Текст книги "«Gaudeamus»"

Ст. студент (весело). Управляюсь! Я всегда сам хозяйничал, Дина, я не хотел, чтобы тяжесть хозяйства ложилась на одну жену, – это несправедливо. Я и на базар с корзиночкой бегал, конечно, только по праздникам, так как в будни…

Дина. Неужели? Какой вы милый, вас нельзя не любить. А это ваша спальня? Да вы совсем как настоящий студент… Вы дома всегда в тужурке ходите? К вам тужурка идет.

Ст. студент (тихо). Я – студент… Дина. Пусти на диван, Онуша.

Дина. Да и здесь хорошо, не беспокойтесь.

Ст. студент. Нет, нет, садитесь на диван. Впрочем… там одна пружина… Сиди, Онуша, голубчик! Вот кресло.

Онуфрий. Что же, звонить или нет?

Дина. Нет, не надо, я чаю не хочу. Так вот как у вас… и не скучно вам всегда одному?

Ст. студент. Почему вы думаете, что я один? Я всегда с товарищами. Вот Онуфрий Николаевич, милейший человек. Блохин… Козлов часто заходит. Мы такие ночи проводим, Дина! Пьем!..

Дина. (с ужасом). Неужели вы пьете, Петр Кузьмич?

Ст. студент. Нет, Дина, то есть да. Рюмку, так, иногда две хватишь… хочется разгула, Дина. Наша жизнь коротка!

Онуфрий. Разгула! Ну и фарисей же ты, старик!

Ст. студент (смеется и хлопает Онуфрия по плечу). Не ворчи, товарищ. Водка-то вся, тащи другую бутылку.

Дина. (изумленно). Да что с вами, Петр Кузьмич? Вот не ожидала! Неужели вы будете пить? Тогда я сейчас же уйду. Ну да – две рюмки!

Ст. студент (падая духом). Нет, это я так, это я для Онуфрия Николаевича. Посидите, Дина.

Онуфрий. Ну и фарисей же ты, старик! (Молчание)

Ст. студент. Ну, как вы спали вчера, Дина? Я вас замучил своими рассказами… и все такое грустное. Вы должны останавливать меня, когда я загрущу, – хорошо, Дина?

Дина. (с легким кокетством). Нет, ни за что! Мне так нравятся ваши рассказы и ваша грусть… Вы себя мало цените, Петр Кузьмич! Вы много читаете, – но почему же я не вижу книг?

Ст. студент. Представьте! Совсем забросил книги, да и некогда как-то.

Онуфрий. Он шведской гимнастикой занимается.

Ст. студент. Не ворчи, Онуша! И вы подумайте, Дина, я веду дневник!

Онуфрий. Мемуары.

Ст. студент. Нет – самый настоящий дневник. Мемуары, Онуша, это история, а дневник – это лирика, тайны души, вздохи сердца, которых никто не смеет подслушать. Да ты прозаик, ты не поймешь.

Дина. У вас электричество? А о чем же вы пишете?.. Да, кстати: к вам не заходил сегодня Александр Александрович? К нему есть поручение от одного знакомого, насчет музыки.

Ст. студент (опоминаясь). Александр Александрович?

Дина. Ну да. Что вы так смотрите? Послушайте, Петр Кузьмич, что вы так смотрите? Что-нибудь случилось?.. Да говорите же.

Онуфрий. Да ничего не случилось – почему, как только человек глаза вытаращил, так сейчас же должно что-нибудь случиться? (Крайне одобрительно.) Таращи, старик, таращи!

Ст. студент. Да ничего не случилось. Александр Александрович… он не совсем здоров.

Дина. Что с ним?

Ст. студент. Ничего, ничего особенного. Ах, Дина, да успокойтесь же! У него слегка болит голова. Он здесь, у меня.

Онуфрий. Лежит. Тенор – лежишь, брат?

Молчание.

Ст. студент. У него голова болит.

Бледный, но уже причесанный, выходит Тенор и молча здоровается.

Дина. Вы нездоровы, Александр Александрович?

Молчание.

Тенор. Нет, здоров. Они шутят.

Ст. студент. Александр Александрович действительно не совсем здоров.

Дина. Я вижу… Как вы хорошо устроились, Петр Кузьмич, – вы не скучаете по вашей Сибири? Это ваши лекции? Какой прилежный – учитесь. Онуфрий Николаевич, он читает лекции. Однако мне надо идти, я совсем и забыла, что меня ждет извозчик. Где же пальто? Это все вы, Петр Кузьмич, с вашим гостеприимством.

Онуфрий. Посидите, Дина, куда торопиться. Сегодня ужасный холод. А извозчика вашего мы отпустим. Верно, дядя?

Дина. Вы думаете, что на извозчике холоднее?

Онуфрий. Неизмеримо! (Берет Старого Студента под руку.) Да пойдем, дядя, что стал!

Ст. студент (упираясь). Вы меня извините, Дина, если я на несколько минут…

Дина. Пожалуйста.

Онуфрий. Ну, идем, идем. Стамескина, кстати, проведаем, да я еще тебе свеженький анекдот из римской жизни расскажу. Когда Тарквиний Гордый… (Уходя, тихо.) Нельзя так, дядя, а то и лохмач этот будет над тобой смеяться. Дневник, лирика, эка куда ты забрался!..

Дина и Тенор. (одни). Молчание.

Дина. Я все понимаю, Александр Александрович.

Тенор. Тем лучше.

Дина. Вы давно здесь прячетесь?

Тенор. Со вчерашнего, кажется, вечера… Да – со вчерашнего вечера.

Дина. И все лежите… там?

Тенор. Да, преимущественно. Немного и хожу.

Дина. И когда я пришла, вы продолжали лежать? И когда услыхали мой голос, продолжали оставаться там? Вы подумали, Александр Александрович, в какое положение перед этими господами вы ставите меня? Вы подумали, в какое положение вы ставили меня вчера, когда на собрании говорили: Тенор трус, Тенор прячется, а я должна была лгать, что вы больны?

Тенор. Самолюбие, Дина?

Дина. Да, самолюбие, которого, к сожалению, у вас нет. Прятаться от меня, здесь за перегородкой, на чужой постели, сдерживать дыхание, чтобы не услыхали. (Смеется.) Вчера при голосовании смеялись, что Тенор и здесь бережет свой голос, – теперь я понимаю, что это значит. (Презрительно.) Подайте мне пальто.

Тенор. Я избегал объяснения, Дина, – знал, что сейчас оно ни к чему не приведет, но если вы хотите… Я на сходку не пойду.

Дина. А? Мне казалось, что вы пойдете.

Тенор. Нет, не пойду. Вы знаете, Дина, что ради таланта я превратил свою жизнь в тюрьму?

Дина. Знаю.

Тенор. Что я создал для себя режим хуже арестантского режима? Ха-ха-ха, что такое арестант? Я был несвободнее арестанта. И я не хочу для какой-то вздорной истории, в которой не вижу смысла, – я не хочу жертвовать своим талантом.

Дина. А мне всегда казалось, что талант – это свобода. И мне… непонятен талант, для развития которого необходимы арестантские роты.

Тенор. Я всегда знал, что ты не любишь меня. Только самолюбие и ни на йоту ни жалости, ни понимания. Ты не любишь меня.

Дина. Кажется… вы правы.

Тенор. Ты сама должна была сказать мне: «Не ходи. Им нечего терять, а твоя жизнь, твой талант нужен для них же».

Дина. Да? Так вот как. А мне казалось, что есть минуты, когда все мы должны идти рядом, даже и таланты. Как вы думаете, Александр Александрович?

Тенор. Это говорит Стамескин! Ты повторяешь слова Стамескина, Дина! Ха-ха-ха!

Дина. (вставая). Нет, это говорю я! А Стамескин говорит другое – что вы трус и карьерист.

Молчание.

Тенор. И ты не ударила его, Дина?

Дина. Нет, за что ж? Я с ним согласна.

Молчание.

Тенор. Прикажете подать пальто?

Дина. Пожалуйста. Нет, не трудитесь, ботики я сама надену.

В двери стучат.

Дина. Войдите! А, Петр Кузьмич! А я ухожу.

Ст. студент. Не смею удерживать.

Дина. Как у вас мило! Благодарю вас, Онуфрий Николаевич, да, это моя муфта. Очень мило! Это ваша спальня?

Тенор. Да. Тут спит наш старик. (Неуверенно хохочет.) Ха-ха-ха!

Онуфрий. Эка развеселился наш Тенор.

Дина (весело). Я ему сказала, что он трус и карьерист, и он не может прийти в себя от радости. Прощайте!

Быстро выходит, Старый Студент поспешно накидывает пальто и устремляется за нею.

Ст. студент. Дина! Подождите, я вас провожу. Ах, Господи – Дина!..

Уходит. Молчание.

Онуфрий. Какой проворный стал. Вот что значит шведская гимнастика. Без калош побежал – какое неблагоразумие!.. Ну как, Тенор, плохо?

Тенор с силою ударяет кулаком по столу, так что падают рюмки.

Тенор. Я ей покажу! (Всхлипнув.) Я ей покажу!

Онуфрий. Покажи, покажи.

Тенор. Я всем вам покажу, что значит Тенор. Вы еще придете просить прощения, что обидели человека. За что? За что она меня оскорбила? Я думал, что она мне просто скажет, и я ей объясню, и она поймет… ну, не согласится, – а это что же? Ведь она же меня знает.

Онуфрий. Кроваткой повредил, кроваткой. Поза некрасивая.

Тенор (садится и опускает голову). Неужели я такая свинья! Онуша, ты человек справедливый, скажи ты мне!.. Онуша, неужели я такая свинья?

Онуфрий (гладя его по спине). Свинья, братец, свинья! Свинья, да еще такая большая…

Занавес

Третье действие

Предвечерний тихий час в номерах Фальцфейна. Горит электричество.

В комнате Старого Студента. Тишина; все чисто, на всем печать строгого, немного щепетильного, Стариковского порядка. Сам Старый Студент сидит за столом и, откинув назад седую голову, что-то пишет в клеенчатой тетрадке; одет в новенькую серую тужурку и сатиновую, светлую в крапинках рубашку. Видно, что он нездоров: горло завязано чистым платком; в утомленных, не то больных, не то мечтательных глазах чувствуется легкий жарок. Постарел.

Кончает писать и аккуратно складывает тетрадку. Зажигает свечу и рассматривает перед зеркальцем горло – качает головой и, сняв платок, мажет шею йодом. Смотрит на часы. Ходит по комнате. Скучает.

Стук в дверь.

Ст. студент. Войдите. Ах, да там заперто! Сейчас, сейчас отопру.

Входит коридорный Капитон с покупками.

Ст. студент. Это вы, Капитон! Ну что, все взяли?

Капитон. Все. Малины сушеной взял на двугривенный, меньше в аптеке не дают.

Ст. студент (разбирая покупки и пузырьки). Так. Малина… нашатырь… салициловый натр… Я же просил вас, Капитон, взять хину в облатках – ну как я ее глотать буду? Всегда вы перепутаете, Капитон, за чем вас ни пошлешь.

Капитон. Не знаю, они по вашей записке отпускали. Народу в аптеке много, насилу добился. Да – сыру-то этого, как его?

Ст. студент. Тильзитского, – ну?

Капитон. Нету. Я голландского взял, полголовки. Самовар сейчас подавать или погодить?

Ст. студент. Нет, погодите. Я на ночь малину буду пить; вы и чайничек другой захватите, для малины. Постойте, куда торопитесь… Ну что: много народу на Тверской?

Капитон. Много, нельзя сосчитать. Какие вверх идут, какие вниз, у кого какое расположение. Девки ржут, как кобылы. Одна и говорит мне: «Кавалер, вы что несете?» А я ей говорю: «Кавалеров тут нету, кавалеры по той стороне ходят», – она и отошла.

Ст. студент. А светло?

Капитон. У нас на Тверской всегда светло. Это, может, в каких других местах и темно, а у нас всегда светло. Мы не любим, чтобы у нас темно было, у других-то днем темнее, как у нас ночью. У нас всегда светло.

Ст. студент. Да, да, очень светло. А морозит?

Капитон. Зачем морозить? Снег так и валит, погода знаменитая. На этом… как его? градуснике, что у генерал-губернатора, пять градусов показано, не то три. Не разберешь.

Ст. студент. Я больше мороз люблю. Какие у нас в Сибири морозы, Капитон! – что это, разве мороз! Окно так, бывало, закрасит, что всю зиму как в подвале сидишь, улицы не видно.

Капитон. А дрова дешевы? Ежели дрова дешевы…

Ст. студент. Дрова дешевы… Вот пошел бы и я погулять, Капитон, да нельзя, горло болит. Посижу денька два, а там все-таки пойду. В университет на лекции, нельзя долго пропускать, потом не нагонишь.

Капитон. Беспорядки делать будете?

Ст. студент. Нет. Беспорядков не будет. Отменили.

Капитон. Кто же отменил? Начальство?

Ст. студент. Нет, сами студенты. Ну, и начальство тоже – вообще сговорились, чтобы уладить дело миром. Так-то оно лучше, Капитон, а? А то разошлют, университет закроют.

Капитон. А говорили, что беспорядки!

Ст. студент. Нет, не будет беспорядков. Да и зачем? Люди мы разумные и всегда можем сговориться и без драки. Это только дикари… Постойте, Капитон, вы куда?

Капитон. Да надо идти, чего же тут стоять? У меня дело.

Ст. студент. Погодите… Что еще я хотел спросить у вас? Вот что: вы давно знаете Онуфрия Николаевича?

Капитон. Онуфрия Николаевича? Это который про чертей?

Ст. студент. Про каких чертей?

Капитон. Это он неправду говорит, что я чертей ловлю. Я чертей не ловлю. Почем, спрашивает, чертей продаешь? – да разве такая торговля бывает? Всю Москву обойди, такой торговли нету. Я раз одного только видел, да и то маленького, не более как спичечная коробка.

Ст. студент. А все-таки видели?

Капитон (уклончиво). Да так, нестоющее рассказывать… Чертей продаешь! Ну и студент, ну и развязный же студент! Он у нас тоже в номерах стоял, да недолго настоял – поперли. Раков он жалеет!

Ст. студент. Раков? Почему же именно раков?

Капитон. А у них, говорит, глаза сзаду посажены, и ежели его не пожалеть, так сам он себя пожалеть не может. Купил это раз корзину раков, ну совсем живых, как есть черных, ну совсем живых? И для хорошего, думаете, дела купил? Как же, от него жди. Вдруг жалко стало, в слезу вдарило: пускай, говорит, ползают не иначе, как мы. А у рака какое понятие? Его пустили, он и пополз скрозь все номера. Околоточного звали, скандал был… (Совсем мрачно.) Только протокола написать не могли: не знали, как начать. Каторги ему мало, вот он какой!

Ст. студент (смеясь). Ну, а как по-вашему, Капитон: я веселый студент или нет?

Капитон. Вы-то? Да ничего себе, веселый. Только какой же вы студент? Разве такие студенты бывают? Таких студентов не бывает, хоть всю Москву обойди.

Ст. студент (возмущенно). Ну Что вы, Капитон! Как это глупо! Учиться никогда не поздно, было бы только настоящее желание. Хм! Вы, действительно, какой-то мрачный пессимист, Капитон.

Капитон. Это как хотите. Но только таких студентов не бывает.

Ст. студент (расстроенно). Ну хорошо, хорошо! У меня 37 и 4, и у меня нет охоты выслушивать ваши глупости… Постойте: как будете ложиться, спину придите мне растереть.

Капитон. Не умею я этого.

Ст. студент. Глупости! Я вам покажу.

Капитон. Не умею я этого.

Угрюмо выходит. Старый Студент сердито раскладывает лекарства, вздыхает и, надев пенсне, раскрывает последнюю, только что написанную страницу дневника. Читает вслух, первые слова неуверенным голосом:

«8 декабря (откашливается), 8 декабря, вечер. Что такое молодость, как не весенняя песнь души, раскрывающей объятия солнцу… (что-то поправляет и читает громко и вдохновенно) раскрывающей свои объятия солнцу? Стихийно волнуется моя душа, и на крыльях фантазии уношусь я в заоблачные страны Любви и Красоты, казалось, уже навсегда закрытые для моих взоров. Как пылкий юноша, с пренебрежением отталкивающий книги, так как в себе самом он носит все богатство и красоту жизни, я уже не читаю, а пишу, творю, мечтаю»… Э, нехорошо, стихами выходит. (Поправляет.) «Я уже не читаю, а пишу, творю и отдаюсь мечтам. И как это ни удивительно (как бы засмеялись мои сибирские сослуживцы!), у меня открылось что-то вроде литературного таланта; правда, пока я ограничиваюсь только этим дневником, но впереди задумано кое-что и посерьезнее». Да, посерьезнее! (Снимает пенсне и смотрит мечтательно. И читает дальше другим, сдержанным голосом, намекающим на тайну:) «С того памятного дня (мешала выходить простуда, я выбежал тогда без калош) я больше не видел Де Ша. Пробовал писать ей и, признаться, уже написал письмо, но не решаюсь отослать: какая-то наивная, почти мальчишеская робость связывает волю. Любит ли она Те? Тогда, на мой по этому поводу вопрос, она решительно ответила – нет. Но не был ли такой ответ результатом некоторого раздражения, вызванного действительно недостойным поведением Те? Во всяком случае, с ее умом она не может не видеть»… (Снимает пенсне) Боже мой, как страшно! Подумать только, и то страшно!

Ежится, как от холода, улыбается, качает головой. Прячет дневник и внимательно разглядывает себя в зеркало, охорашивается. С шумом распахивается дверь, – Старый Студент едва успевает положить зеркальце, – и входят студенты: Онуфрий, Блохин и Козлов. Запушены снегом, пальто нараспашку, фуражки сдвинулись на затылок – от них веет свежестью морозного вечера, простором, беспричинным весельем. Сразу становится шумно и тесно. Не раздеваясь, с нарочитой серьезностью, студенты выстраиваются в ряд.

Онуфрий. Cobra capella, стой! Сережа, не урони престижа cobrы capellы. (Запевает.) Аристотель мудрый…

Поют все трое очень серьезно:

«…древний философ, древний философ. Продал всю одежду за сивухи штоф, за сивухи штоф. Ехал принц Оранский через речку По, через речку По. Бабе астраханской он сказал бон-мо[3]3
  Остроту (от фр. bon mot)


[Закрыть], он сказал бон-мо!»

Старый студент очень доволен, радостно суетится, но в то же время боязливо держится подальше от дышащих холодом студентов.

Ст. студент. Здорово, ребята! Так, так! Но почему же бон-мо? Да раздевайтесь же, раздевайтесь.

Онуфрий. Чай есть? Лимон есть?

Ст. студент. Сейчас все будет. Раздевайтесь же, смотрите, сколько снегу нанесли!

Козлов. Ты что это, старик, нездоров? Горло болит?

Ст. студент. Так, маленькая инфлуэнца. 37 и четыре. Козлов. Дай-ка пульс!

Глубокомысленно считает, шевеля губами. Старый Студент отодвигается от него насколько возможно, стараясь не дышать холодом. Онуфрий и Блохин раздеваются в прихожей и чему-то смеются.

Козлов. Пульс хороший! Сердце у тебя в порядке?

Ст. студент. Сердце у меня здоровое.

Козлов. Тогда возьми ты салицилу гран пятьдесят…

Ст. студент. Да разденься же ты, Бога ради! От тебя от одного простудиться можно. Доктор!

Онуфрий и Блохин вдвоем торжественно несут большого вареного рака и кладут на стол.

Онуфрий. Рак! От чистого сердца.

Блохин. Рак! От полноты души.

Ст. студент (смеется). Ах вы, безобразники! Рака принесли! Ну, а я за пивом пошлю. Выпьем пивка, Онуша? Ах, как же я вам рад, товарищи! Сижу один и только что подумал: хоть бы на огонек кто зашел, а тут и вы!

Онуфрий. Нет, пива не надо. Мы у Немца пили. Мы хотим чаю с лимоном, ибо, пия пиво, боимся впасть в монотонность. Пусть будет лимонно, но не монотонно – хороши стихи, Козлик?

Козлов. Вылитый Бальмонт. Чаю, чаю давай. За лимончиком пошли.

Онуфрий. Ну пусть бальмонтонно, но только не монотонно. Так действительно лучше.

Блохин. А я бы… пива выпил.

Онуфрий. Ну, ну! Чего захотел, пива! От пива, Сережа, водянка бывает. Чаю давай, старик!

Ст. студент. Сейчас, сейчас! Рака принесли… ах, комики!

Идет в переднюю, открывает дверь и зовет: «Капитон, Капитон!» Заказывает чай. Студенты осматриваются.

Козлов. Хорошо у старика, тихо. Как умирать начну, сюда перееду, лучше места не найдешь.

Блохин. Ж…жарко и д…душно.

Хочет открыть форточку. Козлов останавливает его.

Козлов. Оставь, Сережа, старик болен!

Онуфрий исследует стол, разглядывает лекарства.

Онуфрий. Сережа, понюхай-ка, что это?

Блохин (нюхает и кашляет). Нашатырь. И такую гадость держать в доме?

Ст. студент (возвращаясь). Нет, как хорошо, что вы зашли! Сижу один и скучаю, и вдруг… Нет, хорошо. Ну, как у вас? Я рад, что так хорошо все кончилось. И ты, Онуша, с Блохиным, я вижу, помирились?

Блохин. Да мы и не ссорились! Это он врал, что у меня души нет…

Ст. студент. Давно видал наших? Лилю?.. Дину Штерн? Я с тех пор не видал.

Козлов. Давно. Чей это у тебя портрет, старик?

Ст. студент. Наташи, покойной жены. Ты посмотри поближе.

Онуфрий. Нет, братцы, хорошо у старика, завидно. Порядок, чистота, лекции вон лежат, – и как только люди не живут! Философский ум не может охватить, и нет конца недоумению. Посмотри, Козлик, вон писатели развешаны, кнопочками приколоты, душа радуется.

Ст. студент. Это мои любимые писатели. У меня и там в Сибири весь кабинет был увешан портретами в рамах, у меня хорошо там было. Помню я…

Онуфрий. А сам-то старичок! Да ты погляди, Козлик!

Козлов. Гляжу, отстань. Ты что ешь, Сережа?

Блохин. Сыр.

Козлов. Дай-ка.

Моментально съедают сыр.

Онуфрий. Сидит он себе, как святой, как Мадонна на картине Рафаэля, как Дух Божий над хаосом. Горлышко у него болит, платочком завязано – гляди, кончики-то! Туфельки на нем, сапожки-то снял! Эх, и отчего у меня горло никогда не болит? Дай я тебя в маковку поцелую, старичок.

Ст. студент (слегка обиженно). Ну, оставь, Онуша, всякий может простудиться. И ведь я же просил тебя, Онуша, и вас, братцы: оставьте это слово «старик». Дело не в том, сколько человеку лет…

Блохин. Да ведь мы так! Смотри, старик, Козлик весь твой сыр поел!..

Капитон вносит самовар. Старый Студент продолжает говорить, заваривая чай и хозяйничая.

Ст. студент. Спасибо, Капитон. Колбаски съешь, Сережа, в немецкой колбасной беру, хорошая колбаса. Дело не в том, братцы, сколько…

Капитон. Для рака-то тарелку подать?

Онуфрий. Нет, блюдо. И когда же ты повесишься, Капитон?

Капитон (мрачно). Веревка такая еще не ссучена, на которой вешаться.

Ст. студент. Нет, Капитон, не надо, мы его есть не будем. Так вот, товарищи, дело не в годах, а в отношении человека к жизни… Не слабо налил, Онуша?.. Что такое молодость – говорю я. Молодость – понятие чисто условное, допускающее много толкований…

Онуфрий. Отрежь-ка колбаски, Козлик!

Ст. студент. И если для одного достаточно взглянуть на паспорт, чтобы определить, молод человек или нет, то для другого этой мерки недостаточно. Надо убедиться, насколько данный субъект…

Онуфрий (ест колбасу). Философский ум ищет точку зрения и, найдя ее, успокаивается. Отрежь-ка, Козлик, еще.

Ст. студент. Да. Вот я, например, со Стамескиным беседовал, ну и что же? – не понимает. А вас, вы думаете, он понимает? Тоже нет, хотя и молод он достаточно. А я, «старик», понимаю! Вот вы рака принесли…

Онуфрий. Брось, а то отнесем назад.

Ст. студент. Нет, выслушай, Онуша! Вот вы рака принесли – и с виду это настолько… ну, нелепо, что ли, что тот же ваш Стамескин назвал бы вас идиотами. А я понимаю, что это молодость, проявление молодых, играющих сил, и мне приятно.

Козлов. Да ну, оставь! Ну принесли и принесли, и не о чем тут говорить! Говори о другом!

Ст. студент (смеется). Нет, нет, братцы! Я этого рака высушу и поставлю себе на стол, пусть напоминает одну из лучших минут моей жизни. (Смеется.) Нет, серьезно, высушу и поставлю.

Онуфрий. Ну и ладно – эка привязался старик. Буде, чаю больше не хочу, от чаю бессонница бывает.

Козлов. Что же это, вроде памятника будет? Куда же ты его поставишь?

Ст. студент. На стол, Козлик, на стол!

Блохин. Кто цветы с…сушит, а кто рака.

Онуфрий. Дай-ка я тут на диванчике примощусь (Зевает.) Какая-то томность овладела моими членами… не то от колбасы, не то от твоего красноречия. Разболтался ты что-то, старик.

Козлов. Это у него от температуры. Гляди, как он осунулся: тебе лечиться надо, дядя!

Ст. студент (недовольно). Какие пустяки: вчера мне действительно было нехорошо, а сегодня и лицо у меня свежее… Выпью малинки, – вот и все… Так вот, говорю я: душа у меня… молодая, сердце у меня нетронутое – вот в чем главное. Помню, в нашем городке сослуживцы всегда смеялись надо мною. Вам сколько лет? – спрашивают. Столько-то. А мы думали, что вам всего двадцать. Ведь вы, Петр Кузьмич, моложе всякого молодого человека! (Смеется)

Козлов. (зевает). Да-а. Смеялись, говоришь?

Ст. студент. Смеялись! Да как и не смеяться? Они люди солидные, положительные, а я? Мечтатель, фантазер какой-то. Помню, раз приходит ко мне сослуживец, Тарасов, мрачен, жалко смотреть: губернатор к нам едет. А я в это время стихи наизусть учу!

Онуфрий. Стихи? Зачем же ты их учишь?

Ст. студент (смеется). Тарасов рассердился: вас, говорит, Петр Кузьмич, надо в сумасшедший дом отправить: тут губернатор едет, а вы стихи декламируете. А то, помню я еще, это было… постой, где это было? Да, вспомнил: ездил это я по одному делу…

Онуфрий. И сколько ты помнишь, старик. Ты свою жизнь наизусть знаешь или только на рассказ? Ты валяй как покороче. А что, Сережа, если бы столько помнил, мог бы ты это выдержать при твоем телосложении?

Блохин (зевает). Пусть старик… стихи продекламирует.

Ст. студент. А что же? Если серьезно хотите послушать, я могу. Кого хотите? Хотите из Шелли?

Козлов (тоскливо). Нет, не надо стихов! Ну их к черту!

Ст. студент. Неужели ты не любишь стихов? (Слегка насмешливо.) А еще молодой человек! Эх, Козлик, Козлик, – ведь молодость сама стихи. Когда душа приподнята…

Козлов (мрачно). Не люблю стихов.

Онуфрий. И я не люблю. Ребята?..

Блохин. Ну?

Онуфрий. Айда к Костику-председателю!

Козлов и Блохин. Верно, пойдем, братцы!

Онуфрий. Я тебя, Сережа, в снегу утоплю. Ты мне запомнишь, как снег за шиворот класть.

Ст. студент (тревожно и жалобно). Да куда же вы?! Ну что вы вздумали! Погодите! Я так рад, что вы пришли… ну что вы будете делать у Костика? Может быть, его и дома-то нет! Посидите!

Козлов. Нет, надо идти! Костик ждет.

Блохин. Н…надо идти. Идем, ребята.

Ст. студент. Посидите! Я сейчас за пивом пошлю. Споем. Споем, Сережа? (Морщась от боли в горле, напевает.) Аристотель мудрый… Сейчас пиво будет.

Онуфрий (удерживая). Да не хлопочи, старик. Не надо пива.

Козлик. Не надо, не надо. Мы пойдем. Да, ей-Богу же, не надо.

Ст. студент. Нет, нет, не пущу. (Идет.) Я сейчас. Капитон, Капитоша!

Студенты одни, сидят как разваренные, лениво оглядываются.

Козлов. Послал-таки. Экая лотоха!

Онуфрий. Что же – оставаться или нет? (Зевает.) Я уж и не знаю. Неловко как-то, старик еще обидится! И как это удивительно в природе происходит: поболел один день, а состарился лет на двадцать. Эх, жизнь!

Козлов. Так со стариками всегда бывает. Держится, держится, а потом… трах и… (Зевает.) Что же, идем или остаемся?

Блохин. Что же, можно и остаться. Только… лучи пойдем, а? Ж…жарко тут!

Козлов. Нет, пойдем, пойдем! Жалко старика, а ничего не поделаешь; надоел.

Онуфрий. А пиво?

Козлов. Да ну его к черту! У Костика выпьем, вчера он деньги из дому получил.

Ст. студент (входит весело). Сейчас и пиво будет. И не думайте уходить – не пущу! Чего на самом деле раскисли! Посидим, поболтаем, я вам кое-что из моих сибирских скитаний расскажу. Вы не смейтесь: я хорошо рассказываю, иногда знакомые нарочно собирались, чтобы послушать моих рассказов, упрашивали. А то и спеть можно, этак, для настроения, а? – споем?.. Эх, жалко, не знаете вы сибирских песен – удивительные есть песни! Сейчас горло у меня болит, а то я бы вам напел – тебе, Сережа, понравится.

Козлов. Напрасно ты, старик. Мы лучше пойдем.

Ст. студент. И не думай, не пущу! Ах, ребятки: вот у Наташи, у моей покойной жены, какой славный был голос. Не сильный, но такой приятный, задушевный! И сколько она этих сибирских песен знала! У них на постоялом дворе… Постой: да я показывал тебе Наташину карточку или нет?

Козлов. Да видел, видел!

Ст. студент. Нет, не эту, у меня другие есть, я тебе еще не показывал. Сейчас достану. (Роется в столе) Правда, Наташу нельзя было назвать красивой, но если вы всмотритесь в ее глаза… Сейчас!.. Надя не была похожа на мать, хотя некоторые и утверждали…

Хлопает дверь. Входят Тенор и Лиля. Тенор сильно выпил, бледен, пальто нараспашку – настроен отчаянно. Лиля все в той же шубенке, взволнована, почти плачет. При виде Тенора студенты оживляются. Онуфрий смеется.

Козлов. Тенор! Это ты что же, брат? Пьян?

Тенор. Ха-ха-ха! Пьян. Смотрите: Тенор пьян! Ха-ха-ха!

Лиля (взволнованно). Он снег глотал! Это такой упрямый, такой упрямый человек – я больше не могу. Берите его!

Онуфрий. Лилечка! Да неужели это он от снегу?

Ст. студент (оправляется, говорит очень сухо). Александр Александрович, что это с тобой? Что это ты вздумал? – нехорошо, нехорошо, голубчик! Сережа, помоги ему раздеться – я холоду избегаю.

Тенор. Я и сам могу раздеться! Не лезь, Блоха! (Уходит в переднюю.)

Лиля. Вот и привела.

Козлов. Тенор пьян – вот так чудеса в решете!

Онуфрий. Да где вы этого мрачного красавца подцепили?

Лиля. Перехожу я Тверской бульвар, а он идет, распахнулся и поет, а я испугалась, что он простудится, хотела его домой, а он меня в портерную повел…

Блохин. К Немцу?

Лиля. Не знаю, там такая гадость, надо мною смеются, девицы эти самые, а он плачет. Он на бульваре снег глотал!

Козлов. Да что с ним такое?

Лиля (неопределенно). Не знаю, так. Неприятность одна. (Всплескивает руками.) Ах, Боже мой, вы знаете? Он голос, кажется, потерял: хрипит! Он снег глотал!

Онуфрий. Найдет. Раздевайся, Лилюша, отдохни.

Лиля. Это еще что? Кто вам дал право на «ты» говорить? Я вам не ребенок, Онуфрий Николаевич, и… не пьяница. Свинство!

Онуфрий. Носик у тебя, Лилюша, маленький, а душа как Иван Великий на Пасху. Вот источник того священного права, которое…

Лиля. Свинство!

Тенор. Вот и я. А, господин Козлов, у которого голос, как у козла! Ты не гнушаешься, господин Козлов, присутствием Тенора? Ведь он отказался идти на сходку. Ха-ха-ха! Послушай, как я хриплю.

Старается показать, что он охрип. Козлов усаживает его и наливает чай. Лиля отводит в сторону Старого Студента.

Тенор. Водки!

Ст. студент. Зачем вы привели его сюда, Лиля? Мне это крайне неприятно.

Лиля. А куда же было его вести? Послушайте, да вы сами больны… Бедненький, что с вами? И лицо у вас… такое нехорошее.

Ст. студент (оправляясь). Это пустяки! Но меня возмущает эта бесхарактерность…

Лиля. Ах, какая тут бесхарактерность! Если бы вы только знали, какой он несчастный. (Еще понижая голос.) Я сейчас за Диною Штерн поеду, тут недалеко.

Ст. студент (хватая ее за руку). Ни в коем случае: что вы!

Тенор (кричит). Водки!

Козлов. Не форси, Тенор… Выпил и довольно, остальное завтра выпьешь.

Лиля (удивленно). Да что вы?

Ст. студент. Ни в коем случае! Пьяный мальчишка… он может оскорбить…

Лиля (сердито). Ах, вы ничего не знаете! Я сейчас приеду, тут близко. Подите к нему и водки ему не давайте, слышите? Такой упрямый, такой упрямый… (Уходит.)

Ст. студент. Лиля, постойте!.. Ушла!!

Раздраженно ходит по комнате. В дальнейшем, до прихода Дины, держится воинственно; часто охорашивается.

Блохин. Зачем это ты? Брось. Нету водки, тебе говорят, мы сами ничего не пили. Х…хорош!

Тенор. Ха-ха-ха! Голос пропиваю! Слушай, хриплю. (Хрипит.) А какой был голос! Завидно тебе было, Блоха?

Блохин (заикаясь). Если бы у меня был такой голос, я не только что пить, я… я… я…

Тенор. Водки!

Ст. студент (строго). Водки нет, Александр Александрович. Выпей чаю.

Тенор. Ха-ха-ха! Пей сам, старик! Влюбленный старик пьет чай, ха-ха-ха!

Ст. студент. Глупо, Александр Александрович! Вы не умеете себя вести!

Онуфрий. Оставь, Тенор!

Тенор. Ты мне надоел, старик. Зачем Лилька привела меня сюда? Я не хочу к старику! Вот тут я лежал. Хриплю. Где Лилька? Лильку я люблю. Тебя, Козлик, не люблю, и тебя, Онуша, не люблю, ты пьяница, а ее люблю.

Онуфрий. А где же и вправду Лилька? Ушла?

Ст. студент. Да. Дайте ему чего-нибудь… отрезвляющего, это невозможно!

Тенор. Позови Лильку, старик! Что вы так смотрите, вы презираете меня? Напрасно. Тенор под подушку колбасу прячет. Тенор трус, на сходку не пошел, а Тенор взял и пропил голос! Х…хриплю. Дай папиросу, Онуша.

Онуфрий. Последняя. Да ты не куришь – не форси, Тенор.

Тенор. У меня в пальто коробка. Прокуриваю голос! (Уходит в переднюю.)

Ст. студент. Господа, прошу вас, уведите его или – дайте ему чего-нибудь отрезвляющего. Это невозможно! Сейчас сюда приедет… Дина Штерн. Да, Дина Штерн!

Онуфрий. Вот оно что. (Хохочет.) Слышишь, Козлик?

Ст. студент (оправляясь). Тут ничего нет смешного. Он пьян до неприличия, и вы, господа, как его товарищи…

Козлов. Говорил – пойдем, эх! А теперь еще семейная сцена будет. Сережка, бери фуражку!..