Текст книги "Знаковая призма. Статьи по общей и пространственной семиотике"

От герменевтики телесности к семиотике визуально-пространственных кодов[85]85
  Опубликовано в сб.: Логос живого и герменевтика телесности / Постижение культуры: Ежегодник. Вып. 13–14. М.: Академический проект; РИК. 2005: 623–660.


[Закрыть]

Тело – двусмысленное понятие. Телами называют, с одной стороны, вообще всякие более или менее устойчивые вещественно-энергетические образования, а с другой – только некоторые из них, обнаруживающие еще и особые биологические свойства. Наличие таких особых свойств позволяет рассматривать подобные образования как живые тела, для которых характерен, в частности, особый способ соотношения вещественно-энергетических и информационных процессов. Эти процессы в живом теле задают такую программу организации и поведения, которая позволяет ему сохраняться как целому, способному противостоять неблагоприятным воздействиям внешней среды и распространять эту информационную программу за свои пределы. Уже отсюда следует принципиальное различие для живого тела процессов, происходящих в нем самом и вне него и, соответственно разделение информации о них на внутреннюю и внешнюю.

Различие живых и неживых тел имеет смысл закрепить терминологически: телесное в широком смысле, относящееся ко всем вещественно-энергетическим образованиям, обнаруживающим некоторую целостность и устойчивость, будем отличать от соматического как его особого случая, ограниченного сферой живого. Соответственно, различными окажутся сферы герменевтики телесности в широком смысле и соматической герменевтики как той ее части, которая относится к интерпретации живого тела. Выделение соматической герменевтики в качестве особого случая оправдано еще и тем, что живое тело может ощущать себя изнутри и отличать от внешних (чужих) тел.

Способность обладающего этим телом субъекта истолковывать одни комплексы ощущений, как относящиеся к своему телу, а другие – как относящиеся к иным телам, позволяет и на теоретическом уровне различать внутреннюю, интрасоматическую и внешнюю, экстрасоматическую, герменевтику́. Сфера первой включает в себя интерпретации ощущений как состояний своего собственного тела, несущие сведения о нем самом; вторая связана с осмыслением ощущений как указаний на внешние для организма объекты.

Экстра– и интрасоматические интерпретации отчасти переводимы друг в друга, что делает возможным редукции того или иного рода: «объективистскую» (рефлексология, бихевиоризм и т. п.) или «субъективистскую» (в частности, феноменологическая редукция). Представляется, однако, что каждая из них устраняет существенную часть целого, сводя внутреннее к внешнему в первом случае или внешнее к внутреннему – во втором.

Именно несводимость друг к другу экстра– и интрасоматической интерпретаций сигналов, получаемых живым телом, открывает возможность их сопоставления друг с другом. Такое сопоставление имеет место, например, при взгляде на свое тело «со стороны», как на внешний объект, соотнесенный с другими телами – живыми и неживыми. Такое же сочетание внешнего и внутреннего лежит и в основе интерпретации тел других людей, животных и даже неживых объектов, если внешний (экстрасоматический) взгляд на них сочетается с тем, что известная школа эстетиков называла «вчувствованием», переживанием другого как бы «изнутри». Наконец, определенное соотношение внешней и внутренней интерпретации своего тела присутствует и в его «проекции» во внешнее пространство, которое осмысляется при этом антропоморфным образом.

Как справедливо отмечал Э. Кассирер, «устанавливать перспективу и порядок чувственно-созерцаемого мира, взяв собственный организм за исходный пункт ориентации, – естественный ход человеческого мышления. Физическое тело человека и его отдельные части являются как бы “предпочтительной системой соотносительных понятий”, к которой сводится членение пространства и всего того, что в нем содержится» (Кассирер 1998: 221). В практике интерпретации внешнего мира тело человека традиционно служит образцом, в соответствии с которым «прочитываются» и толкуются другие тела – от ближайшего окружения до как угодно удаленных созвездий: «Стрельца», «Девы», «Близнецов» и т. п. Распространенная в мифологических и религиозных представлениях многих народов идея соответствия макрокосмоса и микрокосмоса проявляется в разнообразных способах сопоставления человеческого тела как с миром в целом, так и с отдельными его частями, небесными и земными.

Особую область таких сопоставлений образует мир искусственно созданных человеком предметов. Этот мир приобретает антропоморфные черты в практике не только его идеальных истолкований, но и вполне материального его преобразования. Так же, как форма и движения улитки запечатлеваются в форме раковины, форма человеческого тела и его движения в пространстве оставляют свой отпечаток в искусственно созданной предметной среде – с той, однако, разницей, что эта среда и создается, и интерпретируется человеком намеренно.

Антропоморфный характер преобразованной человеком среды проявляется, прежде всего, в уподоблении его телу искусственно создаваемых предметов по форме, пропорциям, масштабам и пр. Ближайшим образом тело человека воспроизводится в его одежде, которая может акцентировать одни его части и нивелировать другие. С его формой и размерами соотнесены, так или иначе, мебель, посуда, рабочие инструменты и т. д. Каждый из них рассчитан на непосредственный контакт с человеком и прилажен к соответствующим формам его тела: рукоятка приспособлена к ладони, спинка кресла – к изгибу туловища и т. п. Характерные названия частей предметов: «ручка», «ножка», «шейка», «тулово» и др. подтверждают антропоморфный характер их восприятия и указывают на фиксацию в языковом сознании контакта некоторых из этих предметов с человеческим телом. Здания, более удаленные от такого контакта, могут не повторять буквально фигуру человека (хотя некоторое «физиогномическое» сходство построек с телами иногда велико: хижины на картинах Питера Брейгеля кажутся строящими чуть ли не те же самые гримасы, что и обитающие в них крестьяне). Но архитектурные сооружения, так же как и более обширные градостроительные структуры, воспроизводят некоторые обобщенные свойства человеческого тела – его прямохождение, симметричное строение, а также три основные координатные оси, вдоль которых происходит его движение – вверх и вниз, влево и вправо, вперед и назад.

Искусственно преобразованная среда приобретает антропоморфные черты и за счет того, что включается в деятельность человека в качестве продолжения его естественных органов. Уже само греческое слово «οργανον», означающее одновременно и природный орган, и техническое орудие, наталкивает на такое «органическое» истолкование механических приспособлений, специализированных на выполнении определенных функций. В рамках такого истолкования оформилась идея «органопроекции», в соответствии с которой спроецированными во внешний мир «органами» мыслятся разнообразные орудия и инструменты, способные усиливать действия руки, возможности восприятия, коммуникации и т. п. (см.: Нуаре 1926: 89–94; Флоренский 1969, 1992: 135–169; Карр 1877). В духе идеи органопроекции можно трактовать и некоторые структурные особенности искусственно созданной предметной среды. В ее морфологии можно найти характерные для человека асимметрию левого и правого, внутреннего и внешнего и т. п. (ср.: Иванов 1978).

В частности, всю предметную среду можно рассматривать как результат вынесения во внешнее пространство функций правой и левой руки, первая из которых с древнейших времен специализируется на действиях с орудием, непосредственно преобразующим объект, тогда как вторая фиксирует последний в определенном положении и выступает скорее в роли условия действия, чем активного орудия преобразования (см.: Семенов 1961: 18; 1967: 47). Соответственно, среди предметов выделяются, с одной стороны, «активные» орудия непосредственного воздействия на объект, а с другой – предметы и материальные конструкции, выполняющие функции условий действия, поддерживающие в определенном положении его объект или предохраняющие самого субъекта от внешней угрозы (ср. например, функции «праворукого» меча и «леворукого» щита и их соотнесение в древней традиции с оппозицией мужского и женского – см.: Холл 1992: 262).

Последний пример указывает и на связь асимметрии левого-правого с асимметрией движений из индивидуального пространства во внешнюю среду и обратно. Более активные по своему назначению «праворукие» предметы оказываются вместе с тем и орудиями экспансии человека во внешнее пространство. Для них типична ориентация в продольной плоскости (ср. рабочее положение копья, топора, ножа, молотка, отвертки, авторучки и т. д.).

Такая ориентация не характерна для предметов, лишенных этих активных функций и предназначенных для стабилизации условий деятельности. Таковы предметы и материальные конструкции, образующие внешнюю оболочку для людей или других предметов (одежда, посуда, мебель, стены и крыши домов и т. д.), а также предметы, фиксирующие положения преобразуемых объектов (стол, верстак, тиски, наковальня, тарелка и т. п.).

Движения от зоны индивидуального пространства во внешний мир и движения в обратном направлении имеют для человека разный жизненный смысл: в первом случае человек «завоевывает» еще неосвоенное пространство, увеличивая свою власть над ним; во втором – «спасается» от опасности вторжения извне чуждых ему сил. Отсюда характерная анизотропность предметной среды: поляризация внешнего и внутреннего, противопоставление «лица», обращенного наружу и «изнанки», примыкающей к телу.

Эта поляризация проявляется и в морфологии предметной среды. Внешняя «оболочка» (см.: Габричевский 1994) выстраивается человеком иначе, чем ее внутренние части, обращенные к нему самому: если первая в разных ее формах (одежда, ограда, стена и т. п.) наделяется функцией препятствия для неблагоприятного воздействия извне, то обращенные к человеку части его предметной среды создаются, наоборот, как открытые и максимально доступные для него. Эта поляризация распространяется и на формы ручных орудий. Нож, топор, молоток и другие орудия имеют две стороны: внутреннюю «дружелюбную», обращенную к пользующемуся им человеку, и внешнюю «агрессивную», обращенную к объекту преобразования. Такую же поляризацию внутреннего и внешнего находим и в архитектурных сооружениях с характерным для многих из них противопоставлением интерьера и экстерьера, замкнутого двора и улицы, наконец – всего обнесенного крепостной стеной города и внешнего «чужого» пространства, от которого эта стена его защищает.

Структурные особенности предметно-пространственной среды при этом объясняются функциями тех или иных ее фрагментов в человеческой деятельности, а внешнее ее описание дополняется интерпретацией «изнутри», при которой вся среда истолковывается как некая «оболочка», выстроенная вокруг тела человека, как ее центра. Такое истолкование регламентируется нормами структурирования и осмысления этой среды, которые можно рассматривать и как правила ее семиотизации.

Герменевтика и семиотика – связанные, но не тождественные дисциплины. Чтобы прояснить их отличия, полезно различать герменевтическую и семиотическую установки. Герменевтическая установка – настроенность сознания интерпретировать воспринимаемые объекты как тексты, несущие смыслы. В частности, герменевтика телесности может быть понята, во-первых, как практика истолкования тел в пространстве и извлечения из них определенных смыслов, а во вторых – как попытка теоретического осмысления этой практики.

На определенном уровне теоретического обобщения такое осмысление начинает нуждаться уже в семиотической установке. Последняя, напротив, предполагает выявление не конкретных смыслов конкретных текстов, а общих средств, с помощью которых строятся тексты и извлекаются их смыслы. Семиотику интересует именно общее в трактовке средств смысловыражения разными интерпретаторами, и она отвлекается от всех реальных отличий между особенностями интерпретаций отправителей и получателей. Явно или неявно, она опирается на допущения о том, что те и другие могут, во-первых, использовать единую семиотическую систему, а во-вторых, благодаря этому единству системы, единообразно понимать в актах коммуникации и построенные с ее помощью тексты. Разумеется, такие допущения сильно упрощают картину реальных коммуникативных процессов, но не больше, чем любая другая научная идеализация, вроде «материальной точки» или «идеального газа».

Поскольку разные версии науки о знаках неодинаково понимают ее пределы, в системе каждой из них открываются разные возможности для включения тех или иных типов сообщений в предмет семиотики. Если, например, проект семиологии Соссюра не включает в ее предмет случаи «мотивированной» связи между носителем значения и смыслом, то в семиотическом проекте Пирса и Морриса они вполне допустимы. В том случае, когда предмет семиотики распространяется не только на знаковый, в узком смысле, но и на сигнально-индексальный уровень информационной связи (как это различие определялось в кн.: Чертов 1993), в него попадают, наряду с культурно выработанными знаковыми средствами, также и естественно складывающиеся в природе системы сигналов.

Семиотический взгляд на интерпретацию телесных объектов может быть развернут как исследование способов семиотизации пространства – его структурирования и осмысления по правилам, которые вносят пространственные коды. При таком подходе предполагается, что могут быть различены внутренние и внешние отношения тел, и что те и другие могут быть наделены значениями. Тем самым, семиотика тела включается в сферу семиотики пространства как в более широкую область.

Вообще говоря, возможны две альтернативные трактовки соотношения телесности и пространственности: «дуалистическая» концепция, в которой свойства тел и пространства резко противопоставлены друг другу, и «монистическая», в которой те и другие признаются явлениями одной природы. В истории науки прослеживаются обе линии, которые можно называть, соответственно, «линией Демокрита» и «линией Платона», оговорившись, что речь здесь идет не о традиционном противопоставлении эпистемологических позиций, а именно о разных подходах к пониманию пространственности. Сторонники «линии Демокрита» (Ньютон, Локк и др.) противопоставляют атомы пустоте или вообще тела «межпредметному» пространству таким образом, что положительные качества: форма, плотность, тяжесть и т. п. приписываются атомам и составленным из них телам, а пустота описывается как то, что этих качеств лишено. Платон же противопоставлял не тело и пустоту, а неоформленную телесно-пространственную массу («хору») чистым формам («эйдосам»), которые она может воспринимать и которых может лишаться (см.: Платон 1971: 491–492). Последователи «линии Платона», в этом смысле, от Аристотеля до Эйнштейна сближают или вообще отождествляют телесность и пространственность, рассматривая, например, пространство как «атрибут телесной субстанции» (Декарт) или, наоборот, массивные тела – как «сгущения пространства». Различия этих двух линий можно найти в истории физики и математики, но они возникают и в гуманитарной сфере – например, в искусствознании, где так же ставится вопрос о соотношении пространства и телесной массы (см.: Габричевский 1923; Бринкман 1935; Раппопорт 1982 и др.). Существенны они и для семиотики пространства, которой можно было бы либо противопоставить «семиотику тела» как отдельную сферу знаний, либо включить в пространственную семиотику как ее составную часть. Второе решение представляется предпочтительным при условии, что и формы тел, и их расположение в «межпредметном» пространстве описываются как конфигурации значимых пространственных отношений.

Семиотизация пространства, как уже сказано, представляет собой структурирование и осмысление пространственных отношений в соответствии с определенными нормами. Она предполагает выделение значимых пространственных единиц и связей между ними на синтаксическом уровне и их интерпретацию на уровне семантическом. Вместе с синтаксическими и семантическими правилами формируются также и прагматические нормы употребления интерпретаторами организованных таким образом семиотических средств (ср.: Моррис 1983: 67–68). <…>

Семиотизация пространства имеет внешнюю и внутреннюю стороны. Первая связана с более или менее значительными преобразованиями телесных объектов, придающими им значимые формы и превращающими их в пространственные тексты. Вторая соотнесена с определенной организацией сознания субъектов, а именно, с освоением ими семиотической системы, нормы которой позволяют вычленять из всего видимого значимые пространственные отношения и правильно (то есть по определенным правилам) их интерпретировать. В актах семиотизации пространства его оформление – физическое или только мысленное – лишь предпосылка его осмысления.

Взятые же по отдельности, без соотношения друг с другом, обе эти стороны могут рассматриваться только как предпосылки и условия семиотизации пространства. Именно в таком качестве предпосылок семиотизации рассмотрим их несколько подробнее. При этом каждую из двух сторон можно описывать как в «модернизирующих» так и в «архаизирующих» терминах, обнаруживая их взаимную переводимость.

В архаизирующих терминах внешняя сторона семиотизации пространства может быть понята как внесение в него логоса – некоего разумного начала, преодолевающего беспорядок и хаос. Идущее из глубокой древности понятие логоса несет в себе многозначность, приобретенную за столетия применения. Еще у Гераклита оно совмещало в себе идеи порядка, его постижения в разуме и выражения мысли об этом порядке в слове (см., наприм.: Кессиди 1972: 178). Использование понятия логоса различными школами философии и теологии нагрузило его еще более многообразными смыслами, так что уже в словоупотреблении стоиков, по замечанию А. Ф. Лосева, «иногда начинает казаться, что логос <…> – это вообще все, весь мир; и что в понятии логоса все тонет как во всеобъемлющем» (Лосев 1979: 122).

Описание семиотизации пространства через понятие логоса позволяет актуализировать его толкование как того, что, во-первых, привносит в пространственные образования умопостигаемую и, в этом смысле, «логичную» организацию и, во-вторых, упорядочивает их так, что при определенной герменевтической установке из них могут быть извлечены некие смыслы. Соответственно, присутствие логоса в пространстве проявляется в том, что оно представляется уже не как гесиодовский хаос, а как нечто разумным образом оформленное и осмысленное.

Оформление пространства вообще строится подобно тому, как в частном случае оно происходит в создании письменного текста. Последний предстает как результат внесения логоса в пространство, причем логос здесь может быть понят в самом буквальном во всех отношениях смысле – как слово, воплощенное в пространственном теле с помощью букв. Однако, логос в пространстве – это не только опространствленное слово, так же, как оформленное и логически осмысленное пространство – отнюдь не только письмена. Архитектор, разбивающий площадку для застройки и чертящий ее проект, ремесленник, раскраивающий ткань или придающий правильную форму заготовке, землемер, определяющий границу земельных участков – все они вносят в «аморфное» до того (с позиции действующего субъекта) пространство разумно устроенную правильную форму, а вместе с ней – логос. Подобно платонову демиургу, вносящему форму-идею в хору-материю, они пользуются геометрическими единицами, описанными Эвклидом как «стойхейа» – то есть как то, что для греческого слуха сохраняло связь и с буквами алфавита, и с четырьмя природными стихиями, в которых Платон видел «буквы вселенной» (см.: Платон 1971: 489). Вполне органичным развитием этой установки на прочтение всей обозримой телесной природы как подлежащего истолкованию текста становится и идущее от античности и сохраняющееся вплоть до Галилея ее понимание как «великой книги», в которой «записаны» уже невидимые для глаза смыслы (ср.: Фуко 1994: 71 и след.).

Тем более правомерен такой взгляд на культурное пространство, которое оформлено целенаправленно и уже поэтому всегда осмыслено. Именно в искусственно созданном культурном пространстве в полной мере раскрываются возможности элементарных геометрических фигур-стойхейа как «букв», из которых строятся значимые пространственные формы. Их причастность логосу проявляется в том, что они возникают отнюдь не стихийно, а сознательно создаются в соответствии с единообразно воспринимаемой и мыслимой идеальной схемой. Поэтому оформленные с помощью регулярных геометрических фигур тела предметов и пространственных сооружений затем «прочитываются» всяким, кто воспринимает и осмысливает их в соответствии с заданными культурой «формами видения» и способами интерпретации. Подобно письменным текстам, такое семиотизированное пространство может быть описано, как содержащее некий «логос».

Если же перейти от архаизирующих к модернизирующим терминам, например, кибернетики Н. Винера, о том же самом упорядочивании тел по определенным правилам и построении из них пространственных текстов можно говорить как о внесении в пространство информации, понятой как мера его организованности. Всматриваясь во внутреннюю форму слова «информация», стершуюся в повседневном употреблении, можно найти и в нем наследие архаики, в частности, следы все той же мысли Платона и Аристотеля о внесении эйдоса, формы, в некоторую аморфную массу – ведь ин-формация буквально и есть не что иное, как внесенная форма (эйдос, идея). С этой точки зрения в качестве ин-формации может рассматриваться всякая форма, внесенная в пространство – не только воплощенная в текстах, построенных из букв, пусть даже из алфавита геометрических «стойхейа», но и любое запечатление формы в пространственных фигурах и конфигурациях.