Текст книги "Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога"

Я познакомилась с этим салоном лишь в самые последние годы жизни Екатерины Андреевны, уже в то время, когда самые выдающиеся писатели, входившие в него, как Пушкин, Дашков, Боратынский, Лермонтов, сошли со сцены. Но традиции интересной беседы и умственных интересов сохранялись по-прежнему, и в этой скромной гостиной с патриархальной обстановкой, с мебелью, обитой красным шерстяным штофом, сильно выцветшим от времени, можно было видеть самых хорошеньких и самых нарядных петербургских женщин в элегантных бальных туалетах прямо с придворного бала или пышного празднества, расположившимися на красной оттоманке, за затянувшейся иногда до четырех часов утра беседой. Вельможи, дипломаты, писатели, светские львы, художники – все дружески встречались на этой общей почве: здесь всегда можно было узнать самые последние политические новости, услышать интересное обсуждение вопроса дня или только что появившейся книги; отсюда люди уходили освеженные, отдохнувшие, оживленные. Трудно объяснить, откуда исходило то обаяние, благодаря которому, как только вы переступали порог салона Карамзиных, вы чувствовали себя свободнее и оживленнее, мысли становились смелей, разговоры живей и остроумней. Серьезный и радушный прием Екатерины Андреевны, неизменно разливавшей чай за большим самоваром, создавал ту атмосферу доброжелательства и гостеприимства, которой мы все дышали в большой красной гостиной. Но умной и вдохновенной руководительницей и душой этого гостеприимного салона была несомненно София Николаевна, дочь Карамзина от его первого брака с Елизаветой Ивановной Протасовой, скончавшейся при рождении этой дочери. Перед началом вечера Софи, как опытный генерал на поле сражения и как ученый стратег, располагала большие красные кресла, а между ними легкие соломенные стулья, создавая уютные группы для собеседников; она умела устроить так, что каждый из гостей совершенно естественно и как бы случайно оказывался в той группе или рядом с тем соседом или соседкой, которые лучше всего к ним подходили. У ней в этом отношении был совершенно организаторский гений. Бедная и дорогая Софи, я как сейчас вижу, как она, подобно пчелке, порхает от одной группы гостей к другой, соединяя одних, разъединяя других, подхватывая остроумное слово, анекдот, отмечая хорошенький туалет, организуя партию в карты для стариков, jeux-d’esprit для молодежи, вступая в разговор с какой-нибудь одинокой мамашей, поощряя застенчивую и скромную дебютантку, одним словом, доводя умение обходиться в обществе до степени искусства и почти добродетели» (183, с. 69–71).

София Николаевна Карамзина не была ни широко образованной, ни глубоко мыслящей особой. Она была, по словам Тютчевой, «мотыльком», грациозно порхающим «по цветущим верхам мысли» – она была истинно светской женщиной, в отличие от своей сестры Екатерины Николаевны, которая даже не появлялась в салоне матери: гости, интересовавшиеся политикой, поднимались к ней наверх, и там разгорались жестокие и страстные споры. В общем, такими же, как Софи, пустоцветами оказались и сыновья Карамзина: они пользовались репутацией умных людей, но репутация эта не вышла за пределы салона их матери. «Интересно было бы разрешить вопрос, – пишет Тютчева, – почему самые талантливые натуры в нашей русской жизни не дают того, что они наверное бы дали во всякой другой стране в Европе. Вероятно, причина заключается в низком уровне общего интеллектуального развития; успех слишком легок, нет достаточно стимулов, достаточно точек опоры, что бы поощряло развитие умов и характеров; вот почему самые одаренные натуры долго остаются детьми, подающими блестящие надежды, чтобы затем сразу, без перехода стать стариками, ворчливыми и выжившими из ума» (183, с. 73). Жесткая, даже жестокая характеристика русского светского общества.

Но, каковы бы ни были хозяева и гости, все же столичные салоны были единственными точками, где шла жизнь, в отличие от «подмороженной» николаевской России. В этом и заключалось отличие салонов от светской гостиной, где жизни как раз и не было, а было лишь пустое времяпрепровождение, дополнявшееся умением завести полезное знакомство и найти выгодную пару. Салоны были довольно многочисленными, и каждый, кто хотел жить, а не просто существовать, мог выбрать себе салон по вкусу: ведь общество было не слишком обширным («узок круг» был не только революционеров, а вообще сколько-нибудь думающих людей). Обычно в светских гостиных назначались дни, когда собиралось большое общество, но в наиболее привлекательных салонах это было не нужно. У Карамзиных «гости собирались каждый вечер. В будни бывало человек восемь, десять, пятнадцать. По воскресеньям собрания бывали гораздо многолюднее: собиралось человек до шестидесяти. Обстановка приема была очень скромная и неизменно одна и та же. Гостиная освещалась яркой лампой, стоявшей на столе, и двумя стенными кэнкетами на противоположных стенах комнаты; угощение состояло из очень крепкого чая с очень густыми сливками и хлеба с очень свежим маслом, из которых София Николаевна умела делать необычайно тонкие тартинки, и все гости находили, что ничего не могло быть вкуснее чая, сливок и тартинок карамзинского салона» (183, с. 73).

Несколько слов о петербургских салонах, в том числе о салоне Карамзиных написал граф В. А. Соллогуб. «Самой оживленной, самой “эклектической”, чтобы выразиться модным словом, петербургской гостиной была гостиная Елисаветы Михайловны Хитрово, рожденной Кутузовой… Она никогда не была красавицей, но имела сонмище поклонников, хотя молва никогда и никого не могла назвать избранником, что в те времена была большая редкость. Елисавета Михайловна даже не отличалась особенным умом, но обладала в высшей степени светскостью, приветливостью самой изысканной и той особенной всепрощающей добротой, которая только и встречается в настоящих больших барынях. В ее салоне кроме представителей большого света ежедневно можно было встретить Жуковского, Пушкина, Гоголя, Нелединского-Мелецкого и двух-трех тогдашних модных литераторов […] Самой остроумной и ученой гостиной в Петербурге была, разумеется, гостиная г-жи Карамзиной, вдовы известного историка; здесь уже царствовал элемент чисто литературный, хотя и бывало также много людей светских. Все, что было известного и талантливого в столице, каждый вечер собиралось у Карамзиных: приемы отличались самой радушной простотой; дамы приезжали в простых платьях, на мужчинах фраки были цветные, и то потому, что другой одежды тогда не носили. Но, несмотря на это, приемы эти носили отпечаток самого тонкого вкуса, самой высокой добропорядочности. Совсем иными являлись приемы князя Петра Вяземского, тоже тогда модного стихотворца, которые, несмотря на аристократичность самого хозяина, представлялись чем-то вроде толкучего рынка… У добрейшего и сердечного Одоевского также часто собирались по вечерам; но эти приемы опять имели другой отпечаток» (166, с. 437–441). Не преминул упомянуть он и о собственной гостиной, а также гостиной его тестя, графа М. Ю. Виельгорского. «В их доме приемы разделялись на две совершенно по себе различные стороны. Приемы графини Луизы Карловны отличались самой изысканной светскостью и соединяли в ее роскошных покоях цвет придворного и большого света; у графа же Михаила Юрьевича раза два, три в неделю собирались не только известные писатели, музыканты и живописцы, но также и актеры, и начинающие карьеру газетчики (что в те времена было нелегкой задачей), и даже просто всякого рода неизвестные людишки, которыми Виельгорский, как истый барин, никогда не брезгал. Все эти господа приходили на собственный Виельгорского подъезд… и графиня Виельгорская не только не знала об их присутствии в ее доме, но даже не ведала о существовании многих из них. Часто Виельгорский на короткое время покидал своих гостей, уезжал во дворец или на какой-нибудь прием одного из посланников или министров, но скоро возвращался, снимал свой мундир, звезды, с особенным удовольствием облекался в бархатный, довольно потертый сюртук и принимался играть на биллиарде с каким-нибудь затрапезным Самсоновым […] Я уже сказал выше, что у меня по вечерам собирались самые разнородные гости; в комнате, находившейся за моим кабинетом и прозванной мною зверинцем, так как в ней помещались люди, не решавшиеся не только сидеть в гостиной, но даже входить в мой кабинет, куда, однако, дамы редко заглядывали, в этой комнате часто можно было видеть сидящих рядом на низеньком диванчике председателя Государственного совета графа Блудова и г. Сахарова, одного из умнейших и ученейших в России людей, но постоянно летом и зимой облаченного в длиннополый сюртук горохового цвета с небрежно повязанным на шее галстухом, что для модных гостиных являлось не совсем удобным… У меня в то время собирались все тузы русской литературы. Я уже называл Тютчева, Вяземского и Гоголя; кроме них часто посещали меня добрейший и всеми любимый князь Одоевский, Некрасов, Панаев… Бенедиктов, Писемский. Изредка в зверинце появлялась высокая фигура молодого Тургенева; сухопарый и юркий Григорович был у нас в доме как свой, также и Болеслав Маркевич. Один, всего один раз мне удалось затащить к себе Достоевского… Просидев у него минут двадцать, я поднялся и пригласил его поехать ко мне запросто пообедать.

Достоевский просто испугался.

– Нет, граф, простите меня, – промолвил он растерянно, потирая одну об другую свои руки, – но, право, я в большом свете отроду не бывал и не могу никак решиться…

– Да кто вам говорит о большом свете, любезнейший Федор Михайлович, – мы с женой действительно принадлежим к большому свету, ездим туда, но к себе его не пускаем!..

Я уже сказал, что кроме моих собратьев и других артистов у меня бывало на вечерах множество людей сановных, придворных и светских: их привлекало, во‑первых, то, что они могли вблизи посмотреть на то в те времена диковинное явление «русских литераторов», им, по их воспитанию на иностранный лад, совершенно чуждое, но в особенности потому, что я устроил эти вечера единственно ввиду того, чтобы собирать у себя именно этих писателей, живописцев, музыкантов, издателей тогдашних газет и журналов и вообще людей, близко связанных и с родным, и с иностранным искусством, и потому нисколько не желал, чтобы люди чисто светские бывали на этих вечерах. Этого, разумеется, было достаточно, чтобы весь Петербург стремился ко мне. Теперь мне становится смешно, когда я вспоминаю все ухищрения, употребляемые в то время некоторыми дипломатами, убеленными сединами сановниками, словом, цветом тогдашнего петербургского общества, чтобы попасть ко мне. О женщинах нечего и говорить; с утра до вечера я получал раздушенные записки почти всегда следующего содержания: «Милейший граф, я так много наслышалась о ваших прелестных вечерах, что чрезвычайно интересуюсь и желаю побывать на одном из них! Прошу, умоляю вас, если это нужно, назначить мне день, в который я могу приехать к вам и увидеть вблизи всех этих знаменитых и любопытных для меня людей. Надеюсь и т. д.» Но женщинам самым милым и высокопоставленным мне приходилось наотрез отказывать, так как их появление привело бы в бегство не только мой милый зверинец, но и многих посетителей кабинета. Только четыре женщины, разумеется, исключая родных и Карамзиных, допускались на мои скромные сборища, а именно: графиня Ростопчина, известная писательница, графиня Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова, графиня Мусина-Пушкина и Аврора Карловна Демидова. Надо сказать, что все они держались так просто и мило, что нисколько не смущали моих гостей. Между нами было условлено, что туалеты на них будут самые скромные…» (166, с. 494–499).

Если даже В. А. Соллогуб из тщеславия несколько преувеличил значение своего салона, все же можно хорошо представить себе, какую роль играли такие гостиные в ту пору. Главное же – Соллогуб наглядно продемонстрировал, сколь резки были различия между аристократией крови и чина и аристократией духа и ума и насколько чужда была светской элите интеллектуальная элита. Е. П. Янькова, связанная родством с самыми громкими фамилиями, отказала графу Ф. П. Толстому: «Мы считали его за пустого человека, который бьет баклуши; состояние имел самое маленькое, и когда через Жукова он выведывал, отдадим ли мы за него нашу старшую дочь, которая ему нравилась, мы отклонили его предложение… Он Грушеньке нравился, и, конечно, она и пошла бы за него, да только нам он не приходился по мысли […] Грушеньке он (отец. – Л. Б.) говорил насчет графа Толстого, который опять пытался свататься… «Прошу тебя, моя милая, не огорчай ты нас с матерью, перестань думать о Толстом. Знаю, что он тебе нравится, но нам не хочется этого брака: он человек без состояния, службы не имеет, занимается пустяками – рисует да лепит куколки; на этом далеко не уедешь… Нет, голубушка, обещай, что ты об нем больше думать не станешь, – я спокойно умру…!

Грушенька очень плакала, однако обещала отцу, что за Толстого замуж не пойдет» (148, с. 190–191, 197). Позже, когда этот Толстой оказался замечательным русским художником, вице-президентом Академии художеств и тайным советником, Янькова сокрушалась об отказе.

«Наше общество, – писал Соллогуб, – так еще устроено, что величайший художник без чина становится в официальном мире ниже последнего писаря. Когда при разъездах кричали: «Карету Пушкина!» – «Какого Пушкина?» – «Сочинителя!» – Пушкин обижался, конечно, не за название, а за то пренебрежение, которое оказывалось к названию» (166, с. 468).

Интеллектуально-артистические салоны преобладали, естественно, в столицах, но бывали и в провинции. Так, в Казани в первой половине XIX в. было, по крайней мере, два салона – Рындовских и Фуксов. Сам Рындовский «…писал очень много и печатал более в «Заволжском муравье» (1832–1834), казанском литературном журнале… Жена его принадлежала также к литературному семейству и к числу образованных женщин своего времени. Рындовский был женат на Поликсении Ивановне Панаевой… любимой сестре В. И. Панаева… Братья Панаевы (четверо) были товарищами С. Т. Аксакова по казанской гимназии…». Действительно, Аксаков много писал в своих воспоминаниях о Панаевых. Несколько десятков человек разного общественного положения собиралось и в доме профессора Казанского университета К. Ф. Фукса и его жены Александры Андреевны, урожденной Апехтиной, племянницы казанского поэта Г. П. Каменева. «Она была очень недурна собой, ловка, умна и от дяди унаследовала страсть к стихотворству, которым занималась с увлечением с молодых лет». Занималась она также историей и этнографией, ее перу принадлежит несколько пьес и романов. «Казанские губернские ведомости» писали о собраниях у Фуксов: «Утешительно было видеть… живое участие, принятое многими здешними любителями литературы в прекрасном предприятии почтенных хозяев дома, участие, свидетельствовавшее, что общество наше не удовлетворяется обыкновенными общественными удовольствиями, но имеет другие высшие потребности» (153, с. 49–50). Впрочем, писатель П. Д. Боборыкин, учившийся в Казанском университете в 50-х гг. и вращавшийся в тамошних гостиных, в своих воспоминаниях подчеркивает отсутствие в Казани интересных людей. Возможно, те, кто интересовался литературой и наукой, как раз и не были вхожи в гостиные. Вот что писал Боборыкин о провинциальном свете: «Жили в Казани и шумно, и привольно, но по части высшей «интеллигенции» было скудно. Даже в Нижнем нашлось несколько писателей за мои гимназические годы; а в тогдашнем казанском обществе я не помню ни одного интересного мужчины с литературным именем или с репутацией особенного ума, начитанности. Профессора в тогдашнем свете появлялись очень редко, и едва ли не одного только И. К. Бабста встречал я в светских домах до перехода его в Москву» (18, с. 100). Тамбовский свет и в губернском городе, и по усадьбам славился еще большей легкостью нравов, чем казанский. «Но тон был такой же, та же жуирная жизнь, карты, добывание доходов per fas et nefas, кутежи, франтовство, французская болтовня, у многих с грехом пополам, никаких общественных интересов» (18, с. 118).

Помимо салонов и гостиных в столицах был еще один тип общественного центра – клуб. Клубов было довольно много: Купеческий, Немецкий, или Шустерклуб, даже приказчичий. Но клубом с большой буквы («Клобом» на старый манер) были петербургский и московский Английские («Аглицкие»). Оба они появились еще во второй половине XVIII в., будучи основаны иностранными купцами, но к XIX в. стали чисто дворянскими. И не просто дворянскими: ни богатство, ни высокая должность, ни чин, ни родовитость еще не открывали двери клуба. Попасть туда можно было только по баллотировке с тайным голосованием всех наличных членов клуба и только на вакансию, после смерти или изгнания члена клуба. Люди годами ждали вакансии, а потом с трепетом ожидали результатов голосования: провал мог закрыть перед кандидатом-неудачником и двери особенно фешенебельных гостиных, ибо означал отсутствие неких нравственных качеств. А уж изгнание из него, также по итогам голосования, заведомо делало человека отверженным в его обществе. Сколько было интриг со стороны даже и очень влиятельных людей, чтобы прорваться в московский Английский клуб, и сколько из них так и не добились успеха! Уже упоминавшийся военный министр Чернышев, несмотря на все старания, оказался забаллотированным при выборах. А о знаменитом журналисте Ф. В. Булгарине, неосмотрительно баллотировавшемся в члены клуба, ходил даже анекдот: в день выборов он спросил у своего сподвижника (но пользовавшегося безупречной репутацией) Н. И. Греча, члена клуба: «Ну, как прошли выборы? – Единогласно! – Избран? – Нет. Я же сказал, что за тебя был подан только один голос – мой!». Членство в этом клубе было как бы гарантией порядочности (условной, разумеется) и светскости. Ну а быть избранным в старшины клуба значило – быть небожителем!

Для многих клуб был просто местом, где протекала вся жизнь. Домой уезжали только спать. Здесь питались (московский Английский клуб славился своей кухней, и многие богатые помещики отдавали сюда своих поваров на учебу). Здесь дремали в удобных креслах после сытного по-русски обеда. Здесь читали газеты (московский клуб обладал лучшим собранием русской и иностранной периодики и большой библиотекой), в особой уютной «Говорильне» громогласно обсуждали все новости (это вам не светская гостиная!). Первопрестольная столица всегда была оппозиционна чиновному Петербургу, не стесняясь критикой правительства, и считалось, что Английский клуб есть зеркало общественного мнения; Николай I будто бы специально интересовался, о чем говорят в московском Английском клубе. И главное – здесь играли. В огромной «Инфернальной» (т. е. Адской – красноречивое название для комнаты), где были расставлены ломберные столы, шла большая игра! Здесь проигрывались многие тысячи, вылетали в трубу богатейшие имения. Здесь игра затягивалась до утра, а поскольку играть можно было только до определенного часа, игроки платили большие штрафы за позднюю игру, в геометрической прогрессии увеличивавшиеся с каждым часом, и они составляли важную доходную статью клуба. Ведь и расходы клуба на огромное количество вышколенной прислуги, на получавших большие деньги поваров, на продукты и дорогие вина были огромны. Хотя члены клуба и платили большие взносы, средств постоянно не хватало. К тому же члены клуба, как люди благородные, долгов платить не привыкли, хотя здесь это было и рискованно: имена должников выписывались на большой доске в холле, а это было уже неприлично; за слишком большой и безнадежный долг собрание старшин могло исключить из клуба, а о последствиях этого мы уже говорили.

Пользоваться всей этой благостыней можно было и не будучи членом: члены клуба имели право приводить с собой гостя. Это и был путь в клуб: сначала в качестве гостя, а затем, заведя знакомства, и попытаться баллотироваться. А вот гостий в клуб не водили: женщины сюда допускались, и то не во все комнаты, лишь во время коронационных балов, которые давал клуб. Это было чисто мужское общество, где можно было позволить себе маленькие вольности, вроде расстегнутого жилета и легкого храпа в уютном кресле после обеда. В качестве гостя оказался в 1806 г. в московском Английском клубе С. П. Жихарев: «Какой дом, какая услуга – чудо! Спрашивай, чего хочешь – все есть и все недорого. Клуб выписывает все газеты и журналы, русские и иностранные, а для чтения есть особая комната, в которой не позволяется мешать читающим. Не хочешь читать – играй в карты, в бильярд, в шахматы, не любишь карт и бильярда – разговаривай: всякий может найти себе собеседника по душе и по мысли… Он (клуб. – Л. Б.) показался мне каким-то особым маленьким миром, в котором можно прожить, обходясь без большого. Об обществе нечего и говорить: вся знать, все лучшие люди в городе членами клуба» (66, I, с. 194).

Неким подобием клубов, в том числе в провинции, были дворянские собрания. Дворянское общество в губернском, а то и уездном городе снимало или даже строило большой дом, формально для проведения своих регулярных съездов и выборов. Фактически же здесь и давались балы, и устраивались обеды и ужины, и просто закусывали в буфетной, и читали (в дворянских собраниях и появились едва ли не первые общественные библиотеки), и даже играли в карты и на бильярде. И опять же самым главным, самым славным было Московское Дворянское собрание, от которого нынче остался только знаменитый Колонный зал. Здесь на балах собиралась самая блестящая знать, и появлялись даже члены императорской фамилии и сам император. Это был главный бал страны (не считая, разумеется, придворных балов), и к нему шились новые туалеты и освежались драгоценности. Вот как вспоминала Е. П. Янькова о нем: «Дворянское собрание в наше время было вполне дворянским, потому что старшины зорко следили за тем, чтобы не было какой примеси, и члены, привозившие с собою посетителей и посетительниц, должны были отвечать за них, и не только ручаться, что привезенные ими точно дворяне и дворянки, но и отвечать, что привезенные ими не сделают ничего предосудительного, и это под опасением попасть на черную доску и через то навсегда лишиться права бывать в собрании. Купечество с их женами и дочерьми, и то только почетное, было допускаемо в виде исключения как зрители в какие-нибудь торжественные дни или во время царских приездов, но не смешивалось с дворянством: стой себе за колоннами да смотри издали… Собрания в наше время начинались с 24 ноября… и… 21 апреля… оканчивались собрания. Съезжались обыкновенно в 6 часов… и в 12 часов все разъезжались по домам […]

В тот год (1817–1818. – Л. Б.) и балы в собрании были очень нарядны и многолюдны; все, имевшие в Москве собственные дома, ежели хотели ездить в Благородное собрание, должны были записываться как члены… Не помню, какой номер билета был у меня в тот год, но у которой-то из моих дочерей был № 1000 для девиц; поэтому можно себе представить, по скольку персон бывало на больших балах в Благородном собрании» (148, с. 164, 223). Попасть на бал в Московское собрание было не просто: нужны были связи, чтобы получить билет, и сколько для этого предпринималось интриг, не всегда увенчивавшихся успехом. Зато для собравшихся в Москву усадебных медведей и байбаков попасть сюда было почти райским наслаждением: «…тут увидят они статс-дам с портретами, фрейлин с вензелями, а сколько лент, сколько крестов, сколько богатых одежд и алмазов! Есть про что целые девять месяцев рассказывать в уезде, и все это с удивлением, без зависти: недосягаемою для них высотою знати они любовались, как путешественник блестящею вершиной Эльбруса» (35, с. 71). Но главное – это была всероссийская ярмарка невест: папеньки и маменьки из провинции свозили сюда своих дочек на выданье, а охотники за приданым слетались на поиски счастья: «Не одно маленькое тщеславие проводить вечера вместе с высшими представителями российского дворянства привлекало их в собрание. Нет почти русской семьи, в которой бы не было полдюжины дочерей: авось ли Дунюшка или Параша приглянутся какому-нибудь хорошему человеку!.. Для любопытных наблюдателей было много пищи в сих собраниях; они могли легко заметить озабоченных матерей, идущих об руку с дочерьми, и прочитать в глазах их беспокойную мысль, что, может быть, в сию минуту решается их участь…» (35, с. 71–72).

Конечно, провинциальные дворянские собрания были попроще, победнее и гораздо доступнее, как и вообще провинциальное высшее общество.

Вообще понятие «светское общество», «большой свет» было разноликим. В полном смысле слова это была петербургская аристократия – придворные, верхушка бюрократии и гвардейского офицерства. Войти в него… у!.. проще верблюду было пройти через игольное ушко. А войти – ох, как хотелось. Не говоря о выгоде (какие полезные знакомства!) – просто приятно было. Еще Н. В. Гоголь писал о том, что русский человек норовит похвалиться своей прикосновенностью к высшим сферам, и Л. Н. Толстой, изображая севастопольских офицеров, иронизировал над тем же. А потому всякий круг людей составлял свое светское общество, имитируя подлинный высший свет. Даже у купечества была своя «аристократия». А был еще свет московский – более снисходительный и более доступный, хотя из него при известных условиях можно было войти и в петербургский высший свет. Все современники различали петербургское и московское светское общество. В высшей степени светский человек, но москвич князь В. С. Трубецкой, поступивший на службу в расквартированный в Гатчине л. – гв. Кирасирский Ея Величества полк, особо отмечал разницу между петербургским и московским светом. В Москве, по словам Трубецкого, молодой человек посещал знакомых потому, что ему это было приятно, и не интересовался служебным положением хозяев и их частых гостей; в Петербурге посещения обуславливались полезностью знакомств и возможностью завести новые, полезные для карьеры знакомства. Был и свет провинциальный, еще более широкий и снисходительный. Зато и попасть из провинциального общества в высший свет было просто невозможно. Еще можно было проникнуть в московское общество, но в петербургское – ни в коем случае. «Высшее сословие, или высший круг общества, во всех городах мира составляет собою нечто исключительное. Большой свет в Петербурге еще более, чем где-нибудь, есть истинная terra incognita для всех, кто не пользуется в нем правом гражданства; это город в городе, государство в государстве. Не посвященные в его таинства смотрят на него издалека, на почтительном расстоянии, смотрят на него с завистью и томлением… Люди различных слоев среднего сословия, от высшего до низшего, с напряженным вниманием прислушиваются к отдаленному и непонятному для них гулу большого света… Словом, они так заботятся о большом свете, как будто без него не могут дышать. Не довольствуясь этим, они изо всех сил бьются, бедные, передразнивать быт большого света и – [c помощью воображения] – достигают до сладостной самоуверенности, что и они – тоже большой свет… Страсть считать себя принадлежащим или прикосновенным к большому свету доходит в средних слоях Петербурга до исступления. Поэтому в Петербурге счету нет различным кругам «большого света» […] Не такова, в этом отношении, Москва. В ней даже большой свет имеет свой особенный характер. Но кто не принадлежит к нему, о нем не заботится» (11, с. 58).

Разумеется, первую роль в провинциальном свете играл губернатор либо его супруга: нужно иметь в виду, что губернатор назначался из столицы, из числа лиц, обладавших генеральским чином, бывших на виду, лично известных императору или, по крайней мере, министру внутренних дел, так что губернатор частенько был очень видной фигурой в полном смысле этого слова. Очень неплохое по тем временам содержание, пополнявшееся доброхотными даяниями подчиненных и подвластных, а то и путем прямого вымогательства позволяло начальнику губернии держать свой дом на широкую ногу. Собственно, в глазах общества он и обязан был делать это. В первой половине XIX в. довольно широкой и не слишком лестной славой пользовались отец, а затем сын Панчулидзевы, саратовский и пензенский губернаторы; последнего не обошел вниманием язвительный Н. С. Лесков. В 1807 г. Панчулидзев-отец, бывший саратовским вице-губернатором, стал губернатором Саратовской губернии. Его современник вспоминал: «А. Д. Панчулидзев жил с большим комфортом, как следует губернатору, в особенности в тогдашнее время. У него было при доме собственной крепостной прислуги более 100 человек обоего пола; он имел своих музыкантов, певчих…

Не проходило ни одного дня, чтобы у губернатора не обедало посторонних лиц в числе не менее 15 или 20 человек из уездных чиновников, приезжих из уездных городов помещиков, высшего класса губернских чиновников, купцов и, сверх их, чиновники канцелярии его. Те, которые пользовались хорошим общественным мнением, были прилично образованы и по-тогдашнему щеголевато одевались, обязаны были всегда приходить после занятий к обеденному столу, даже в том случае, если А. Д. сам дома и не обедал. Если же замечал, что кто из них дня три-четыре не приходит к обеду, то делал замечания и выговоры; другие, малообразованные, застенчивые и не имевшие хорошего платья, одинокие, бессемейные жили в доме его и пользовались столом бесплатно.

Когда были у губернатора балы, которые случались очень часто, в особенности в зимнее время, то приглашались на них чиновники канцелярии. Особенно много балов бывало в те годы, когда производилась дворянская баллотировка… Балом у губернатора заканчивались удовольствия. На все эти балы приглашались чиновники канцелярии; те, которые не имели возможности участвовать по бедности и по другим недостаткам, оказывались на хорах, между музыкантами.

В парадные высокоторжественные и табельные дни и в дни тезоименитства царствующей фамилии у Алексея Двыдовича и его супруги всегда были обеды и балы для всех почетных и малопочетных особ и купцов. Он часто запросто посещал помещиков, почетных чиновников, живущих в Саратове, проводил у них вечера один или с своим семейством. Визиты на Пасху и Рождество отдавал в карете, запряженной в 6 лошадей цугом; два форейтора, на задках два гайдука, жандарм и казак верхами в полном параде. Таким нарядом он ездил дня по два, по три сряду, часов с 12 до 5 дня, пока всех не объездит. Все попадавшиеся ему на улице низко кланялись, и он отвечал на их поклоны с самодовольной приятной улыбкой. Отдавал визиты лично или билетами даже секретарям присутственных мест…