Текст книги "Гленнкилл: следствие ведут овцы"

– Что такое справедливость?

И все же. Временами Отелло нравился зимний ягненок. Он был из тех овец, кто мог вывести из себя Жуткого Клоуна в цирке. Отелло решил рискнуть.

– Справедливость… – протянул Отелло.

Ягненок вытаращил глаза. Черный еще ни разу с ним не заговаривал.

– Справедливость, – повторил баран.

Что такое справедливость? В зоопарке овец периодически забирали из клеток. Для хищных животных, хотя обсуждать это было не принято. Забирали не самых слабых, не самых тупых. Забирали любых. Это было несправедливо. А потом Люцифер Смайтли купил Отелло для своего номера с метанием ножей. Просто потому, что он был таким, какой есть: черный и внушающий страх своими четырьмя рогами. Потому что на черной шерсти не видно кровь, ведь Люцифер метал ножи не так чертовски метко, как обещала афиша. Это тоже было несправедливо. А потом Смайтли хватил удар. Это было справедливо, вот только Отелло попал к Жуткому Клоуну и его зверям и вынужден был выполнять на манеже дурацкие трюки. Несправедливо! А потом он пришел в ярость, и жалкая псина Клоуна этого не пережила. Это было справедливо, вот только Клоун продал Отелло на убой. Несправедливо! А забойщик скота отдал его на собачьи бои. Несправедливо! Несправедливо! Несправедливо!

Отелло фыркнул, а зимний ягненок недоверчиво глядел на него снизу вверх. «Думай о скользком следе улитки на траве, думай о времени, которое тебя ждет», – наставлял голос.

Баран собрался с силами.

– Справедливость – это когда можно скакать где хочешь и пастись где хочешь. Когда можно идти своей дорогой. Когда за свой путь можно бороться. Когда никто не встает у тебя на пути. Вот что такое справедливость! – К Отелло внезапно пришла абсолютная уверенность.

Зимний ягненок наклонил непропорционально большую голову вбок. Вокруг его ноздрей клубилась то ли насмешка, то ли благоговение.

– И у Джорджа встали на пути? – спросил он.

Отелло кивнул.

– На пути в Европу.

– А может, это Джордж хотел перейти другим дорогу и они боролись? Это было бы справедливо!

Отелло поразился, как хорошо его понял зимний ягненок, и задумался.

– Джордж никому не переходил дорогу, – наконец произнес он.

– А вдруг перешел! – повторил зимний ягненок. – Может, он не мог по-другому. Иногда приходится вставать на пути и воровать, потому что добровольно никто ничего не отдает. Кто виноват, что никто не хочет отдавать свое добровольно?

– Бог! – не раздумывая выпалил Отелло.

– Длинноносый? – уточнил зимний ягненок. – Почему?

Но Отелло уже галопом умчался в воспоминания и не слышал его. Отелло видел сквозь все новые и новые заборы. И тут: снежинки. Первый снег Отелло. Но вместо того чтобы восхищаться, ему пришлось гарцевать за Клоуном и пытаться стащить платок у него из кармана. И вдруг Клоун споткнулся. Просто так. В этом не было ничьей вины. Дети в теплых куртках и шапочках засмеялись. Отелло знал, как Клоун реагировал, когда над ним потешались.

Пинок, который Клоун дал Отелло, поднявшись на ноги, был не постановочный.

– Почему овце приходится работать в Рождество? – спросил какой-то ребенок. – Это несправедливо!

Какая-то женщина засмеялась.

– Ну конечно, справедливо! Бог повелел зверям служить человеку. Так устроен мир.

Отелло сердито фыркнул. Так устроен мир! Рядом с ним фыркнул зимний ягненок, нелепая маленькая копия его собственной ярости. Затем ягненок дерзко взбрыкнул ногой и неловко поскакал по лужайке. Отелло огляделся.

Горизонт окрасился в розовый, цвет мордочки мартовского ягненка. Внезапно Отелло заметил в стороне деревни черный силуэт овцы. Он замер. Через несколько секунд на утреннем горизонте нарисовались другие овцы. А между овцами высоко и четко шагала фигура в панаме. Пастух Габриэль гнал свое стадо на их выгон.

8
Зоре никто не отвечает

Появилась белая бабочка – молочная танцовщица, кусочек шелка, развевающийся на ветру. Шелк делали из гусениц, полчищ ползучих земляных червей. Их варили и крали их шкуры, а овец стригли. Пока ткань была белой и согревала, всем было плевать, что натягивать на голую кожу – шерсть или сок червя. Все хотели быть беленькими, как ягнята, и в то же время они этого не выдерживали, красили ткань и воняли. Но нагота оставалась, это было тайной, обнаженной тайной. Люди представали перед вещами обнаженными, во власти вещей, преданные вещам и предающие вещи.

Что же было на этот раз? Лопата, не так ли? Лопата! Воспоминание сотрясло его. От смеха. И все же в левое заднее копыто закралась звенящая тоска.

Стоял погожий денек, он тонул в зелени. У белой развевающейся тряпки не было ни единого шанса против зелени. Его обдавало со всех сторон, и воздушный певец охотно погружался в это благоухание. Зелень простиралась до горизонта и до самых небес. Зелень – песнь безрассудства. Расти, беспрерывно расти без цели и смысла и подбивать всех живых существ последовать своему примеру. И они следовали примеру. Зелень была лучшей заповедью на свете.

Внезапно на горизонте легко и еле заметно появился другой голос: маленький красный напевал свою песенку сквозь неистовство мира, блуждающий мак, горячее дыхание тяжело ступало по проселочной дороге – обдуманно, решительно. Только дурак мог не обратить внимания на красный. Сопя, он выпрямился и начал вглядываться сквозь высокую траву. Ворона вспорхнула у него со спины.

По проселочной дороге спускалась женщина. Ее лицо закрывала соломенная шляпа с очень широкими полями, отбрасывающими острую тень аж до самой шеи, но было видно, что женщина молода. В руке она несла чемодан, и несла она его без труда. Лишь молодая женщина осмелилась бы надеть такое красное платье, кроваво-красное от плеч до икр. Перед ней бежал свежий мощный запах, укрепленный землей и по́том здорового человека. В такой запах влюбляются.

Молодая женщина остановилась. Чемодан она поставила прямо посреди дороги. Не очень умно. Из зелени откуда ни возьмись могла возникнуть машина и впечатать ее красное платье в асфальт. Он сам на дорогах не рисковал. Придорожные пустыни, глотатели звука. Женщину, казалось, это не заботило. Но она-то была высокой и возвышалась над зеленью. Огонь и разум. Трава склонилась бы перед ней. Правое запястье было обмотано платком. Она провела им по щекам. Затем посмотрела на небо, и он смог увидеть ее лицо. Лишь на секунду, потому что острая тень тут же упала на глаза и нос по направлению к красному. Она нагнулась и что-то достала из чемодана. Карта местности. Значит, чужачка, а не вернувшаяся домой. Или можно вернуться домой на чужбину? Можно ли вообще вернуться домой? Здесь ее место, она повелительница зелени, это ясно. Но что скажут бледные? Те, кто сидел в деревне и разрубал на части воспоминания?

Она выругалась. Красиво ругалась, как погонщик скота. А потом засмеялась. Странный звук – этот ее смех. Пронзительный, как блеяние, и ни для кого не предназначавшийся. Неестественный звук.

Женщина вновь подняла чемодан, да так пружинисто, что стало понятно: на землю она его поставила не от усталости, а для раздумий. Продуманная женщина. Она сошла с дороги. Внезапно.

Еще чуть-чуть, и она бы наткнулась на него в высокой траве. Сойти с асфальта, не моргнув глазом и не поведя бровью! Большинство людей колеблется, прежде чем сойти со своей дороги. Они недоверчивы и мягколапы, словно земля полна рытвин, и их первые шаги всегда как по грязи. А женщина сошла с пути как овца: решительно, верно следуя чутью. Она прислушалась к своему носу и теперь, по-овечьи мудро направившись в сторону деревни. Она не дала дороге сбить себя с пути, она была умной женщиной. Бледные у нее еще попляшут, будут по кругу размахивать лопатой. Такому можно только порадоваться.

* * *

Овцы всегда были уверены, что Габриэль – отличный пастух. Одна его одежда уже говорила о многом. Габриэль зимой и летом носил накидку из некрашеной овечьей шерсти. Поговаривали даже, что из немытой овечьей шерсти. Габриэль по запаху так сильно напоминал овцу, насколько человек может напоминать овцу. Особенно в дождливую погоду.

А еще Габриэль знал, как делать овцам комплименты. Не словами, как Джордж (крайне редко), а одним лишь немигающим взглядом голубых глаз. Этот взгляд ласкал овечью душу и заставлял колени подкашиваться.

Овцы возлагали большие надежды на пастуха Габриэля.

Пока, однако, ничего особенного не произошло. Собаки Габриэля быстро собрали их в кучу, а Габриэль пересчитал. Не издав ни единого звука. Собаки Габриэля не лаяли. Никогда. Они лишь пристально смотрели на овец. Этого взгляда было достаточно, чтобы нагнать холодный волчий страх от копыт до позвоночника.

Впоследствии им казалось, что их и вовсе не пасли. Краткий неуютный миг – и вот они, словно подгоняемые невидимой рукой, сгрудились возле Габриэля. Короткий взмах ладони – и собаки исчезли.

Габриэль стоял перед пастушьим фургоном неподвижно и беззвучно, словно дольмен. Он обводил их взглядом голубых глаз, всех до одного, словно желая что-то о них разузнать. После каждой овцы он еле заметно кивал.

Большинству овец показалось, что кивок был ободрительным. Габриэль их оценил и счел хорошими. Волнующе. Они немного гордились – пока Отелло не испортил им настроение.

– Он нас пересчитал, – раздраженно фыркнул он. – Просто пересчитал. И все.

Отелло, в отличие от остальных, не радовался новому пастуху. Он держался в стороне и гонял в голове мрачные мысли.

Укротитель. В глазах Отелло сверкнула старая ярость. Он тут же его раскусил: те же сдержанные жесты, знакомая скука в глазах. Известное коварство под маской дружелюбия. Жуткий Клоун тоже был укротителем, с сахаром, голодом и медленной пыткой. Он вселил в Отелло ярость, и Отелло удивился, что эта ярость все еще сидела в нем, свежая и нетронутая.

Но он не поддастся ярости так просто. Теперь уже нет. Он вспомнил день, когда научился одолевать ярость терпением.

Однажды Клоун забыл сразу закрыть дверь загона. Он нагнулся к ящику с реквизитом и повернулся к Отелло задним местом. Отелло жадно уткнулся носом в сено, но не отводил глаз от зада клоуна.

Он забыл о сене.

Он опустил рога.

В тот момент он впервые услышал голос. Удивительно мрачный, вкрадчивый, в котором таилось многое.

– Осторожно, Черный! – сказал голос сзади него. – Твоя ярость уже пригнула рога, залила кровью глаза, и, если ты не будешь осторожен, она поскачет впереди тебя.

Отелло даже не обернулся.

– Ну и что, – фыркнул он. – Ну и что?! Почему бы и нет? Разве он не заслужил?

За окном порхала ворона.

– Ты этого не заслужил, – наставлял голос. – Как ты думаешь, на кого набросится твоя ярость? Не на него, затравщика страха, погонщика ужаса, нет. На тебя она набросится, эта пылающая ярость, – и ты не устоишь, если она разгонится.

Отелло лишь фыркнул.

Рога его были опущены, взгляд направлен на Клоуна.

Но он не бросился.

– Ну и что, – снова фыркнул он.

Голос не ответил.

Отелло развернулся. Позади стоял седой баран с мощными рогами. Баран в расцвете сил. Вожак, под густой шерстью – мышцы, сухожилия и статность. Янтарные глаза в темноте загона горели кобольдским огнем. Отелло смущенно отвел взгляд.

Клоун вынырнул из ящика с реквизитом, захлопнул дверь загона и ушел. У Отелло от разочарования весь мир закружился под ногами. Внезапно незнакомый баран подошел и уткнулся в него носом. Он странно пах, многими вещами, которых Отелло не понимал.

– Подумаешь! – прошептал Седой прямо ему в ухо. – Что нос повесил, как каплю на ветке? Если бы твоя ярость вырвалась, он бы узнал тебя, от рогов и глаз до самого сердца. А сейчас не знает. У тебя преимущество. Все, чего он не знает, – твое преимущество. Найти слабые места. Старая игра. – Баран резко развеселился.

Отелло дернул ушами, пытаясь разогнать слова, повисшие вокруг него в темноте. Но Седой не давал ему перевести дух.

– Забудь о ярости, – сказал баран. – Думай о скользком следе улитки на траве, думай о времени, которое тебя ждет.

– Но я в ярости! – воскликнул Отелло, лишь бы что-то сказать.

– Борись! – ответил баран.

– Как я могу бороться, если он все время держит меня взаперти? – Отелло фыркнул. Теперь, когда ему стало по-настоящему интересно, Седой вдруг начал отвечать односложно, как недовольная овцематка. – Это не поможет!

– Думать поможет! – заявил баран.

– Я думаю, – ответил Отелло. – Я думаю днем и ночью.

Это не совсем соответствовало истине, потому что по ночам он в основном без задних ног спал в углу загона. Но ему хотелось произвести впечатление на незнакомого барана.

– Значит, ты думаешь не о том! – сделал вывод баран, не слишком впечатлившись.

Отелло молчал.

– О чем ты думаешь? – спросил баран.

– О сене, – робко признался Отелло.

Как и следовало ожидать, баран неодобрительно покачал головой.

– Думай о блестящем мехе крота, думай о звуке ветра в кустах и об ощущении в животе, когда бежишь со склона. Думай о том, как пахнет дорога перед тобой, думай о свободе, которую приносит ветер. И больше никогда не думай о сене.

Отелло взглянул на Седого. В животе появилось странное ощущение, но не от голода.

– Если хочешь попроще, – сказал Седой, – то думай обо мне.

* * *

Отелло подумал о Седом, и ярость вернулась туда, где ей и место, – обратно в четыре рога. Он потряс головой, отгоняя старые мысли. Овцы все еще смотрели на него в изумлении.

– Он нас пересчитал, – угрюмо повторил он. – Просто пересчитал.

После слов Отелло им тоже так показалось. Они были разочарованы. Но настроение быстро улучшилось. Если у Габриэля простое пересчитывание было таким дружелюбным и таинственным, то можно лишь представить, какими захватывающими будут важные вещи типа наполнения кормушек, разбрасывания сена и кормления репой. Или чтение вслух. Овцам было очень интересно, что же Габриэль им прочтет.

– Стихи, – вздохнула Корделия.

Они не знали точно, что такое стихи, но это наверняка что-то прекрасное, потому что мужчины порой читали Памеле стихи под луной, а Джордж, который ни разу в жизни не сказал о Памеле доброго слова, переставал ругаться и вздыхал.

– Или что-то о клевере, – мечтательно протянул Моппл.

– О море, небе и бесстрашии! – воскликнула Зора.

– Точно не об овечьих болезнях, – заявила Хайде. – А ты что думаешь, Отелло?

Отелло молчал.

– Он будет читать громко, громко и отчетливо, как полагается, – сказал Сэр Ричфилд.

– Он объяснит нам новые слова, – предположила Корделия.

Их любопытство росло. Ну что же, что же прочтет им Габриэль? Им не терпелось дождаться вечера.

– А почему бы нам у них не спросить? – предложила Клауд.

«Они» – это другие овцы, отара Габриэля. Собаки согнали их на край выгона, и Габриэль как раз натягивал вокруг них рабицу. Овцы Джорджа не понимали, как к этому относиться. Их выгон теперь заметно уменьшился.

– Именно там, где растет мышиная трава! – проворчала Мод.

Остальные злились не из-за мышиной травы. Это было дело принципа.

С другой стороны, они обрадовались, что овцы Габриэля не будут разгуливать с ними рядом. Они производили жутковатое впечатление. Коротконогие и с длинным туловищем, с лишенными чувства юмора продолговатыми носами, беспокойными глазами и удивительно бледным окрасом. Пахли они тоже неприятно. Не то чтобы нездорово, но нервно и равнодушно. Но самое странное: у них почти не было шерсти, лишь густой курчавый пух. При этом было видно, что их давно не стригли. Зачем Габриэлю овцы, которые не выращивают шерсть? Видимо, Габриэль очень добрый, раз возится с этими бесполезными овцами.

Они представляли, как счастлив был Габриэль встретиться с такой густошерстной отарой, как они. Вскоре он перестанет понимать, что вообще нашел в старых овцах, и прогонит их. Но пока придется их терпеть. Они сошлись во мнении, что лучший способ взаимодействия с овцами Габриэля – игнорирование. Но тут их начало снедать любопытство.

– Я бы спросила, что он им читает, – протянула Мод, – но у меня свербит в носу, когда подхожу к ним слишком близко.

Все взглянули на Сэра Ричфилда. Как вожак, он мог бы и заговорить с чужой отарой. Но Ричфилд покачал головой.

– Потерпите! – раздраженно фыркнул он.

Моппл не решался. Отелло, казалось, внезапно перестали волновать вопросы литературы, а остальные овцы были слишком горды, чтобы заговорить с бесшерстными.

В конце концов вызвалась Зора. Она много думала у себя на скале и пришла к выводу, что гордость, как бы она ни была оправдана, не должна мешать овце исследовать мир. Когда Габриэль ушел с сеткой рабицы за пастуший фургон, она поскакала к незваным гостям.

Овцы Габриэля паслись. Первое, что бросилось в глаза Зоре, – как близко друг к другу они стояли, одна к одной, плечо к плечу. Должно быть, неудобно пастись так плотно. На Зору никто не обращал внимания, хотя запах давно должен был известить о ее появлении. Зора остановилась неподалеку от стада и вежливо подождала, пока с ней заговорят. Ничего не произошло. Овцы то и дело поднимали голову и нервно оглядывались по сторонам. Но взгляды были направлены сквозь Зору, словно она невидима. Зора наблюдала за ними скорее с удивлением, чем с раздражением. Но в конце концов у нее лопнуло терпение, и она громко и недвусмысленно заблеяла.

Морды перестали пастись. Шеи вытянулись. Все головы повернулись в ее сторону. Несметное число бледных глаз уставилось на Зору. Она ждала. Она не боялась. У нее были небо, море, а самое главное, скала. Зора привыкла вглядываться в бездну. Она стояла перед ними, как на холодном ветру, и крепко держалась на ногах.

Возможно, это было испытание. Проверка на мужество. Зора дружелюбно похлопала ушами, чтобы разрядить обстановку, а потом игриво щипнула пару травинок. Ничего не произошло.

На другом конце стада некоторые овцы опустили головы, монотонный жующий звук дал понять, что они вновь начали пастись. Но большая часть глаз все еще была направлена на Зору. Надо признать, эти глаза внушали ей беспокойство. В них мерцал свет, который в непогоду было видно на небе. В такие дни овцы не могли связать ни единой мысли.

Вскоре она поняла, что от этих овец ничего не дождешься. Вообще ничего. Если здесь что-то и произойдет, то лишь благодаря ей, Зоре. Она обернулась на родную отару. Все головы тоже были направлены на нее. На секунду Зоре показалось, что и свои овцы смотрят на нее с недоумением. Но потом она поняла, что это не так. Сэр Ричфилд стоял на холме и глядел внимательно и строго. Клауд, Мод, Лейн и Корделия прижались друг к другу и напряженно за ней наблюдали. Чуть поодаль стоял Моппл, сосредоточенно уставившись в ее сторону. С такого расстояния Зора должна была смотреться как бело-черное пятно. Она была тронута. Внезапно у нее появились силы заговорить с чужаками.

– Добрый день, – произнесла Зора. Она решила начать разговор с безобидной темы. – Как вам здешняя трава? – спросила она. Ей слишком поздно пришло в голову, что овцы могут расценить это как намек, что они едят чужую еду, и обидеться. – Погодка тоже неплохая, – прибавила Зора. С этой темой тоже нельзя промахнуться. Небо было серым и теплым, воздух освежающе влажным, луг благоухал.

Чужаки молчали. Некоторые из вернувшихся к еде вновь подняли головы. Еще больше глаз, устремленных на Зору. Может, они были просто слишком глубокомысленными. Может, им не нравилось обсуждать банальности. Кто знает, какие труды читал им Габриэль?

– Можем обсудить, как попасть на небеса, – предложила Зора.

Овцы Габриэля молчали.

– Каким-то образом это возможно, – продолжила Зора. – Мы ведь видим облачных барашков. Но как? Есть ли место, где можно забраться на небо? Или нужно просто щипать воздух?

Зора взглянула на овец выжидающе. Ничего. Хотя нет, небольшое изменение. Ей показалось, что недоуменное мерцание в бледных овечьих глазах усилилось.

У Зоры лопнуло терпение.

– Мне плевать, что вы об этом думаете. Честно говоря, я абсолютно уверена, что нужно преодолеть пропасть. Но я пришла к вам не для того, чтобы это обсуждать! – Она решила говорить откровенно. – Речь о Габриэле. Он уже давно ваш пастух. Мы хотели узнать, что он вам читает.

Овцы уставились на Зору. Неужели они не поняли? Уму непостижимо! Овца не может быть такой тупой. Зора вздохнула.

– Пастух! Понимаете? Габриэль! Габриэль! – Она поглядела в его сторону и заметила, что он уже достал второй рулон рабицы.

Время делать ноги.

Она вновь повернулась к отаре Габриэля и поняла, что ничего не изменилось. Ну все, с нее хватит!

Прямо напротив Зоры, всего в нескольких метрах, стоял незнакомый баран. Зора напоследок метнула в него злобный взгляд – и оцепенела. Он все время тут стоял? Зора не могла вспомнить. Она увидела, что чужие овцы были не такими уж и маленькими. Да, ноги длинноваты, зато вытянутые и крепкие. Баран производил очень мощное впечатление. Что-то в нем напоминало Зоре Мясника. Это ей совсем не нравилось. Напоследок она хотела бросить что-то колкое и презрительное, но теперь решила поскорее уйти. Баран взглянул на нее, и тут Зоре показалось, что странное мерцание исчезло из его глаз. Впервые Зора почувствовала, что на нее смотрят. Баран медленно и еле заметно покачал головой.

Зора развернулась и поскакала к скале.

* * *

Около полудня Габриэль закончил с оградой. Он уселся на ступенях пастушьего фургона, прямо на месте, где раньше сидел Джордж, и закурил трубку. Овцы со странным ощущением втягивали носами тонкий табачный дым. Загадочный аромат. За пеленой дыма прятался настоящий Габриэль, там, где ни одна овца не могла его учуять. Даже Мод вынуждена была признать, что за овечьей шерстью и табаком не может унюхать самого Габриэля.

Давно у них не было такого спокойного обеда. Этому определенно способствовали мягкое, наполовину затянутое облаками солнце, великолепный вид на безупречное море и жужжание насекомых. Но прежде всего – радость оттого, что на ступенях пастушьего фургона наконец-то сидел такой знающий пастух. И предвкушение вечерних рассказов Габриэля…

Но идиллии пришел конец, едва они увидели, как на них несется человек на велосипеде. Овцы остерегались велосипедистов. На всякий случай они сгрудились на холме. Но человек на велосипеде даже не взглянул в их сторону и направился прямо к Габриэлю.

Оказавшись на безопасном расстоянии, овцы немного успокоились и навострили уши. Человек слез с велосипеда и встал перед Габриэлем. Теперь они его узнали. Это был тот, кто пришел вместе с Лили, Хэмом и Габриэлем, чтобы первым осмотреть труп Джорджа, тот же длинный и тощий, что прошлой ночью прижался носом к окну пастушьего фургона: Джош. От него пахло мыльной водой и грязными пятками. Моппл спрятался за дольменом и боязливо подсматривал меж камней.

Более отважные овцы – Отелло, Клауд и Зора – с любопытством прискакали поближе.

– Джош, – протянул Габриэль, не вынимая трубки изо рта. Он не сводил голубых глаз с Тощего.

Овцы понимали, как тот сейчас себя чувствовал. Польщенным в лице и мягким в коленях.

Тощий нервно порылся в карманах куртки. Наконец, он нашел ключ и с почтением протянул Габриэлю.

– От Кейт. Все-таки нашла. В коробке овсяного печенья. Подумать только: овсяное печенье! – Тощий засмеялся.

Овцы поняли, почему он так нервничал. Видимо, слопал всю коробку.

– Кейт думает, что все лежит в фургоне, – продолжил Тощий. – В доме точно нет.

– Хорошо, – ответил Габриэль. Он взял ключ и небрежно бросил его на верхнюю ступеньку возле себя.

– Габриэль? – спросил Тощий.

Молчание. Над крышей пастушьего фургона пролетела любопытная сорока.

– А что, если мы не найдем?

– Главное, чтобы никто другой не нашел… – ответил Габриэль. Его голубые глаза искали синее море. Изо рта тянулись облачка дыма.

– Знаешь, что они говорят, Габриэль?

Габриэль выглядел так, словно не знал и знать не хотел. Но Тощий продолжил:

– Они говорят, в фургоне вообще ничего нет. Они говорят, все в завещании.

– Если и так, то в воскресенье узнаем, – ответил Габриэль.

Тощий издал тонкий нервный звук. Втянул голову в плечи и побрел к велосипеду. Когда он отошел примерно на три шага, его окликнул Габриэль:

– Эй, Джош!

– Габриэль?

– Тут уже достаточно ерунды произошло, правда? Постарайся положить ей конец.

– Ерунды? Что ты имеешь в виду? – Джош звучал испуганно.

– Например, ночные вылазки к фургону Джорджа. С какой стати? Только овец мне распугаете.

Клауд была тронута. Даже сейчас Габриэль думал о ней.

Джош, кажется, не хотел обсуждать события прошлой ночи.

– Что это вообще за овцы? – спросил он. Трактирщик скептически взглянул на овец Габриэля и затараторил: – Выглядят как-то странно. Я таких еще не встречал.

– Новая мясная порода, – сквозь зубы процедил Габриэль. Он смотрел на Джоша голубыми глазами. Взгляд заставил Джоша умолкнуть. Какое-то время оба молчали.

Джош вздохнул.

– Ты ведь и правда все знаешь, да?

Габриэль что-то ответил на гэльском. Овцы задумались, был ли у него во рту второй язык для гэльского.

– Иначе было нельзя, – скулил Джош. – Эти два идиота, Том и Гарри, пошли бы в любом случае. Старая песня: найти траву, избежать скандала, не навредить туризму… Как будто это важно… Да они понятия не имеют. Вот как я рассуждал и решил: лучше пойти с ними, чем нет, – понимаешь? Я дал им неподходящий ключ, а то бы они взяли инструмент и точно выломали бы дверь.

Габриэль понимающе кивнул. Джош вздохнул с заметным облегчением. Ему резко стало легче говорить.

– Но знаешь что? – спросил он. – Мы были не одни. Там был еще кто-то. Незнакомец. Один из наркомафии, если хочешь знать мое мнение. Значит, что-то там все-таки есть. И если они найдут это раньше нас…

Над Габриэлем и Джошем вновь пролетела сорока. Прошлая ли это сорока, определить, разумеется, было невозможно. Она сделала изящный поворот и с гарканьем приземлилась на крыше пастушьего фургона.

– Да не найдут они, – ответил Габриэль. – Они ничего не знают о кассете. Им интересен только их товар. К тому же теперь здесь я. А ты постарайся успокоить всех в трактире.

Джош воодушевленно кивнул. Овцы хорошо его понимали. Как же приятно оказать услугу Габриэлю.

– Габриэль? – Джош уже собрался уходить, но тут снова обернулся.

Тот переложил трубку из правого уголка рта в левый и вопросительно взглянул на Джоша.

– Ловко ты тут все устроил. – Джош широко махнул рукой, обводя разом Габриэля, пастуший фургон, овец и выгон.

Габриэль кивнул.

– За овцами нужно приглядывать, по крайней мере до оглашения завещания. Уж как в администрации мне были благодарны. Охрана животных. Санитарные нормы и все такое. Да и на корме для своих овец сэкономлю. – Он торжествующе улыбнулся. – Ну и, конечно, я могу сидеть здесь. – Он похлопал ладонью по ступенькам фургона. – Пока не надоест.

Джош с облегчением ухмыльнулся. Кивнув на прощанье Габриэлю, он вскочил на велосипед и со скрипом покатился в сторону деревни.

Едва Джош скрылся за поворотом проселочной дороги, как Габриэль опустил загорелую ладонь. Но рука тщетно ощупывала верхнюю ступень фургона. Ключа там больше не было. Ключ звенел и сверкал на Габриэля с крыши из клюва сороки.

* * *

Под руководством Габриэля овцы старались как никогда. Они прилежно паслись, передвигались по выгону ровными длинными шагами, грациозно выгибали шеи, добросовестно потребляли корм и даже с удовольствием ели сухую, не такую вкусную траву. И во время отдыха в тени загона они держали голову прямо, боковым зрением наблюдая за Габриэлем. А вот Габриэль за ними не следил. Он, как озорной ягненок, прыгал за сорокой, от куста к кормушке, от кормушки к кустику, туда-сюда по всему выгону…