Текст книги "Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога"

Выход в отставку иногда ввергал офицеров в полную нищету: для получения пенсии в размере оклада (без добавочных выплат) государственный служащий должен был прослужить 35 лет, и не менее 25 лет требовалось, чтобы получить половинную пенсию. Отец А. И. Деникина по выходе в отставку в 1869 г. с чином майора из войск пограничной стражи получал пенсии в месяц 36 руб. «На эти средства должны были существовать первые семь лет пятеро нас, а после смерти деда – четверо. Нужда загнала нас в деревню, где жить было дешевле и разместиться можно было свободнее. Но к шести годам мне нужно было начинать школьное ученье, и мы переехали во Влоцлавск.

Помню нашу убогую квартирку во дворе на Пекарской улице: две комнаты, темный чуланчик и кухня. Одна комната считалась парадной – для приема гостей; она же – столовая, рабочая и проч.; в другой, темной комнате – спальня для нас троих; в чуланчике спал дед, а на кухне – нянька (превратившаяся в члена семьи. – Л. Б.)… Раз в год, но не каждый, спадала на нас манна небесная, в виде пособия – не более 100 или 150 руб. – из прежнего места службы (т. е. из Министерства финансов, которому подчинялись пограничные войска. – Л. Б.)… Тогда у нас был настоящий праздник: возвращались долги, покупались кое-какие запасы, «перефасонивался» костюм матери, шились обновки мне, покупалось дешевенькое пальто отцу – увы, штатское, что его чрезвычайно тяготило. Но военная форма скоро износилась, а новое обмундирование стоило слишком дорого. Только с военной фуражкой отец никогда не расставался. Да в сундуке лежали еще последний мундир и военные штаны; надевались они лишь в дни великих праздников и особых торжеств и бережно хранились, пересыпанные от моли нюхательным табаком. «На предмет непостыдныя кончины, – как говаривал отец, – чтоб хоть в землю лечь солдатом» (56, с. 8–9). Даже курение для Деникина-старшего оказывалось недопустимой роскошью: жена часто ругалась на ненужный расход на табак, и была сделана попытка бросить курить. В конце XIX в. военные пенсии были увеличены. Капитан стал получать 345 руб. в год, подполковник – 430; чин майора, в каковом находился отец А. И. Деникина, в 1881 г. был упразднен. Кроме того, в конце столетия были введены добавочные выплаты к пенсии – так называемая эмеритура. Эмеритальный капитал складывался из ежемесячных 6 % взносов с офицерского жалованья и из «высочайших» пожертвований; право на получение эмеритальной пенсии имели офицеры, состоявшие в кассе не менее 20 лет при общем сроке службы не менее 25 лет. Эмеритура капитана составляла в 1898 г. 473 рубля, подполковника – 645 руб.; это так называемый высший оклад эмеритальной пенсии, полагавшийся при 35-летнем сроке участия в кассе и таком же стаже офицерской службы, низший же оклад был вдвое меньше (70, с. 229).

Смерть офицера и даже генерала фатально влияла на судьбу семьи: пенсия сокращалась вдвое. «Со смертью отца, – вспоминал А. И. Деникин, – материальное положение наше оказалось катастрофическим. Мать стала получать пенсию всего 20 руб. в месяц». А. Ф. Редигер, отец которого умер в генеральских чинах, также сокрушался: «…Понесенная нами потеря одновременно совершенно меняет финансовое положение моей матушки. Ей действительно по закону полагалась лишь половина пенсии отца, то есть 522 рубля в год, на что она, конечно, не могла бы существовать».

Лишь постепенно к концу ХIX в. в удовлетворительное состояние был приведен вопрос об отпусках. Считалось, что офицер все свое время должен проводить в полку, и даже командировки давались с большой неохотой; не одобрялись и переводы в другой полк: от этого страдала служба. В первой половине XIX в. отпуск давался лишь с высочайшего соизволения и в редких случаях. Если требовался длительный отпуск для лечения, офицеру рекомендовалось выйти в отставку, а затем вновь вернуться в полк. Только во второй половине XIX в. положение стало меняться. Всем состоящим на государственной службе стали давать отпуска с сохранением содержания раз в два года на срок до двух месяцев; в случае просрочки производились вычеты из жалованья, а просрочка четырех месяцев влекла исключение со службы. Офицеры могли получать отпуска до четырех месяцев с зачетом в срок службы, и до года – без зачета. Неявка офицера из отпуска в течение месяца в мирное время и 15 дней в военное рассматривалась как побег, а неявка в меньшие сроки – как самовольная отлучка из части.

В отставку офицеры могли выходить в любое время, кроме военного, но, подавая прошение так, чтобы оно могло быть рассмотрено до 1 января. Дважды в любое время можно было и возвращаться из отставки, только артиллерийские офицеры должны были предварительно проходить специальную переподготовку. Обычно при выходе в отставку награждали следующим чином, но при возвращении из отставки чин этот терялся.

Было еще одно обстоятельство, фатально влиявшее на офицерскую карьеру и самое судьбу: место службы. Перед выпуском в военно-учебные заведения поступали списки вакансий, и выпускники, по очереди, в зависимости от успехов, избирали себе место будущей службы. Его «выбор во многом предопределял уклад личной жизни, служебные успехи и неудачи – и жизнь, и смерть. Для помещенных в конце списка (вакансий. – Л. Б.) остаются лишь «штабы» с громкими историческими наименованиями – так назывались казармы в открытом поле, вдали от города, кавказские «урочища» или стоянки в отчаянной сибирской глуши. В некоторых из них вне ограды полкового кладбища было и «кладбище самоубийц», на котором похоронены были молоденькие офицеры, не справившиеся с тоской и примитивностью захолустной жизни…» (56, с. 47).

И офицерская бедность, и падение авторитета армии после войны с Японией и Первой русской революции, в которой войска активно использовались для полицейской и карательной службы, вели к постоянному некомплекту офицеров в младших чинах. В то же время долго существовал огромный сверхкомплект старших офицеров и особенно генералов: они под разными предлогами задерживались на службе до весьма преклонного возраста, чему нередко способствовали великие князья и императоры, благоволившие своим бывшим «отцам-командирам». Поскольку производство в военной службе шло на вакансии, младшие и средние офицеры надолго застревали без особых перспектив на продвижение и, следовательно, на улучшение материального положения. В силу этих обстоятельств многие современники как из высшего военного руководства, так и из иностранцев отмечали низкий профессиональный уровень и отсталость от современной военной науки большинства генералитета и сравнительно высокий профессионализм младшего и среднего командирского звена. Но в чем никто никогда не обвинял русское офицерство, так это в трусости и предательстве. Случаи, подобные генералу А. М. Стесселю и его сподвижникам по Порт-Артуру, сдавшим крепость, способную к сопротивлению, были настолько единичны, что о них знала вся Россия, включая крестьянство (тотемский Вологодской губернии крестьянин А. А. Замараев записал в дневнике в 1908 г.: «8 февраля был вынесен смертный приговор генералу Стесселю или десять лет крепости» (73, с. 28). О высоком чувстве долга, стойкости и храбрости, граничившей с бравадой, говорит очень высокий, в сравнении с солдатами, процент убыли офицеров от боевых действий; так, во время Русско-Японской войны процент убитых, раненых и пропавших без вести офицеров составил 30 %, а среди солдат – 20 %, убитые среди офицеров составляли 4,1 %. а среди солдат – 2,5 % (67, с. 236). Артиллерийский офицер Али-ага Шихлинский вспоминал о своем бригадном командире, полковнике В. А. Ирмане: «Владимир Александрович выразил желание пройти по Драконову хребту, и я его сопровождал. Полковник был небольшого роста, но голова его все же оказалась выше стенки. Несмотря на ружейный огонь, он не сгибал головы.

– Зачем вы даром рискуете? – обратился я к нему. Он ответил:

– Вы же сами более крупного роста, и то не нагибаетесь.

– Если бы я шел один, обязательно нагибался бы, так как зря рисковать своей жизнью не желаю. Но каков бы я был, Владимир Александрович, если бы плясал в присядку при командире, который идет не сгибаясь. Да я ведь человек одинокий, а у вас жена и двое детей» (196, с. 65). А Ирман в данном случае даже и не бравировал, а только исполнял требования устава. Уставы требовали от офицеров идти в атаку впереди своей части, показывая подчиненным «пример хладнокровия и неустрашимости». И вот в Германскую войну под пулеметным огнем ротные, батальонные, полковые командиры, не пригибаясь, во весь рост шли впереди солдат с хлыстиком в руке и папиросой в зубах, и за 1914 г. выбитым оказался почти весь кадровый состав младшего и среднего офицерства, что в дальнейшем сказалось на составе офицерского корпуса, позиции армии в 1917 г. и судьбах страны.

Глава 5
Светское общество

Помимо лиц служащих – чиновников, офицеров известную часть городского населения, особенно в дореформенный период и особенно зимами, когда в занесенных снегом усадьбах царила скука, составляло неслужащее поместное дворянство. А известная часть неслужащего дворянства, преимущественно крупного барства, чуждого сельских занятий, постоянно проживала в городах, предпочитая их деревенскому захолустью и выезжая в поместья разве что как на дачу.

Верхний слой этого служащего и неслужащего городского дворянства и составлял свет, светское общество.

Естественно, среди неслужащих дворян обитателями городов могли быть лишь те, кому это было по карману, кто мог не заниматься делами имения, передоверяя их старостам, доверенным управляющим и даже целым конторам наемных и крепостных служащих. Для XVIII и начала XIX в. это материальное положение почти целиком сочеталось со знатностью, аристократизмом, т. е. происхождением из старинного столбового, нередко титулованного дворянства. В николаевскую эпоху представители таких родов иногда выражают недовольство проникновением в аристократию, а лучше сказать, в высший свет, нового, «деланного» дворянства из верхушки бюрократии и разного рода нуворишей, дельцов и выскочек. Понятия «свет», «высшее общество» и «старинное барство», «родовитая аристократия» перестали быть фактическими синонимами. Родовитое старинное барство, которое могло позволить себе не пачкать рук денежными делами (вспомним, как толстовский граф Ростов начинал тяжело дышать, когда управляющий неделикатно напоминал о деньгах: деньги – низменная материя, они должны быть всегда, и только), с легким презрением принимало этих выскочек, чиновных парвеню и денежных тузов, а иной раз и не принимало. Граф В. А. Соллогуб, заставший подлинный высший свет уже на его закате, писал: «В то время, то есть в тридцатых годах, петербургский большой свет был настоящим большим светом. Русская знать, еще не обедневшая, держалась сановито и строго чуждалась наводнивших ее впоследствии всякого рода проходимцев… Торгашество почиталось позором, всякий поступок, могущий подать повод к истолкованиям ложным, возбуждал порицание самое строгое. Хотя беспредельно преданный и зависимый от двора, большой свет в то же время сумел сохранить некоторую независимость». Соллогуб вспоминает о казусе, имевшем место в доме Кологривовой, у которой «…бывал весь Петербург, но Петербург избранный, так что даже люди, занимавшие иерархически очень высокие должности, не всегда бывали допускаемы в ее гостиную, если за ними водились худо скрываемые грехи. Однажды граф Чернышев, тогдашний военный министр, не будучи знакомым с Кологривовой, приехал к ней с визитом и без доклада вошел в гостиную, переполненную посетителями. Наталья Дмитриевна не ответила на его поклон, позвонила и, грозно взглянув на вошедшего слугу, громко проговорила своим басистым голосом: «Спроси швейцара, с каких пор он пускает ко мне лакеев». Сановник еле унес ноги, а на другой день весь именитый Петербург перебывал у Натальи Дмитриевны. Надо сказать, что граф Чернышев только благодаря сделанной им карьере был «выносим» в свете; а о нем самом, его происхождении ходили самые непривлекательные слухи» (166, с. 432–433). Надобно сказать, что военный министр, генерал-адъютант граф А. И. Чернышев, по многим отзывам, был скотом преизрядным, и сам Николай I поморщился, когда его любимец попытался присвоить майорат, наследником которого был декабрист З. Г. Чернышев; кстати, они были только однофамильцами, что придавало еще большую пикантность этой попытке.

Впрочем, иные современники и эту старую аристократию, подлинный большой свет иной раз оценивали не слишком высоко. Славившийся злым языком Ф. Ф. Вигель едко писал: «Например, я узнал между прочим, что знатный род и блестящие связи не только заменяют заслуги и чины, кои они доставляют или должны доставлять, но стоят на высоте, для сих последних недосягаемой. Сию веру исповедовали все члены семейства, в коем я жил; из них, кажется, первый князь Федор (Голицын. – Л. Б.) принял ее в тогдашних петербургских гостиных, куда вывезена она была прямо из Сен-Жерменского предместья статскою советницей княгиней Натальей Петровной Голицыной, урожденной графиней Чернышевой, сестрой фельдмаршала Салтыкова… Составилась компания на акциях, куда вносимы были титулы, богатства, кредит при дворе, знание французского языка, а еще более незнание русского. Присвоив себе важные привилегии, компания сия назвалась высшим обществом и правила французской аристократии начала прилаживать к русским нравам…» (35, с. 49).

Однако николаевские времена были последними временами и этого света. Пришло время, когда рубль стал идеалом этой гордой аристократии, превратившейся в довольно нечистых дельцов. Высший свет, о котором преимущественно пойдет здесь речь как о городском явлении, менял свое лицо. Светское общество претендовало на роль носителя идеалов душевного благородства, утонченного воспитания и образования. Насколько соответствовало оно этим претензиям?

Довольно резкую характеристику высшему обществу конца XIX в. дал С. Ю. Витте. «Вот в это время, когда я был министром финансов, я узнал, что представляет собой большинство этих знатных особ и семей петербургского света. Они отличаются от обыкновенных людей не столько большими положительными качествами, как большими качествами отрицательными.

На свете, конечно, много есть алчных людей, даже большинство людей алчно, так как это чувство до известной степени есть закон природы, это есть самозащита – у знати же чувство это во сто раз больше, чем у обыкновенных людей. Если обыкновенный человек эгоистичен и алчен, то он эгоистичен и алчен вследствие сознания, что ему нужно жить, что иначе он – а если не он, то его семейство – умрет, что нужно обеспечить жизнь своего семейства; у знати же алчность очень часто является из-за любви к богатству, из-за любви к роскоши, из-за любви к власти и в особенности к власти внешней, которую это богатство дает…

Мне приходилось видеть таких знатных лиц, которые при различных высочайших выходах, высочайших балах держат себя так важно, что со стороны кажется, что к ним добраться нельзя, а между тем эти же самые лица в моем кабинете из-за какой-нибудь денежной выгоды, из-за десяти тысяч или ста тысяч рублей готовы были ползать чуть ли не на коленях, оказывая мне всякое ухаживанье и проявляя всякое подобострастие.

Я не говорю это по отношению всех знатных лиц; между ними, конечно, есть много лиц и семейств в высокой степени порядочных, благородных и честных, вполне достойных того высокого имени, которое они носят, но многие из них величайшие лицемеры, …а в особенности жадны бесконечно» (39, I, с. 246–247). Читая эти строки, поневоле вспомнишь английский свет, о котором Ч. Диккенс сказал, что это просто белый свет, наполненный негодяями.

Правда, читая Витте, нужно учитывать, что сам он происходил хотя и из прибалтийских дворян, но совершенно незнатных, а, будучи близким к императору Александру III и занимая высокие посты, был обижен на петербургский свет: его жену, «разводку», в соответствии с жесткими светскими правилами нигде не принимали и к ней не являлись с визитами.

Однако едва ли не теми же словами характеризует петербургский высший свет человек совершенно иного типа – сын известного русского генерала-фортификатора, выпускник Императорского Пажеского корпуса, полковник л. – гв. Конного полка, директор Императорских театров В. А. Теляковский: «Но если русская аристократия чуждалась театра и искусств, то зато все больше и больше стала интересоваться финансовыми и коммерческими делами. Министр финансов – вот кто особенно стал интересовать нашу родовитую знать…

Стремление к аферам, финансовым и коммерческим комбинациям особенно ярко обнаружились в царствование Николая II. Начались хитрые заклады и перезаклады имений в различных банках, носивших звания дворянских, крестьянских, земельных и вовсе безземельных, а просто услужливых и приветливых. Проводились через имения не столь стратегические, сколь одному владетелю имения выгодные, а всем другим совершенно ненужные железнодорожные ветви. Получались различные темные концессии.

Именитые титулованные аристократы стали занимать места членов правлений разных международных и русских, учетных и ссудных, внешних и внутренних, торговых и совсем не торговых банков, страховых обществ, с самыми разнообразными наименованиями, до «Саламандры» включительно.

Японская война была вызвана главным образом участием в разработке лесных богатств Восточной Сибири представителями нашей высшей аристократии – их и туда, даже на Дальний Восток потянуло…

В сущности, некоторые представители русской родовой аристократии обратились постепенно в лавочников или приказчиков разных наименований, но при этом хотели сохранить и преимущества верных, бескорыстных и почетных слуг царя и отечества.

Многие из них даже совсем не служили – эта прежняя основная привычка дворянства казалась им устаревшей и ненужной: она слишком много отнимала у них дорогого времени, с пользой употребляемого на личные дела. Тем не менее они получали придворные звания, чины и ордена за особые, выдающиеся услуги, состоя в должностях разных опекунов, попечителей, руководителей и прямо благотворителей различных обществ красного, синего, белого, зеленого креста и т. п. учреждений, действительное существование которых вызывало зачастую большое сомнение. В важных случаях они, однако, не оставляли высшее правительство без мудрых советов, и им часто удавалось спихнуть так или иначе настоящих честных и бескорыстных правительственных слуг, занимавших самые ответственные посты. В исключительно важное время они даже сами выставляли свои кандидатуры на посты спасителей отечества.

Самопожертвование, способность открыто высказывать свое мнение, неугодное монарху, совсем почти вышли из привычки сих гордых, самоуверенных аристократов. Личные дела и выгоды, извлекаемые из своего исключительного положения, – вот что особенно стало цениться и что стало особенно заметным во второй половине царствования Николая II. Интерес к деньгам, к рублю отодвинул на задний план все другие интересы» (176, с. 71–72).

В начале ХХ в. из 128 титулованных семейств 156 человек занимали видные места в правлениях различных компаний (118, с. 63). Это отнюдь не значит, что они непременно были дельцами большой руки: многих приглашали из-за их громкого имени и связей в самых верхах. Но вот, например, граф И. И. Воронцов-Дашков (министр двора!) помимо того, что владел в своих имениях крахмальными, винокуренными и лесопильными заводами (это пустяки, поскольку устройство таких заводов по переработке сельскохозяйственного сырья и лесоматериалов вообще было характерно и естественно для помещиков), привлек компанию «Бранобель» к добыче нефти на пожалованных ему в 1901 г. землях в районе Баку и был председателем правлений четырех сахарных товариществ.

Если Теляковский писал свои воспоминания в Советской России и его можно заподозрить в стремлении «подделаться» к власти «пролетариата», то барон Н. Е. Врангель, отец известного историка искусств и еще более известного вождя Белого движения, писал свои мемуары в эмиграции. И по происхождению, и по родству и свойству он был членом высшего петербургского света и вхож в самые аристократические гостиные. Вот что обнаружил он, вернувшись в Петербург в конце 90-х гг., после четвертьвекового отсутствия: «Атмосфера, дух города за эту четверть века изменились до неузнаваемости. Прежде между людьми одного круга, одних привычек и воспитания было что-то общее, какая-то неуловимая связь. Теперь каждый был поглощен своими личными интересами, интересовался исключительно одним своим «я». Людей уже ценили не за их качества, а поскольку они могли быть полезны. Урвать кусок тем или иным способом, найти хорошее место, сделать карьеру – все руководились только этим.

Даже молодежь бывала в обществе не с целью просто повеселиться, потанцевать, поухаживать, а чтобы подцепить невесту с деньгами или связями, познакомиться с нужным человеком. Молодые женщины предпочитали обществу модные рестораны, театру – кафешантаны, концертам – цирк и балет. Общества больше не было, была шумная ярмарка, куда каждый для продажи нес свой товар. Общий уровень высшего света сильно понизился. Прежде читали, занимались музыкой, разговаривали и смеялись, иногда даже думали. Теперь интриговали, читали одни газеты, и то больше фельетоны, не разговаривали, а судачили, играли в винт и бридж и скучали, отбывая утомительную светскую повинность. Были люди богатые, знатные, сильные своим положением – но бар, в хорошем смысле этого слова, уже не было, разве еще редкие, чудом уцелевшие одиночки» (44, с. 273–274). Одним словом, в России завелась теккереевская ярмарка тщеславия.

Между прочим, и сам Врангель, несмотря на это брезгливое отношение к аристократической деловой предприимчивости, стал видным деятелем в золото– и электропромышленности: председателем правления Амгунской золотопромышленной компании, Российского золотопромышленного общества, директором Алтайского, Березовского, Ленского и Миасского золотопромышленных товариществ, председателем правлений электрического общества «Сила» и спиртоочистительных заводов.

Людям свойственно общественные пороки приписывать лишь своему времени, полагая, что прежде был золотой век. Однако «торговое направление» в аристократии зародилось гораздо раньше и едва ли не первые месяцы Александровского царствования вспоминал Ф. Ф. Вигель, описывая обед «у главного воронежского откупщика»: «Это был дворянин в купечестве, отставной гвардии полковник Федор Николаевич Петрово-Соловово, праправнук древних бояр, из столбовых первый у нас, который, сбросив предрассудки старины, прозрел будущность России. Муж дальновидный, по ходу дел и по направлению умов он предусмотрел, что скоро не чины, не заслуги, не добродетели будут в России доставлять уважение и вести к знатности, а богатство, единое богатство; он не погнушался предводительствовать целовальниками и собирать дань с порока…» (35, с. 88). Писавший уже в 40-х гг. свои воспоминания Ф. В. Булгарин заметил: «… теперь, у нас дворянство не только не стыдится торговли, напротив, люди гордятся оборотами, спекуляциями, подрядами и откупами, как предки наши гордились воинскими или гражданскими подвигами» (23, с. 168). Да и сам он издавал «Северную Пчелу» как торговое предприятие.

Быть дельным предпринимателем даже и с громким именем – не грех. А вот быть нечистоплотным дельцом, пользуясь своим дворянским статусом да еще, может быть, и чванясь им, – совсем иное дело. В 1890 г. в связи с огромной задолженностью землевладельцев Нижегородскому Александровскому дворянскому поземельному банку, один из директоров правления, Панютин, решил на треть увеличить оценку всех заложенных имений и из выданной на этом основании дополнительной ссуды покрыть запущенные долги. Однако это полностью исчерпало бы деньги вкладчиков. Слухи об этой афере побудили вкладчиков начать изъятие вкладов. Банковских активов оказалось недостаточно, и произошла заминка с выплатами. Назначенная ревизия обнаружила весьма пикантные особенности деятельности банковского правления. Оказалось, что у самого Панютина неожиданно сгорел в деревне заложенный за баснословную сумму винокуренный завод, что доставило достойному директору страховую сумму, втрое превышавшую стоимость погибшего имущества. Другой директор правления, Аверкиев, ухитрялся по два раза закладывать одни и те же имения. Третий директор, Демидов, на торгах покупал просроченные в платежах заложенные земли и тут же получал за них вдвое большие ссуды. Председатель земской управы (т. е. и уездный предводитель дворянства) Андреев растратил 5 000 рублей, предназначенных на строительство сельскохозяйственной школы, 8 000 страховых, взятых для выдачи погорельцам (!) и свыше 30 000 из дворянской опеки. С одобрения губернского предводителя дворянства Зыбина Андрееву на погашение растрат было выдано банком 45 000 под расписку, в которой значилось, что он, Андреев, растратил такие-то и такие-то суммы. Ввиду ревизии и обнаружения этого своеобразного документа экстренное дворянское собрание нашло, что Андреев «поступил бесчестно», за что он был… на три года исключен из среды нижегородского дворянства… Банк же в результате лопнул.

Однако не следует полагать, что дворянство только к концу столетия, в связи с оскудением, стало изменять правилам «дворянской чести». Вот как оценивал его моральное состояние в первой половине столетия граф Ф. П. Толстой. Упомянув о молодежи («вся наша молодая аристократия, воспитанная только для салонных паркетов и салонной болтовни»), он вооружается против негодовавшей на него за избрание «дороги художника» аристократии служащей и занимающей высокие посты. «Вот суждения высшего круга! А особливо когда я еще до женитьбы моей отказался принять звание камер-юнкера, которое мне предлагал… обер-гофмаршал царского двора, по весьма основательным причинам. Во-первых, для занятия этого звания надо иметь очень порядочное состояние, а его у меня нет никакого. Во-вторых, оно заставило бы меня нести пустую придворную полулакейскую должность на парадных придворных выходах, официальных обедах и балах, к чему я ни по душе, ни по рассудку не родился. Да и эта обязанность отнимала бы у меня большую часть времени, посвященного мною на свое образование и на изучение художеств, которым я определил себя на службу и которых ни за что не оставлю, и всего менее за золотошитую богатую придворную ливрею камер-юнкера.

А главная причина моего отказа от предложенного мне звания есть та, что, как я полагаю, всякий честный, благородных чувств человек должен добиваться чинов и наград своим собственным трудом, а не получать их протекциею случайных господ, которые нередко по своим прихотям или по просьбам друзей и приятельниц покровительствуют и пролагают дорогу к возвышению и наградам ничтожным, ни к чему не способным людям. И сколько у нас таких выскочек по протекции занимающих и очень значительные места, в которых требуется, кроме основательного знания дела, им порученного, правдивого исполнения своей обязанности, неутомимой деятельности, как на всякой службе отечеству, еще и тонкая прозорливость ума, далеко не отличающихся ни в том, ни в другом!» (178, с. 148).

Не менее уничижительную характеристику, только другой стороны нравов в ту же эпоху, дал свету еще один человек – профессор Петербургского университета, крупный чиновник Министерства народного просвещения и цензор А. В. Никитенко, автор знаменитейшего дневника. В силу обстоятельств Никитенко, происходившему из крепостных крестьян, привелось уже в молодости близко узнать петербургскую аристократию. Будучи студентом университета, он жил на квартире декабриста князя Е. П. Оболенского, учителем младшего брата которого был, а затем на тех же правах жил в аристократическом семействе Штеричей. Думается, рассуждения Никитенко заслуживают быть приведенными в возможно более полном виде.

О маленьком Оболенском, Дмитрии Петровиче, он пишет: «Этот юноша всегда был строптивого нрава. Я усердно старался внушить ему кое-какие хорошие правила и обуздать его буйную волю. Поставив себе это целью, я терпеливо переносил все огорчения, все грубости, коими его своенравие щедро осыпало меня. Изредка только удавалось мне пробудить в нем добрые чувства, да и то были лишь минутные вспышки. Со времени же несчастия его брата он сделался совершенно несносен. Я пробовал кротко увещевать его, но в ответ получил несколько грубостей, и наши отношения крайне натянуты.

А между тем он остер, не лишен способностей, одарен твердой волей. Но острота его направлена исключительно на изворотливость… сила же воли в нем в заключение превратилась в своеволие. Причина тому следующая. Отец, добрый человек, в младенчестве отдал его в распоряжение двух гувернеров, француза и немца, которые научили ребенка болтать на иностранных языках, но не дали ему ни здравого смысла, ни нравственных понятий. Князек рос, а с ним и прирожденные ему пороки. Когда его привезли из Москвы в Петербург и поручили брату, он был уже в полном смысле слова шалун. Его поместили в один из французских пансионов, где учат многому, но не научают почти ничему; он еще более усовершенствовался в разных шалостях. Брат его человек очень хороший, но, по ложному пониманию Шеллинговой системы, положил: «ничем не стеснять свободы нравственного существа», то есть своего братца… Впрочем, это едва ли не применимо к воспитанию почти всего нашего дворянства, особенно самого знатного. У нас обычай воспитывать молодых людей «для света», а не для «общества». Их ум развивают на разных тонкостях внешнего приличия и обращения, а сердце представляют естественным влечениям. Гувернер-француз ручается за успех «в свете», а за нравственность отвечает один случай.

Почти то же следует сказать и об общественном воспитании у нас. Добрые нравы составляют в нем предмет почти посторонний. Наука преподается поверхностно. Начальники учебных заведений смотрят больше в свои карманы, чем в сердце своих питомцев. В одном только среднем классе заметны порывы к высшему развитию и рвение к наукам. Таким образом, по мере того как наше дворянство, утопая в невежестве, мало-помалу приходит в упадок, средний класс готовится сделаться настоящим государственным сословием» (127, I, с. 4–5).

Что касается Д. П. Оболенского, то, по-видимому, охарактеризованное воспитание принесло свои плоды: об этом человеке ничего неизвестно, хотя род этот дал России немало выдающихся людей. Попутно отметим, что в понятие «шалун» в ту пору вкладывалось несколько иное содержание, нежели сегодня. Шалуном могли назвать и взрослого светского человека, отличающегося грубыми и оскорбительными для людей проказами, дерзким поведением, в том числе и с женщинами, даже буйством, мотовством, разгулом, пьянством, но без уголовных последствий. Впрочем, иной раз «шалунов» высылали в имения или в провинциальные города под надзор полиции, а то и на Кавказ, и даже сдавали в солдаты. Например, «шалуном» был известный читателю Долохов из «Войны и мира» Л. Н. Толстого, прообразом которого был печально знаменитый Ф. П. Толстой-Американец. Впрочем, о шалунах-аристократах мы еще поговорим в своем месте.