Текст книги "Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога"

Любопытной представляется история перехода Никитенко в дом госпожи Штерич. Родственница Оболенских, она якобы приняла участие в судьбе бедного молодого человека и предложила ему поселиться у нее, обещая комнату и стол; наивный студент «жестоко терзался мыслию, что не буду иметь в этом доме никакой определенной должности, которая избавляла бы меня от печальной необходимости получать кров и пищу даром. Напрасные терзания. Светская женщина, конечно, умеет обрабатывать свои дела лучше, чем неопытный студент угадывать ее намерения» (127, I, с. 7). За обедом благодетельная аристократка дала понять Никитенко, что ей «не будет противно», если он будет читать ее сыну русскую словесность и некоторые другие науки!.. О, конечно же, если у него будут свободные часы! Таким образом, под видом благодеяния наша аристократка получала бесплатного учителя для сына: комната в большом доме на антресолях немногого стоила, а лишний человек за столом богатой помещицы, получавшей продукты из деревни в виде оброка, не мог объесть ее.

«Сын г-жи Штерич – молодой человек 17 лет. У него, кажется, доброе сердце и ясный ум… Он получил отличное воспитание, в котором нравственность не считалась делом случайным. Не лишен он и некоторых познаний. Мать его в этом отношении поистине редкая женщина. Она имеет здравые понятия о воспитании и думает, что русский дворянин не должен быть всем обязан своим рабам, но также кое-чем и самому себе. Она путешествовала с сыном по Германии и по Италии, стараясь совершенствовать его воспитание» (127, I, с. 7).

Действительно, молодой Штерич, видимо, был человек незаурядный. Блестящий аристократ, известный писатель и меломан граф В. А. Соллогуб с сожалением вспоминал его раннюю смерть и отметил огромную роль талантливого пианиста Штерича в жизни композитора М. И. Глинки. Кстати, род Штеричей был новый: все эти Штеричи, Депрерадовичи, Шевичи, Милорадовичи были балканского происхождения, преимущественно сербского, переселившись в Россию в XVIII в., в основном в его середине.

«Сам молодой человек, – продолжает Никитенко, – мне нравится. Он набожен без суеверия, по влечению сердца, и это одно уже ставит его выше толпы нашего знатного юношества, которое полагает гордость своих лет и звания в том, чтобы не уважать ничего, что уважается другими. Его можно упрекнуть разве в том, что он вообще мало размышлял и не доходит до глубины вещей» (127, I, с. 7).

В нашем современном, исключительно мещанском (в старом понимании этого слова) обществе, как когда-то и в старом мещанстве, рельефно проступает восхищение русским дворянством, аристократией. Одна дама (эти восторги свойственны преимущественно дамам) несколько лет назад даже издала книжку, посвященную воспитанию русского дворянина. Естественно, воспитанию блестящему. Но при этом она опирается исключительно на… «Письма к сыну» английского лорда Честерфильда, которые даже суть не письма, а лишь нравоучительно-этическое эссе: эпистолярный жанр в ту пору был очень популярен в литературе.

Встречаясь в гостиной Штеричей с высшим обществом Петербурга, Никитенко вынес не слишком благоприятное впечатление о нем. «До сих пор я успел заметить только то, что существа, населяющие «большой свет», сущие автоматы. Кажется, будто у них совсем нет души. Они живут, мыслят и чувствуют, не сносясь ни с сердцем, ни с умом, ни с долгом, налагаемым на них званием человека. Вся жизнь их укладывается в рамки светского приличия. Главное правило у них: не быть смешным. А не быть смешным значит рабски следовать моде в словах, суждениях, действиях точно так же, как и в покрое платья. В обществе «хорошего тона» вовсе не понимают, что истинно изящно, ибо общество это в полной зависимости от известных, временно преобладающих условий, часто идущих вразрез с изящным. Принужденность изгоняет грацию, а систематическая погоня за удовольствиями делает то, что они вкушаются без наслаждения и с постоянным стремлением как можно чаще заменять их новыми. И под всем этим таятся самые грубые страсти. Правда, на них накидывается покров внешнего приличия, но последний так прозрачен, что не может вполне скрыть их. Я нахожу здесь совершенно те же пороки, что и в низшем классе, только без добродетелей, прирожденных последнему. Особенно поражают меня женщины. В них самоуверенность, исключающая скромность… Я знаю теперь, что ловкость и любезность светской женщины есть не иное что, как способность с легкостью произносить заученное, и вот правило этой ловкости и любезности: «одевайся, держи ноги, руки, глаза так, как приказала мадам француженка, и не давай языку своему ни минуты отдыха, не забывая при том, что французские слова должны быть единственными звуками, издаваемыми этим живым клавишем, который приводится в действие исключительно легкомыслием». В самом деле, знание французского языка служит как бы пропускным листом для входа в гостиную «хорошего тона» (127, I, с. 11).

О засилье французского языка уже в 60-х гг. с неудовольствием вспоминал и такой аристократ, как граф С. Д. Шереметев. В доме покровительствовавшего ему фельдмаршала князя В. И. Барятинского, где первенствовала хозяйка дома, дочь графа Чернышева, «разговор шел исключительно на французском языке… Собственно говоря, французский язык был как бы официальным в этом кружке, язык международный, но настоящий, родной язык хозяйки дома был английский. Русская речь была в полном загоне. Хозяйка затруднялась говорить по-русски, и в этом винить ее нельзя; только изредка хозяин отводил душу по-русски с кем-нибудь из гостей. Не то было неприятно, что говорили на французском языке, а сознание обязательства говорить на нем и полная невозможность русского разговора. Княгиня как безукоризненная светская женщина занималась и чтением после five o’clock tea, но чтение ее главным образом ограничивалось «Revue de deux Mondes». О России говорилось также с точки зрения «Revues». Политика и придворные вести составляли суть разговоров, изредка музыка, чаще французский театр и светские сплетни» (195, с. 72).

Засилье французского языка, особенно в форме смешения «французского с нижегородским», было не раз остроумно высмеяно поэтом первой половины XIX в. И. П. Мятлевым, автором популярной поэмы «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л’этранже». Кстати, в наше время владение иностранными языками вновь расценивается как добродетель и свидетельство высокого уровня образования. Но и попугая можно научить говорить на любом языке. Проблема в том, что и о чем на этом языке говорить.

Как свита на театральных подмостках делает королей, так светского человека делало множество мелочей, неотъемлемых от него, органически присущих ему. Существовал постоянно подчеркивавшийся писателями некий телесный идеал аристократа: стройный гибкий стан, маленькие ноги и руки, длинные ровные пальцы рук с правильной формы матовыми розовыми овальными ногтями (все это достигалось несколькими поколениями не работавших и не ходивших пешком предков), правильные тонкие черты лица с белой матовой чистой кожей, красивые густые волосы. Разумеется, далеко не все люди обладали полным набором этих признаков, а у иных не было ни одного из них. Ну что ж, на то были хорошие парикмахеры, портные и сапожники, способные из бегемота сделать лань или хотя бы ее подобие: скрыть плешь накладкой-апланте, стянуть талию ловко пошитым фраком и т. д. Светский человек часами сидел за туалетом, полируя ногти, припудривая и подмазывая белилами кожу.

Но главное было не это. Обратим внимание читателя на выражение Никитенко: «Главное правило у них: не быть смешным». Действительно, быть смешным, сделать какую-либо неловкость в гостиной или танцевальной зале, а тем более оказаться замешанным в громкий скандал было самым страшным грехом для светского человека. Детей с малолетства буквально истязали придирками, окриками, а то и физическим воздействием («не топай», «не кричи», «не горбись» и пр.), выкручивали им ноги на уроках танцев именно с целью – не допустить в будущем какой-либо неловкости, добиться автоматизма. В чем состояла светская наука? Нужно было уметь войти в гостиную легким, скользящим, неслышным шагом, держаться прямо, с высоко поднятой головой, но не выглядеть проглотившим аршин, поклониться с непринужденностью, не слишком низко, с подобострастием, но и так, чтобы не выказать пренебрежения, умело сесть. Попробуйте ловко сесть во фраке с его длинными фалдами, ставя шляпу донышком тульи на пол и кладя в нее перчатки, а трость держа в руке! Как раз третьей руки и не хватит. Поэтому для визитов специально была придуман складывающийся цилиндр-шапокляк на пружинке: закрыв его, плоский «блин» можно было сунуть под мышку, а выходя из гостиной – раскрыть шапокляк небрежным щелчком по донышку. Требовалось сидеть прямо, не разваливаясь и даже не прислоняясь к спинке стула, но отнюдь не вытягиваясь, уметь непринужденно расположить ноги и руки, не обвивая ногами ножек стула, как это делают смущающиеся люди, и ни в коем случае не закидывая нога на ногу (это верх неприличия, особенно при дамах и старших); требовалось ловко носить платье (от хорошего портного, но умеренно модное!) и перчатки, ловко пользоваться тростью, лорнетом, веером (последнее для женщин, разумеется) и т. д. Светский человек – прежде всего ловкий человек. Ловкий во всех смыслах, в том числе и в умении поддерживать негромким, но ясно различимым для собеседников голосом разговор – без неловких пауз, непринужденный и легкий, скользящий по поверхности разговор обо всем и ни о чем. Увлечение темой, погружение в тонкости ученой или политической проблемы, горячность, доходящая до спора, были непростительны; на это обращали особое внимание многочисленные издания по правилам хорошего тона. («Хорошо говорить и уметь поддерживать разговор есть большое искусство. Многие, обладающие целыми сокровищами знания и достигшие высоты в некоторых отраслях науки, не в состоянии проболтать в продолжение 1/4 часа… Особы, бывающие в обществе, должны уметь говорить о пустяках… Поэтому самые ученые люди бывают часто несносны в обществе; они очень легко забывают, что они не на кафедре перед учениками, а в обществе личностей, желающих отдохнуть и разсеяться от дел и неприятностей дня… Следует… придерживаться предметов, доступных общему пониманию и имеющих интерес для присутствующих… Болтовня легко должна переходить от одного предмета к другому, затрогивая таким образом самые разнородные вещи…» (188, с. 221–223). Толстовский Пьер Безухов потому и смешон, что абсолютно неловок и в манерах, и в разговоре. Эту неловкость ему прощают только за его огромное богатство, в противном случае его просто не принимали бы. Серьезно его воспринимает только князь Андрей Болконский – сам незаурядный человек; но, в отличие от Пьера, князь Андрей в обществе не кричит, не горячится, не спорит. Выскочка, парвеню, моветон, мовежанр как раз и отличался горячностью, развязностью, громким разговором, хохотом, топотом сапог из толстой кожи, неумением сидеть, стоять, ходить, кланяться, толстыми морщинистыми перчатками с растопыренными пальцами, плохо облегающими большие неухоженные руки («Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей»: эти два признака как бы противопоставляются поэтом). Чистейшие (но не чищеные – это признак бедности, а бедность – моветон) тонкие белые, жемчужно-серые, бежевые, голубые (у женщин допускались розовые) лайковые, в крайнем случае замшевые (у женщин могли быть атласные) перчатки, туго облегающие руки, сапоги тонкой кожи, на тоненькой подошве и без каблуков, подобранные в тон жилет, запонки, пуговицы, брелоки на часовой цепочке, белейший тонкий батистовый носовой платок, туго накрахмаленное тонкое белье (бельем называли сорочку, манжеты, воротнички; а то, что мы теперь называем бельем, называлось исподним: белье по определению не может быть цветным) – вот признаки светского человека. И еще желательна пустота в голове или, по крайней мере, умение ловко скрывать свои знания, подменяя их легкомысленной болтовней. Все это, вместе взятое, называлось «хороший тон» (бонтон), «…этот хороший тон, который человеку, одаренному умом, дает так много средств его выказывать, а неимущему скрывать его недостатки. Более всего помогает он обходить затруднительные вопросы, которые могли бы изобличить в невежестве: имея самые поверхностные познания, можно с ним прослыть едва ли не ученым. Во Франции, где родился он, прикрывались им пороки и даже злодейства… Давно уже вывезли его к нам молодые знатные наши путешественники, Шуваловы, Белосельские, Чернышевы…» (35, с. 38).

Множество мелочей, сегодня непонятных и даже смешных, диктовали внешний вид и поведение светского человека. Крохотная женская ножка (носили тесные и тонкие атласные туфельки; только расставшиеся с молодостью дамы надевали покойные теплые сафьяновые или даже плисовые сапоги) была большим достоинством, но показать ножку – упаси Боже, женская ножка – табу. И вот дама должна была уметь продемонстрировать ножку (не выше щиколотки!), но так, чтобы это было в рамках приличия: выходя из кареты, приседая в реверансе, небрежно сидя в креслах. Если же она хотела поощрить кавалера, то могла приподнять в пристойных обстоятельствах подол настолько, чтобы он на мгновение увидел тонкий розовый чулок чуть выше щиколотки, и уж вовсе записная кокетка могла за обедом или ужином слегка наступить под столом на ногу кавалера. О, это было большое искусство – пользоваться ножкой! А что за прелесть – белейшая, с розоватыми ноготками крохотная дамская ручка, которая незаметно для окружающих пожимала руку кавалера! А гибкий тонкий стан! А декольтированные до самого нельзя белоснежные покатые, слегка (только слегка!) полноватые плечи! Полнокровные упитанные помещичьи дочки голодали, пили уксус, чтобы приобрести «интересную бледность», пищали, когда горничные, упершись коленом в… скажем, спину, стягивали шнуровку корсета, перед выездом часами сидели, подняв вверх руки, чтобы кровь отлила от них: они тоже хотели выглядеть утонченными аристократками. Букетик цветов, приколотый у выреза корсажа – это не просто букетик, а сообщение: был особый язык цветов. Непосвященному кажется, что это просто букетик. Полноте, это любовная записочка: «Вася, муж сегодня уезжает в Рязань!». Точно так же существовал язык веера, и заинтересованный кавалер тщательно следил, как за пустой светской болтовней складывается и раскрывается изящный веер, непременная принадлежность дамы, как им обмахиваются: нервно-быстро или нежно, не спеша. Претончайшая штука – светская жизнь!..

Автор одной из посвященных русскому дворянству многочисленных книг (эта тема сейчас в высшей степени модна, особенно среди дам) пишет: «Светское общество относилось к бытовой стороне жизни как к явлению глубоко содержательному, имеющему самостоятельное значение… Жизнь, не связанная непосредственно со службой или работой (? – Л. Б.), была для них не вынужденным или желанным промежутком между делами, а особой деятельностью не менее интересной и не менее важной». Учитывая, что женская половина светского общества не служила и не «работала» (а кто работал?), хочется сказать, что бытовая сторона жизни была для света стократ важнее службы. Отсюда и отношение к ней как к делу, а дело всегда подчинено определенному регламенту. Это была в высшей мере регламентированная жизнь, и светский человек был рабом светских условностей, не свободным человеком, а марионеткой, за ниточки которой и дергал свет. Это был театр. Автор приводит слова хорошо знавшего свет поэта В. А. Жуковского, который называл большой свет театром, «где всякий есть в одно время и действующий, и зритель». Слова Жуковского подтверждаются воспоминаниями К. Головина о петербургском свете: «Все было проще в обстановке и более условно в людских отношениях. Предания той эпохи, когда все было точно определено: и как кланяться, и кому в особенности, и как разговаривать, и даже как влюбляться – эти предания еще тяготели над тогдашним обществом. Напрасно, впрочем, попалось мне под перо слово «тяготеет». В сущности, для человека бывалого – много было свободы под этой корою приличий» (Цит. по: 119, с. 85–86).

Да, так вымуштрованный солдат николаевской эпохи «свободно» в такт «метал артикулы» ружьем, не умея, впрочем, стрелять в цель.

Этикет в свете соблюдался до смешного и странного для нас. Вот что вспоминал князь А. А. Щербатов о своей прабабушке, княгине Н. П. Голицыной: «Только по достижении 7 лет ее правнуки допускались до ее лицезрения. Помню, как меня готовили к первому представлению, между прочим, приказывали целовать руку при входе и уходе от нее; второе я забыл, но прабабушка меня вернула для соблюдения этого этикета» (198, с. 65).

Но вернемся к Никитенко. «Мое утро по вторникам и по субботам посвящено занятиям со Штеричем. Главная цель их усовершенствовать молодого человека в русском языке настолько, чтобы он мог писать на нем письма и деловые бумаги. Мать прочит его в государственные люди и потому прибегла к геройской решимости заставлять иногда сына рассуждать и даже излагать свои рассуждения на бумаге по-русски. Молодой человек добр и кроток, ибо природа не вложила в него никаких сильных наклонностей. Он превосходно танцует, почему и сделан камер-юнкером. Он исчерпал всю науку светских приличий: никто не запомнит, чтобы он сделал какую-нибудь неловкость за столом, на вечере, вообще в собрании людей «хорошего тона». Он весьма чисто говорит по-французски, ибо он природный русский и к тому же учился у француза – не булочника или сапожника, которому показалось бы выгодным заниматься ремеслом учителя в России, – но у такого, который (о верх благополучия!) и во Франции был учителем.

Но при всех сих важных и общеполезных занятиях и талантах молодой человек питает отвращение к серьезным умственным занятиям. Он получаса не может провести у письменного стола за самостоятельным трудом. В последний наш урок он как-то особенно вяло рассуждал и, очевидно, предпочитал слушать меня, чем сам работать. Чтобы урок уж не совсем прошел даром, я стал рассказывать ему кое-какие исторические факты. Во время беседы входит мать. Я ожидал замечания за мою снисходительность. На деле вышло иначе. Когда возлюбленный сын ее вышел, она рассыпалась в благодарностях за то, что я так хорошо занял его.

– Но ведь мы в сущности теряли время, – возразил я, – ибо делали не то, что полезно, а что приятнее.

– С молодыми людьми иначе нельзя, – сказала она, – их можно поучать только забавляя…

Сомнительно, чтобы в восемнадцать лет можно было успешно учиться механически, посредством одних ушей, без содействия воли и напряжения ума.

Но таково большинство людей, призванных блистать в свете. А между тем сколько из них считают себя вправе добиваться чинов, отличий, власти – и добиваются! Невольно возмущаешься, когда подумаешь, что одно слово, вылетевшее из такой головы, может у тысячи подобных себе отнять спокойный сон, насущный хлеб и определить их жребий» (127, I, с. 30–32).

Впрочем, чего и требовать от Никитенко, крепостного мужика, своим трудом, без протекции выбившегося всего-то в профессора. Так, плебей… Верно, милая читательница?

Плебей Никитенко писал эти строки в 1835 г., почти плебей Витте описывал 80-е годы, но вот фрейлину цесаревны А. Ф. Тютчеву, попавшую ко двору в 1853 г., мы все же должны отнести к аристократии. Правда, женщина это была образованная и умная, с сильной склонностью к скепсису, в противоположность ее знаменитому восторженному отцу. Она расценивала круг, «который принято называть петербургским высшим светом», и аристократию, «правда, более или менее случайную, которая тем не менее имеет претензию составлять обособленную касту» (183, с. 69), очень невысоко. «В общественной среде петербургского высшего света, где господствуют и законодательствуют исключительно тщеславие, легкомыслие и стремление к удовольствиям (О, Александр Васильевич! не из Вашего ли дневника списала Тютчева эти слова? – Л. Б.), деморализация не трудное дело. В этом мире, столь наивно развращенном, что его даже нельзя назвать порочным, среди жизни на поверхности, жизни для внешности нравственное чувство притупляется, понятия добра и зла стираются, и вы встречаетесь в этих сферах со своеобразным явлением людей, которые, при внешних признаках самой утонченной цивилизации в отношении кодекса морали имеют самые примитивные представления дикарей» (183, с. 84). Воспитанная в пусть и по-славянофильски односторонне, но мыслящей среде, Тютчева особенно нападает на полную неспособность света мыслить. «Восточный вопрос – вопрос совершенно отвлеченный для ума петербургского и особенно для «гвардейского». Этот бедный ум, крылья которого постоянно обрезались, перед ним никогда не открывалось других горизонтов, кроме Марсового поля и Красносельского лагеря, не вырисовывалось других идеалов, кроме парадов и фойе оперы или французского театра. Как может ум, воспитанный на такой тощей пище, возвыситься до понимания крупных социальных и политических замыслов?..» (183, с. 127–128).

После таких оценок русского светского общества природными русскими из разных слоев поневоле приходится соглашаться с таким русофобом, как Астольф де Кюстин (точнее, «николаефобом», «российскоимпериофобом», ибо простой русский народ для него – «избранная раса», «цвет человеческой расы»); например, такой отзыв Кюстина, как: «Можно ли удивляться отсутствию нравственного чувства у простого народа в стране, где знать смотрит на самые элементарные правила честности как на законы, годные для плебеев, но не касающиеся людей голубой крови?.. Отвратительной аристократической спесью, диаметрально противоположной истинной чести, проникнуто большинство самых влиятельных дворянских родов в России» (100, с. 225–226), даже не самый резкий. И уж тем более справедливыми представляются слова довольно долго прожившей в России Марты Вильмот: «Природа наделила русских крестьян редкой сообразительностью… А господа их – часто низкие ограниченные животные, церберы, говорящие на трех, а то и на четырех языках, с утра до вечера злословящие об отсутствующих и льстящие друг другу» (36, с. 243). В другом месте она пишет: «В целом русские очень привлекательны (речь идет только о низших классах). Что же касается высших – то я решительно предпочитаю наших островитян. Поведение здешней знати пронизано раболепием» (36, с. 257).

Раболепие, или искательность, как это часто называли в прошлом, было едва ли не родовым признаком высшего света, особенно в его служащей части. Грибоедовский Молчалин не есть фигура лишь из мелкого чиновничества: большой барин Фамусов тоже искателен перед кем следует.

Никитенко особенно возмущали светские женщины. Тютчева тоже не была от них в восторге, относя это на счет светского воспитания (как, впрочем, и Никитенко). «Несмотря на свою молодость, я скоро была поражена недостатками того воспитания, которое давалось детям в этом учебном заведении (Смольном институте благородных девиц. – Л. Б.). Образование, получаемое там, было вообще очень слабо, но особенно плохо было поставлено нравственное воспитание. Религиозное воспитание заключалось исключительно в соблюдении чисто внешней обрядности, и довольно длинные службы, на которых ученицы должны были присутствовать в воскресные и праздничные дни, представлялись им только утомительными и совершенно пустыми обрядами. О религии как основе нравственной жизни и нравственного долга не могло быть и речи. Весь дух, царивший в заведении, развивал в детях прежде всего тщеславие и светскость… Как с нравственной, так и с физической стороны весь режим был отвратительный… Это поверхностное и легкомысленное воспитание является одним из многих результатов чисто внешней и показной цивилизации, лоск которой русское правительство… старается привить нашему обществу, совершенно не заботясь о том, чтобы оно прониклось подлинными и серьезными элементами культуры» (183, с. 63).

Аристократа старинного русского рода и придворного светского человека графа С. Д. Шереметева в высшем свете пуще всего раздражала даже не пустота и господство французского языка. Было и нечто худшее. Шуваловы, Гагарины, Меншиковы – «…это своего рода отдельный замкнутый мир, малодоступный и полуиностранный… Это глубокие эгоисты, высокомерные критики всего, что происходило в России, к которой относились свысока и не пошевелившие пальцем ради малейшего общественного дела. Это то дворянство, которое безучастием своим способствовало разгрому нашего среднего дворянства. Как назвать этих людей? Но эгоизм, доведенный до таких пределов, – это почти измена! Люди этого типа меня всегда от себя отталкивали, но враги дворянства на них всегда указывали с радостью.

…Те, которые жили за границей, наслаждаясь жизнью, критикуя свою Родину, воспитывая свое молодое поколение в том же духе и ничего не делая; и те, которые, будучи с ними одного поля ягоды, находили, однако же, необходимым бороться с существующим течением, занимать служебные места по выборам и в администрации и дослуживаться при случае до высоких чинов и влиятельного положения… Они чужды России, но думают действовать именем ее и как будто ради нее. Чужие и духом, и верою, и воспитанием, они с каждым поколением благодаря женскому элементу в этих семьях, еще более чуждым всего русского, все резче находятся под обаянием того или другого иностранного влияния […]

Ольга Николаевна (Скобелева. – Л. Б.) родилась и прожила детство «в стране плодливой и мохровой, где рожь родится сам десять…». Родители ее Полтавцевы были тамбовские помещики… О.Н. возлюбила более всего Францию. Париж ей заменил родину… Глумление над всем русским и презрение к прошлому было обычным явлением в среде Скобелевых. Противно это явление всегда, когда оно встречается в салонах воспитанных в этом духе хозяев, получивших такое направление не добровольно, а по наследству. Но здесь, у О. Н. Скобелевой-Полтавцевой это было не унаследовано; …здесь это было добровольным отречением в виде непременного условия для достижения известных целей… Все они иностранцы до глубины души, все пропитаны Парижем и Второй империей» (195, с. 102, 108).

Объемистые мемуары Шереметева переполнены именами русской аристократии, составлявшей весь свет. Что же яркого и поучительного можно почерпнуть из жизни этих людей? Ничего! Перекрестные браки, знакомства, гостиные, гвардейская служба и служба при дворе – глазу не за что зацепиться. Мемуарист мог бы и не метать громы на головы этих людей: абсолютная пустота содержания при огромнейшем количестве мелких фактов – вот и все. Как говорится: «Умри, Денис, – лучше не напишешь».

Разумеется, ничего нельзя абсолютизировать. Не следует забывать, что каков бы ни был общий уровень воспитания и образования в свете, а все-таки это была самая воспитанная и образованная часть населения страны. Следовательно, именно в столичном дворянстве и вращалась та его часть, которая была интеллектуальной элитой страны в течение нескольких десятилетий. Подытоживая инвективы против пустоты света и противопоставляя ему аристократию интеллекта, имеет смысл привести высказывание в высшей степени светского человека, графа В. А. Соллогуба, вращавшегося, однако, не только в аристократических гостиных: «Жизнь общерусская не имела ничего общего с жизнью светскою, петербургскою, где редко кто бывал сыном своего номинального отца, а некоторые дамы даже не говорили вовсе по-русски. Я многих таких видел. Они чрезвычайно жеманились и подпрыгивали на стульях, шевеля перед лицом указательным пальцем. Такова была мода, вместе с ношением коротких талий и огромных тюрбанов. Но в то же время возникли идеологи, мыслители, искатели социальной правды и даже философского камня, что, впрочем, одно и то же» (166, с. 364–365).

Одним из примечательных явлений городской дворянской культуры первой половины XIX в., вернее, культуры дворянской интеллектуальной элиты были салоны – литературно-художественные или музыкальные; во второй половине XIX, а особенно начале ХХ в. их место заменили салоны буржуазной интеллигенции. Возникли дворянские салоны во Франции в середине XVII в. в среде фрондирующего дворянства, но в России, где в эпоху Николая I невозможно было никакое публичное проявление оппозиционной мысли, они приобрели особое значение: за литературными, художественными, философскими разговорами здесь скрывалось политическое инакомыслие. Недаром именно в салоне А. П. Елагиной в Москве сформировалось русское славянофильство. Правда, не лишним будет отметить, что большей частью наиболее известные салоны принадлежали не аристократии, а среднему дворянству и посещались средним дворянством. Вообще светское общество при огромных возможностях оказалось пустоцветом, почти ничего не создав; так, та часть русской литературы, которая была создана дворянами и которой мы гордимся, принадлежит не выходцам из высшего света, а именно среднему и преимущественно поместному дворянству.

За малым исключением хозяйками салонов были достаточно образованные, живые и обаятельные женщины, способные не только привлекать мужчин и придавать оживление общественному собранию, но и своим необычайным тактом и шармом объединять разнородные, иногда диаметрально противоположные общественные элементы. Князь П. А. Вяземский, называвший умение «держать» салон искусством, писал: «Ум женщины тем и обольщает и господствует, что он отменно чуток на чужой ум. Женский ум часто гостеприимен; он охотно завязывает и приветствует умных гостей, заботливо и ловко устраивая их у себя». Сожалея в 60-х гг. об исчезновении салонов прежнего типа, он отмечал: «Не жалеть денег на праздник еще ничего не значит. В звании, в обязанностях гостеприимной хозяйки дома есть, без сомнения, своя доля художества; тут надобно призвание и умение, приобретаемое опытностью… Этот тип женщины исчез» (Цит. по: 153, с. 48). В Москве такой хозяйкой салона была знаменитая Зинаида Волконская. В Петербурге же «Салон Е. А. Карамзиной в течение двадцати и более лет был одним из самых привлекательных центров петербургской общественной жизни, – писала А. Ф. Тютчева, – истинным оазисом литературных и умственных интересов среди блестящего и пышного, но мало одухотворенного петербургского света… Вся литературно образованная и культурная молодежь моего времени принадлежала к высшим слоям русского общества, и Карамзин незаметным образом, как-то само собой сделался руководителем и центром того литературного кружка, который в то время являлся и наиболее аристократическим кружком. После смерти Карамзина весь этот литературный мир продолжал группироваться вокруг его вдовы; так случилось, что в скромном салоне Е. А. Карамзиной в течение более двадцати лет собиралась самая культурная и образованная часть русского общества.