он подождал, пока я допью.

– Вполне возможно, что следующую чашку я выпью очень не скоро, – заметил я.

– Разумеется, возможно, – согласился он и улыбнулся, как человек на последней фотографии рекламы виски «Канадиан клаб», весьма довольный собой. – Вернемся в вашу комнату, – сказал он.

Коридор освещали голубые длинные плоские лампы, и Комната ожидания № 3 была не заперта. Я открыл дверь, и внезапно оказалось совсем не 10.40 вечера. Было утро.

Свет слепил: большие ставни распахнули, впустив полуденное тропическое солнце. Стул и телефон по-прежнему находились здесь, так же и «Конфиденшл», «Скрин ромэнсиз», «Гэлз энд гэгз» и два номера «Ридерс дайджеста». У стены стояла оливковая металлическая армейская койка, которую я так недавно покинул. Голубое одеяло на койке было в пятнах моей крови. В комнате вообще ничего не изменилось бы, если бы на одеяле моей койки не лежал страшно обожженный обнаженный труп.

Бригадный генерал подошел к телу.

– Это капрал Стив Хэрмон, – сказал он. – Я пишу его семье. Это парень, которого вы убили прошлой ночью.

24

Водолей (20 января – 19 февраля). Раздражающие правила, похоже, затрудняют ваше продвижение вперед, но не поддавайтесь порыву. Есть возможность встретить множество новых удивительных друзей.

Вероятно, четырнадцать из последующих двадцати четырех часов я провел с бригадным генералом, хотя врачи и психиатры подвергли меня своим обычным проверкам. В тот же вечер мы снова сидели в его кабинете. Было вволю горячего кофе и вволю сандвичей с беконом на подсушенном хлебе. Бригадир налил себе шестую за полчаса чашку и нарушил долгое молчание:

– Вы отмечены в моем досье, полковник, тремя звездами – как у Мишлена, это и у нас самый высокий рейтинг. Это необязательно говорит о том, что вы хорошо справляетесь со своей работой. Это означает, что вы представляете для нас потенциальную угрозу, оцениваемую тремя звездами. Однако, насколько мне известно, это некий указатель на то, что вы опытный следователь. Себя я к таковым не причисляю. Я всего лишь человек, которого присылают в такие места, как это, для проверки колючей проволоки на предмет прорех. Вы говорите, что не подавали сигналов той русской подводной лодке в четверг ночью. Я хочу вам верить. Да. Вот моя информация, а вы покажите мне свое кино, мистер.

Я ценил то, что этот старый человек вел себя даже мягче, чем того требовала его роль. А ведь он был убежден, что это я соединил его славную новую вышку с его славной новой линией электропередачи и превратил одного из его полицейских в уголь.

– Ну, я не уверен, что эта субмарина не подавала собственного сигнала, – сказал я.

– Не умничайте со мной, сынок, очевидно, что она сделала это.

– Хорошо. Так почему здесь вообще должен быть агент?

– Посмотрите на это вот с какой стороны, сынок, во-первых, мы отследили сигнал…

– Я все спрашиваю вас, что за сигнал, а вы мне не говорите!

– Тот, который послал ты, сынок, тот, который послал ты… потому что ты… – он поискал слово, – просто подлец, просто подлец. – Он покраснел, смущенный своей вспышкой, и начал протирать очки. – Видимо, я слишком стар для вашего рода войны…

Хороший агент хватается за любое преимущество в дискуссии, особенно когда предмет дискуссии – продление его жизни. Я сказал:

– Я думал, ради целей этого короткого допроса мы притворялись, что я невиновен.

Он кивнул.

– Сигнал представлял собой высокоскоростные электрические импульсы. Как можно послать Морзе на такой высокой скорости, что длинные сообщения будут переданы за секунды, записаны, а затем, позднее, прочитаны медленно, так может быть передано и сканированное телеизображение. Прошлой ночью камера-передатчик, достаточно маленькая, чтобы ее мог перенести один человек, была направлена на «гору», и не важно, сильно ли тряслась камера, скорость импульсов передала четкое изображение.

– Точно так, как снятый на высокой скорости фильм меньше реагирует на тряску камеры, – вставил я, чтобы показаться умным.

– Совершенно верно. – Бригадный генерал ничуть не сомневался, что минувшей ночью я пользовался этим оборудованием и просто посмеиваюсь над ним.

– Но прошлой ночью было очень темно. Можно ли получить изображения при таком освещении?

– Мне не следовало бы говорить вам, но раз уж мы затеяли эту комедию… – Он закурил сигару, достав ее из ящичка слоновой кости. Прикурил генерал от спички, как поступает знаток с хорошей сигарой, покатал ее губами, затем, вынув, выдохнул и стал рассматривать ярко-красный пепел. – Наши ребята не вполне уверены: возможно, высокоскоростной импульс обеспечивает беспрецедентную апертуру, достаточную для фотографирования в темноте. Если нет, возможно, субмарина направила инфракрасный прожектор на нижнюю границу облаков, чтобы поймать отраженный свет. Человеческий глаз его, разумеется, не увидел бы.

– Тогда…

– Тогда зачем вспышка? Да, это противоречие, эта вспышка, но если иметь трансфокатор с максимальным увеличением фокусного расстояния – такого рода вещи используются при трансляции бейсбольных матчей, – передаваемого света будет очень мало. Но при вспышке и высокоскоростной передаче можно получить очень близкие снимки «горы». Вероятно, вспышку автоматически давала принимающая аппаратура, как только «картинка», так сказать, становилась слишком темной. Камера направлялась на «гору» с помощью электрогироскопа, контролируемого компасом, настроенным на правильный пеленг.

– Они все предусмотрели, не правда ли? – заметил я. Он бросил на меня кислый взгляд. Я продолжал: – Удивительно, что они не могли сделать этого без вспышки, тогда никто ничего не узнал бы.

– Ничего подобного, мы следили за всем этим мероприятием, как я вам повторяю. Я продемонстрирую вам, если хотите. Вы глупостей не наделаете, а? – спросил старик. – Потому что…

– Не думайте, что я недооцениваю вас, сэр.

– Отлично, – улыбнулся он. – Как и я вас. – И продолжил: – Вечеринка вчера была устроена в связи с тем, очевидно, что мы делали на «горе». Мне нет необходимости говорить вам это.

Я пытался выглядеть как человек, который знал, но в действительности клял себя за то, что так легко попался на удочку. Вечеринка: мне следовало заподозрить, что здесь она не была светским событием. Интересно, подумал я, знал ли Долби, что на вечер приема в саду были запланированы секретные эксперименты? Возможно, бригадный генерал находился там, желая убедиться, что мы присутствуем. Теперь все встало на свои места. Я предположил, что взорвать они собирались нейтронную бомбу[26]26
   См. Приложение, Нейтронная бомба, с. 343.


[Закрыть]. Сообщенная нам информация о том, что это бомба с ураном-238 и детонатором МВСН, была правдивой, но в ночь вечеринки группу людей срочно переправили в район взрыва, чтобы модифицировать бомбу. Гладко, без паузы, я вставил вопрос:

– Вы имеете в виду установку нейтронного устройства?

Он кивнул.

– Чем вы воспользовались? Послали челноком «вертушку» с плоской вершины?

– Что-то вроде этого, – ответил бригадный генерал с режущей, как коса, улыбкой.

Он выкатил на середину своего кабинета металлическую тележку. Заговорил, заряжая пленку в стоявший на ней 16-миллиметровый проектор:

– На вышках вдоль дороги установлены инфракрасные камеры и канал связи. На некоторых вышках есть персонал, большинство управляются на расстоянии. Все камеры ведут передачу на одной и той же частоте, и принимающая аппаратура выдает…

Он заправил последний виток пленки в большое серое устройство, на котором потрескалась краска, и закрыл металлический щиток. Лампа на письменном столе погасла, и серый, в царапинах прямоугольник света упал на стену напротив, когда экран под мягкое урчание встал на место. 15. 14. 13. Большие начальные цифры сменились наскоро смонтированным фильмом.

Бригадир продолжил:

– …выдает изображение в виде искаженной карты этой стороны острова.

Экран был темным, только белый червяк вполз в кадр снизу по центру, продвигаясь вверх.

– Это ваш автомобиль, – пояснил бригадир.

Я подумал, что это сочетание машины Долби и моего автомобиля, но промолчал. Когда короткий белый червяк добрался до верха экрана, поперек появилась горизонтальная помеха.

Бригадир сказал:

– Это случилось, когда управляемая человеком вышка была подсоединена к электрическому кабелю. Эта камера тогда вышла из строя, разумеется, но, по счастью, поля камер перекрывают друг друга. Теперь вы видите? – Белый червяк сократился до точки, когда моя машина остановилась, и внезапно экран превратился в мешанину очень насыщенных горизонтальных полос разной ширины и интенсивности. – Это высокоскоростная телепередача, такая быстрая, что мы получаем сотни телеизображений на кадр. – Теперь полосы потемнели. – Где-то здесь сигнал отключился.

За исключением маленькой белой точки, оставленной моим «линкольном», экран был черным.

– «Миксеры».

Два вертолета появились в кадре сбоку – колышущиеся кляксочки. Я наблюдал, как они возвращаются к моей машине и кружат над ней. Пока что я не увидел в фильме ничего для себя нового. Но кинолаборатория проделала тщательную работу, они подмонтировали в конце фильма эпизод моего ареста: два автомобиля едут по дороге с верхней части экрана, один входит в кадр снизу. Теперь я кое-что узнал. Это оборудование ясно показывает разницу между одной машиной и двумя. Я знал, что Долби ехал по шоссе, опережая меня на несколько ярдов. Это означало, что Долби нашел способ сделать свой автомобиль совершенно невидимым для радарной защиты острова.

Теперь клочок бумаги, обнаруженный мной в коробке из-под клюквы, легко расшифровывался. Радиоволны ОНЧ были стандартным способом переговоров с субмаринами, находящимися под водой. Компасный пеленг должен был настроить электрогироскоп на камеру. Во всей этой истории единственной моей удачей было то, что я не положил эту бумажку к себе в карман.

Далее, телепередача требовалась потому, что нейтронная бомба – это не один большой взрыв, как у атомной бомбы, нет, она создана для того, чтобы висеть над городом, бомбардируя его нейтронами. Только изображение ее в действии было бы полезно. Неподвижное изображение показало бы мало или ничего.

На следующий день мне продемонстрировали черные металлические искореженные части высокоскоростного телеприемника. Большие тяжелые рукоятки были не так исковерканы, как тонкая оболочка. Мне показали фотографии и сами предметы. Похоже, они сняли вполне четкий комплект отпечатков пальцев с прибора. Самой собой, принадлежали они мне. Я никогда не прикасался к этой проклятой штуковине, но не сомневался, что все было подлинное.

25

Водолей (20 января – 19 февраля). Обращайтесь с окружающими вас людьми тактично. Новые знакомства могут способствовать путешествию и эмоциональному подъему.

Последующие дни слились в неразрывный ком. Постоянно было 4.22 – один длинный флуоресцентный день, перемежавшийся допросами, как фильм, идущий в прайм-тайм, – телерекламой.

Ежедневно один час посвящался медицинскому обследованию. Меня подвергали тестам на ай-кью, задавали вопросы и просили написать мою биографию. Я подбирал треугольники к кругам и вставлял деревянные стержни в решетки. Проверяли мою реакцию, скорость, координацию и мышечную продуктивность. Брали на анализ кровь и идентифицировали ее, измеряли кровяное давление и записывали. Родимые пятна, о существовании которых я не подозревал, фотографировали и замеряли. Холодный душ и жаркий свет слились в один месяц, как сливаются в поле травинки. Я забыл о существовании Джин и Долби, а иногда сомневался и в собственном существовании.

Случалось, охранники сообщали мне время, но в основном говорили, что сейчас 4.20. Однажды днем, а возможно, ночью, во всяком случае, это была первая смена охраны после кукурузных хлопьев, в Комнату ожидания № 3 вошел капитан американской армии. Я не встал с койки, начав ощущать себя здесь как дома. Ему было года сорок два, и двигался он, как европеец, то есть как человек, который носит подтяжки для поддержки брюк. Руки у него были морщинистые, и казалось, никакого мыла не хватит, чтобы удалить землю, густо забившую его поры. На одном ухе отсутствовала мочка, и я легко представил себе деревенскую повитуху, усталую и неловкую в ранние часы балканского утра.

– Jo napot kivavok, – сказал он.

Пару раз я слышал это приветствие в кафе «Будапешт» и всегда считал, что расположение более молодых официанток завоевывало «kezet csokolom» (целую вашу руку).

С этим парнем данная шутка не прошла.

– Поднимайся, приятель, – сказал он, меняя подход.

Говорил он с очень сильным акцентом, щедро пересыпая свою речь жаргоном. Жаргон должен был убедить вас, что он чисто американский парень, и дать ему передышку для перевода следующего предложения.

– Не говорить инглезе, – сказал я, характерно пожимая плечами и выставив руки ладонями наружу.

– Оп, а не то пинком подниму!

– Сколько угодно, если не повредишь мои часы, – отозвался я.

Он расстегнул нагрудный карман кителя и развернул белый лист бумаги размером примерно 10 на 8 дюймов.

– Это ордер на твою депортацию, подписанный государственным секретарем. – Он произнес это так, словно собирался приклеить его на внутреннюю сторону обложки в конце своего карманного издания Томаса Пейна. – Можешь считать, тебе чертовски повезло, что мы обмениваем тебя на двух летчиков, которые знают сенаторов, а иначе медленно сделали бы тебе чи-и-ик. – Он издал отвратительный звук, проведя пальцем поперек горла.

– Что-то я не пойму тебя, дядя Том, – проговорил я. – Зачем это Англии обменивать меня на двух летчиков?

– Англии – хо-хо-хо! – Он символически изобразил веселье. – Англия! Ты летишь не в вонючую Англию, свинья, а возвращаешься в вонючую Венгрию. Тебя там ждут не дождутся за то, что провалил дело. Хо-хо! Они тебя чи-и-ик, хо-хо!

– Сам ты хо-хо, – сказал я. – Я оставлю тебе немного кровяной колбасы.

Поначалу я не воспринял всерьез слова о том, что меня переправляют в Венгрию.

Я мало что мог сделать. Ни Долби, ни Джин не имели возможности переговорить со мной. На помощь с любой другой стороны я практически не рассчитывал. А теперь эта чепуха с Венгрией.

Я переживал из-за этого два часа, потом пришел медик с длинной каталкой и эмалированным лотком, в котором лежали эфир, вата и шприц для подкожных инъекций. Он взбил чистую белую подушку на каталке и разгладил красное одеяло медицинского отделения. Пощупал мой пульс, оттянул веки и с помощью стетоскопа прослушал мою грудную клетку.

– Лягте, пожалуйста, на каталку. Полностью расслабьтесь.

– Который час? – спросил я.

– Два двадцать… засучите рукав.

Он протер кожу эфиром и с профессиональной рисовкой ввел острую блестящую иглу в бесчувственную плоть.

– Который час? – прогудел мой голос.

– Два двадцать, – снова ответил он.

– Который, который, который. Час, час, час.

Это не я говорил, это было необычное металлическое эхо: «Час, час, час». Я посмотрел на одетого в белое парня, и он все уменьшался, уменьшался и уменьшался. Теперь он стоял далеко у двери, но по-прежнему сжимал мою руку. Неужели это возможно? Час, час, час. Все еще сжимает мою руку, то есть руки, обе. Оба эти человека, обе мои руки. Так далеко, такие маленькие мужчины рядом с той крохотной дверкой.

Я потер лоб, потому что медленно вращался на поворотном столе и опускался вниз. Но как же я снова поднялся, ведь я продолжал вращаться и опускаться, но всегда оставался достаточно высоко, чтобы снова опускаться и вращаться. Я потер лоб своей громадной, тяжелой ладонью. Она была большой, как аэростат заграждения, моя ладонь, следовало ожидать, что я обхвачу ею всю голову, но лоб был таким широким. Широким. Широким, как гумно. Меня повезли. К двери. Они ни за что не протолкнут огромного меня в эту маленькую дверь. Не меня, никогда. Ха-ха. Никогда, никогда, никогда. Тук, тук, тук, тук.

В моем подсознании рев двигателей почти привел меня на грань пробуждения. Но всякий раз ко мне подходил человек и низко надо мной наклонялся. Резкая острая боль в руке вызывала настойчивую пульсирующую тошноту, разливавшуюся по телу лихорадочными волнами жара и сильного холода. Меня перемещали на носилках и каталках по неровной земле и коридорам с лакированными деревянными полами, обращались со мной, как с пылинкой и как с мусорным ящиком, заносили в поезда, помогали сесть в самолеты, но всегда неподалеку маячила расплывчатая луна, склоняющаяся ко мне, и эта резкая боль, которая натягивала на мое лицо одеяло беспамятства.

Я очень, очень медленно выплыл на поверхность, свободно поднимаясь из темной пучины к тускло-голубой колеблющейся поверхности жизни без лекарств.

Мне больно, следовательно, я существую.

Я покрепче ухватился за влажную почву. В свете маленького окна я сумел рассмотреть разбитые наручные часы, на которые меня потихоньку тошнило. На них значилось 4.22. Я поежился. Где-то поблизости слышны были голоса. Никто не говорил, только стонал.

Постепенно ко мне вернулась способность чувствовать. Я ощутил спертый, горячий, влажный воздух. Взгляд фокусировался с трудом. Я закрыл глаза. Я спал. Иногда ночи казались длинными, как неделя. Передо мной ставили грубые миски с чем-то похожим на кашу и, если я не ел, уносили. Пищу приносил всегда один и тот же человек с короткими светлыми волосами и плоским лицом с высокими скулами. Одет он был в светло-серый спортивный костюм. Однажды я сидел в углу на земляном полу – мебели там не было, – когда услышал звук отодвигаемых задвижек. Вошел Кубла Хан, но без еды. Я никогда раньше не слышал его голоса. Голос у него оказался грубым и неприятным. Он сказал:

– Небо голубое, земля черная.

Я с минуту смотрел на него.

Он повторил:

– Небо голубое, земля черная.

– Ну и что? – спросил я.

Он подошел ко мне и ударил ладонью. На той стадии моего обучения достаточно было несильной боли. К.Х. вышел из комнаты, задвижки задвинулись, а я остался голодным. Мне понадобилось два дня, чтобы понять: я должен повторять слова за К.Х. Это было довольно просто. К тому времени, когда я сделал данное открытие, я ослабел от голода и жадно вылизал свою миску. Жидкая овсяная каша была восхитительна, и я ни разу не пожалел об отсутствии ложки. Иногда К.Х. говорил: «Огонь красный, облако белое», или, например: «Песок желтый, шелк мягкий». Иногда акцент бывал у него таким сильным, что только спустя несколько часов, после бесконечного повторения этих слов, я наконец понимал, о чем мы оба говорили. Однажды я сказал ему:

– Предположим, я куплю вам лингафонный курс. Я выйду отсюда?

За это я не только на целый день остался без пищи, но в тот вечер он не удосужился принести мне и тонкое, как бумага, грязное одеяло. Какого цвета небо, я усвоил на девятый день. В тот раз К.Х. просто показал, а я быстро затараторил ту чушь, которую удалось вспомнить. Но допустил ошибку. Что-то типа: «Небо красное, шелк голубой». К.Х. заорал и несильно ударил меня по лицу. Я не получил ни еды, ни одеяла и ночью трясся от сильного холода. С того времени я называл предметы правильно, иногда ошибался, в зависимости от цвета, который в тот день решал присвоить всему К.Х. Даже получая каждый день жидкую овсянку, я все больше слабел. Я прошел «стадию шуток», стадию «задавания вопросов», стадию «вы понимаете по-английски?». Я был слаб и измучен и в тот день, когда повторил все настолько правильно, что К.Х. принес мне кусок холодного вареного мяса. Я плакал целый час, не испытывая грусти, – возможно, от удовольствия.

Каждое утро дверь отворялась, и я отдавал свою парашу, каждый вечер ведро приносили снова. Я начал вести счет дням. Ногтями я выдавил грубое подобие календаря на мягком дереве двери; находясь за ней, я не попадал в поле зрения смотревшего в глазок. Некоторые дни я помечал двойной чертой, те, когда слышал звуки. В основном они были довольно громкими, эти шумы, чтобы разбудить меня, когда возникали. Издавали их люди, но я бы затруднился определить, что это было – стоны или крики. Что-то среднее между тем и другим. В иные дни К.Х. приносил мне клочок бумаги с отпечатанным на нем приказом, скажем: «Заключенный будет спать, положив руки поверх одеяла». «Заключенный не будет спать днем».

Однажды К.Х. дал мне сигарету и прикурил ее для меня. Когда я откинулся, чтобы затянуться, он спросил:

– Почему вы курите?

Я ответил, что не знаю, и он вышел, но на следующий день трава была цвета сепии, и меня опять ударили по голове.

Когда я отметил в своем календаре двадцать пять дней, К.Х. принес мне записку со словами: «К заключенному придет посетитель всего на шесть минут». В коридоре послышались громкие возгласы, и К.Х. впустил молодого капитана венгерской армии. Он вполне сносно говорил по-английски. Мы стояли, глядя друг на друга, пока он не сказал:

– Вы просили встречи с послом Великобритании.

– Я этого не помню.

К.Х. толкнул меня в грудь с такой силой, что я ударился о стену своей камеры и у меня перехватило дыхание.

Капитан продолжал:

– Я не спрашиваю. Я говорю это. Спрашиваете вы. – Он был обаятелен, ни на секунду не переставал улыбаться. – Секретарь ждет снаружи. Он видит вас сейчас. Я иду. Только шесть минут.

К.Х. ввел в мою камеру мужчину такого высокого роста, что он стукнулся головой о притолоку. Держался он смущенно и неловко. Неохотно объяснил, что это не его решение, что он всего лишь третий заместитель секретаря, и все в таком роде. Сказал, что сведений о моем британском гражданстве нет, хотя и признал, что, по его мнению, говорю я, как англичанин. Его смущение и неловкость почти убедили меня в том, что он действительно британский чиновник.

– Не сочтите за дерзость, сэр, – сказал я, – если я попрошу вас удостоверить вашу личность.

Он страшно растерялся и несколько раз повторил:

– Ну что вы?

– Я не имею в виду удостоверение личности, вы понимаете, сэр. Мне нужно что-то, свидетельствующее о вашей регулярной связи с родиной.

Он тупо посмотрел на меня.

– Повседневные вещи, сэр, просто я хочу убедиться.

Стремясь помочь, он вернулся с повседневными вещами и изложил кучу причин, по которым посольство ничего не может сделать. Больше всего он тревожился, что мне придется втянуть в это дело группу Долби, и постоянно пытался выудить сведения о любом заявлении, какое бы я ни собирался сделать венгерской полиции.

Делать это, одновременно утверждая, что я не британский подданный, нелегко даже для британской дипломатии старой школы.

– Постарайтесь не попасть в тюрьму для политических заключенных, – не уставал повторять он. – Там очень плохо обращаются с узниками.

– Здесь тоже не гостиница МХО[27]27
   Молодежная христианская организация. – Примеч. пер.


[Закрыть], – возразил ему я однажды. Я уже сожалел о его приходах и почти предпочитал К.Х. С ним я хотя бы знал, что к чему.

Каждый день казался более жарким и влажным, чем предыдущий, а ночи стали прохладнее.

Хотя английского языка К.Х. хватало для повседневных нужд, как то: покормить меня или дать в нос, я выяснил, что могу получить чашку сладкого черного кофе от одного из охранников, когда выучил достаточно венгерских слов, позволяющих изложить просьбу. Этот старик, похожий на статиста в романтической сентиментальной опере, иногда давал мне кусочек жевательного табака.

Наконец высокий британец явился повидать меня в последний раз. Они прошли через обычную процедуру возгласов и предварительных условий, но на этот раз говорил только армейский капитан. Он сказал мне, что «правителство ее величествия» никоим образом не может считать меня британским подданным. «Следовательно, – заявил он, – суд будет идти по венгерским законам». Человек из посольства сказал, что ему очень жаль.

– Суд? – переспросил я, и К.Х. снова размазал меня по стенке. После этого я замолк. Британец метнул на меня взгляд «извини, старина», надел свою шляпу с загнутыми полями и исчез.

У К.Х. случилась редкая вспышка альтруизма – он принес мне черный кофе в настоящей фарфоровой чашке. Сюрприз следовал за сюрпризом, ибо, сделав глоток, я обнаружил в кофе добавку в виде сливового бренди. День был долгий. Я подтянул согнутые ноги поближе к голове и, крепко обхватив себя руками, заснул, думая: «Если я не выберусь отсюда быстро, вы, парни, пожалеете об этом».