Текст книги "Леший"

Глава 14. Жили-были две подружки

Жили Евфросинья с Анной душа в душу. Дома их рядом стоят, ну а соседское дело такое – то за одним, то за другим коснуться приходится.

Не ругивались Евфросинья с Анной отроду, чего напраслину городить. Подругами неразлучными по деревне слыли. Одна пирогов напечёт, соседке несёт попробовать, удались ли. Той от сына посылка придёт, гостинцами городскими потчует. Так и жили.

Только однажды забралась в огород к Евфросинье Аннушкина коза и всю капустную рассаду подчистую съела. А рассада-то уж большая была. Ну, не обидно ли?

Села Евфросинья на грядку и слез унять не может. Ведь столько трудов пропало, когда-то теперь новая рассада вырастет, не успеют к осени кочаны вызреть. Она ли за рассадой той не ухаживала?! Сколько воды из колодца перетаскать пришлось в этакую-то жару! И все труды козе под хвост. Такое зло бабу взяло! А тут, как в насмешку, коза-то Нюркина опять в огород припёрлась и прямо к Евфросинье идёт и блеет. Схватила Фрося палку и давай рогатую по огороду гонять, а та со страху лазейку найти не может и вдоль частокола бегает, во весь голос блеет.

Пока гоняла блудливую скотину, та ещё больше беды наделала: два раза по грядкам с морковкой пробежала, огурцы и лук истоптала. Зато и досталось бедной, когда голову в частокол просунула, вперёд протиснуться не может и назад рога не пускают.

Лупила её Евфросинья сколько сил хватило да приговаривала:

– Не ходи, зараза, по чужим огородам, не пакости! Вот тибе, вот тибе, дохлятина рогатая, ведьма подколодная!..

А тут и Аннушка во двор вышла. Увидела, как её любимую Зойку подружка лупит.

– Да ты чё, девка, не в уме, верно?! – запричитала она ещё от крылечка и кинулась со всех ног на выручку. – Да ты што, Бог с тобой, Фрося?! Порешишь ить козу-то, а она вот-вот объягниться должна. – И засуетилась: – Бедная ты моя, Зоюшка! Ишь досталось тебе, несчастной… Кормилица ты моя ненаглядная…

– И поделом досталось, пусть по чужим огородам не лазит – не пакостит. Ты погляди, как нашкодила! На лугу ей травы мало, всю капусту у меня сожрала, прорва этакая! Огурцы и морковку истоптала… Чтоб ей сдохнуть!

– Да ты чё мелешь-то, Фросенька?! Невелика беда – рассаду съела. Да я тебе осенью своей капусты на то место сколько хошь отдам. Хватит этого добра. А только и тебе наука. Скольки раз говорила, что дыра в частоколе, что заделать надо. А то ишь, бедное животное теперь виновато. Чуть до смерти мою кормилицу не забила. Пойдём моя маленькая, пойдём я тебе хлебушка дам.

– Помолчала бы ты-то, Нюрка! На что мне твоя хилая рассада, когда у самой уж вон какая была. А все ведьма твоя! – И, ещё не отдышавшись от беготни по огороду, так саданула козу напоследок, что та аж подпрыгнула и тут же подогнула передние ноги.

– Ой, убила козу-то! – запричитала Аннушка. – Изверг ты, Фроська, дохаживает скотинушка-то. А теперь ни молока, ни козляток. Я ведь лонись Марье козлёночка-то посулила. Ой, загубила козу, ой, загубила! Живодёр ты, Фроська, ой живодёр!

И пошло, и поехало! Слово за слово, да так бабы разошлись, так распазгались, что полдеревни на крики собралось. А пока скандалили, коза Зойка оклемалась, сунулась было снова на капустные грядки, только поживиться там оказалось больше нечем, и она спокойно вышла на улицу через распахнутую настежь калитку.

А у соседок дело так просто не кончилось. Обе оскорбились и написали заявление в сельсовет. Иван Михайлович целую неделю увещевал баб, а потом вынес первое за всё время председательства решение – оштрафовать обеих за нарушение общественного порядка, чтобы впредь не скандалили да жили миром.

А те, наоборот, ещё большую обиду затаили друг на друга. У Аннушки вскоре Зойка объягнилась. Хорошенькая такая козочка уродилась, шустрая. И назвала её хозяйка Фроськой. Стала Аннушка Фроську к пойлу приваживать, а та ни в какую не хочет. Ох, и намучилась! А ругани было-о-о!

– Фроська, дура, куды мордой-то тычесси? Зараза ты мокрохвостая! Вот свалилась на мою голову.

Той порой Евфросинья задами мимо проходила. Слышит, костерит её бывшая подружка по всем статьям как только может.

«Нет уж, не спущу боле», – решила Евфросинья и бегом к председателю. Так, мол, и так, опять Нюрка Скворчиха за своё взялась, опять костерит-поносит, проходу не даёт.

Выслушал Иван Михайлович, он как раз на ту пору трезвый был, очки снял, через которые газету читал:

– Пошли, так сказать, разберёмся на месте.

А Аннушка всё с козлёночком своим воюет. Послушал председатель, послушал, во двор за калитку зашёл. Хозяйку окликнул.

– Нехорошо получается, Анна Игнатьевна! Я вас обеих давно ли штрафовал, а видно, опять привлекать придётся. Но уже по более суровой статье, так как рецидив наблюдается. Не угомонилась ты, Анна Игнатьевна, так сказать. Неладно это, братец ты мой!

– Ой, да что это вы, Иван Михайлович! Бог с тобой! Да я и словечка худого боле не сказывала. Пусть язык мой отсохнет, ежели вру!

– Сам слышал, Анна Игнатьевна, как ты соседку свою, подружку бывшую, на дворе только что последними словами костерила, матюгами нецензурного характера обзывала. Придётся протокольчик составить. Нельзя, понимашь, чтобы подобные безобразия безнаказанно чинились, чтобы людей ни за что ни про что оскорбляли. Сигнал к тому же от потерпевшей поступил. Жалоба, так-скать. Теперь вот и сам удостоверился.

– Ой, так это же я на козлёночка своего, Фросеньку, ругалась. Никак не могу к пойлу приучить… Измучилась вся, Иван Михайлович! Хорошенький такой козлёночек. Фроськой назвала. Козочка… Уж до чего вредна, стерва, спасу нет. Вот и ругаюсь…

Разъяснил после этого Иван Михайлович Евфросинье, что посягательства на её человеческое достоинство со стороны Анны Скворцовой не наблюдается, что ругается она на свою скотину, а это законом не запрещено. Равно как и то, какое имя, то есть кличку, дать козе или там корове. Дело это неподсудное.

Крепко задумалась Евфросинья, как отомстить супостатке за обиду, да только путного ничего в голову не приходило. Осень уж наступила, новая капустная рассада отменный урожай дала, зима подкатила, а баба всё жаждой мести мается. Сама обида уж и забылась совсем, но только, когда корова растелилась, Евфросинья тёлочку Нюркой назвала.

За долгую зиму помирились бабы, опять с одного колодца воду брать стали, отношения прежние восстановили, гоститься начали.

По весне скот на улицу выпустили. И слышат в деревне, снова Нюрка с Фроськой ругаются, друг друга на чём свет стоит костерят.

– Фроська, зараза жидконогая! Не доводи до греха, иди домой по-хорошему. Вот ужо палкой-то как садану дак!

А из другого заулка то же самое:

– Нюрка, змея подколодная! Ох, и падина ты! Вот я тебе по морде-то!

Застали скотину, сошлись у колодца.

– Ты подумай, Аннушка-матушка! И в ково такая уродилась? Весь день сёдни впробеги. Сил боле нету…

– Ой, сама вся не могу, Евфросиньюшка. С проклятой-то. Как только лето перебьюсь, ума не приложу.

– И не говори, матушка!

И так каждый вечер. Смеётся деревня, а что поделаешь, привыкли уж животные к своим кличкам, не переучивать же.

А Евфросинья с Аннушкой хорошо живут, мирно. По вечерам вместе за самоваром чаи распивают и пирогами друг дружку потчуют.

Глава 15. Радио

Многолетние разговоры о том, что на Кьянду проведут радио, кажется, переставали быть только разговорами. Наказ об этом из года в год давали избиратели своим районным депутатам, да только были дела поважнее, чем обеспечить вещанием две сотни человек одиннадцати небольших деревушек, испокон веков оторванных от внешнего мира бескрайним простором Белого озера, по которому когда-то, как утверждали историки, проплывал сам Петр Первый, чтобы своими глазами увидеть град Белозерск, бывший неприступной крепостью Великой Руси на протяжении многих сотен лет и потому сохранивший уклад местного населения в его первозданном состоянии. С другой стороны от людных мест это урочище отделяли непроходимые летом болота, пройти через которые до больших морозов можно было только пешком, да и то по большой необходимости.

Радио районные власти обещали давно. Оторванное от мира население с каждым годом быстро таяло, бывшие два колхоза захирели, слились в один, но это не спасало экономику урочища. Из трёх школ: двух начальных и семилетки, осталась одна начальная, малокомплектная, в которой Александра Михайловна учила сразу четыре класса в одном просторном помещении. Отапливать его зимой было не под силу даже при изобилии дров, потому что огромные окна дома, построенного по универсальному советскому проекту, рассчитанному на все климатические зоны одновременно, тепло совсем не держали, хоть техничка тётя Нюра каждую осень тщательно их конопатила паклей и проклеивала щели бумажными ленточками, нарезанными из остатков обоев.

В клубе зимой, когда Мишка привозил со своей передвижкой кино, народ сидел в валенках, шапках и верхней одежде. А иногда из-за холода сеансы приходилось отменять, потому что пленка от холода ломалась и никак не хотела заползать через ролики с зубчиками под жаркий луч проектора. В кинопрокате на Мишку ругались за испорченные копии, лишали нескольких рублей премии, грозили уволить, к чёртовой матери, но мирились, потому что другого приобщения местного населения к культуре не было. Разве что иногда зимой приезжала на «козлике» агитбригада. Девки из районного Дома культуры принимали для сугреву по сто граммов привезённой с собой водки, натягивали расписные сарафаны поверх толстых свитеров да кофт, лихо плясали в разношенных валенках, пели разудалые частушки и, сорвав жидкие аплодисменты хлопающих, не снимая вязаных варежек, зрителей, забивались в тесную машину и по ухабам промерзшего болота катили домой, отчитаться о выполнении программы по окультуриванию отдалённых населённых пунктов.

Молодёжь, отучившись в леспромхозовском интернате за двадцать километров, старалась уехать куда подальше. Одних привечали родственники, раньше обустроившиеся в холодном Мончегорске за полярным кругом, других звали к себе в дымный Череповец, третьи уезжали в Ленинград и становились лимитчиками на стройках, на чулочной или трикотажной фабриках. И в этих городах к культуре они не слишком-то тянулись, но, приезжая летом в отпуск, гонора показывали много, взахлеб хвастая про свою развесёлую жизнь, большие заработки и этими россказнями мутили голову подрастающим малолеткам, что счастье светит только там. Поэтому и оставались в деревне только те, кому некуда было ехать или по разным причинам не на кого оставить семью с кучей подрастающих детей, которым требовалась помощь старших братьев и сестёр.

Для них, так же как их родителей, даже выезд в район был событием поистине историческим, о котором потом долго вспоминали.

В своё время власти обещали провести на Кьянду не только радио, но и электричество. Но менялись в стране правители, корректировалась политика, на смену линии развития села за счёт мелкотоварного производства приходило постановление об укрупнении сёл за счёт неперспективных деревень с последующим быстрым вымиранием последних. Кьянда под эту политику попадала как нельзя лучше. Только вот куда переселять, где настроить столько новых домов, заселять большинство из которых придётся пенсионерами, никто толком не знал, и потому начальники спокойно ждали новых указаний партии и правительства.

А тут как раз начали готовиться к очередному съезду КПСС. Как всегда – историческому. И об этой подготовке, согласно разосланным из центра директивам, народ должен был знать поголовно. Вот тогда и нашлись деньги на радиофикацию.

Сначала позвонили Ивану Михайловичу и настойчиво потребовали принять все меры для оперативной заготовки столбов для какого-то Фидера. Этому немцу, или еврею, их требовалось не менее шестисот штук. Потом из разговора выяснилось, что фидер – это вовсе и не фамилия, а просто название главной линии, столбы под которую должны быть такими же, как телефонные, но просеку надо прорубать отдельную и в ближайшие дни потребовали забрать из района инженеров, которые наметят эту трассу.

Ну, Иван Михайлович не расстроился. Наоборот, даже обрадовался, потому что местные мужики смогут до сенокоса хорошо заработать по обещанным из района расценкам. Просеку рубить вряд ли отправят чужаков. Значит, снова будет денежная работа для местных. Столбы ставить, опять же. Ну, линию тянуть, кроме Анемподиста, специалистов нет, так что с этим справятся и приезжие.

Иван Михайлович радостно потёр руки, перешёл в колхозную контору, расположенную с другого крыльца старого барского дома, стоявшего на отшибе больше ста лет, посовещался с Иваном Степановичем. Вдвоём и порешили, что с этой радиофикацией им просто удача сама идёт в руки. После весеннего сева до сенокоса можно занять свободных от работы мужиков и дать им возможность хорошо заработать. А заодно и колхозу получить доход, потому что районное начальство разрешило столбы заготавливать не только в государственном, но и в колхозном лесном фонде.

Загоревшийся идеей Иван Михайлович собрался было ехать к Анемподисту, как тот пришёл сам. Пока два председателя совещались, ему тоже позвонило из района его начальство и поручило взять заготовку столбов под контроль, то есть самому отобрать нужные для этого деревья, организовать валку, заготовку и складирование. А потом, когда столбы будут напилены, приедут из района люди и обработают брёвна химикатами от гнили.

– Так что, Анемподист Кенсоринович, посмотри, где лучше рубку вести. Хорошо бы к дороге поближе да в колхозном фонде.

– Дак это известно где. На Зелёном бору и заготовим. Там как раз строевой лес вызрел.

– Вот-вот, самое то! Бригадиром мы решили Степана назначить. Рыбаки сейчас все на тоне заняты. Сам понимаешь, отрывать никак неможно. Так что снарядим со Степаном Ивана да Веньку. Одного – помощником вальщика, другого – сучкорубом. Фёдор на тракторе трелевать будет. Билет, мы уже договорились, потом оформим честь по чести, не боись. Дело, понимашь, государственной важности, проволочки не будет. Ты это сам отметь, какие деревья валить, да скажи, чтобы вершинник на столбы для загонов пилили. Пригодятся. Корить Иван Степанович пацанов отрядит, пусть тоже подзаработают.

Наутро Леший пришёл к Степану часам к семи, зная, что, его не поторопить, так и к обеду не соберётся. Жена его Дарья, баба сноровистая, уже оладушек мужу с собой напекла, трёхлитровую банку клюквенного морса наварила, вяленых лещей из-под стрехи достала, завернула в старую газету, в сумку положила и на крыльцо вынесла, у двери на гвоздь повесила, чтобы не забыл тормозок второпях.

Анемподист уже трактор заслышал, но Степану приспичило в туалет.

Сел Анемподист на ступеньки, ждёт, когда Иван с Венькой подойдут да Степан опростается. Напарников не видно, а этот кряхтит да кряхтит. Вон и трактор уже из Неумоевки показался, только поле пропылить осталось, и пришла Кенсоринычу в голову озорная мысль.

На крыльце как раз старые испачканные навозом Дарьины шлёпанцы лежали. Леший их схватил, сумку с гвоздя снял, лещей вяленых из газеты развернул и вместо них шлёпанцы упаковал. Сумку на место повесил, а рыбу, крадучись, в сенях на стол положил.

Доехали в тракторной тележке до Зелёного бора быстро. Анемподист, пока мужики разминались да потягивались, пока Иван самокрутку сворачивал да смолистый лесной воздух едким своим табачным дымом травил, успел с полсотни деревьев затёсами отметить. Лес тут был, как на подбор. Деревья высокие, прямые, почти без сучков. Веньке на радость да и пацанам потом корить такой ствол намного легче.

Дело пошло споро. Федька трактор в сторону отогнал от греха подальше, чтобы ненароком не пошло какое дерево в сторону да не накрыло технику. К обеду Анемподист уже все шесть сотен стволов отметил. Мужики как раз на перерыв усаживались. Венька костер развёл, соплями кровавые мозоли на ладонях смазывал. Говорено же было, что верхонки надевать надо, так нет, мол, и так руки к топору привычные. Вот теперь в ветоши тракторной роется, чем бы замотать израненные руки. Намотал тряпок, сидит, в огонь смотрит.

– Ты это, Венька, в огонь-то долго не смотри, а то ночью обоссышься, – шутливо предупредил Леший.

– А я, дядя Аник, на сеновале сплю. Не страшно, – откликнулся незлобивый на шутки парень, который и сам уже нет-нет да и подначивал сверстников.

– Ну, смотри да помни, что предупреждал. Ладно, мужики, я своё дело сделал, пойду домой. – Анемподист обмотал свой небольшой топорик тряпкой, сунул под ремень, вскинул на плечо ружьё и потопал в сторону дороги, хотя очень хотелось посмотреть на реакцию Степана.

Когда вода в котелке закипела, мужики бросили заварки, стали доставать и раскладывать обед. Почти у всех были хлеб, варёная картошка, прошлогодние солёные огурцы, баночки с волнушками, обильно сдобренные густой сметаной. Про рыбу накануне договаривались, что на этот раз её возьмёт Степан, хвалившийся жирными вялеными лещами.

Степан с чувством некоторого превосходства перед остальными почти торжественно начал доставать из сумки газетный свёрток, медленно разворачивать мятые страницы областной газеты большого формата, и не успели мужики ничего сообразить, как он вдруг вскочил, заматерился, демонстрируя виртуозное владение русской ненормативной лексикой, и швырнул в костёр скомканный газетный свёрток.

– Ты чё? – встрепенулся Фёдор. – Испортились лещи, што ли? Червяки завелись?

– Да какие, на хрен, червяки? Какое испортились? Леший, едри его мать, со своими шутками голодным оставил!

– Да што хоть случилось-то? – никак не мог понять Фёдор. Остальные мужики тоже сидели и с нескрываемым недоумением смотрели на беснующегося мужика широко раскрытыми и ничего не понимающими глазами.

– Да, едри шутника мать! Верно, пока я в туалете сидел, Леший мне лещей подменил на Дашкины шлёпанцы, в которых она корову обряжает.

В это время быстро вспыхнувшая газета обнажила испачканные навозом шлёпанцы, от тления которых невыносимо завоняло горелой резиной.

– Просрал, значит, Степан наш обед, – подытожил Фёдор.

– Ты, едри мать, ишшо мне соль на рану сыпать будешь! – взъярился было Степан, но под дружный хохот всей компании тоже быстро отошёл и заулыбался.

– Ну, я ему припомню! Старый хрен! Будет знать, как подтрунивать!

– Нет, Степан, на выдумки у тебя ума не хватит. Это ведь надо пакостником родиться, чтобы такое на ходу придумывать. А ты у нас мужик хозяйственный, на такие шутки неспособный. А лещей твоих мы и завтра съедим. Если, конечно, опять просрать не умудришься.

Но на следующий день у Анемподиста была заготовлена новая пакость. Нравилось ему подтрунивать над Степаном, потому что тот на эти шутки неподдельно злился, иногда даже свирепел, но всякий раз не мог ничего придумать в отместку.

Аник с вечера заварил пучок сенны, слил слегка зеленоватую жидкость в небольшую баночку, закрыл крышкой и положил в карман. Утром, как обычно, пораньше зашёл к Степану, у которого всегда собирались мужики, получив наряд на очередную работу. Степан, несмотря на расторопную жену, собирался дольше всех, и мужики успевали неспешно покурить на его лавке из широкой церковной плахи.

– Опять пакостить припёрся? – вместо приветствия спросил Степан. – Вот я тебе, Кенсоринович, точно когда-нить бока намну. Попадёшь ты мне под горячую руку.

– Так што это приключилось-то?

– Ты, едри мать, не делай такое ангельское личико! Кто, окромя тебя, мог вчерась мне лещей на шлёпанцы подменить? А окромя тебя, некому, потому что Иван с Венькой даже в ограду не заходили.

– Дак, шлёпанцы-то хоть скусные были? – засмеялся Леший.

– Скусные, скусные! Меня Дарья вчера весь вечер пилила, что её любимые шлёпанцы в огне сжёг.

– Ладно, как думаешь, за сколько управитесь?

– Да дён за десять, поди, управимся.

– Я с вами съежжу, посмотрю, что да как. На обратном пути заодно присмотрю, где новую просеку рубить.

– Вот ты скажи, на хрена новую просеку? Что, провода нельзя на телефонные столбы натянуть?

– Там напряжение другое. Говорят, помехи пойдут, да и в случае порыва, опять же…

– Выдумывают хренотень всякую! Ладно, вон мужики пришли, да и Федька подъезжает. Пойдём, пока ты новую какую пакость не учинил. Уж пока в трактор не сядем, я с тормозка глаз не сведу.

На делянке сумки с едой сложили к кряжистому дереву, прикрыли ветками, покурили, как полагается перед началом работы, и взялись за дело. Завизжала, вгрызаясь острой цепью в сочные стволы сосен «дружба», заухали кронами сваленные деревья, натужно задымил трактор, волокущий на тросу длинные хлысты. Анемподист пересчитал сваленные вчера деревья, прикинул, что за неделю такими темпами мужики валку закончат, потом дня три уйдёт на распиловку. До сенокоса справятся без проблем.

Анемподист оглянулся на занятых работой мужиков, незаметно подошёл к сложенным под ветки сумкам, открыл Степанову банку морса, влил туда вчерашний отвар, снова закупорил и пошёл восвояси.

Первый перекур мужики устроили через час. Спины у всех уже были мокрыми от пота, хотелось пить. В деревне все знали, что Степан ни в сенокос, ни на какой другой работе из своей посуды пить не даёт никому. Даже своей Дашке, да на чужое никто никогда и не рассчитывал. Клюква и брусника были у всех, и потому каждый брал с собой посуду с морсом или квасом.

Едва Степан после перекура свалил десяток сосен, как заглушил пилу и торопливо зашагал в сторону от делянки. Вернулся минут через десять, но едва приступил к работе, как пилу пришлось глушить снова.

– Это што с тобой? – поинтересовался Иван, когда Степан заглушил пилу в пятый или шестой раз.

– Да едри её мать, Дарья, видно, воду на морс не прокипятила. Пронесло, никакого спасу нет. Чистит, как с недостоялой браги.

– А ты вчера не этого? Не перебрал недобродившей браги? – поинтересовался знающий в этом деле толк Фёдор.

– Да вы што?! Ни в одном глазу!

– Дак, может, съел чево такова?

– Да яишницу только да чай и хлеб с маслом.

– Дак может, масло прогорклое?

– Вчера вечером Дашка сбивала.

– Может, перетрудился? Вон вчера сколько напластали, – высказал предположение молчавший до этого Иван. – Вот это вернее всего, – охотно согласился Степан, чтобы на законном основании сбавить сгоряча взятый вчера темп заготовки столбов. Куда торопиться-то? На день раньше, на день позже, у Бога дней не решето. Главное, до сенокоса управиться. А то действительно, надорвешься, как потом страду встречать немощному?

Но вечером Дарье про непрокипячёную воду всё же упрёк высказал, но та клялась и божилась, что зашпаривала ягоды крутым кипятком из самовара. Так очередная проделка Лешего опять прошла для него безнаказанно, но, главное, и без всякого интереса, потому что посмеяться не довелось ни самому шутнику, ни Степановым помощникам.