Текст книги "Радин"

Он называет это жунта, то есть хунта, и точнее не скажешь. В делах дружбы коварства не меньше, чем в планах войны. Годами плавится мед, копится терпеливый взяток, и все жужжит, все надежно, но приходит день, леток наглухо забивается дрянью, и дружба издает пустой звук. Porta aperta per chi porta chi non porta parta!

Никогда не любил это слово, дружба, в нем ужиное из-под камня скольжение, рыбий жир, что заставляют слизывать с чайной ложки, залубенелые варежки на школьном катке. Другое дело – горечавка, в ней есть и горечь, и речь, и река, и даже чавканье, напоминающее большую голодную псину. Синие горечавки растут под полуночным солнцем в Тромсё. И скоро мы с ними увидимся. Я растянулся на теплых досках, подложил сумку под голову и закрыл глаза.

Радин. Четверг

Вернувшись в город на поезде, Радин заварил чаю, прикончил подсохший батон и принялся за работу. Вопросы разбухали, как лошадиная шкура в молоке. Почему третий день от Салданьи ни слуху ни духу? Почему он в списке Варгас, если не был знаком с пропавшим австрийцем? А если знаком, то почему промолчал? И какое расследование он ведет, если в редакции говорят, что он уволился?

Заполняя странички тетради, Радин поймал себя на том, что разучился записывать реальные события. И думать о том, что происходит на самом деле, тоже разучился. С персонажами ему было сподручней и веселее. Теперь же он сам становился персонажем, тихо и неуклонно, как будто оказался в стране, где власть внезапно перешла в другие руки, но люди еще не осознали перемен и гуляют в парках с детьми и собаками.

Итак, что нам дала бензоколонка. Фургон мебельной фирмы, на котором аспирант укатил обратно в город, был раскрашен как греческий флаг, значит, лазурная полоска и белая. На поиски фургона ушло минут двадцать. Сначала он просмотрел все магазины, которые предлагали доставку, потом выбрал два, у которых на логотипе была лазурь, и быстро выяснил, что полосатые фургоны принадлежат «Amigo útil», крупному торговому центру в северной части города.

Некоторое время Радин думал, не поехать ли в эту контору, но потом решил не бить понапрасну ноги, позвонил в отдел доставки и спросил, можно ли узнать имена водителей, работавших на линии двадцать девятого декабря.

– Вас беспокоят из торгового представительства Великобритании, – сказал он, жестко подчеркивая акцент, – нам необходимо найти человека, который в тот вечер заправлялся бензином в районе Agro de Baixo. Он помог нашему директору, и его приказано вознаградить, просто записка мистера Аронстайна затерялась в секретарской, а теперь нашлась! Если я не исполню приказа, мне здорово влетит!

– Но у нас только два водителя, – любезно ответили на том конце провода. – И оба работали сверхурочно в праздничную неделю. Можно посмотреть, кто из них был на Agro de Baixo, но это ничего не даст, потому что они часто ездят не по графику, обедают, когда им вздумается, опаздывают и меняются клиентами. Поговорите с ними, я продиктую телефоны!

Первый водитель ответил сразу и сказал, что никого в кабину не сажал, второй долго не снимал трубку и отозвался только вечером. Обрадованный Радин предложил выпивку, водитель помялся, но, услышав, что годится любой паб на его выбор, пробормотал, что в девять будет ждать у метро. Радио на кухне пообещало дождь и пробки в районе Боавишта. Плащ, висевший на крючке у двери, был слишком светлым для португальской весны, вчера Радин почистил его одежной щеткой, хорошенько ее намылив, но пятна все же остались.

По дороге в центр он вспомнил фургон, вернее, грузовик, о котором недавно читал у Эко, – огромный, с надписью metaphora на борту. Это означало всего лишь «перевозка» на новогреческом. У мебельщиков тоже название серьезное. Он знал, что amigo útil переводится как полезный друг, но стоило произнести название вслух, как ему почудился платоновский «мешок утиля, специально отобранного, в виде редких, непродающихся игрушек, каждая из которых есть вечная память о забытом человеке».

* * *

– Скоро польет, пошли под крышу, – сказал водитель фургона, на затылке у него торчал смешной хохолок, и Радин подумал, что он завалился было спать, вернувшись со смены.

Водителя звали Жозе, лет ему было чуть за двадцать, и жил он явно неподалеку, потому что явился в мятой рубашке и мокасинах на босу ногу. Жозе долго расспрашивал подавальщика о закуске, и в конце концов остановился на тремосо, оказавшемся семенами люпина. Отхлебнув из кружки, он сладко зажмурился, положил локти на стол и уставился на собеседника.

Час тому назад, шагая вдоль бесконечной руа Шанхай, Радин понял, что говорить о пропаже аспиранта вообще не стоит, водитель испугается и начнет врать, а то и вовсе уйдет. Важно было понять, где и когда Крамер вышел из фургона. Он покинул виллу за два дня до Нового года, а в своей квартире появился в начале января, где-то между этими событиями есть темный, неосвещенный эпизод.

– Парень подсел ко мне в самом конце смены, – сказал Жозе, – оставалась последняя доставка, где-то в Ламасе, поэтому я заправлялся на кольцевой. Встал он, значит, на подножку и постучал мне в окно, ну я открыл, а он говорит: за пятерку подбросишь до города? Нет, говорю, bicho, я не такси. А он мне: я с женщиной поссорился, она уехала с моей сумкой, ты же знаешь этих баб! Если поможешь стулья на третий этаж дотащить, тогда отвезу, говорю. Мы поехали в Ламас, там часок конторскую мебель потаскали, а потом я подвез его в поселок, в пробке стояли примерно полчаса, так что домой он добрался часам к десяти.

– Я разыскиваю этого парня по просьбе моей сестры. – Радин понизил голос. – Он нарушил свои обещания, понимаете? Это задевает ее честь.

– Да ладно, – усмехнулся водитель, – мне-то какое дело. Разыскивай на здоровье. У него, похоже, таких сестер хватает. Сперва-то в центр, на руа Лапа просил подвезти, а потом говорит: не поедем, планы поменялись. Ну, я развернулся и поехал по объездной.

– Что у него было в руках, вы не помните? Сумка, саквояж?

– Нет, он вроде был налегке, только плащ через руку перекинут.

– А где он из машины вышел? – Радин поднял руку и показал подавальщику два пальца.

– На виа Панорамико он вышел, на холме, там, где частный поселок. Сначала сказал, что ему пару ящиков надо вынести из одного дома, бумаги какие-то, и что если я его обратно в город подброшу, то мы в расчете и сверху двадцатка. Мол, наличные у него на вилле есть.

– Значит, и тебе пришлось на него поработать?

– То-то и оно, что не пришлось. Как только мы к воротам виллы подъехали, так он сразу и передумал. Я, говорит, пожалуй, останусь здесь, спасибо, говорит, и прощай. Выскочил из кабины и давай замком греметь, ворота отпирать, ну я и поехал себе. Еще подумал, не ограбить ли он кого решил, сейчас даже такие, как он, промышляют чем придется.

– Такие, как он? Это какие?

– Artistas falsos. – Жозе пожал плечами, подвигая пустую кружку на край стола. – Ну, знаешь, щиколотки голые, борода квадратная, очки роговые, небось и мясом брезгует.

– Тебе такие не по душе?

– При чем тут душа? Вот я вожу фургон и выгляжу как водитель фургона. А эти хотят казаться людьми, которые рисуют или там музыку сочиняют, но тот, кто реально сочиняет, тот, bicho, курит настоящую траву, а не айкос мусолит и уж точно не носит очков с простыми стеклами.

– Очки у него настоящие, – вставил Радин, но шофер отмахнулся:

– Все равно в нем было что-то такое, ну, ты знаешь. Не то чтобы чистой воды bambi, но и не мужик!

Доменика

Летом, не успев проснуться, ты начинал ждать сумерек. В шесть ты поднимался в студию и открывал окно, стены студии становились голубыми, помнишь, как ты называл этот свет? Ландышевый, lírio do vale. Это слово всегда напоминало мне весну девяносто пятого. В тот год мы поехали в Ниццу, где ты уже был, а я еще не была.

Ты сказал, что деньги раздобудем на месте, я думала, ты будешь продавать картинки или вырезать бархатные профили, и приготовилась к долгим часам ожидания на набережной, которую видела в путеводителе. Утром мы встретились на вокзале, но поехали почему-то в Марсель, а оттуда на тряском автобусе в деревню, где у тебя была знакомая, а у знакомой теплица за домом. Эту женщину звали Сандрин, она пустила нас переночевать в сарае на дерюжных мешках, а в пять утра подняла, налила кофе из кувшина и отправила в теплицу за ландышами.

Корни нужно было осторожно вынимать вместе с землей и укладывать в пластиковые горшочки. К восьми часам мы собрали два ящика, потом набили мешки скрученными резинкой букетиками, голова у меня шла кругом от душного запаха, в машине я открыла окно и всю дорогу лежала на заднем сиденье, глядя на мелькание лиловых теней.

Сандрин высадила нас на площади, где уже стояло несколько крестьянского вида парней с похожими мешками, велела привести цветы в порядок и уехала, я принялась доставать букетики, но тут часы пробили полдень, и площадь мгновенно заполнилась народом, как будто где-то открыли крепостные ворота.

Я смотрела, как ты ловко считаешь монеты, улыбаешься дамам, делаешь мне тайные знаки, словно хирург, поглощенный операцией, и не узнавала своего увальня, свою камышовую голову. Помню, что подумала, не фермер ли на самом деле твой отец, которого ты объявил деревенским нотариусом. К вечеру ландыши кончились. Никто к нам не подошел, чтобы спросить, что мы тут делаем и есть ли у нас документы для торговли.

Сандрин явилась к семи, немного навеселе, приняла ландышевый горшок, набитый монетами, будто сказочный арабский клад, и отсчитала тебе нашу долю. Оказалось, что это единственный день в году, когда продавать ландыши может кто угодно, на любом углу, никаких бумаг и налогов. Ночевали мы в Ницце, в турецкой гостинице на пропахшей кошками улице, утром ты вывел меня к морю и вдоволь накормил мидиями с шафраном, а потом меня долго рвало в общественной уборной на пляже под названием «Bain Militaires».

Радин. Пятница

Кота он нашел в пекарне на набережной. Сначала он надеялся поймать одного из тех, что грелись возле фонтана на площади, но это оказалось не так-то легко. Потом он вспомнил о пекарне, где в витрине, между двумя рекламными стожками, вчера лежал рыжий кот с белым пятном на лбу. Завернув в пекарню, он купил миндаля в сахаре, получил футбольный билетик и попросил одолжить кота до вечера, под залог. Булочник сложил руки поверх фартука и недоверчиво покачал головой.

– А вы не станете испытывать на нем новое лекарство? Это бродячий кот, но приходит каждый день, будто на дежурство. Мы повесили ему бантик на шею, чтобы он не попался городской службе.

– Я верну его сытым и довольным, – сказал Радин со всей серьезностью. – Он нужен мне для того, чтобы поймать в доме мышь, она пустила кровь моим мешкам с крупой. Я ваш новый сосед, живу у сеньоры Сантос, теперь буду приходить за свежим хлебом.

– Что ж, тогда берите. – Хозяин вышел из-за прилавка и ловко взял кота обеими руками. – У вас есть сумка? Он будет сопротивляться!

– Продайте мне вон ту плетенку для пикника. – Радин показал на корзину, заполненную булками, хозяин сказал, что это предмет интерьера, но если он оставит залог, то может взять и корзину, и кота до семи вечера.

Потом он долго шел по извилистой руа Фез по направлению к холму, солнце светило ему в лицо, кот мирно сидел в корзине из ивовых прутьев. Полдень был жарким, над клеверным полем стояло марево. Радин снял свитер и повязал вокруг пояса, оставшись в белой футболке с шахматной эмблемой «Боавишты». Футболку он нашел у аспиранта в шкафу, его трехдневный запас белья исчерпался, а стиральная машина в подвале кормилась какими-то непонятными жетонами.

У входа в поселок он миновал сторожку, где сторож поглощал яичницу прямо из сковородки, устроившись на вытащенном из домика табурете. Объясняя старику, куда он направляется, Радин вспомнил, что калабрийцы называют такое блюдо босоногая яичница, вместо ветчины в ней обжаренные кусочки хлеба. Сторож выслушал его равнодушно, подцепил корочку вилкой и кивнул, пропуская.

Итак, в январе консьержка видела женщину, которой аспирант открыл дверь, думал Радин, поднимаясь по ступенькам на верхнюю террасу холма. Она пришла с большой сумкой, вскоре из квартиры донеслись запахи жареного мяса и специй. Если сложить поздние визиты, ужины и ссору на бензоколонке, то стоит предположить любовную связь. Если мы докажем, что в январе вдова встречалась с аспирантом у него на квартире, то ей придется поубавить спеси и рассказать что-нибудь полезное.

Радин приподнял крышку корзины, потрепал кота по спине и направился к вилле вдоль живой изгороди из боярышника. Теперь солнце грело ему затылок. Река внизу казалась спокойной, хотя он знал, какая она быстрая и опасная, особенно в том месте, где впадает в океан, у краснодверного маяка Фелгейраш.

Когда он был там в первый раз, то видел, как чайки едят высохших морских звезд: спускаются к самой воде, размачивают добычу в бурлящей пене, быстро набирают высоту и возвращаются на берег.

* * *

Дом Понти расположился на обрыве, между двумя кипарисовыми рощами, его северные окна смотрели на реку, а южные – на пустошь, через которую вилась тропинка, засыпанная гравием. Второй раз прихожу сюда, подумал Радин, и второй раз жалею, что хозяина нет дома. Странное дело, я ищу австрийца – или русского? – но мертвый Понти маячит в каждом разговоре, дразнит и не дается. Безымень, так в славянских мифах называли тень утонувшего самоубийцы.

На этот раз Радин пришел через пустошь, тропинка вывела его к калитке для прислуги, но вдова сама открыла ему дверь. Она бросила взгляд на корзину и посторонилась:

– Входите, детектив. Вы принесли свежий хлеб?

Он молча вошел, поставил корзину на кресло и, как только Доменика повернулась спиной, открыл крышку и позволил коту выбраться наружу. Тот на мгновение присел, быстро огляделся и побежал в сторону кухни, откуда доносилось жужжание кофемолки.

– Вы в своем уме? – Доменика поморщилась и сняла корзину с кресла. – Это старинный гобелен из Алентежу. Зачем вы кошку приволокли?

– Простите. Это кот моей знакомой, я обещал завезти его к ветеринару.

– Ладно, рассказывайте, у меня мало времени. – Она пошла в гостиную, и Радин пошел за ней, надеясь услышать кашель и задать свои вопросы.

– Есть новости, сеньора. Полагаю, нам следует их обсудить.

– «Боавишта» выиграла у «Бенфики»? – Вдова насмешливо покосилась на его футболку. – Я опаздываю на радио. Даю вам пять минут.

– Вы утверждали, что не видели молодого Крамера с того дня, как между вами произошла ссора. Но я установил, что в тот вечер он не поехал к себе домой, он вернулся сюда, на вашу виллу, и ради этого трясся в мебельном фургоне, тяжелые ящики ворочал! Такие метания по ночному городу говорят о сильных чувствах.

– Вы пытаетесь быть вульгарным? – Она остановилась и повернулась к нему лицом.

Свет падал из окна, в котором не было цветных стекол, и Радин наконец разглядел ее как следует. Широко посаженные глаза, крепкий нос, высокая шея. За несколько дней он успел привыкнуть к здешним лицам, тяжеловатым, резко очерченным, сплошь военачальники и дамы, живущие на фресках.

– Это просто факты, сеньора. К тому же вы навещали аспиранта на руа Лапа, есть свидетели, утверждающие, что в январе вы готовили ему ужин. И принесли целую сумку еды. Вы ведь знаете, где он теперь?

Доменика отвела глаза и сложила руки за спиной, будто школьница. Некоторое время они стояли молча. Радин смотрел в окно поверх ее плеча и думал, что лучше дома, наверное, и быть не может. Сад, утопающий во мхах, розовые свечки каштана, тарелки с оленями на каменной стене.

– Я не готовлю ужинов, – сказала она наконец. – И не покупаю еду. Очевидно, меня с кем-то перепутали. Через час у меня программа на «Radio Nova», а вам пора уходить, если вопросов больше нет.

– Мне, собственно, нужна только монография… – начал он примирительным тоном, но тут с кухни раздался испуганный голос служанки.

Кофемолка захлебнулась, что-то железное покатилось по полу, послышался кашель, потом торопливые шаги по коридору. Радин огляделся и пошел на звук. Кашель становился все сильнее, кто-то заперся в ванной, вывернул краны, и вода с шумом полилась в раковину. Некоторое время Радин стоял под дверью, потом постучал:

– Я могу вам помочь?

– Уберите кота, – сказали из-за двери.

– Хорошо. – Он зашел на кухню, на полу лежала жестяная коробка, под ногами хрустели кофейные зерна. Радин заглянул за плиту, провел рукой по верху посудного шкафа, потом встал на колени и заглянул под буфет. Вдова окликнула его из холла:

– Я уезжаю, детектив. Выбросьте из дома вашего зверя!

Когда дверь за ней закрылась, Радин услышал голос за дверью ванной:

– Она меня уволит, зачем вы это сделали!

– Не уволит, что ей тут делать одной. Как вас зовут?

– Малу. – Служанка приоткрыла дверь и выставила припухшее личико. – То есть Мария-Абелия-Лупула, но для хозяйки это слишком длинно. Сеньора терпеть не может проблем со здоровьем, я не говорила ей про аллергию, а падрон все знает, но он великодушный человек.

– Правда? Не бойтесь, кота здесь нет, можете выходить.

– А я вас помню. – Служанка вышла, поправляя голубую косынку. – Вы тот детектив, что приходил два дня назад. У вас есть новости?

– Вы и есть моя новость. У вас аллергия на кошачью шерсть. Значит, это вы навещали Крамера на его квартире, а в январе жарили ему мясо. Похоже, нам есть о чем поговорить.

– Не знаю, о чем это вы. – Она пожала плечами и отправилась на кухню, мягко ступая в вязаных носках, а Радин пошел за ней.

– Зато я знаю, сеньорита. Но сначала нужно найти источник ваших страданий. Мне его вечером в пекарню возвращать! – На кухне он опустился на колени и помог ей собрать кофейные зерна в совок.

– Как подзывают кошек по-португальски? Пус-пус-пус? Мичу-мичу?

– Кити-кити! – Она снова чихнула и засмеялась.

Малу

шмелик, сказал он, а шмелик, ты не станешь меня кусать?

я сидела в баре барнарди за стойкой, это возле кармелиток, и крутила в руках сломанный браслет, а он сел рядом, положил шляпу на стойку и уставился на мое плечо, я думала, он по работе, и помотала головой: приходи вечером, дяденька, я тут просто кофе пью! на плече у меня и вправду шмель, еще со школы, я его сколько раз пыталась свести, но все равно видно, и полоски стали фиолетовыми

менеджер ихний велел к полудню подойти, а уже два пробило на площади, и третий кофе пришлось покупать, выброшенные деньги, горечь одна, видать, бармен зерна марганцовкой поливает, а мне хотелось курить и светлого пива, но нельзя

я там сидела такая чистенькая, меня обещали взять на кухню помощницей, один клиент замолвил слово, так что я сидела тихо и смотрела на дверь: вот-вот придут за мной, а тут мужик цепляется, ну я и рявкнула, что я ему не шмелик и чтобы он брал свою шляпу и валил отсюда, и нечего улыбаться, как алмейда на афише кинотеатра

а кто тебе браслет сломал? спросил он потом, и я вдруг заплакала, просто все одно к одному, и менеджер все не идет, и экзема на груди, и браслет сломался, плачу и смотрю ему в лицо, а лицо у него такое свежее, глаза ореховые, быстрые, будто у белки, потом он вздохнул и говорит: ты ведь с юга, верно? проглатываешь слоги!

четырнадцать лет прошло, а я даже цвет его рубашки помню, шляпу из белой соломки, запах портера, кто бы мне сказал, что я его лицо буду как божье любить, и картины его любить, точно фрески в апсиде, хотя на стену в своем доме я бы такое в жизни не повесила

когда осенью я в церковь пришла, чтобы записку подать за упокой, падре мне говорит, уже две мессы заказали, сеньор был уважаемым человеком, такое несчастье, я головой киваю, а сама думаю: во всем городе по нему плачут, в газетах пишут, на воротах поселка траурную ленту натянули, а что случилось, знаю только я!

это гордыня была, мне падре потом объяснил, велел читать никейский символ веры многократно

Иван

Стоячий воротничок и белая вставка делают человека невидимым, так, кажется, написал Честертон. Всегда об этом думаю, когда надеваю желтый комбинезон в комнатушке, где на дверях написано «carregador».

Каррегадор – это я. Есть еще два каррегадора, но они приходят после полудня. Утренняя смена считается паршивой, по утрам на склад привозят окорока, но я попросил утреннюю, чтобы уходить, пока Лиза еще спит. Про желтый комбинезон она не знает, разумеется.

На северной окраине порта, где в девяностых построили мой склад, раньше была кузница, на заднем дворе до сих пор валяются кованые полосы, скобы и шестерни. Весь главный двор занимают бочки с треской, в этой стране она адски соленая, сто лет надо размачивать, но народу нравится. После полудня я пью кофе в портовой забегаловке, похожей на баржу, да это и есть баржа, списанная лет сто назад, на борту еще видна надпись freira bonita, проступающая сквозь белую краску.

На той шхуне, что приняла Амундсена на борт примерно сто лет назад, было написано «Мод», это имя норвежской королевы. Однажды я видел фотографию шхуны в музее и прочел, что когда ее спускали на воду, то вместо шампанского разбили сосульку. Может, поэтому она вечно застревала во льдах и вставала на зимовки чаще, чем следовало.

Помню, как сидел на причале в Тромсё с бутылкой местного пойла и думал о том, что такое настоящее невезение. Ты отправляешься в экспедицию, о которой мечтал, но в первые же дни ломаешь руку в двух местах, отравляешься угарным газом, насмерть ссоришься с командой, и под конец тебя кусает белая медведица.

Я сидел там и не знал, что этим летом в Гатчине умрет моя мать и удача от меня отвернется. Теперь я каррегадор, у меня куча долгов, девушка, желтый комбинезон, и мои путешествия закончились. Но если я когда-нибудь вернусь на этот причал, то уроборос, похожий на корабельный канат, укусит себя за хвост, и все начнется по новой, с чистого листа.

Днем в забегаловке довольно шумно, приходят туристы и местные бездельники; хорошо, что не все знают, что за рубкой стоит железная скамья, где можно устроиться с чашкой и соленым бубликом. Каждый раз, когда вижу эту скамью, я думаю о матери.

Когда мать умерла, я приехал к тетке в Гатчину, мать лежала там на садовой скамье, сначала мне показалось, что она голая, и я зажмурился. Но это была клеенка телесного цвета, тетка прикрыла тело от насекомых, под клеенкой было выходное платье из синего бархата. Я сидел на полу и смотрел на лицо матери, густо напудренное, такое же бедное, как паром на алябьевской переправе, на котором я ездил довольно часто в прежние времена, кораблик с белым облупленным носом, там еще был паромщик, который ко всем приставал, изображая морского волка. Ветер сегодня шквалистый, говорил он, вытягивая руку в направлении берега, на волнах барашки и птицы возвращаются к берегу, значит, завтра переправа работать не будет, помяните мое слово!

Там, в Гатчине, отца не было, он не приехал. Мать лежала хрупкая и пустая, будто глиняная копилка, запах у нее был незнакомый, меня просто воротило от него, так что я пошел в ванную, взял там «Красную Москву» и хотел вылить на клеенку, но пробка намертво присохла к флакону, и ничего не вышло.

Радин. Пятница

– Вот ты и попалась, Малу! – бормотал он себе под нос, поднимаясь на второй этаж.

Выходит, дело не в сливочной сеньоре, а в маленькой Марии-Лупуле, которая бесшумно ходит по дому в носочках. А ведь в списке служанки нет, галеристка ее даже по имени не знает. Комнат на втором этаже оказалось больше, чем он предполагал, приходилось заглядывать под бесчисленные диваны, так что до студии он добрался не сразу.

На стене висело несколько холстов, усыпанных сверкающей рыбьей чешуей. Подойдя поближе, Радин понял, что это выкрашенная золотом яичная скорлупа, и, не удержавшись, потрогал ее пальцем. Студия Понти показалась ему скучной, во всем была какая-то аптечная чистота, папки с эскизами стояли на полках по ранжиру. Он вытащил одну и принялся было листать, но тут сверху раздалось шипение, похожее на выходящий из шарика воздух.

Радин поднял голову и понял, что над студией есть еще одна комната, под сводом крыши. Он произнес кити-кити, и кот обиженно фыркнул где-то наверху.

Чугунная лестница брала начало в углу студии и вела на антресоли, коту было некуда деться, он шипел и бил хвостом, но Радин сгреб его обеими руками и осторожно спустился, удивляясь отсутствию перил. Вернувшись на первый этаж, он сунул кота в корзину, закрыл ивовую крышку на крючок и выставил корзину за дверь.

– Малу, нам нужно поговорить!

Девушка повозилась, погремела кастрюлями, но все-таки вышла в коридор и прислонилась к стене, сунув руки в карман передника.

– Сразу скажу, что не намерен выдавать вас хозяйке. Я знаю, что Крамер был вашим другом и его книга у вас. Я ведь могу на нее посмотреть?

Малу зажмурилась и помотала головой.

– Не стоит меня бояться. Я такой же наемный работник, как и вы. Ищу этого парня по поручению галереи. Им нужна его книга, за нее ведь уже заплачено. И я вам заплачу. Никакого криминала здесь нет, поверьте.

– Не знаю, что и сказать. – Она вздохнула и уставилась в пол. – Может, хотите кофе? Я испекла пирог с ежевикой.

Радин сказал, что любит пироги, и провел на кухне полчаса, стараясь запомнить все дословно, ничего не записывая. Он сидел с полным ртом хрустящего теста и разглядывал служанку, которая сняла передник, улыбалась и качалась на стуле.

Смоляные сросшиеся брови, ресницы щеткой, глаза мерцают, низкий голос пенится. Красотка, даром что круглая, как родосский кувшинчик. И где же такие водятся. Какой-нибудь Лагуш в зарослях осоки?

Осушив три чашки сладкого кофе, Радин получил флешку с книгой, попрощался, оставил на столе сотенную бумажку и поспешил домой, чтобы записать все, что услышал. Ивовая корзина стояла у дверей, но кота в ней не было. Проходя через сад, чтобы срезать дорогу, Радин миновал домик с камышовой крышей, на крыльце темнокожий мужчина склонился над ящиками с рассадой.

Увидев чужака, садовник бросил работу и подошел к нему с угрожающим видом, но Радин предложил ему сигарету и сказал, что навещал почтенную вдову. Они покурили на ступеньках флигеля, Радин похвалил его татуировки, а мужчина назвал свое имя, которое на его языке означало Приходящий-На-Рассвете.

Кота садовник не видел, у него в сторожке жила собака хозяина, очень старая, за котами уже не гоняется. После смерти Понти собаку хотели усыпить, но он, садовник, не позволил. Кристиана он знал, но приказаний от него не принимал, а тот так и норовил его запрячь: то дров принеси для камина, то в лавку сбегай. Я этому мальчишке не служу, сказал садовник, и рад, что зимой он наконец убрался отсюда. Я служил важному человеку, который построил все это, но он прервал свою жизнь, а я остался здесь, чтобы присмотреть за двумя женщинами, старой и молодой!

Радин задал еще несколько вопросов, оставил на крыльце полупустую пачку «Aguia» и вышел из сада через калитку для торговцев. Дожидаясь автобуса у подножия холма, он достал наконец блокнот и записал то, что следовало. Время от времени он оглядывался, все еще надеясь увидеть кота, хотя знал, что тот предпочтет остаться в тенистом саду виллы Понти. Он бы и сам там остался, будь его воля.

Мария-Лупула

Хозяйка и Кристиан уехали вместе двадцать девятого декабря. Хозяйка сказала, что останется в гостинице на две ночи, а служанка ушла в шесть вечера, поехала на вокзал, чтобы сесть на автобус до деревни, где живет ее родня. Была холодная, метельная ночь. Кристиан, наверное, замерз, потому что его плащ только с виду теплый. Это плащ падрона, его хотели отослать в Армию спасения с другими вещами, но Кристиан выпросил его для себя, хотя там подкладка вся рваная.

Малу и Кристиан любили друг друга уже целый год, с прошлой весны. После праздников аспирант не появился, служанка ходила на руа Лапа, но он не открыл, хотя точно был дома, она слышала музыку. Однажды она принесла корзину еды, поставила под дверью и хотела уйти, но тут он выбежал, обнял ее и позвал к себе. Говорил, что собрался на юг, вроде хорошую работу ему предложили. Больше он не давал о себе знать, а она не так воспитана, чтобы бегать за парнем по всей стране.

Нет, она ничего не знает об отношениях хозяйки и аспиранта. Какие такие отношения? Нет, она не знает о русском парне, Кристиан не знакомил ее с друзьями. Они проводили время у него в квартире – готовили ужины, смотрели кино, она прибиралась и стирала. Когда она приходила, он открывал окно нараспашку, но кошачья шерсть все равно летала в воздухе и душила ее. Приходилось пить таблетки.

Почему по телефону она сказала, что аспирант, скорее всего, мертв? Неужели сеньору непонятно? Он не мог оставить ее одну на такой долгий срок. Будь он жив, он дал бы ей знать, погулял бы сколько надо, а потом прислал бы письмо. У него полон рот земли, она это знает, как Бог свят.

Приходящий-На Рассвете

В день, когда австрийца видели на вилле в последний раз, хозяйка собиралась уезжать, и ему велели запереть ворота и включить охранную сигнализацию в саду. Дело было в конце декабря, он точно помнит, потому что в тот день умаялся чистить дорожки, засыпанные снегом и прелой листвой, а эту работу он всегда делает перед Новым годом.

Сад очень большой, и обычно он чистит только то, что на виду, а в тот день занялся дальними углами и забыл включить охрану. Спохватился, когда совсем стемнело, но заметил свет в доме и понял, что кто-то остался ночевать.

Выйдя через служебную калитку, он увидел хозяйскую машину на дороге, у самых ворот. Помнишь, раньше продавались «Português» в голубой пачке, потом их перестали производить, так вот, опель у сеньоры точно такого цвета. А через минуту он увидел и хозяйку в меховом манто. Она ходила туда-сюда вдоль ограды, потом села за руль, потом вышла, пнула ворота ногой и снова стала ходить.

В его племени мужчина не подходит к женщине с вопросами, если его не зовут и не говорят помоги. В его племени даже кровь, капающая из раны, становится кусками кремня, и сами мужчины тверды, как лед. Так что он не стал подходить, не стал включать охрану и пошел в город, в клуб для холостяков, а раз он провел вечер в городе, значит, это была суббота, никак иначе.

Доменика

В школе меня считали деревенщиной, несмотря на красоту. Мать привезла меня в Порту, когда мне исполнилось двенадцать, и я долго и мрачно приглядывалась к одноклассницам, пытаясь понять, что за штука этот лоск, которого мне не хватает.

Дома, в Вибо, у матери был магазинчик на окраине, на вывеске было написано торговля антиквариатом, хотя там продавали все, что под руку попадалось. Все помещение – с черными потолочными балками и забранными свинцовой решеткой окнами – было заставлено сундуками, подсвечниками и торшерами со спутанной бахромой.