Текст книги "Островок ГУЛАГа"

XVIII

Зима пятидесятого выдалась еще суровее, чем предыдущая. А тут еще неприятность за неприятностью. Отца вдруг начал преследовать Беликов. Все знают: это – холуй. Но знают, что и среди холуев он холуй. Личность до того страшная, что почитается за легендарную. Мы еще не забыли, как совсем недавно он кричал на бабушку: «Вшивая интеллигенция! Я загоню тебя на Соловки спускать твою голубую кровь!»

Я тогда очень испугался. Уже хотя бы потому, что никогда не слышал, чтобы на бабушку кто-либо кричал. Про Соловки у бабушки не спрашивал, потому что уже знал, что это такое.

Видя, что крик Беликова встревожил меня, бабушка успокоила:

– Не обращай внимания. Он, убогий, сам не ведает, что творит.

И вот сейчас этот «убогий» принялся терроризировать отца.

В лагерях и местах поселения администрация ГУЛАГа всегда подбирала бригадиров, десятников, мастеров из числа холуев. Как правило, это были люди неглупые, расторопные, но в большинстве своем – малограмотные. В то время как власть им давалась почти неограниченная. Имели они и кое-какие льготы, например, жили в отдельном бараке. Но это лишь до поры до времени, пока не допустят какой-то промах. Поэтому холуи, как и добровольные охранники из зэков, исповедовали принцип: лучше перегнуть, чем недогнуть. По-своему они, конечно, были правы. Во-первых, любой ценой хотелось выжить. А во-вторых, снятие с должности и превращение в обычного зэка для них в большинстве случаев означало гибель.

Чтобы как-то уладить конфликт с Беликовым, наши пригласили его в гости. Пришел дядя Иосиф – видимо, мать позвала. На столе водка, закуска. Беликов уже пьяненький, куражится. Дядя Иосиф почтительно так обращается к нему по имени отчеству.

Только повзрослев, я по-настоящему понял, каких нравственных мук стоило этому деликатнейшему гордому человеку ублажать подонка.

Впоследствии еще несколько раз приглашали Беликова. И каждый раз являлся и дядя Иосиф. Видимо, льстило Беликову, что такой специалист, с которым даже энкавэдэшники за руку здороваются, сидит с ним за одним столом, слушает его пьяные бредни, оказывает знаки внимания.

Много попил у нас Беликов на дармовщину из скудной ссыльно-поселенческой зарплаты, пока, наконец, не остыл. Пусть простит меня Бог, но через много лет я вернул Беликову часть унижений…

XIX

Вчера арестовали нашего знакомого, Рей-мера – колькиного отца. Говорят, за шпионаж. Но что делать шпиону в нашей глухомани? За кем шпионить? Какие у нас тайны? Не понимаю. А спросить боязно. Один раз уже спросил… У дяди Розана, который в свое время оказался в лагере за «за шпионаж в пользу Японии». Вот и спросил я у него: «Дядя Розан, а зачем вам японцы были нужны? Они ведь самураи…» Он промолчал. Но, видимо, матери сказал, и я был, конечно, бит.

– За что?! – негодовал я.

– За язык, – ответили мне кратко.

Я счел ответ исчерпывающим, а наказание – законным. Лишних вопросов задавать не следует. И все равно обидно. Ведь никто же не слыхал, как я разговаривал с дядей Розаном!…

Арестовали бабушкиного земляка, крупного спеца. Назову его «Прорабом», потому что фамилии не помню. А запомнился мне «Прораб» тем, что была у него собственная легковая машина. И скорее всего, она приглянулась кому-то из энкавэдэшного начальства. Говорили, что «Прорабу» ничего не поможет – очень серьезные обвинения против него выдвинуты. Но перед судом «Прораб» написал дарственную на районный НКВД и получил всего десять лет.

Отец сердито сплюнул:

– Вот дурак! Сразу надо было отдать ее энкавэдэшникам – не катал бы теперь бревна.

«Прораб» работал в зоне на лесобирже. Почти рядом с нашими бараками. Я не мог понять, почему отец назвал его дураком. Он был очень веселым и приветливым. Разве дураки такие? Понадобилось многое и многих повидать в жизни, чтобы понять: не всегда слово передает гот смысл, который в него изначально заложен. Можно говорить «дурак», а подразумевать – «несчастный».

XX

У меня случилось несколько драк с местными ребятами Колькой Бычиным, Олегом Ваньковым и Юркой. Сейчас они объединились и не дают мне проходу до самой школы. Как встретят, так и дубасят. Что делать? Отцу не скажешь, потому что услышишь. в ответ: «Какой ты мужчина, если за себя постоять не можешь?» Мать тоже стыдно просить. Вот и иду к бабушке и рассказываю о своей беде

– А где твои друзья? – спрашивает она. – Вы должны горой стоять друг за друга.

Она права. Но друзей рядом нет. Муртаз уехал с родителями и другой поселок. С Колькой Раймером вообще получилось нехорошо. Когда мы дрались, эти ребята, местные, на всю улицу кричали Кольке: «Твой отец шпион, и ты шпион!»

Колька попробовал убедить их, что это неправда, но они стали кричать еще громче. Коля заплакал и ушел. Мне не хочется, чтобы его еще раз так обидели, а потому прошу бабушку проводить меня до поворота, откуда до школы рукой подать. Но бабушка не соглашается.

– Проводить – дело недолгое, – объясняет она. – Да только ведь каждый день провожать тебя я не смогу, так или иначе, а встретиться с этими ребятами тебе придется. Так не лучше ли не терзаться страхами, а смело идти навстречу опасности?

Опасности я вроде бы не боялся. Сам дрался неплохо. Но их все же трое, не справлюсь.

– Мужчина сам должен находить выход из любой ситуации, – сурово наставляет меня бабушка. – И не проси о помощи. Подумаешь, трое! Раз побьют, два побьют, но и ты крепче будешь, сумеешь дать сдачи.

Что ж, она нрава. Собрался, иду в школу. Эти трое уже ждут меня у магазина. Окружили. Я им предложил: один на один, чтобы по-честному, с любым. Но, однако, эти трое не из таких. Один на один им как раз неохота. Драка кончается тем, что я прорываюсь сквозь их строй, но с большими потерями: оборваны пуговицы, хлястик, чуть калошу не потерял.

На следующий день прошу Колю отнести мою сумку в школу. Он очень переживает и хочет идти со мной. Я ему объясняю: «Из наших сейчас никто не сидит, а твоего отца посадили. Они опять станут обзывать тебя. А я знаю один прием и справлюсь с ними. Только бы сумка не мешала».

Колька просит показать этот прием, но я держу его в секрете. Недавно прочитал книжку «Борьба за огонь». У одного племени погас огонь, спичек у них не было, чтобы разжечь его снова, а без огня жить нельзя. Тогда старый вождь пообещал отдать свою дочь-красавицу в жены тому, кто добудет огонь. На поиски пошли две группы охотников. Одна состояла из трех братьев. Они были наглые, вороватые и не умели сдерживать своего слова. Другая – из обычных парней. Эти охотники добыли огонь, но, когда возвращались, их перехватила тройка братьев. Завязалась драка. Двоих охотников братья убили. Третий начал убегать. Братья бросились за ним. Но так как скорость у них была разная, то через какое-то время они уже преследовали охотника, находясь на некотором расстоянии друг от друга. Тогда охотник развернулся, побежал им навстречу и рассчитался с каждым в отдельности.

Вот этот прием я и собираюсь применить. Дело серьезное, а значит, требует серьезной подготовки. Привязываю калоши на бурках, чтобы не слетели, на двойной узел завязываю шапку под подбородком, и я готов к бою.

Трое моих недругов ждут там же, у магазина. Ухмыляются. Подхожу почти вплотную. Чувствую: у них уже кулаки чешутся. Но я разворачиваюсь и мчусь в сторону карьера. Они, словно овчарки, рванули за мной. Не оглядываюсь, но знаю, чуть не в спину мне дышит Колька Бычин, он бегает быстрее всех. За ним Олег. Последним трусоватый Юрка.

Что ж, ладно. Расстояние пробежал приличное. Пора. Разворачиваюсь, и – хрясь Кольке по роже. Сразу кровь из носу. Хорошо, это надолго. Быстрее навстречу Олегу. Увидев конфуз своего атамана, он немного замешкался, Отлично. Сбиваю его с ног. Изо всех сил приходится догонять Юрку. Все же догнал, подставил ногу. Он падает и сразу начинает хныкать. – Я не хотел тебя бить, это они заставили.

Ткнул его всего пару раз, но пообещал в следующий раз добавить от всей души. Бегом возвращаюсь и быстро разбираюсь с Олегом. Взял с него клятву, что больше не будет.

Подхожу к Кольке, вижу: он весь в крови, снег приложил к носу. Советую задрать голову, так кровь скорее остановится. И куда только наглость его девалась. Помогаю ему менять снег и, как бы между прочим, требую дать слово, что не будет обзывать Кольку Реймера и трое на одного больше не полезут.

С тех пор я ходил в школу, не оглядываясь. И до сих пор помню бабушкин совет – смело идти навстречу тому, чего невозможно избежать.

Тетя Вера, сестра отца, которую я звал Кокой, взяла меня с собой на разгружавшуюся у причала баржу. Кругом охрана. И на причале, а в трюме копошатся зэки. Выгружают какие-то тряпки. Вот один зэк наклонился, что-то вытащил из общей кучи, внимательно рассматривает. Потом взглянул на меня, перевел взгляд на охранника – скользящий такой, потайной

Охранник стоит боком к нам и смотрит в другую сторону. Зэк резко бросает мне то, что только что рассматривал. Я подымаю брошенную вещь. Это же буденовка. «Спасибо, дяденька», – шепчу я в трюм.

Долго потом носил я этот шлем, хотя войти в него могло три моих головы.

Как-то в доме появилось несколько яблок. Мать рассказала, что они растут на деревьях. Я рассмеялся, вот разыгрывает, думает, что я еще маленький. Как будто я не знаю, что на деревьях растут только кедровые шишки, да рябина с черемухой.

XXI

Хожу в гости к бабушке. Это всегда праздник. Бабушка – увлекательная рассказчица. Не скажу – сказочница, потому что сказки – это выдумки, а она рассказывает о том, что происходило в действительности, о тех, кто когда-то жил. Каждый раз она рассказывает новые истории про злых правителей: про жадного Креза, жестоких фараонов, про Цезаря и Нерона, которые мучили свой народ; про Калигулу, который, ради своих забав, не жалел подданных; про монгольских ханов и многих других злодеев. Таких правителей, согласно бабушкиным рассказам, всегда ждал один конец – они будут наказаны руками своих холопов. Которые, кстати, жили такой же неправедной жизнью.

Рассказывала бабушка подробно, очень живописно: перед моими глазами представали египетские пирамиды, строящиеся руками рабов; пылал, подожженный по приказу Нерона Рим: несметные полчища монгол мчались завоевывать Русь.

Сердце мое переполнялось гневом:

– Да ведь все они – враги народа! Куда же смотрело НКВД?!

Бабушка вздохнула:

– НКВД всегда смотрит, куда надо.

Потом добавила:

– Глупый, это же было давным-давно. Нет уже ни тех стран, ни народов. НКВД тогда еще не существовало.

Странно. Мне-то казалось, что НКВД было всегда…

XXII

К бабушке часто ходили ее земляки. Здороваясь с ней, некоторые мужчины целовали ей руку. Меня это почему-то возмущало. И хотя я знал, что прерывать разговор старших неприлично, однажды все-таки не сдержался: – Моя бабушка – что, буржуйка, что ли? – Набросился на одного такого целовальшика. – Зачем вы руку ее целуете?

Но осанистый дед с громовыми раскатами в голосе воспринял мой натиск спокойно.

– Молодой человек! – Он постоянно так обращался, и мне это тоже не нравилось… – Вы совершенно правы: ваша бабушка не буржуйка. А руку я ей целую потому, что она словом излечивает людей.

– Словом? Каким еще «словом»? – возмутился я. – Разве бабушка – колдунья? «Противный дед!»

Но взрослые продолжают свой разговор, не обращая на меня внимания. Почти ничего из того, что они говорят, не понимаю. Слова какие-то мудреные. Поняв, что я здесь лишний, обижаюсь и ухожу. Меня особо и не упрашивают. Вообще не упрашивают. Это еще обидней.

XXIII

Я уже большой, окончил первый класс.

Теперь уже не Томе, а мне доверяют пасти коз, Марту и Майку, вместе с их двумя козлятами. Пастбище – сразу за Ногаевскими огородами, что по Тепловской трассе. Это недалеко от Вижаихи, берега которой огорожены. За изгородью – покосы местных жителей. Нам, ссыльным туда и ногой ступить нельзя.

В лесу хорошо, только аппетит зверский. Тот кусок хлеба, что дает с собой мать, как ни осторожничаю, исчезает еще до полудня. Происходит это как-то незаметно. Какую бы книжку не читал, в каждой зачем-то про еду пишут. Как тут устоять? Рука сама отщипывает по маленькому кусочку. Затем наступает самый неприятный момент – рука больше ничего не нащупывает. Эх, скорей бы июль, пойдут грибы и ягоды.

Жара стоит невыносимая. Козы наелись и лежат, пережевывая жвачку. До реки метров двести. Потихоньку перелезаю через изгородь и, пригибаясь в высокой траве, пробираюсь к берегу. На полпути оглядываюсь и вижу – несется ко мне Майка, Марта и козлята. Ну что с ними делать? Чуть не плачу от обиды: «Чего вам не хватает? Наелись, ну и лежите. А мне жарко, я искупаться хочу. Нельзя вам сюда».

Но козам разве объяснишь? Окружили меня, смотрят с укоризной прямо в глаза, мол, зачем бросаешь нас? Привыкли, что я все время с ними.

Делать нечего, возвращаемся. Помогаю козлятам перелезть через изгородь, хотя до этого они как-то умудрялись сами перескакивать. Купание, как всегда, сорвалось: козы зорко следят, чтобы я не сбежал. Но в редкие дни, когда мать, жалеючи меня, подменяла на час – другой, я из воды не выходил. Жаль, что у мамы всегда было много работы.

Наконец наступает середина лета. Жить становится легче. Пошли ягоды, грибы. После голубики и, особенно, черники, у меня и у коз губы иссиня-черные. Жарю на прутике грибы. Они жирные. Я подставляю хлеб, который очень берегу, и стараюсь откусывать маленькими кусочками, слизываю жир.

XXIV

Сладкая пора мечтаний…

Книжка под головой, глаза устремлены в небо. Но на самом деле меня здесь, на этой поляне, нет. Я отправляюсь с Афанасием Никитиным в Индию. Проходим мимо факиров, которые играют на дудочках, а перед ними извиваются в танце змеи. На огромных деревьях огромные ветки, а на них обезьяны – кривляются, скалят зубы, прыгают, повисают на хвостах. Идут слоны… На спинах у них маленькие домики, из которых выглядывают смуглые красавицы…

Потом я еду на верблюдах по пустыне. На меня нападают разбойники. Выхватываю саблю, и они разбегаются. Залезаю вместе с Али-Бабой в пещеру разбойников и повторяю волшебное слово «сим-сим», чтобы выйти обратно, потому что Али-Баба совсем не вовремя забывает его.

А еще – спасаю Чапаева в водах Урала…

Отталкиваю Александра Матросова от амбразуры и подставляю свою грудь…

Где и с кем я только ни езжу, плаваю, летаю, скачу на лошадях! Но все мои путешествия заканчиваются тем, что в конце концов возвращаюсь домой. И не с пустыми руками. В них – белый хлеб и котлеты. (Зимой я лежал в больнице и там нам давали их. Ничего вкуснее до этого не ел). По такому случаю приходят в гости все наши, а также соседи и Колька Реймер с Муртазом. Я раздаю котлеты и режу белый хлеб. Ешьте! Кто сколько хочет.

Но как только я в самом деле возвращаюсь из своих странствий, меня обступают наши домашние заботы. Почему энкавэдэшники такие злые? Почему их все боятся? Почему они ни с кем спокойно не разговаривают? Даже мама с бабушкой не могут ответить на эти вопросы.

Говорят:

– Такие родились.

Или:

– Потому что бревна не катали.

Действительно, я ни одного энкавэдэшника не видел с крючком или багром. Мысленно выдаю Кольке и Муртазу по сабле и нагану, и мы гоним энкавэдэшников на лесоповал или лесобиржу – бревна катать. Пусть и они людьми делаются.

Потом я завожу Беликова в темницу, из которой за час до этого освободил Илью Муромца. Беликов плачет и спрашивает через решетку:

– За что?

– Не будешь на бабушку кричать. Не будешь отца преследовать. А Лилькину мать, которую ты до того довел, что ее в сумасшедший дом увезли, забыл?

И ухожу.

Пусть посидит дня три.

Без хлеба.

Будет знать.

Невольно вздрогнув, я очнулся от чьего-то нежного прикосновения. Это Марта тычется в меня мордой. Все ясно: напоминает, что пора домой. Солнце уже подошло к горизонту.

Идем мы всегда одним порядком – впереди я, за мной Марта, дальше Майка, позади козлята.

Менялись с годами козлята, но порядок оставался неизменным: я, Марта, Майка, козлята.

В нескольких бараках от дома слышу истошный собачий визг. Неужели снова Сережка над Дамкой издевается? Бегу. Так и есть. Подмял собаку под себя и колотит. Ах ты гад! Дамка такая добрая, доверчивая. И гордая. Иногда приходит ко мне в лес, и я делюсь с ней хлебом. Но сама никогда не попрошайничает. Что делать? Собаку жалко, а Сережка здоровый, уже третий класс закончил.

Разгоняюсь, налетаю на него, сбиваю с Дамки. Та вскакивает – и бежит в одну сторону, а я в другую, ближе к дому. Да куда там! Догнал меня Сережка, свалил и давай дубасить. Но вдруг летит вверх тормашками. Это Марта, моя защитница, поддела его рогами. Теперь все вместе мчимся к дому. Я, Марта, Майка, козлята.

XXV

К нам часто приходит тетя Ядя, моя крестная. Она не была репрессирована – добровольно прошла по всем этапам вслед за мужем. Не зря ее называли у нас декабристкой. За два десятка лет много специальностей пришлось освоить верной польке, чтобы самой просуществовать и подкормить своего суженого – Юзика. Приходилось рубить сучки, быть чертежницей, землекопом, учительницей, истопницей – словом, всем, кем только удавалось устроиться.

Все знали, что тетя Ядя заводная, веселая, за словом в карман не полезет. И как же удивился я, когда впервые увидел, как, припав к груди моей матери, она горько, безутешно плачет.

Со временем я перестал удивляться этому, потому что подобные сцены заставал довольно часто. Но… отплачет тетя Ядя свое, отпричитает, не раз («матка боска! ох, матка боска!»), помянет злым словом жизнь эту проклятую, которая молодость ее загубила, а потом вытрет слезы, руками по щекам себя похлопает, улыбнется – и как будто знать она не знает, что такое плакать, жаловаться, о какой такой загубленной молодости говорить: все та же огненная полька, гордая и красивая, которую лучше не задевать ни словом, ни взглядом.

Муж тети Яди – Юзеф Скуратович. Был он спецпроектировщиком. То ли приставка эта – спец, то ли гонор шляхетский родили в нем убеждение, что истину мало усвоить – за нее надо драться. Вот и вступил он в одну такую драку в первой половине тридцатых годов. С выдвиженцем резко заспорил.

Знаний у выдвиженца в избытке не имелось, но зато по части происхождения у него все было на уровне. А коль так – то и классовое чутье безошибочное. Это-то чутье и подсказало выдвиженцу, что Скуратович – враг народа, и место ему в ГУЛАГе.

Исколесил Скуратович весь Северный Урал – от Ухты до Соликамска, от Ныроба до Вишерских спецзон. Валил лес, катал тачку, руководил проектной группой… А так как не терпел он хамства, то какую бы должность не занимал, все равно возвращался на исходные позиции, то есть опять валил лес, катал тачку…

Был он высокого роста, вальяжного вида своего не утратил, несмотря на все невзгоды, но особенно поражали его усы – пышные, холеные. И еще… Сколько всего навидался и наслышался Скуратович, а вот ругаться так и не научился. Вокруг – мат-перемат, а он – пшепрошем, пани; дзенькую…

XXVI

Крестная в радостном волнении шепчется с матерью: – Господи, дождалась! Ни одной минуты не останемся здесь.

Обе плачут – кажется, освобождается Скуратович. Долго он шел к свободе с начальным пятилетним сроком. Не один раз расписывался в спецчасти о продлении срока, а потом наступил период, когда вообще запретили освобождение осужденных по пятьдесят восьмой статье вплоть до особого распоряжения. Теперь это долгожданное «особое распоряжение» все-таки пришло.

И вот настал день отплытия. Мы на пристани Красной Вишеры. Ждем грузопассажирский пароход «Память Акулова». Он грузится у причала бумкомбината. Видим, охрана уводит грузчиков. Значит сейчас пароход подойдет к пристани.

Провожать Скуратовичей пришли мои мать и отец, дядя Иосиф с тетей Клавой, Орловские. Женщины оживленно беседуют, мужчины завели какой-то технический спор, а я смотрю на дядю Юзика, на его удивительные усы, и мечтаю о том времени, когда у меня вырастут такие же…

Колокол объявляет посадку на судно. Все замолкают. Под впечатлением торжественности события посерьезнел и я. Идем к борту судна, а мимо нас три энкавэдэшника ведут с десяток «подопечных» и сразу загоняют их на корму. Почему-то всегда там перевозят. Судя по тому, как раскованно держатся зэки, сразу ясно – малосрочники.

Настали минуты прощания. Женщины целуются, мужчины обнимаются. А я с удивлением и ужасом вижу, что дядя Юзик плачет:

– Все. Дожил. Теперь еду на родину умирать.

– Что ты, Юзик! – бурно протестуют провожающие. – Столько вынес, столько ждал!… Умирать? Теперь?! Теперь только наверстывать.

Скуратович не возражает, на своем не настаивает, он даже соглашается:

– Поживем, поживем…

А через год пришло письмо от тети Яди: умер дядя Юзик.