Текст книги "Побег куманики"

Лена Элтанг
Побег куманики

Редактор Владимир Коробов

Издатель П. Подкосов

Главный редактор Т. Соловьёва

Руководитель проекта М. Ведюшкина

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Корректоры Т. Мёдингер, Ю. Сысоева

Компьютерная верстка А. Фоминов

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Л. Элтанг, 2006

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2023

Издательство благодарит Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency за содействие в приобретении прав

* * *

Часть первая

Морас

сентябрь, 17

о чем я думаю?

даже самые обычные люди делают странные вещи

моя квартирная хозяйка, сеньора пардес, заглядывает в мой шкаф и трогает белье, утром я положил в ящик с трусами божью коровку, а вечером ее там не было

доктор тоже хорош – вечно зудит, что мои неприятности происходят от любви к словам, а сам велел мне писать дневник, каждый божий день, записывать все, что приходит в голову

на это уходит слишком много слов, они гудят в голове золотистыми шершнями, крошатся мерзлым молоком, прозрачными крабами разбегаются по песку, стрекозиным слабым ломом носятся по ветру, засоряют водосток крупной манною небесной, но если я перестану писать, все исчезнет

без даты

гармония превращается в хаос довольно быстро, достаточно вылететь одной клавише или лопнуть струне – всегда найдутся люди, которые любят сломанные смычки, разбитые окна и прочие вещи, означающие разорение, кавардак и свистопляску, эти люди придут и деловито все доломают

когда брат сказал, что уезжает, мне было пятнадцать лет, он собрал вещи, положил пистолет в дорожную сумку, постучал меня по плечу, и как только за ним закрылась дверь, я услышал, как лопнула струна, не так пронзительно, как в финале вишневого сада, а глухо и буднично, будто выстрелили в стену

в чеховской пьесе мне всегда нравилась одна сцена – не помню в каком действии – там, где раневская справляется о здоровье фирса, а он отвечает: позавчера! мы с братом так разговаривали довольно долго, я был фирсом, разумеется, поэтому в финале, когда вдали раздается стук топоров, я всегда лежу неподвижно

сентябрь, 19

Доктор Дора просит пользоваться прописными буквами. Большие буквы раздуваются и мешают словам дышать. А точки застревают в горле, как рыбьи косточки. Еще она все время твердит о боге. И о грядущих бедствиях. И спрашивает, о чем я думаю.

О чем я думаю? Мир надоел богу, как плохой театр, где труппа заносчива и бесталанна, а ради нескольких гениев содержать его тяжело. Крыша течет, счета за электричество, ремонт поворотного круга, ступени жертвенника вечно в крови. Поэтому бог давно сюда не заходит.

В книжках, которые я читал в детстве, планетарные бедствия случались сплошь и рядом. Зато неподалеку оказывались неземные существа, способные протянуть нам руку или, наоборот, все окончательно испортить. Трещины в земной коре, вирусы, превращающие людей в ящериц, свинцовые дожди, об этом узнавали где-нибудь в созвездии Псов, а дальше все было либо очень страшно, либо просто замечательно.

Когда я стану писателем, напишу книгу про то, как владелец плохого театра решил его навестить. Зашел на утреннюю репетицию, поздоровался с хористами за руку. В книге всем будет очень страшно, но кончится все просто замечательно. Книга будет для младшего дошкольного возраста, остальные уже не поверят.

сентябрь, 20

в кафе приходил сын хозяина, принес мне вишню в бумажном пакете, вишня помялась и испачкала ему рубашку, никакое благодеяние не бывает безнаказанным, сказал я, взял солонку и насыпал соли на красное пятно

фелипе – белозубый щеголь с ямочкой на щеке, у него добродушный широкий рот, хочется сунуть туда орех и ласково надавить на челюсть снизу

хозяин добавил мне десять тысяч песет в неделю, велел купить новые джинсы – я видел джинсы в витрине на пласа реаль, цвета слоновой кости, такие были у моего брата, мы жили тогда в вильнюсе, папа еще не умер, а до этого мы жили в разных местах, потому что отец любил разные места

вспоминать отца или брата – все равно что думать о конце света, я обнес эти мысли кольями и оставил негде дале, как велел максим грек, хотя брат мой жив и платит за всех моих докторов

как только позволишь памяти перестать тебе врать, позволишь ей не прятать одно в другое, будто кролика в пасхальное яйцо, сразу понимаешь, какое все слабое и на каком перетертом шнурке оно держится

сентябрь, 21

познакомился с соседом, зовут его мило, у него белые ноги и маленькая крепкая голова, он вышел ко мне на лестницу с яблоком в руках, похожий на босого похмельного ареса

я хотел бы стать его другом, к тому же на моем этаже сегодня нет воды

ты тот самый чокнутый квартирант? он смеется и дает мне полотенце, иди, парень, купайся! у него половинка чугунной ванны, колени упираются в подбородок, сквозь шум льющейся воды я слышу, как он гремит на кухне тарелками, кухня у него такая же, как моя, – она состоит из газовой плитки и подоконника

хорошо быть квартирантом сеньоры пардес, думаю я, выходя из эвкалиптовой пены, перед тобой открыты все двери и никаких проблем с самоидентификацией

хорошо быть квартирантом, думаю я

без даты

Так. Прописные. Сеньора Пардес грозится меня выставить, я задолжал за два месяца. А еще я разбил ее цаплю, нечаянно. Она собрала цаплины кусочки в передник и унесла зачем-то. Неужели станет склеивать?

Вещи обманывают нас, ибо они более реальны, чем кажутся, так писал один англичанин. Если принимать их всерьез, они непременно обманут. Думаю, что склеенные вещи еще опаснее. Потому что к ним испытываешь жалость, а от жалости до любви рукой подать.

Мне жаль сердитую сеньору, синюю цаплю, Фелипе, который боится сказать отцу правду и ходит на милонги, как заправский кабальеро, глухого настройщика из соседней квартиры, доктора Дору, ее жесткую кушетку, пахнущую шариками от моли, и всех, кто приходит в наше кафе, потому что ночью их терзают демоны soledad и desazón.

Себя-то мне совершенно не жаль. Ни один человек, у которого есть крыша над головой, интернет, пригоршня травы и пачка печенья, не может быть в разладе с миром. Даже если он псих.

Записки Оскара Тео Форжа

Лондон, девятое октября

Мальтийские рукописи я должен разобрать за три недели. Я и за трижды три не успею. Коллеге Соллерсу достаточно трех дней, чтобы настрочить отчет для Christie's, а у меня на такую работу уходит чертова уйма времени. Но что уж тут поделаешь? Господам госпитальерам придется подождать. Первая неделя у меня уйдет на заточку карандашей. Люблю начинать работу, имея под руками штук двадцать хорошо заточенных карандашей. В те времена, когда у меня были студенты, на столе в аудитории всегда стоял стаканчик с карандашами. Студенты знали, как угодить профессору О. Т. Форжу.

Теперь я затачиваю карандаши сам, а профессором меня называют по привычке. Оценщик, или, проще говоря, сортировщик, вот я кто. Знаток маргиналий, специалист по медным застежкам.

Прошли те времена, когда, проведя пару семинаров по патристике, я мог просто сидеть и смотреть, как растет трава. Сидеть и смотреть, как растет трава. Может быть, это единственное, на что я вообще способен.

Как бы не так, Тео, придется тебе поработать, парни из Welcome Trust уже завалили кабинет коробками, распространяющими нежный запах тления. После того как я отделю зерна от плевел, одним томам достанется гулкая музейная скука, а другим – болезненное веселье аукционов.

Кто бы мог подумать, что я застряну в этом подвале и все будет повторяться год за годом, до тех пор, пока человечеству не опротивеет его история и сафьяновыми переплетами не начнут топить городские котельные.

Все утро смотрел на первую коробку, сикось-накось заклеенную скотчем, как будто ее из китайской лавки привезли. Отправитель рукописей – госпиталь Сакра Инфермерия, Мальта.

Это не тот ли Сакра Инфермерия, где больных заносили по тоннелю, ведущему от гавани прямо в больничные палаты, а кормили из золотых тарелок? Хорошее место: в семнадцатом веке у них уже была библиотека, отделение для незаконнорожденных и шелковое белье на кроватях.

Однако странно, что орден не наложил на находку свою руку. А впрочем, они успеют это сделать и после того, как я разберу весь этот хлам. Наверняка у Welcome Trust даже есть соответствующее соглашение с рыцарями. Я даже в этом не сомневаюсь. Ведь если бы они наняли меня напрямую, то пришлось бы заплатить кучу денег, а так я просто выполняю свою обычную работу – копаюсь в старых греко-латинских бумажках. А начальство делает вид, что так и надо.

Скупые рыцари. Сэкономили на мне. А не является ли наш директор членом ордена? Кто ж его знает. Теперь только ленивый не является членом какого-нибудь тайного общества. Я – ленивый.

Морас

октябрь, 4

в ту осень мы топили геродотом

брат привез меня на отцовскую дачу, потому что в городе его искали – если бы не я, он бы просто уехал из страны, но оставить меня было не с кем, я был обузой и мог стать заложником

дров нам хватило на первые два дня, потом брат нашел топор и стал вырубать елочки, посаженные вдоль ограды, ветки были сырые, горели плохо, и на растопку пошла отцовская полка со старыми книгами

я начал с переплетов, чтобы успеть почитать про варваров и эллинов, но успел прочесть только начало первого тома – вечером я сказал брату, что геродот тоже был изгнанником и боролся с тираном и что мы можем поехать в ассирию или фракию, я не против

брат все время говорил по телефону, а я сидел у печки, подбрасывая растопку, в доме оглушительно пахло хвоей, и мне казалось, что вот-вот наступит праздник

октябрь, 7

купил на развале возле колумбуса английскую книгу с оторванной обложкой и прочел там рассуждение о любви: смута и безвластие, расходы слишком велики, позы нелепы, а удовольствие недолговечно!

никогда не думал о любви как об источнике удовольствия, люди просто состоят из нее, хотя думают, что состоят из воды, а то, о чем говорит автор книги, – это жесты, сценические движения, или, скажем, телоположения

впрочем, в античном театре на них держались гармония и мелос, да вообще – все держалось, может, фелипе прав и мне следует знать, от чего я отказываюсь?

ночью я написал письмо и оставил на сайте знакомств amor 2000: русые волосы, серые глаза, рост метр восемьдесят два, родился в литве, figura proporcional, замешкался только на bebida favorita, но ведь не в этом суть, в клинике мне все равно дают только воду, живу в испании, знаю все языки, отвечу на все письма, девушкам можно не беспокоиться – про девушек я потом приписал, для загадочности

доктор говорит, что мои неприятности происходят от любви к словам

поэтому письмо такое короткое, в нем двадцать девять слов

без даты

прочел сегодня, что слово гетто от итальянского слова плавильня происходит! евреи в венеции селились в районе плавилен, то есть их селили, никто их не спрашивал особенно

плавильня – хорошее слово, в нем есть вильна, и плавный, и даже love

и еще плавильня – это змеиное слово таршиш, оттуда в три года раз приходил фарсисский корабль, привозивший золото и серебро, и слоновую кость, и обезьян и павлинов, а может, и не фарсис никакой, а тарсис, испанская гавань, куда бежал иона, а тот, от кого он бежал, воздвиг на море крепкий ветер – и правильно сделал

бывают слова, где смыслы цепляются один за другой, будто мелкими блестящими крючочками, у моей няни был ящичек с такими – черными, красивыми и бесполезными

так и не узнал, зачем они!

октябрь, 9

грудь у доктора доры выпирает из треугольного выреза, как нога из тесной лодочки, она вздыхает над моими записками, будто нерпа, упустившая рыбу, человек, нашедший свое место, не ведет дневников, говорит она, и я улыбаюсь, я не видел ее с тех пор, как мы прервали дозволенные речи, по семь тысяч пятьсот пятьдесят песет за речь

вы написали объявление на сайте знакомств? она недоверчиво пожимает плечами, я одобряю, разумеется, но ведь вы отрицаете возможность близости, вы говорили, что вас волнует только несбывшееся, воображаемое, или вы снова меня разыграли? вам просто нельзя доверрять, говорит она, говорит она, раскатывая свое галльское р, аккуратно, как кумранский свиток, и о чем вы только думаете?

о чем я думаю? я бы разрешил ей съесть себя после смерти, как океанограф мальмгрен капитану третьего ранга цаппи, мне было бы даже пррриятно

октябрь, 10, вечер

фелипе говорит, что дружка нельзя найти в интернете, как книжку нельзя купить в магазине, настоящие книжки бывают свалены в углу на чердаке снятой на лето рассохшейся дачи, или стоят в коробке с надписью papel y cartón в библиотеке санатория, куда ты устроился сторожем, или на столике кафе, в коричневом шуршащем пакете, забытые кем-то, увидевшим кого-то очень нужного – за стеклянной стеной, под дождем, на улице – и помчавшимся вслед, смешно натянув пиджак на голову

у фелипе волосы, как два взъерошенных сорочьих крыла, он расстроен, потому что никто не ответил на мое письмо, и презрительно цедит: амо-о-о-р две тысячи, да я бы им ни сентимо не дал, тоже мне амор за такие деньги

я мог бы рассказать ему про отсыревшую пианолу, морозное выбеленное небо в мандариновой цедре, про усадьбу на камышовом озере и про брата, который меня ненавидит аки крамолника и злодея внутреннего, а к рождеству присылает мне кашемировые свитера, всегда одинаковые, но не стану – у меня просто не хватит испанских слов

Доктор Йонатан Йорк – доктору Фрейзеру,

клиника Аксельбергер

(служебная записка)

Oktober, 13

Ув. герр Фрейзер!

Покидая Вашу клинику, где я основал и прославил отделение геронтологии, хочу заявить, что немало удивлен, мало того – преисполнен негодования. Я рассчитывал на то, что в сложившейся ситуации за меня заступятся мои коллеги. А в особенности – Вы, доктор Фрейзер, человек, чье имя в науке стало известным благодаря моей многолетней работе и моим успехам в области новейшей фармацевтики.

Глубокое разочарование, а также природная деликатность не позволяют мне вступать с Вами в дискуссию по поводу правомерности и моральной подоплеки Ваших действий. В свете последних событий мне остается только заявить о своем уходе, что я и делаю с чувством невосполнимой потери.

Если бы уважаемые коллеги, доктор Теодор Бильрод и доктор Карл Ландштайнер, столкнулись бы с подобным произволом, мир не знал бы о существовании четырех групп крови и отрицательного резус-фактора, не говоря уже об операциях по удалению желчного пузыря у высших приматов.

Итак, прошу считать меня уволенным с первого числа следующего месяца.

С уважением,

доктор Й. Йорк,

MD, PhD, заведующий отделом

научных исследований Института

внутренних болезней

Морас

октябрь, 14

я получил ответ, точнее, два ответа!

один от парня по имени лукас, он живет на мальте, работает в каком-то отеле, принеси-подай, в точности как я, щеки у лукаса сливового оттенка, а волосы скручены колоском и смешно приколоты к затылку, правда, фотография обрезана, и все остальное мне придется придумать самому

лукас снился мне еще в больнице, я его сразу узнал, доктор говорил, что он был fantaseo – плод воображения, но я-то знаю, что мне снятся взаправдашние люди, а не плоды

второе письмо было от девушки, я помню только первую фразу: морас! напрасно вы пренебрегаете… дальше я не читал

девушки беззвучны, они только отражают наши слова, как упругая стенка в зале для сквоша отражает силу удара – в больнице был такой зал, по утрам там играли врачи и сестры, они смеялись и утирались полотенцами, я тоже хотел играть, но сказали, что это агрессия и мне нельзя

l'habit fait le moine

что мне надеть? мы идем в клуб на пласа каталанья

продолжим после клуба у нас в кафе, говорит фелипе, отец на неделю уехал в валенсию, так что я за главного! позовем красивых людей, купим вина, сдвинем столы и развесим фонарики, ты кого-нибудь встретишь и займешься наконец любовью, а то пропадаешь ни за грош

любовью не надо заниматься, думаю я, стоя на стуле и раскручивая провода с гирляндами, как не стоит заниматься дождем, молнией, хамсином или мистралем, ей надо любоваться, будто золотистым карпом в пруду, и желательно издали, а то стукнет током и кино остановится

люди стремятся к телам других людей, потому что им тоскливо в своих собственных, и еще – потому что им сказали, что красотой следует обладать

но как можно обладать химерой? красота – это морок, преломление света, в каждом столетии она другая, смешно надеяться, что трением и скольжением ты заставишь ее покориться или хотя бы сможешь осознать

фелипе уже пришел, а надеть нечего, кроме вельветовых штанов и черной майки – в других вещах я выгляжу нелепо, для свитеров у меня слишком узкие плечи, для галстука слишком тонкая шея, для рубашки слишком длинные руки, для пиджака слишком простое лицо, к тому же у меня нет пиджака

вот если бы я мог носить хитон, гиматий или хламиду

или красный пеплос, на зависть афине палладе

je ne voudrais pas mourir

dans la langue espagnole

как бы я хотел выходить из дома тайком, ускользать, уклоняться, избегая вопросов, пробираться через черный ход, как фелипе – его вечно останавливают отец или тетка

мне некому давать отчет, некому врать, незачем задирать голову на башни собора в мдине, где одни часы собора показывают время, а другие – день и месяц года (так жители пытались запутать дьявола), никто меня не ждет, я забыл, что такое торопиться домой, да и не знал никогда

еще я забываю русский, сегодня раскопал в парке свой секрет и понял, что забыл имена вещей, долго вертел в руках стеклянного мальчика с осколком, растущим из спины, потом вспомнил, что это подставка для ножа!

сначала они стояли в буфете – два недобро глядящих пухлощеких амурчика, соединенные стеклянной осью, потом второй мальчик откололся и пропал, помню, что в детстве я называл их столовыми ангелами, когда папа умер, столовый ангел достался мне

а куда делся тот, второй? можно спросить у брата, правда, он знать меня не хочет – вот уже пять лет, как он не подходит к телефону, не пишет, знай только шлет свитера и оплачивает больничные чеки

может, он откололся и пропал?

без даты

лукасу несладко со мной придется, говорю я наконец, чтобы нарушить молчание, в комнате доктора так тихо, что слышно, как бьются флаги на ветреной площади, сегодня día de la hispanidad, люди мне нравятся, пока я ими любуюсь, восхищаюсь, устремляюсь и все такое, но если надо что-то делать, от меня никакого толку!

а что вы с ними делаете? спрашивает доктор дора, перевернутая, оттого, что я смотрю на нее с кушетки, запрокинув голову

делаю? да стоит кому-нибудь положить руку мне на колено, как я начинаю тосковать, чесаться и сворачиваюсь, будто жук на ветке, – так было на вечеринке в нашем кафе, я просто ушел спать, хотя был весел и пьян

что же заставило вас уйти? нарушение ваших границ?

да нет у меня никаких границ! меня пугает их голод и оголтелая легкость во всем, никто ведь не знает, какое все слабое и как легко все потерять, говорю я, разглядывая снизу ее слабые капроновые колени

может быть, ваш друг прав и вы сами придумали себе табу?

и вы туда же! ведь это совершенно необратимо, понимаете? ты делаешь простую вещь – суешь в другого человека язык или, скажем, палец, а когда достаешь, он становится другим, теперь он обладает знанием, которым не обладаешь ты, – о черных ледяных промоинах, о лиловой ряске, об алой осоке на белом глинистом берегу, да мало ли что он может там постигнуть, от этого знания ты уже никуда не денешься!

да вы просто расчетливый девственник, друг мой, говорит она весело, обнимая свои капроновые колени – их бы царю соломону показывать, вступая в стеклянное озеро, но дородная дора не шеба, она не ошибается!

октябрь, 18

Один клиент ночью искал какую-то статью в сети. Я носил ему кофе и менял пепельницы. Потом он ее распечатывал, по сто песет за страницу. Говорил, что покупает здесь тишину. Говорил, что дома не может работать.

У меня тоже был дом, и наш папа там работал. Это было однажды летом, когда он был жив. Я помню его стол и машинку оранжевую. На столе толстое стекло, под ним бумажки с телефонами, старые счета, квитанции.

Хорошее слово – квитанция! Оно от латинского слова quietus происходит, это значит тихий. В кабинете всегда было тихо. Папа работает, говорили мне, и я садился на подоконник с книжкой и мокрыми ягодами в миске. Или еще хлеб с маслом и сахаром. Чисто блокадник, говорила няня, вкуснее хлеба ничего не знает. Еще няня говорила – касатик, и я думал, что это от слова косить, один глаз у меня немного косил, потом это прошло. Оказалось, что это от слова коса – мальчики с косами в старину считались красивыми, вот почему.

У Лукаса есть коса. Лукас – касатик!

To: Mr. Chanchal Prahlad Roy,

Sigmund-Haffner-Gasse 6 A-5020 Salzburg

From: Dr. Jonatan Silzer York,

Golden Tulip Rossini,

Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

Oktober, 19

Дитя мое, Чанчал. Вот уже две недели, как я на острове, но так и не загорел. Впрочем, я не слишком-то загораю и в горах – ты, верно, помнишь те две недели в Целль-ам-Зее? Мне нравится, что у нас такая разная кожа. Твоя шафрановая кожа ария и моя кремовая – арийца. Это так же красиво, как красные быстрые трамваи в пустынном заснеженном городе.

Пляжи здесь грязны, а народ дик и безобразен. Впрочем, изгнаннику везде паршиво, где бы ни встал, чувствуешь свои деревянные пятки. Писать тебе о том однообразном занятии, которому я посвящаю свои дни, мне не хотелось бы, хотя я понимаю твое любопытство.

Археология – чуждая мне наука, от нее у меня отупляющая mal de mer, но что мне остается? Респектабельная публика не примет доктора Йорка в свои объятия, пока доктор Йорк не найдет способ вытряхнуть своих блошек из спального мешка. А блошек мы с тобой развели немало, дитя мое. Разумеется, я не предполагал, что придется отчитываться на первой стадии Untersuchung, когда нам, по сути, еще нечего было сказать. Но, помилуй, с какой же скоростью скандальное происшествие получает огласку!

Ты пишешь, что после моего отъезда все улеглось, как морская вода, политая маслом? Я не удивлен. О нет. Негодование этих людей было таким же напускным, как их дружелюбие, когда мы с тобой были на коне и получали гранты, премии и все, чего душа пожелает.

Я получил оба твоих письма и полон благодарности, но отвечать тебе был не в силах. Все эти дни я возвращался в гостиничный номер, выпивал бутылку вина, сидя на подоконнике – окно мое выходит в олеандровый сад, правда, он и жалок, и неухожен, но все-таки сад, – и ложился лицом к стене.

Я агонизировал, Чанчал. Я испытывал попеременно бешенство, отчаяние, усталость, я расписывал июльские события кислотными жгучими красками, восстанавливая их до мельчайших подробностей, всем своим существом все более отвращаясь от жизни.

Признаюсь тебе, мне было нелегко не писать домой, я не писал даже матери в Халляйн, хотя представляю, как она волновалась. Мне хотелось исчезнуть, превратиться в Jеdermann, в имярека, которого никто не замечает.

Помнишь, я рассказывал тебе о первом Зальцбургском фестивале – о том, что мой дед вместе со Штраусом и Райнхардтом устроили в двадцатом году? Они поставили спектакль по Гуго фон Гофмансталю, он назывался «Jеdermann», герой в этой пьесе замучен стыдом и воспоминаниями, в финале он умирает, как ты, наверное, уже догадался.

Я тоже хотел умереть, но теперь передумал.

ЙЙ

November, 4

Чанчал, дитя мое!

Victors need never explain, success is never blamed. От тебя зависит мое возвращение, оно в твоих руках, не упусти моего стеклянного сердца! Сделай, что следует сделать, и мы вернем себе лабораторию. Сделай это.

На моем столе стоит твоя фотография. Та самая, что я сделал прошлой весной, когда мы поняли, что окончательно запутались. Помнишь? Ты был так несчастен, так неловок, ты боялся, что нас увидят, поймают, осмеют!

Каждый раз, когда я смотрю на нее – а делаю я это ритуально, по три раза на дню, – я вспоминаю, как ты рассказывал мне, что в Индии все делается три раза, а не два и не четыре. Даже у слона бога Индры, сказал ты, и то три головы. Хотя это жутко неудобно. Мы с тобой сидели в индийском ресторане, и я злился на гарсона, важно проходившего мимо нас, не желая замечать мой поднятый палец.

– Третий раз сработает! – сказал ты и кивнул ему почти незаметно. О мой дивногубый кшатрий. Через пять минут на столе стояли пакора и чана масала. Видишь, милый мой, я помню все, что мы ели и пили вдвоем.

Напиши мне подробно, что происходит в лаборатории – чтоб она сгорела! – занимаешься ли ты своей темой и намерен ли ты продолжать то, что мы начали. Полагаю, что намерен, дитя мое. Не станешь же ты говорить мне о невинных жертвах спешки и небрежности, как это делал фон Петекофер!

Помни, что мы с тобой в двух шагах от триумфального дня, когда те, кто пытался играть с нами свое простенькое е2-е4, остекленеют от зависти. Ты ведь знаешь, у средневековых шахматистов король имел возможность пойти конем, если ему угрожала опасность. Эта возможность, единственная за всю игру, называлась весьма убедительно: прыжок короля.

Ты – мой троянский конь, Чанчал, и я пойду тобой. Нет, ты – мой боевой индийский конь. Как там говорилось в гимне поклонения Бхагавати, который ты читал мне в нашу первую ночь?

«Огромный, в драгоценной сбруе, украшенный золотом,

издающий глубокие нежные звуки, быстрый, как ветер,

равный сотне коней».

Видишь, я все помню. И не пиши мне всех этих alle bemitleiden dich больше, умоляю тебя, Чанчал. В твоих черешневых устах это выглядит как богохульство.

ЙЙ

Морас

октябрь, 19

я поеду на мальту, зря я заплатил сеньоре пардес за месяц вперед

еще придется платить за разбитую цаплю и прожженную галисийскую скатерть с белыми птицами, у нее везде птицы, и сама она похожа на птичницу с картины какого-нибудь фирмен-жирара

фелипе говорит, только болваны летают самолетами

на мальту ходит круизный пароход, говорит он, заодно увидишь рим и монте-карло, я посмотрел в компьютере, девяносто шесть тысяч песет! никак не могу привыкнуть к новым деньгам, хотя старых уже давно нет, многие здесь считают в тысячах, а потом поправляются, улыбаясь со значением

приятель фелипе моет посуду на принцессе морей, он поговорит с ним во вторник, может, у них отыщется место в обслуге, я готов драить все четыре палубы, если меня повезут сто тысяч лошадиных сил

вот оно как! фелипе и лукас играют на небесах в четыре руки, а я сижу на полу и тихонько жму на педаль

октябрь, 22

ПРОПИСНЫЕ. Написал еще одно письмо Лукасу.

На вчерашнее он не ответил, но было воскресенье. У него, наверное, нет денег на интернет. Такой же нищеброд, как я, и живет, небось, у мальтийской сеньоры Пардес за гипсовой перегородкой. Я много читал о Мальте в эти дни. Прочел, что на острове был такой еврей Варавва, его бросили в кипящий котел, в который он сам собирался бросить турка Калимату. Или губернатора Фарнезе. Или наоборот. Варавва мне понравился, он пил настой из мака с мандрагорой и крепко спал. Все думали, что он умер, а он лежал за крепостной стеной.

И еще там есть самый старый на свете храм – если смотреть на план, он похож на толстую женщину, а вход в храм через это самое место. Оно у нее должно быть просторное и добродушное. Там вообще много толстых женщин, а богиня у них была без головы. Звали Сансуна. Голова хранилась отдельно, в кладовой, ее пристраивали жрецы, когда нужно было.

сбудется все, возможность чего отрицал

каждый раз, когда я утром выхожу на рамблу, в проходном дворе в переулке капуцинов уже качается растрепанная голова хуана, его кафе состоит из дыры в каменной кладке и деревянной доски, хуан сидит на складном стульчике и поджидает тех, кому нужно выпить в половине восьмого утра, по левую руку у него бутыль с коричневой тростниковой жижей, а по правую – стопка картонных стаканчиков

сегодня я первый раз купил у него стаканчик, просто хотелось с кем-то поговорить и показать фото лукаса, а кого в барселоне заставишь слушать такое в половине восьмого утра?

хуан повертел фотографию в руках, ухмыльнулся, достал из-под прилавка свой стаканчик – у него стеклянный! – и выпил за вида лока, я положил монету на прилавок и пошел в сторону порта, тростниковая сладость сковала мне язык, я сел на парапет, и колумбус в засиженном голубями камзоле повернулся ко мне спиной, she's into superstitions, black cats and voodoo dolls, сказало радио на пляже и закашлялось

пора мне ехать на мальту, вот что

Записки Оскара Тео Форжа

Лондон, двадцать четвертое октября

Наконец-то я приступил к мальтийским документам. В основном, как и следовало ожидать, – это монастырские хроники, письма и рукописные служебники, кое-что даже в приличном состоянии. Среди всего прочего обнаружился фармацевтический справочник, довольно типичный – печать в две краски, цельнокожаный переплет с бинтами по корешку, гравированный фронтиспис.

Текст переложен рукописью – или письмом? – алхимического, насколько мне удалось уловить, содержания. Хотя, чтобы в этом убедиться, неплохо было бы перевести пару страниц. Начало у рукописи отсутствует, конец – тоже, а из некоего подобия колофона следует, что написал ее некий брат Joannes, хорошее имя для ученого монаха, надо заметить.

Как я успел заметить, язык рукописи – или, скорее, письма? – изобилует греческими словами и, что самое интересное, в нем отсутствует обычная для подобного рода текстов сверхъестественная муть. Никаких тебе киммерийских теней, черных драконов или красных львов.

Речь, без сомнения, идет о Transmutatio, но в каком-то совершенно неожиданном контексте. Я успел понять, что автор манускрипта поручает что-то важное своему адресату, живущему на острове, причем поручение здорово смахивает на приказ. Упоминается монастырская кладовая с какими-то драгоценными вещами, но нет ни карты, ни указаний, ни названия монастыря. А жаль, в детстве я только и думал о том, как бы найти сокровище. Пиастры, рубины, луидоры, жемчужины величиной с кошачью голову. Fifteen Men On the Dead Man's Chest!