Текст книги "Радин"

Кристиан позвонил у парадной двери, но его никто не услышал, падрон в студии поставил пластинку, это была турандот с тенором гомесом, мне если раз скажешь, я на всю жизнь запомню, слово в слово, меня ночью разбуди – я все пластинки перечислю, и дирижеров, и какой оркестр играет, и в каком году!

я вышла на террасу с метелкой снег подмести, одно название, что снег – кокаиновые дорожки на черном граните, как посмотришь, так ноздри немеют, я этого добра напробовалась, когда у тетушки работала, там много всякого было, наш падре и половины не понял, когда я на исповедь пришла

я услышала – эй! – посмотрела вниз и увидела человека в саду, лежит себе в нашем гамаке, раскинув руки и задрав голову к небу, лицо у него было румяное, как у гензеля из сказки, а на голове шапка с помпоном, потом он вылез, наклонился и бросил в меня чем-то белым – это был снежок! такое разве забудешь

и что же он сказал, когда я впустила его в дом? от тебя пахнет дегтярным мылом, дитя мое! я молча взяла у него пальто, которое весило как целая овца, и повесила подальше от хозяйских вещей

потом прошел год, падрон привел его снова, сказал, что он аспирант в академии – правда, сам он звал его студентом, и я стала звать студентом, и вообще небрежничала, пока однажды не увидела его рот, перемазанный земляничным вареньем

они с падроном пришли попробовать начинку для пирога, спустились со своих небес, голодные, веселые, и давай зачерпывать прямо ложкой из кастрюли, падрон любит кусочничать, а я иногда позволяю

студент стоял у окна, лицо у него и так прозрачное, как китайская чашка, а от зимнего света еще светлее стало, я и взглянула-то случайно, я же только на падрона смотрю, если падрон в комнате, а тут увидела его губы на белом лице, будто красный гамак в заснеженном саду, что-то во мне натянулось, как простыня от ветра, и зазвенело

Радин. Среда

Связка саранчи, связка лука, пара зайцев и пара перепелов – так выглядело приношение шумерскому божеству. В этом деле двое исчезнувших мужчин, один самоубийца и две перепелки, синяя и сизая. Сегодня напишу отчет, внесу туда диалоги c персонажами и квитанцию из «TAP Portugal». Хорошо бы и книгу аспиранта приложить, но где ее взять. В старом лаптопе нет ничего, кроме фильмов и прошлогодних счетов.

Что я знаю о Кристиане? Он любитель нуара, играет на бегах, не слишком аккуратен, равнодушен к гастрономии и пьет что попало. Если верить консьержке, женщины время от времени стоят у него под дверью. Тут еще кот маячит, но это надо уточнить. Человек с котом – особый человек. Крамер был здесь десятого января, а четырнадцатого мог улететь в Сантьяго с двумя чемоданами. А мог не улететь.

Зачем он отправился на январское шествие, если болел и не выходил из дому? Радин вспомнил, что не выбросил картинку с волхвами, нашел ее и прочел надпись на обороте: «C. M. B. Пекарня “Рио” желает вам стать миндальным королем!» Ладно, пирог сюда могли и принести, ходила же к австрийцу женщина, задыхавшаяся от кошачьей шерсти. Неужели сама сеньора Понти? Может, русский парень что-нибудь знает, они с аспирантом вместе ездили на бега. Номера друзей мелком на кухне не записывают, но с немца что возьмешь. Он сел на подоконник и набрал номер, трубку сняли не сразу.

– Ну? – сказал мужской голос. – Проснулся наконец?

– Иван? – спросил Радин, забыв поздороваться.

– Ты бы еще через год позвонил! – Человек говорил по-португальски без акцента. – Ты кто, журналист или друг? Я дешево не отдам, имей в виду.

– Просто ищу Ивана. По важному делу.

– Да мне все равно. – Радин услышал гудок парохода, потом долгий табачный кашель. – Приходи сегодня к мосту. Хорошо, что я купил зарядку, а то хрен бы ты сюда дозвонился. Принеси ужин, лучше горячий.

– Ладно. А к какому мосту приходить?

– К мосту Аррабида, палатка синяя. Спросишь Мендеша, если что.

Наверное, выкуп попросит, подумал Радин, повесив трубку. Ясно, что телефон в чужих руках, похоже, русский парень потерял его или карманники вытащили. Как бы там ни было, это ответвление может пригодиться. В телефоне бывают сообщения, контакты и прочее. Радин решил было, что сходит туда завтра, но взглянул на картинку с волхвами, вспомнил, что буквы означают Christus Mansionem Benedicat, надел куртку, вытащил из желтого конверта сотенную и вышел из дома.

* * *

Завернув в винный магазинчик на углу, Радин запасся хересом, купил еду в китайской лавке, спустился в центр, где уже зажглись первые фонари, и пошел вдоль набережной пешком, минуя склонившихся над водой рыбаков. Под мостом он перелез через парапет, спустился на заваленный камнями берег и, подойдя к синей палатке, громко сказал:

– Сеньор Мендеш? Я принес вам ужин.

– Давай его сюда, – хрипло сказали у него за спиной.

Человек был одет в брезентовый плащ и почти сливался с бетонной сваей моста, в руках у него была удочка, на голове плотно сидела твидовая кепка с козырьком. Радин подошел поближе, из-за спины Мендеша тихо зарычала собака, похожая на давно не мытую борзую. Немного поодаль сидел на ящике второй клошар, он слегка привстал и поклонился с достоинством. Мендеш взял протянутый сверток и поморщился:

– Копченая рыба? Лучше бы соловьиных языков в тесте взял.

– Там еще вино, – терпеливо сказал Радин.

В первую минуту человек показался ему старым, но яркие, близко поставленные глаза были глазами сорокалетнего мужчины. Если бы не пыльный загар, был бы вылитый каталонский доктор.

– Разве это вино. – Мендеш отвинтил пробку и стал пить, быстро вздрагивая горлом. Потом он поставил бутылку на парапет, порылся в кармане плаща и достал зеленую «Нокию».

– Гони сотню и забирай! Я его на днях зарядил, как будто знал, что ты объявишься. Твой друг оставил его в ящике с цветами, когда прыгнул в воду, а я тут все забираю, что плохо лежит. Такой на реке порядок.

– Что значит – прыгнул в воду? Когда?

– А то ты не знаешь. В прошлом августе, прямо на глазах у гостей.

– Каких гостей? – Радин машинально взял бутылку с парапета и отхлебнул. – Иван утонул в августе? Вы ничего не путаете?

– Не знаю никакого Ивана. А о смерти твоего художника писали все газеты. Целую осень трезвонили. Мы вот с ним, – он махнул рукой в сторону соседа, – на «Correio» по вечерам скидываемся.

– А, я понял. Вы хотите сказать, что были свидетелем смерти Алехандро Понти?

– Я сам его видел, вот как тебя сейчас, – важно сказал старик. – В сумерках это было, я как раз развел костерок и полез за консервами. Слышу, кто-то по гальке идет, хрустит, потом мелочь в котелке звякнула, я выбрался, чтобы спасибо сказать, а он уже прошел. Гляжу, по запасной лестнице лезет! Потом вижу, стоит там, наверху, обувку свою снимает. Ну, думаю, прыгать будет, я этих за версту чую, а вот уж и прыгнул.

– Тут течение такое, что груженую лодку в океан выносит, – вмешался второй мужик, незаметно приблизившись.

– По запасной лестнице? Это вон та, железная?

– Да, ей рабочие пользуются, электрики там всякие. Она на ветру ходуном ходит, тут уметь надо. Я потом тоже на мост поднялся, телефон увидел и прибрал. Думал, сразу хватятся, придут выкупать, но куда там. Ни одна сволочь носу не показала.

– Такой уж нынче народец, – подал голос сосед. – Как фейерверки пускать и ликеры хлестать, так друзей полный город.

Клошар кивнул ему на бутылку, тот осторожно взял ее обеими руками, отхлебнул и поставил на парапет.

– Вы видели, как он утонул? И не пробовали помочь?

– Всех не переловишь. – Мендеш окунул кусок рыбы в соус и отправил в рот. – Если кто-то решил увести лошадь с дождя, так я ему мешать не стану. В газетах писали, он нарочно гостей собрал, чтобы сразу со всеми попрощаться. Богатый был парень, а жизнь свою так и не полюбил.

– Вам следовало отдать телефон полиции.

– Я отдаю его тебе, раз уж ты готов заплатить. Еще пятнадцать за провод для зарядки. Ладно, за провод десять, он краденый. Еще тут брелок был со свистком, но я его выбросил, все равно не свистел.

– Сегодня купить не могу, наличных не хватит. – Радин развел руками. – Зайду к вам завтра вечером, сеньор Мендеш.

– Я такой же сеньор, как и ты. – Старик протянул ему бутыль, в которой плескались остатки хереса. – Завтра так завтра.

Радин допил вино, попрощался и пошел в сторону набережной. Надо наконец купить мокасины, подумал он, споткнувшись о корягу, еще полдня полицейской работы – и ботинки меня добьют. Новые надел, хотел понравиться работодателю, débil mental. Перебираясь с камня на камень, он вспомнил, что забыл задать еще один вопрос, и обернулся. Мендеш все так же стоял на берегу, роста он был невысокого, и плащ делал его похожим на железный кнехт, на котором кто-то оставил серую кепку. Где теперь та обувка, хотел спросить Радин, но решил, что сделает это завтра.

Иван

Мне было лет восемь, когда сосед по даче взял меня в лес по просьбе матери, к которой приехал любовник. В лесу не было ни ягод, ни грибов, сосед ходил туда наблюдать за птицами, он казался мне очень старым, старше всех, кого я знал. Мы увидели дрозда, и сосед сказал, что дрозд не просто трещит, а говорит филипп… петрович… пойдем… чай пить… а под конец раскатисто добавляет: с сахар-ром! Еще он сказал, что дрозды раньше были белыми, как снег, а потом научились пережидать внезапный мороз, сидя на чьей-нибудь печной трубе. Почернели от сажи и потеряли красоту. Зато уцелели, сказал я важно, и он кивнул.

В тот день мы вернулись домой раньше, чем ожидала мать, и я увидел ее голую спину, мелькнувшую в коридоре. Мужик, который приезжал к ней из города, был преподавателем физкультуры в техникуме, я презирал его мягкий крестьянский подбородок. Мне мерещились карбонарии, охотники, белые офицеры, я читал о них в книгах, сваленных на чердаке, один из них должен был оказаться моим отцом. Но у моей матери был собственный список ролей. Будь она директором русского театра в старину, когда в труппе были пер-нобль, трагический любовник и резонер, она бы точно выбрала резонера.

Когда я увидел Лизу, то сразу понял, что у нее другой список: в нем бродят метерлинковские слепые, причитая и охая, а за ними плетется душа сахара. Сахар-ра, Филипп Петрович! Мы ели виноград на мосту, а потом сидели в чайной на Большом, она протягивала руку за хлебом, белая рука качалась над зеленой скатертью, словно кувшинка над озерной водой. Я замечал все: простудный кончик носа, оспинку на переносице, при этом я видел ее лицо особым образом, как будто ее голова отделилась от тела и тоже качалась над зеленой водой пруда.

Мы не виделись год или больше, потом я позвонил ей ночью и попросил одолжить две сотни, я стоял на Литейном и звонил всем подряд, пока не дошел до буквы Л, мне нужно было отыграться, я даже лица ее не помнил, кажется, я выл, и она сказала: стой, где стоишь, я возьму такси.

До сих пор не знаю, как это вышло, наверное, сработал тот же механизм, что потом заставлял ее раз за разом впускать меня в дом после игры. Мы прожили вместе четыре года, моя мать не продержалась бы столько даже с пер-комик. Говорить нам было не о чем, ни в начале, ни потом, когда мы перестали разговаривать.

Я привозил ее на теткину дачу, расплетал косички, заколотые тонной всякого железа, гладил маленькую грудь и ягодицы, всегда холодные. Завяжи бедра в узел, сделай из желе ледышку, зажми попой пятак! говорили им на занятиях. Обнимая ее, я старался не думать о тех, кто делал это до меня, но они толпились вокруг кровати, кивая и подмигивая, как фитильки в масляной плошке. Балетную нашел, усмехался отец, смотри в оба, не подцепи какую-нибудь дрянь.

Лиза засыпала, а я вертелся часов до четырех, между собакой, которой у нас не было, и волками, бродящими в токсовском лесу. Постель становилась географической картой, альпийские рельефы из смятых простыней, рваный кратер в одеяле, липкое озерцо в середине. Я лежал там, глядя в потолок, и думал о том, что ждет меня без нее, о женщинах, сидящих в партере, стоящих в проходах, ожидающих того дня, когда меня вышвырнут из моего шлараффенланда. Того дня, когда уже нельзя будет разгуливать никчемным юнцом и придется завести бобровую хатку из валежника и грязи, а там, глядишь, и мокрую волосатую горстку бобрят.

Радин. Среда

Радин сидел за столом, ковыряя холодный бычий язык со свеклой, купленный у алжирцев возле метро. У них же он купил бухгалтерскую книгу, разлинованную синим. Обложка была из шершавой бумаги, в которой попадались щепки, но размер был правильным, шестьдесят четыре страницы, по числу гексаграмм.

Он вернулся домой пешком, по берегу реки, сняв ботинки и балансируя на скользких камнях. Песчаное дно, обнажившееся во время отлива, напомнило ему пересохшее русло Турии, по которому он ходил прошлым летом, одинокий и злой. Жена пропадала на милонгах, и он знал, как это выглядит: Урсула, хрупкая, как традесканция, и ее партнер, многолетник с мясистым стеблем, посылающий ей сто двадцать пятый кабесео. Испанский июнь тянулся бесконечно, Фреседо заливался в уши горячей карамелью, а в июле жена сказала, что хочет остаться одна.

За ланчем он полистал журналы, принесенные консьержкой, было заметно, что они служили подставкой для стола. В февральском номере «Público» он наткнулся на заметку о выставке Гарая с единственным снимком величиной с почтовую марку. Судя по насмешливому тону критика, выставка провалилась, ни одного красного кружочка, ни одной важной персоны. Под статьей стояла подпись Салданьи.

Минут через десять Радин дозвонился до дежурного в редакции и попросил поискать снимки к февральской статье. Голос дежурного показался неприветливым, но стоило сказать, что картинки нужны для дипломной работы, как парень стал любезнее:

– Пишете диплом по озерной школе? Вы, наверное, аспирант профессора Десте? Не уверен, что у нас найдется что-нибудь полезное.

– Может, стоит спросить у вашего коллеги, который подписал статью? – спросил Радин, не слишком надеясь на успех, но дежурный сказал, что Салданья у них больше не работает. Уволился и уехал из страны.

Пообещав порыться в архиве, дежурный отключился, и Радин приготовился ждать до вечера, но на почту сразу пришла знакомая работа с танцовщицей и сообщение: нашлась только одна! Радин увеличил картинку и некоторое время ее разглядывал, на языке у него вертелось слово serendipity, хотя ни к Уолполу, ни к золотому острову этот портрет не имел отношения. Нечаянный восторг? Нежданная отрада?

Покончив со свеклой, Радин достал новенький гроссбух и принялся записывать все, что следовало записать. Разговор с живущим на отшибе художником был самым полезным, и он начал с него. Портрет девочки в шопенке, несомненно, достоин красного кружка. Он полон нетерпения, вожделения и какого-то хмурого электричества. Гараю просто не повезло, не с теми дружит. И мне не повезло: когда у меня появятся работа и деньги, портрет наверняка будет продан.

Сантос сказала, что роман австрийца с кашляющей женщиной тянется с прошлой весны; Понти был еще жив, а аспирант только начал писать монографию. Может, это Доменика? Однако поди проверь. У нее такое же гладкое, ускользающее лицо, как у женщины, с которой Радин прожил четыре года. И такая же аллергия на кошачью шерсть.

Теперь собачьи бега. Судя по найденным записям, аспирант занимался ставками не первый день. Канидром в Порту маленький, букмекеров не так уж много. Значит, завтра вдова, канидром и вечером непременно горячий обед. Он набрал номер виллы, услышал голос служанки и попросил передать сеньоре, что он зайдет завтра около полудня, есть новости по делу аспиранта.

– Вы его нашли? – недоверчиво спросила служанка.

– Нет, не нашел. Но буду искать.

– Вы правда думаете, что расследование куда-то приведет?

– А вы думаете, что нет?

– Я думаю, что он мертв, – сказала она и положила трубку.

Лиза

Отец сослал меня в деревню, когда мне стукнуло пятнадцать, на все лето, к двоюродной бабке, которая даже имени моего не помнила. Мне пришлось спать на перине, из которой лезла какая-то желтая ость, а в июле бабка выставила меня на чердак, где было прохладнее, зато в стенах ходили полевки, иногда с грохотом сваливаясь куда-то вниз. Заниматься было негде, и я выходила на ночью на крыльцо, надевала наушники и использовала перила как балетный станок. Возвращалась вся искусанная комарами, слушая, как бабка ворочается в горнице и бормочет: поздно-то как! где шлялась, сучка тусклая?

На чердаке я читала с фонариком журналы, которые лет тридцать назад выписывал покойный бабкин сын, они были серые, набухшие влагой. По субботам я ходила в поселок и обедала в местном ресторане, который работал только по выходным, на столах были скатерти из бумажного кружева, похожие на снежинки. Подавали только шницель с яйцом и водку, зато народу полно, темно, накурено, и можно разглядывать людей без опаски. Над печью у бабки висела веревка с тряпичными куклами от лихоманки, имена у них были похожи на деепричастия, Огнея, Ледея, Гнетея, остальных не помню. А нет, еще была Невея, самая страшная, вместе с ней приходила смерть.

Куклы не помогли, в начале августа меня обуяли бесы, и я сбежала со студентом-физиком, они там возводили не то амбар, не то хлев, а я каждый день ходила мимо в своем джинсовом сарафане, с полотенцем на шее, и однажды он увязался со мной купаться.

Вечером мы проголосовали на шоссе и уехали на другой объект, километров за двести оттуда, чтобы быть подальше от его жены, которая готовила ужин на всю бригаду. В лесу возле озера мы нашли только пустые палатки и прораба с забинтованной ногой, он сказал, что все уехали в деревню за джином, который случайно завезли в сельпо. Для них двоих я танцевала на помосте, сделанном из занозистых досок, ночью при свете фонаря, хотела сделать fouette en tournant и опрокинулась на спину, как жужелица. Но они все равно орали и хлопали.

Потом я жила в Москве с балетным по прозвищу Тоди, в английской сказке так звали ученика коновала, который глотал жаб, чтобы его учитель получил удовольствие. Потом я вернулась в Питер и жила с поляком с вокального отделения, который водил меня ночью в обувной магазин на углу, чтобы я мерила там туфли в лунном свете, мы проникали туда через складскую дверь, от которой у него почему-то был ключ.

А потом появился Иван, и все они стали тенями, неловким кордебалетом, спесивыми ледяными птенцами лебедей, растаявшими на глазах, превратившимися в лужицу светлой грязи.

Гарай

У Доменики Понти удивительный цвет лица, я еще в девяносто пятом это заметил. Даже теперь, когда лицо оплыло, а заломы на шее стали отчетливыми, ее кожа слепит меня как раньше: я мог бы использовать celestial blue или даже лазурь. А для ее волос я смешал бы жженый янтарь и белила, да только позировать она не станет, прошли те времена.

Когда Шандро привел ее на вечеринку, я сразу подумал, что итальянка ему не по зубам. Доменика сидела на грязной табуретке, как снежок на скате крыши. Эта белая, стреляющая голубыми искрами кожа тихо сияла в углу, и никому до нее не было дела. На диване валялась толстомясая турчанка-керамистка, которую пригласили для экзотики, и она первая разделась. Горячая, как муфельная печь, до сих пор помню ее металлический запах.

Гас был сыном нашего декана, отец снял ему мастерскую возле Серралвеша, и там мы собирались по понедельникам, потому что во вторник лекции начинались после полудня. Мне стоило трудов добиться для Понти приглашения. Он вечно ныл, смущался и бросался на все, что у меня было, как индейский вождь на стеклянные шарики, а я подбрасывал ему новые, ничего не прося взамен. Доменику он привел через полгода, весной, и, судя по его убитому виду, сразу понял свою ошибку.

– Обнаженная натура? – шепнул я ему. – Решил пораньше сдать зачет?

Он схватил меня за локоть и забормотал, что нужен ключ от кладовой на факультете, ключ висел у меня на шее на кожаном шнурке, так он прямо схватился за него, чуть шнурок не порвал. Учитель еще в начале семестра дал мне ключи, сказал, что я на курсе самый сметливый.

– Зачем так далеко тащиться? Заведи в туалет и запри дверь.

– Ты больной? Это же барышня Кавейру. У нее отец в мэрии работает.

– А зачем она позирует? Ей дома на мороженое не дают?

Я сказал, что ключа не дам, и он повел ее в общагу, деревенщина. Наутро я услышал, что затея провалилась, и задохнулся от радости. Итальянка была не для него, это все равно что снежок лепить в перчатках. Она была моей. С ней надо быть ловким и осторожным, как с цельным, найденным в раскопках пифосом, с которого землю счищают мягкой щеточкой и на который я однажды поставлю клеймо.

Я перестал пропускать классические штудии, как называл эти занятия учитель Лупи, ходил на все подряд, надеясь, что она снова появится. Я рисовал ее тушью, углем, карандашами, я варился в любви, как осьминог в своих чернилах, к концу года я задубел, стал резиновым, и щупальца у меня отвалились.

Моя мать говорила, что глаза бывают двух цветов – карие и голубые. Остальные оттенки и всякие крапинки – это признаки скрытой болезни. У Доменики глаза были разные: один карий, другой голубой, и она страшно этого стеснялась, я точно знал. Она всего стеснялась, даже своей худобы, которая казалась мне андрогинной, божественной. Теперь она похожа на песочные часы, обтянутые шелком, и носит темные линзы, сделавшие ее такой, как все. Но меня не обманешь, я вижу голубой блеск, я знаю про голубой зрачок!

Радин. Четверг

Утром он заглянул в пекарню на углу, купил длинный, как древко знамени, батон, бутылку масла и пакет жареного миндаля. Вместо сдачи пекарь вручил ему билетик, на одной стороне полоска, на другой – смеющийся бомбардир Криштиану Роналду. Полоску нужно было стереть ногтем, но Радин поленился. Он не знал, в какой газете печатают таблицу, да и что там можно выиграть – входной на осеннюю игру «Ювентуса»?

Вернувшись домой, он наткнулся на сеньору Сантоc, ее стол был завален цветными квадратиками, и она качалась над ними в задумчивости, подперев щеку кулаком.

– Мне так нужен кусочек неба, – сказала она горестно, – а я не могу его найти. Все синие уже использованы!

За три дня я не слишком продвинулся, думал Радин, поднимаясь в квартиру. Мне тоже нужен кусочек неба. Это расследование больше похоже на перечень покупок: сыщик ходит по заранее обозначенным лавкам и делает порученные ему вещи. При этом его не покидает подозрение, что деньги ему заплатили за что-то другое.

Он налил масло в миску, выжал туда лимон и позавтракал на местный манер, макая белый хлеб в подливку. Поедем на канидром, поговорим с людьми и сделаем ставочку. Радин достал из конверта сотенную, свернул ее вчетверо и сунул в кармашек джинсов, который его приятель-математик в колледже называл joint pocket. Математик утверждал, что джинсы придумали как рабочую одежду для золотоискателей, а маленький карман сделали для золотой пыльцы.

Радин носил там дырявый пятак, найденный в отцовском столе в тот день, когда он разбирал его бумаги после похорон. Пятак был похож на монету колониальной страны, голландской Ост-Индии или британской Родезии, только дырка в нем была корявая, рваная, как будто из него хотели сделать кольцо, но передумали.

Уходя из дома, Радин снял с крючка плащ и осмотрел карманы. В левом обнаружилась еще одна связка ключей, только здесь брелоком служил ребристый мячик с логотипом «Clube do Porto». Что же они открывают? Дверь аспиранта отпиралась простым английским ключом, а эти были хитрые, дорогие, с желобками и лунками.

Радин отстегнул клетчатую подкладку, сунул в карман фотографию австрийца, найденную в спальне, и ушел из дома в плаще, чувствуя себя немного Крамером. По дороге на вокзал он зашел в обувную лавку, купил мокасины цвета ржавчины и сунул свои ботинки в урну.

Добравшись до Собрадо на загородном автобусе, он наткнулся на запертые ворота, замок висел на цепи, будто в деревенском амбаре.

Первые капли дождя упали на гравий, кнопка звонка была целой, но он не зазвенел. Дождь полил сильнее, Радин нажал кнопку еще раз, постучал каблуком в нижнюю доску ворот и хотел было уходить, когда послышались шаги по мокрому гравию.

– Ты что это проклятия раздаешь в святой день? – Лицо человека, открывшего окошко, было сердитым. – Бегай тут из-за тебя под дождем!

– Так здесь же не церковь, компаньеро. А почему сегодня закрыто?

– Ты с луны свалился? Все в центре гуляют с красными гвоздиками, какие уж тут бега.

– С гвоздиками?

– Сразу видно, что не местный. Сегодня же двадцать пятое, день переворота! Ну, прощай, во вторник потратишь свои сентаво.

– Погодите. – Радин достал из кармана фотографию аспиранта и поднес к окошку. – Вы этого парня на днях не видели? Говорят, он был тут завсегдатаем, вот я и приехал расспросить букмекеров.

– Так ты policial, значит. А еще иностранец. Нынче кого попало берут на работу, куда только страна катится.

– Нет, я не коп. – Он убрал подмокший снимок в карман. – Может, вспомните что-нибудь, уважаемый? Эти ребята вдвоем приезжали, немец и русский. Хотя бы имя букмекера скажите, вы же тут всех знаете.

– Что правда, то правда, я здесь еще при Баррозу работал. Сдается мне, мелькал тут твой дружок, но я не уверен.

– Может, вам пива купить? – Радин вспомнил давешнего клошара.

– На работе не употребляю, – важно сказал сторож. – Но от горячего пирога с треской не откажусь. У меня как раз время обеда. Там на остановке, в киоске продают.

* * *

Попрощавшись со сторожем, Радин дождался автобуса, снял мокрый плащ и, свернув, положил на сиденье. Что-то здесь не складывается, думал он, глядя в окно на мокрую авениду Боавишта, не хватает синего квадратика, а может, и двух.

Есть вероятность, что Иван и аспирант вместе уехали из города. Наверняка задолжали целому кварталу. Но почему телефон Ивана оказался у художника, прыгнувшего в реку? И почему это до сих пор занимает мои мысли? От меня требуется исполнить поручение, написать рапорт и не совать нос не в свое дело.

Попутчик вынудил меня пойти в галерею и донести до хозяйки сведения, которые следовало до нее донести. «Русского парня с его приятелем Крамером видели на бегах зимой, источник достоверный». Почему Салданья вцепился именно в меня, понять нетрудно. Русский детектив ищет русского игрока, в такую выдумку женщина поверит быстрее. Тогда почему он мне больше не звонит?

Добравшись до кольцевой дороги, Радин попросил выпустить его возле стадиона, дошел до «Репсола» пешком и первым делом вымыл руки, пальцы крепко пахли треской. Потом он купил сигареты, достал снимок и принялся расспрашивать продавщицу, сонную блондинку с голубыми ногтями, которая сразу оживилась, позвала двух парней из гаража, чтобы взглянули на фото, и напоследок угостила Радина ломтем дыни.

На все про все он потратил двадцать минут, но устал, как будто дрова таскал. Он все еще чувствовал себя персонажем комедии, которому все почему-то верят, будто дурманом опоенные, но вчерашнее веселье стало угасать. Доедая дыню, он пошел напрямик через лесные посадки, купил на станции раскладную открытку с дворцом Райю и сел на перроне, чтобы наскоро все записать.

Сторож канидрома

Букмекера, принимавшего у аспиранта ставки, зовут Джой. В местное кафе букмекеры не ходят, там только лимонад подают, серьезные люди собираются в портовой бильярдной. Самого австрийца сторож не видел с зимы. На бегах парень бывал не слишком часто, однако его заметили, молодых там немного, все больше фермеры и рантье, а эти двое – Кристиан и его приятель – выделялись азартом и бедностью. Любимой собакой у них был пес по кличке Голубой Динамит, самый старый здесь, но бегает как черт. Однажды с ними приехала девушка, маленькая такая, сторож слышал, что она в театре танцует, но, может, и наврали. Девушки на бегах появляются редко, так что ее появление, как положено, встретили одобрительными выкриками и свистом. Лицо девушки? В этом возрасте они все на одно лицо. Одно слово, балетная. Говорю тебе, и спереди пусто, и сзади плоско – с чего бы я стал ее разглядывать?

Ана и мойщик с бензоколонки

В тот день она приняла смену в шесть вечера, но ее напарница задержалась, дожидаясь мужа, так что минут десять они болтали, стоя в дверях. Машину она помнит, маленький опель голубого цвета, окно было открыто, и Ана видела профиль парня, сидевшего рядом с женщиной. Волосы у нее были как будто пудрой присыпаны, очень заметные. Они говорили довольно громко, но в гараже так грохотало, что слов было не разобрать. Когда мойщик отсоединил шланг, женщина вышла из опеля и бросилась к багажнику, кажется, у нее заело ключ, она сердито тыкала им в скважину, парень вышел, чтобы помочь, но она запрыгнула в машину, дала по газам и уехала.

Мойщик утверждает, что опель был зеленым, а за рулем была дама в мехах, на чай ему не дали, и он не стал протирать стекла. Опель уехал, а парень остался, он торчал там еще минут пять, разговаривал по телефону, пытаясь перекричать рабочих в гараже. Может, такси хотел вызвать. Потом на колонку заехал мебельный фургон, раскрашенный как греческий флаг, парень коротко поговорил с шофером и забрался в кабину. Вид у него был такой, будто мамаша задала ему трепку, но он бодрится и держит нос по ветру.

Иван

До прыжка оставалась неделя, теперь я ходил к мосту каждое утро, сам не знаю зачем. Покупал рыбу в киоске и стоял там, глядя на реку, впадающую прямо в океан. В субботу у парапета топтался лысый мужик в куртке с облезлым мехом, глаза у мужика были хитрыми, а зубы – белыми и золотыми. Мой сосед в Токсове называл таких зимогорами.

– Держи. – Я протянул ему пакет с рыбой, он запустил пальцы поглубже и вынул кусок запеченной в тесте каракатицы. – Да бери все, я не голоден.

– Славные шокиньюш, – ласково сказал мужик, набивая рот, – а креветок тебе не положили, вот засранцы.

Он отошел, прижимая пакет к груди, его нейлоновая куртка отливала синим, будто нефтяное пятно. Подойдя к причалу, он встал на колени, нагнулся к воде, выдернул оттуда сачок, и я увидел что-то светлое, длинное, похожее на рыбину, бьющуюся в проволочной сетке. Забравшись на мост, я посмотрел вниз и увидел, как клошар поднес рыбину ко рту, откусил голову и выплюнул.

Я подумал, что в такой же рыбе в следующий вторник может оказаться молекула моего тела, мельчайшая его часть, перемешанная с планктоном. Некоторое время я оставался там, перегнувшись через перила и повторяя: еще тепло, я отлично плаваю, денег хватит на шляпную коробку и еще останется. Мужик все еще стоял, задрав голову с сияющей рыбиной в руке, и, приглядевшись, я понял, что это литровая бутылка белого, до половины оплетенная соломой.

Потом я спустился вниз и дошел до лодочного причала, где качалась на воде плоскодонная лодка для перевозки портвейна. В дубовых бочках, сложенных на палубе, уже лет триста как сухо и пусто, хоть зимуй. Имитация, как и многое в этой стране, потерявшей бразильское золото. Как моя внезапная дружба с Понти, например. Или то, что за два года поспело у нас с Крамером, на собачьем огороде.