Текст книги "Дылда"

Он приходил раз в неделю, приносил матери продукты и отдавал свои карточки. Мать отказывалась от карточек, благодарила его от всего сердца, но он обыкновенно говорил, что ей они нужнее.

– Думай о своих, Полина, и помни о себе, – повторял он.

Серафим с детства осознал, что если бы Василий Васильевич не помогал бы им тогда, они не пережили бы голодовки, поэтому он всегда с благодарностью относился к нему.

Как-то раз Василий Васильевич пропал. Он не посещал семью Серафима уже две недели. Мать забеспокоилась и решилась его проведать. Она взяла с собой Серафима, и они пошли на заброшенный хутор, где жил Василий Васильевич. Говорят, в голод 1933-его все жители этого хутора погибали не только от голода, но и от неведомой болезни, поэтому там никто не жил, кроме него. За это Василия Васильевича и прозвали в округе Отшельником.

Беспокойства матери оправдались. Они нашли Отшельника лежащим на кровати. Лицо его было в крови, а в доме всё раскидано. Мать сказала Серафиму найти чистые бинты, а сама набрала воды. Она промыла Василию Васильевичу раны и побои, затопила печь и накрыла его одеялом. Отшельник пришёл в себя и попросил воды.

– Спасибо тебе, Полина, – сказал он.

– Что случилось, Василий Васильевич? – с беспокойством спросила мать.

– Дезертиры, здоровые ребята… Продукты искали, забрали всё, что было. Сказали… Что и дальше будут приходить. Но у меня на этот случай всегда припрятаны запасы…

Василий Васильевич с трудом поднялся, хромая подошёл к двери и из потайного погреба в полу вытащил вяленую рыбу.

– Пожуйте пока, – сказал он, а сам вышел.

Он вернулся через полчаса, держа в руках огромную рыбину. Такой Серафим отродясь не видел.

– Почистишь, Полина? – спросил Василий Васильевич.

Мать почистила рыбу, вместе с Отшельником они сварили уху.

– Тяжёлые времена, Полина, таких я ещё не видывал, – сказал Отшельник за обедом.

– Что делать, Василий Васильевич, всем сейчас трудно, – тихо сказала мать.

– Знаешь что, Полина, пусти сына ко мне на житьё. Вам сытнее будет, и парня заодно научу, как себе обед добыть.

Мать с грустью посмотрела на Серафима. Она прекрасно понимала, что теперь это единственный выход. По карточкам уже почти ничего не выдавали, даже у спекулянтов нечего было покупать…

Серафим на целый год переселился к Отшельнику, приходил домой лишь раз в неделю вместе с Василием Васильевичем, который всегда брал с собой неизменный свёрток…

…Серафим заварил себе ещё кофе. Он сел и посмотрел на сад. Уже совсем рассвело, он мог видеть каждую травинку. Сад этот сильно изменился после смерти его жены много лет назад. Он вспомнил, как в саду везде росли цветы – жена с дочерью были большие любительницы. Серафим мечтал о газоне, а они всё красоту свою выращивали. Подчас он даже злился – ему хотелось пользоваться техникой: газонокосилкой, электрокультиватором, но только он собирался пропахать какой-нибудь участок, как буквально на глазах перед ним вырастала клумба с очередными заморскими цветами. Поэтому ему всегда приходилось работать вручную. Сейчас жены уже нет, и сад его постепенно превращается в газон, о котором он когда-то мечтал…

Серафим задумался… Всё его детство связано с этим загадочным человеком – Василием Васильевичем. Как много он бы сейчас хотел спросить у него! Но время давно ушло, и сейчас ему остаётся только вспоминать о нём. Вспоминать то, что слышал от него самого, вспоминать то, что рассказывали о нём другие, вспоминать то, о чём сам позднее догадался…

… В 1948 году Серафим пошёл в первый класс. Самые страшные годы остались позади, и он вновь жил дома. Страна уже почти оклемалась от военных и голодных лет. Все вокруг думали только о будущем. Но Серафим не забыл Отшельника и часто наведывался к нему после уроков.

За то время, пока он жил на хуторе, Василий Васильевич многому его научил: как ловить рыбу, как охотиться без ружья, как расставлять силки на зайца, дикую утку…

Хата у него была небольшая, печка русская, сзади небольшой огородик, во дворе колодец. Серафим стал звать его дедом. Утром они с дедом поднимались, завтракали, расставляли силки, ловили рыбу. Дед учил его плотницкому ремеслу, объяснял, как читать следы, научил разбираться в растениях. Серафиму было приятно в один прекрасный день принести домой пойманную им самим рыбу. Мать смотрела на Серафима и радовалась. Ей было приятно смотреть, как её сын превращается в хозяйственного казака.

Возвращаясь после уроков, Серафим часто встречал соседского Генку, который учился с его сестрой в одном классе. Он напрашивался в гости к ней, чтобы вечером списать уроки. Он не нравился Серафиму, но он вёл себя прилично, понимая, что это не его гости. Чаще всего бывало так, что сестра усаживала Генку на своё место, а Серафим сидел на своём. Генка списывал, а Серафим решал свои задачки. Но тому было, видимо, скучно списывать то, чего он не понимал, поэтому он часто приставал к маленькому Серафиму.

– Серафим, – звал он, – ты зря ходишь к Отшельнику.

– А чего? – отозвался тот, не отрываясь от тетради.

– А потому что Отшельник – оборотень!

Серафим положил ручку и повернулся к Генке.

– Как оборотень? Почему?

– А то, что он загубил двух хороших и честных казаков.

– Как загубил?

– Во время войны два казака не захотели за краснопузых воевать, не хотели воевать и ушли в степь. Но тогда тоже было голодно, они вышли на хутор, где Отшельник живёт, и попросили у него воды напиться. Он им сначала дал поесть, а потом опоил. Они уснули, а он их в милицию сдал, вот так! Их осудили как дезертиров и в тюрьму повезли, а в этот момент как раз немцы напали. Ну они и сбежали под шумок. Они пришли к Отшельнику: один ему кирпичом зарядил, а второй очередь из автомата выпустил. О, как! – шёпотом рассказывал Генка.

– Врёшь ты всё! Василий Васильевич жив и здоров.

– А вот и нет, – дразнил Генка, – те дезертиры его врасплох застали, связали его, камень прицепили на шею и в реку сбросили. А там рядом русалки были! Так они увидели бездыханное тело, развязали его под водой, а этих двоих подкараулили у берега, когда они руки от крови подошли отмыть. Набросили им верёвки на шею и затащили в воду, а Отшельника вытащили. Души дезертиров перешли к нему, поэтому у Отшельника твоего теперь три души!

– Что ты за глупости рассказываешь! – сердился Серафим, но по спине его пробегал холодок от страшилок, которые ему рассказывал Генка, и он продолжал слушать.

– Бабка Михейка его часто видит по ночам, Отшельника твоего. Он ночью с русалками беседует на берегу, они ему рыбу ловят. Да и не хромой он!

– Как не хромой? – испугался Серафим.

– Это он днём вид делает, что хромает, а на самом деле по ночам за зайцами прыгает. Бабка видела его, он сам ловит зайца руками и подвязывает ему петельку, чтобы если кто увидит утром, решил, что это он охотится так.

– Глупости ты всё рассказываешь, Гена.

– Глупости-то может и глупости, только смотри, как бы Отшельник и твою душу не забрал.

Серафим не принимал во внимание слова соседского мальчугана. Он верил Василию Васильевичу. Тот уже научил его мясо коптить на дыму и шкуру сушить на треуголке.

Но не только Генка не любил Отшельника. Серафим часто слышал, как бабы советовали друг другу не покупать у Отшельника рыбу. А в школе Серафима пересадили за последнюю парту. Люди хорошо помнили, что случилось в том хуторе, где жил Василий Васильевич, в 1933-ем году. Никто не хотел там селиться, кроме него. Поэтому все и боялись его, думали, что и правда живёт в нём нечистая сила, раз он выбрал такое поганое место, чтобы жить.

Соседский Генка не унимался. Всё, что происходило вокруг, он переделывал на свой лад.

– У твоего Отшельника рыбу никто не будет брать заговорённую, – говорил он, встречая Серафима.

– Какая такая заговорённая?

– Самая настоящая! Русалками заговорённая. Русалки ловят и подсовывают. Если такую рыбу девочка съест, то у неё тоже будет вырастать хвост. На одном хуторе купил у него казак рыбу, мать пожарила и пошла в огород, а девочка, ей было пять лет, подошла, увидела рыбку и целую съела, а на следующий день у неё стал отрастать рыбий хвост. Казак схватил её – и в Ростов. Но, не доезжая до Ростова, хвост отпал, повезло! Ещё у одного казака жинка убегает из дому в полнолуние и купается вместе с русалками при луне. А Отшельник на берегу сидит и смотрит. Вот и у тебя хвост вырастет, и ты станешь русаком.

Сказки Генка рассказывать стал и Томе.

– Знаешь, почему его Отшельником называют? – спросила она однажды у Серафима. – Потому что он самый настоящий рак-отшельник. Его русалки убитого в воде подхватили и отнесли в нору. Только они не заметили, что там рак-отшельник был в это время. Он как раз поменял свой панцирь. И так рассердился рак, что надел на Василия Васильевича свой панцирь, а сам стал Василием Васильевичем и вылез на берег. Поэтому Василий Васильевич – он оборотень. Он в пруду русалкам помогает, а они ему рыбу ловят и хотят, чтобы девушки тоже становились русалками, чтобы у них…

– Эх, Тома, большая ты, – перебил её Серафим, – а в сказки веришь. Да как же не стыдно тебе такие вещи рассказывать про человека, который нашу семью спас от голода? Ты же сама, вспомни, с каким аппетитом ела рыбу, которую он приносил!

Серафим не верил всем этим сказкам. Он продолжал ходить к Василию Васильевичу. Он действительно уважал и любил этого человека, был ему благодарен за помощь и поддержку.

– Дед, – однажды спросил Серафим Василия Васильевича, когда они сидели на берегу и смотрели на закат. – А почему ты хромаешь?

– Почему хромаю? Я могу рассказать тебе эту историю. Историю своей жизни. Ты имеешь право её знать, потому что в ней память о твоём отце…

…Я помню лёгкое чувство, мне хотелось куда-то лететь. Крыльев у меня не было, но я так свободно себя чувствовал и так легко, будто освободился от чего-то, что меня удерживало. Я видел сверху огонёк. Я понимал, что мне туда. Но видел я и самого себя. Себя, лежащего внизу. Лететь хотелось очень, но как-то не решался я. В кармане партбилет остался, документы, куда же я без них? Я помешкался и вернулся вниз, к себе.

Вернувшись, я перестал что-либо видеть – ни огонька, ничего… Я весь превратился только в слух. Я слышал, как по полю шли два пожилых солдата. Мне казалось, что я и видел их, но сейчас понимаю, что это не так. Они тяжело ступали по снегу, замедляли шаг… Дальше я слышал, как они переворачивали очередного окоченевшего солдата, выпускали из рук, и вновь слышался хруст снега. Они были уже очень близко.

– О, а этот живой, – услышал я прямо над собой. – Смотри, снег тает на морде.

– Да, но он изошёл кровью, лапу как топором отрубило, и даже не видно, где она. Надо жгутик положить, а то кровью изойдёт, пока будем нести.

– Да мы, наверное, его не понесём, смотри, сколько крови, весь снег пропитался… Без разницы уже.

– Кровь – это ничего… Вот я сейчас положу жгутик, из ремешочка жгутик… Я нашёл его, помнишь, когда разбомбило повозку? Лошадей убило, а из упряжки я нарезал полосочки, так что жгутов у меня теперь много, – слышал я над собой усталый, монотонный голос. – Сколько уже таких раненых спас, как этот. И этому сейчас затянем… Хоть хирург и образованный человек, – начал он вдруг, – сколько раз говорил, что не надо резать жгутик, ещё пригодится для другого, а там же не понимают, что я морским узлом вяжу, – сердился кто-то. – Все думают, что всё – не развязать. Но это гордиев не развязать, а морской – на то и морской, что развязывается в два счёта…

Я почувствовал, что меня приподняли. Во всём теле я почувствовал страшную боль, но даже кричать у меня не было сил.

Солдаты молча пошли шагом. Наверное, я потерял сознание. Ещё мгновение я помню в операционной. Помню яркий свет, и всё – темнота. В себя пришёл уже после операции. Помню, первым делом пошевелил руками и ногами. Вроде пальцы шевелятся, только в области правой ноги никакого движения. Пошевелил ещё – чувствую, а приоткрыл одеяло… Стопы нет, нога забинтована. Я тогда и понял, что на мину наступил. Врач зашёл через некоторое время.

– Кушать хочешь? – спросил он меня сразу.

– Да, хочу, – ответил я, немного подумав.

– Значит, будешь жить, – сказал он, повернулся и вышел.

Я лежал в госпитале уже два дня. Там время шло куда быстрее, чем в бою. Я лежал и наблюдал за тем, как сюда привозили других раненых, часто хотелось спать. Я спал много, и сон у меня мешался с явью. Госпиталь постоянно снился, бои… И как-то раз, уж не знаю, во сне или наяву дед ко мне мой пришёл.

– Ты чего здесь лежишь, приди ко мне, – говорит он.

– Куда? – спрашиваю, а сам во сне понять не могу, умирать он меня зовёт или нет.

– Ты что, не знаешь, куда? Домой, на родину.

– Я и так на родине, в России.

А он мне тогда вот какую вещь сказал:

– Родина у человека – это то место, где он родился. И если от этой точки взять радиус, длина которого равна пути, который человек может пройти в день летнего солнцестояния от восхода до заката, то получившийся круг и будет малой родиной. Там – на этой территории – он будет чувствовать себя уютно, а энергию он будет получать прямо от земли и космоса. Возвращайся на родину и успокой меня с бабкой.

– А что случилось?

– Неприкаянные мы. Найдёшь ты нас.

– Где?

– На хуторе атамана Ляпина.

– А где это?

– Там, где ты родился. Ты единственный остался живой из нашего рода.

Я проснулся и стал вспоминать о тех местах, где я родился.

Эти места, как ты догадываешься, и есть наша станица и этот хутор.

Дед приходил ко мне каждую ночь, и каждую ночь говорил, что без моей помощи им не видать покою. Наконец, меня выпустили из госпиталя, дав пару костылей, и я поехал сюда. Путь был неблизкий, да и плохо я помнил эти земли. Но какое-то чувство родины у меня сохранилось, и, подходя всё ближе, я всё чётче вспоминал здешние просторы.

Трудно мне было идти на костылях, устал я сильно и присел на лавочку возле какого-то дома. Нога сильно болела, я прикрыл глаза и попытался расслабиться. Наверное, задремал, потому что меня разбудил детский голос.

– Папа, папа, посмотри, у нас на скамейке какой-то дядя спит.

– Эй, казак, ты что? – услышал я мужской голос.

Я открыл глаза и увидел, как твой отец трогает меня за плечо. А девочка, которая увидела меня первой, была твоя старшая сестра.

– Извини, – сказал я ему тогда, – я решил отдохнуть.

Можно я посижу на твоей скамейке?

– Ну что же, посиди. Куда идёшь?

– На хутор Ляпина.

Отец твой помолчал, посмотрел на меня внимательно…

– Не ходь туда, погано то место.

– А что так?

– Там все умерли от болезни нехорошей, они все погибли.

– Не можу.

– Это почему?

– Дед приходит ко мне еженощно, просит душу успокоить, говорит, что лежат они где-то непохороненные, похоронить просит его и обряд христианский справить.

– Не ходь туда. Селились там ещё люди и тоже умирали. И года не проходило, как умирали.

– Не, не можу. Дед сказал, что надо.

– Как знать.

Я поблагодарил тогда твоего отца за предостережение и добрые слова, но всё равно пошёл. Свернул на тот хутор. Дорога, когда-то наезженная, теперь заросла. Я остановился перед табличкой «Вход воспрещён», достал хлеб, отломил ломоть и съел, запив водой из фляги. Надпись на табличке еле читалась. Видимо, карантин сняли, а табличку снять забыли. Я шёл дальше. Уже попадались сгоревшие дома, но ни один из них не подходил, чтобы в нём остановиться. Но сил идти больше не было, и я остановился в первом попавшемся доме, где можно было спрятаться на случай дождя. Хата была почти не тронута огнём, я решил, что она служила времянкой. В хате я нашёл даже кровать. На ней не было матраца, но выбирать мне никто не предлагал, поэтому я, обессилев, рухнул прямо на кровать и заснул. Во сне ко мне снова пришёл дед. На этот раз он поблагодарил меня за то, что я пришёл, и сказал, что отсюда третья хата – там я найду его и бабку. Проснувшись, я вспомнил, как я был маленький, и мы часто с дедом на целый день уходили рыбачить, на берегу варили уху, дед рассказывал мне много разных историй о казаках, как славно они воевали. Я вспомнил, как мы осенью возвращались с дедом домой. Мы шли по лесу. Вокруг тишина, воздух чистый, звенящий. Солнце уже зашло. Вдруг я увидел вдалеке кого-то в белом.

– Дед, кто-то там ходит в белом, – говорю я.

– А это душа неприкаянная ходит, – говорит мне дед. – Видимо, заблудился когда-то человек здесь, так и сгинул. С тех пор его душа и ходит здесь, ищет успокоения.

– Дед, а почему она ходит?

– Не совершён обряд над ней наш православный, христианский.

Много ли я проспал – не знаю. Но проснувшись я вновь отломил ломоть хлеба, позавтракал таким образом, взял лопату и прошёл три дома. Стал осматривать территорию. Передо мной была сгоревшая хата, обрушившаяся крыша. Искать было тяжело, вся территория заросла бурьяном. Я посмотрел и решил начать поиски у печки. Аккуратно осмотрев около печки, я нашёл их останки. Нашёл и вернулся домой, чтобы сколотить для них что-нибудь, похожее на гроб. Затем я выкопал яму под большим кустом сирени. В станице разыскал батюшку, привёл его, и провёл он обряд христианский над останками моих прародителей.

– Ты что собираешься делать дальше? – спросил меня батюшка после того, как всё было закончено.

– Жить я буду здесь.

– Как, один?

– Да, один буду.

– Но тебе же, наверное, сказали, что это плохое место.

– Да, мне говорили. И вы второй напоминаете. Но место, где я родился, поганым быть для меня не может. Родина примет.

– Ну дай бог тебе здоровья, счастья…

…Вот, что рассказал тогда Серафиму Василий Васильевич о том, как он получил ранение и как он оказался в том хуторе. Позднее Василий Васильевич рассказ и историю своего рождения, историю своих родителей, своей семьи…

Сколько он себя помнил, он всё время жил с дедом и бабкой. Мать он не помнил совсем. Отца помнил немного. Он приезжал несколько раз, привозил подарки, а позднее письма с Сахалина присылал, в конверты клал фотографии. Иногда приходили посылки. Уже когда Василий учился в школе, он стал расспрашивать бабку о своих родителях. Бабка ему рассказала, что когда его матери исполнилось 18 лет, а это возраст на выданье, в станицу вернулся соседский сын. Вернулся офицером, поручиком, красивый был, в военной форме. «Как увидела его твоя мать, так сразу и влюбилась в него», – рассказывала бабушка. Дед пробовал протестовать, не хотел он выдавать за него дочку, потому что знал он, что увезёт муж её в далёкий Петербург, но ничего не смог сделать. Мать тогда сказала, что убежит всё равно, если дед не даст согласия. Свадьбу сыграли по чести, по совести. Но после венчания дочь с мужем уехали.

– В 1900 году, – рассказывала бабушка, – приехали они в отпуск. Мать была на сносях, здесь тебя и родила. Через полтора года мать собиралась уезжать, а мы уговорили её оставить тебя нам с дедом хотя бы на время, чтобы не вести тебя, малого, в промозглый, сырой, холодный Петербург. Оттуда мать уже не вернулась. Как потом рассказал отец, не углядел он за ней, оказалась она случайно в толпе тех, кто зимой 1905 года нёс царю петицию. Хоть и была она там случайно, но пуля её достала…

Серафим припомнил вторую часть рассказа Василия Васильевича, самую для него дорогую, потому что в этих воспоминаниях жил отец Серафима…

… – Ну что, исполнил волю предков своих? – спросил меня тогда твой отец.

– Да, был. Исполнил долг перед дедом и бабкой.

– А теперь куда идёшь?

– В военкомат, отметиться надо, на партучёт встать да и пенсию надо будет получать.

– Ну что же, давай.

Военком приветливо встретил, стал расспрашивать о Финской войне.

– Ну что там, как? – любопытствовал он.

Мне не хотелось рассказывать ему подробности об ошибках в этой войне, на душе скребли кошки, поэтому я постарался ответить кратко.

– Мороз был сильный, – сказал я только. – И оборона была мощная у них, так что мы немножко не подготовились. Но, тем не менее, вот так всё обошлось, Тебе, наверное, известно, не буду повторять.

Получив пенсию на почте, я зашёл в магазин, прикупил конфет для твоей сестры – решил зайти к твоему отцу на обратном пути. Дома его не оказалось, поэтому я присел на скамейку и стал ждать. Через некоторое время Егор пришёл. За ручку он вёл Тому. Я протянул ей пакетик конфет, она обрадовалась и побежала в дом. Егор присел рядом, кликнул жену, попросил принести вино и два стакана.

Из дома вышла красивая женщина, в руках она держала бутылку и два стакана.

– Да вы бы уж в хату заходили лучше. Что вы тут на улице?

– Нет, мы уж тут.

Твой отец налил в стаканы вино.

– Ну ладно, служивый, давай за здоровье…

Мы выпили.

– А теперь давай за твоих родителей, живы они?

– Матери уже давно нет, а отец на далёком Сахалине.

– Ну что же, хорошо хоть батька жив. Давай деда с бабкой, да мать твою помянём, да моих деда, отца и мать.

Мы не чокаясь выпили ещё раз. Я спросил твоего отца, как его зовут. Мы познакомились.

Я стал обживаться на том хуторе, застеклил окна, подправил дверь, побелил печку и наколол дров. Рядом была река, я приспособился ловить в ней рыбу. Дважды в месяц я ходил в станицу за продуктами и пенсией, регулярно останавливался у дома твоего отца. Мы с ним подружились, он всегда встречал меня. Иногда мы просто сидели и беседовали, иногда он угощал меня вином.

Однажды встреча наша была тревожной, по всей станице объявили, что началась война. Отец твой сказал мне тогда, что его сразу призовут, а меня попросил помогать вам, заглядывать хоть изредка. Я дал обещание.

В тот вечер мы с ним последний раз перед тем, как он ушёл, выпили за ваше здоровье. А ещё в тот вечер мы обмыли твой день рождения. Тебе в тот день исполнился годик…

… Дождь, наконец, кончился. Сквозь тучи пробилось солнце, и на улице стало непривычно тихо после дождя. Было слышно, как поют птицы и падают капли с деревьев. Кот спрыгнул с колен Серафима, потянулся и куда-то убежал.

– Ну, вот и всё, – сказал Серафим, пока убирал плед.

Он припомнил всё, что знал о Василии Васильевиче. Загадочный всё-таки был человек, и смерть его была загадочна…

Серафим после школы в 1958-ом поступил в университет в Ленинграде. Он раз в неделю писал два письма – одно матери, второе Василию Васильевичу. Тот отвечал, что живёт по-прежнему, на том же самом месте, чувствует себя хорошо, часто навещает мать. Мать Серафим в письмах спрашивал о здоровье Василия Васильевича, та неизменно говорила, что с ним всё в полном порядке.

Уже после того, как Серафим закончил университет и уже два года как работал, ему позвонила мать. Она сказала ему тогда, что Отшельник неожиданно куда-то пропал. В отпуск Серафим приехал в станицу, вместе с матерью они осмотрели дом Василия Васильевича, но никаких следов не нашли. Хата была начисто вымыта, печка была как новая, было видно, что её побелили совсем недавно. Все снасти аккуратно сложены, пол вымыт, мусора нигде не было. Отшельник словно сквозь землю провалился. Серафим прошёл по местам, где они когда-то ставили силки на зайцев, на белок, барсука – нигде ни одного силка или петельки. Проверил он также любимые места Василия Васильевича, где он ставил крючки на крупную рыбу, но и там не было никаких следов. Следов Отшельника не было вообще.

Они с матерью вызвали милицию, написали заявление, но те тоже не знали, что делать. Ведь никаких соседей, друзей или родственников у Василия Васильевича не было.

Серафим уехал, так и не получив никакой информации ни от Отшельника, ни об Отшельнике. И только в станице старожилы вновь стали шептаться о нечистой силе, которая жила в том хуторе. Сгинул, говорили они, без следов так и сгинул…