Текст книги "Гоголь в тексте"

«Остатки и выброски»

Во втором томе «Мертвых душ» в третьей его главе описывается разговор Чичикова с Костанжогло. Именно в этом месте можно найти ключ к тому сложному замку, который представляет из себя гоголевский едва ли им самим осознававшийся план. Гоголь как сочинитель действовал, конечно, и по продуманным планам (например, такова идея трехчастного – в виде духовной лестницы – построения поэмы). Но Гоголь был гениальным, органическим писателем, а это означает, что многое в создаваемом им тексте возникало «само собой», из интуиций, закрытых для сознания сочинителя именно по той причине, по какой они и имеют возможность возникнуть. В противном случае мы имели бы дело тоже с талантом, но уже критика, ученого, систематизатора.

Так вот, во время разговора Чичикова с Костанжогло интересующая нас интуиция проявляет себя в весьма последовательной и выразительной форме. Чичиков потрясен тем, что у Костанжогло ничего не пропадает и все идет в дело. Вот как шла беседа: «…накопилось шерсти, сбыть некуда – я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые, по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают (…) Рыбью шелуху сбрасывали на мой берег в продолжение шести лет сряду промышленники, – ну, куды ее девать – я начал из нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня все так». В обоих случаях речь идет о вещах, которые были предназначены для того, чтобы их выбросить, вывести из мира жизни и процветания. Шерсть «сбыть некуда», остается лишь выбросить, рыбью же шелуху и просто «сбрасывали», поскольку она стала отходом, мусором, от которого нужно избавляться.

«Этаких фабрик, – продолжает Костанжогло, – у меня, брат, наберется много. Всякий год другая фабрика, смотря по тому, от чего накопилось остатков и выбросков (вот они, ключевые слова: «остатки и выброски». – Л. К.). Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, всякая дрянь дает доход…» Чичиков потрясен: «Это изумительно. Изумительнее же всего то, что всякая дрянь дает доход!». И далее, когда тема разговора изменилась, Чичикову все «хотелось обстоятельно расспросить о том, как всякая дрянь дает доход».

Гоголь не боится повторов, если ему нужно, он повторит какое-либо значимое, важное для него слово столько раз, сколько захочет. В данном случае трижды повторяется фраза о том, что «дрянь» может давать доход. Да если бы трижды. После довольно продолжительной речи Костанжогло о хлебопашестве и честном труде Чичиков вновь принимается за свое, так будто этой речи и не было: «Для меня изумительнее всего, – говорит Павел Иванович, – как при благоразумном управлении из останков, из обрезков получается, что и всякая дрянь дает доход».

С точки зрения бережливого предпринимателя, интерес вполне объяснимый, и этот смысл, разумеется, здесь присутствует. Однако на том уровне движения по тексту, сквозь текст, на котором мы находимся, проявляются вещи напрямую не читаемые, проявляется то, что можно назвать «неочевидными» или «неявными» смысловыми структурами. В нашем случае речь идет о той самой триаде «сюжета поглощения» (или триаде сюжета деградации) и, более конкретно, о последней части названной триады, о попытке каким-то образом изменить ее неприглядный финал.

«…Всякая дрянь дает доход». На протяжении всех предыдущих страниц мы разбирались с тем, что для Гоголя значит слово «дрянь» и весь ряд соответствующих ему по смыслу и «рангу» слов. Дрянь, помои, сор, нечистоты, то есть все то, что составляет область фекальной тематики – и вдруг дает доход. По-русски говоря, «говно» превращается не только в «добро» (вспомним известное выражение, несущее в себе противоположный смысл), но даже в золото, ведь «доход» в денежном выражении – это и есть золото. Хозяйство Костанжогло, которое так поразило Чичикова, если рассматривать его в плане телесных параллелей, представляет собой некий огромный живой организм, который исправно потребляет, поглощает сырье, но затем все это не отторгает, не выбрасывает, а перерабатывает, возвращая разрушенным вещам их ценность, пусть и явленную в новом виде («Этаких фабрик у меня, брат, наберется много. Всякий год другая фабрика, смотря по тому, отчего накопилось остатков и выбросков»), и, наконец, – о чудо! – организм этот ничего из себя не извергает, а превращает то, что должно быть выброшено, – в золото. Действительно, есть чему изумиться и чему позавидовать.

В беседе Чичикова и Костанжогло все собрано воедино, дано как уже готовое почти разрешение проблемы «сюжета поглощения». На самом же деле Гоголь начал движение в этом направлении с самого начала, еще в ранних своих сочинениях, пробуя то один, то другой способ решения проблемы, заданной логикой развития иди движения его сюжета. Разумеется, речь снова идет о движениях интуитивных, не входящих в поле ясного авторского сознания, но оттого столь эстетически выразительных.

Какие способы существуют для того, чтобы каким-то образом убрать или хотя бы смягчить, улучшить последнюю фазу гоголевского сюжета «поглощения»? Один – превращение дряни в доход – мы уже рассмотрели. Другие менее действенны, однако и от них Гоголь не отказывается, пробуя все, что может спасти положение. Так, если учитывать, что финалы повестей, частей, глав или эпизодов (не всех, но очень многих) связаны с копрологической темой, то можно предположить, что любое смягчение, «оправдание» темы «низа» автоматически скажется и на последней фазе триады сюжета поглощения. Для кого-то тут и обсуждать нечего, но в случае Гоголя есть что обсуждать, и это следует из рассмотрения его текстов, из логики сюжета поглощения, которая Гоголя вела, держала, но при этом – в своем итоге, в своей последней фазе – не устраивала. Те, кого интересуют конкретные детали, вообще копрологическая тема, могут обратиться к гоголевским письмам или к свидетельствам современников. Моя же цель показать, как напряженно Гоголь переживал проблему тела, проблему естественного пищеварительного цикла, который – постепенно – перестал быть для него естественным. Я буду брать те места, где не то что об испражнениях, но даже и о пищеварении почти ничего не сказано, а речь идет о совсем других вещах, за которыми означенные проблемы лишь угадываются, но напрямую не читаются. Прежде всего это финалы гоголевских текстов, где автор в самую последнюю минуту пытался либо «подсластить пилюлю», либо вообще выбросить ее за пределы сюжета.

«Подсластить пилюлю» – означает подать тематику низа (чаще всего в финале текста) таким образом, чтобы «низ» этот стал более легким, приятным, может быть, даже привлекательным. Это значит – соединять мотивы «низа» и «верха», тьмы и света, дряни и золота таким образом, чтобы одно легко становилось другим. В гоголевских финалах мы чаще всего видели, как добро превращается в дерьмо или сор, однако не всегда это так, и как раз на эти попытки изменить привычное положение вещей мы и обратим внимание. Это можно было бы назвать «улучшением» или «реабилитацией низа»; особенно явно это представлено там, где смысловое напряжение, связанное с «низом», наиболее ощутимо – в финале, который Гоголь и пытается спасти.

Спасение финала и реабилитация «низа»

Беседа Чичикова с Костанжогло, где говорилось о «выбросках и остатках», превращающихся в золото, четко обозначает тему «спасения», хотя и не располагается в финале текста. Что же касается финалов фактических, то здесь в числе показательных примеров окажется тема черевичек из «Ночи перед Рождеством», которая, появляясь в начале повести, благополучно разрешается в ее финале. Вакула, исполняя желание Оксаны, просит у царицы ее туфельки, и царица охотно исполняет желание кузнеца: «Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом!». «Башмаки» или «черевички» из золота – это очевидная реабилитация «низа» или, во всяком случае, ее значительное «улучшение»[69]69
  В данном случае ситуация «улучшения» имеет не процессуальный, растянутый на заметную часть сюжета характер; это всего лишь короткий, но достаточно значимый символический жест. Всего одно-два слова – и ситуация из одного весьма отрицательного качества переходит в другое – если и не положительное, то создающее иллюзию такового.


[Закрыть]. Тем более, что затем тема «улучшенного», фактически меняющего свою природу «низа» продолжается в эпизоде, где Вакула еще раз обращается к царице. «Боже ты мой, что за украшение! – вскрикнул он радостно, ухватив башмаки. – Ваше царское величество! Что же, когда башмаки такие на ногах и в них, чаятельно, ваше благородие, ходите и на лед ковзаться, какие ж должны быть самые ножки? думаю, по малой мере из чистого сахара.

Государыня, которая точно, имела самые стройные и прелестные ножки, не могла не улыбнуться, слыша такой комплимент из уст простодушного кузнеца». Вакула хотел было еще спросить у государыни «правда ли, что цари едят один только мед да сало», но козаки уже вытолкали его вон. В этом эпизоде все важно: и частые повторы слов, которые можно отнести как к «мастерству Гоголя», так и к его художественной несвободе, к навязчивым мыслям, подсознательным желаниям, требовавшим разрешения в тексте. Одних «башмаков» и «ножек» сколько, и все подряд идут. Главное же то, что и сама нога, и обувь из области предметов низких превращаются во что-то возвышенное – сияющее и даже съедобное. То, с чего обычно начинаются гоголевские тексты, соответствующие схеме «сюжета поглощения», переносится в самый финал. Но как переносится! «Низ» присутствует (ноги, башмаки), но это низ исправленный, позолоченный украшенный; что же до темы естественных отправлений, то она и подавно перевернута: ножки из «чистого сахара»! (Сладость как апофеоз еды – это тоже самое, что и золотой блеск как апофеоз зрения.) К месту здесь и «лед», по которому в золотых башмаках должны ходить такие сахарные ножки: иначе говоря, сама земля, почва изменяет свою природу. Теперь это уже что-то другое, не черное и грязное, а нечто белое, блестящее и сверкающее, как сахар. Теперь это если и низ, то совсем особый – подправленный, улучшенный, спасенный.

Если смотреть на дело с названной точки зрения (и только с нее!), то отказ Оксаны от черевичек становится вполне логичным: последнее звено сюжета поглощения изменено настолько, что уже не требует того, что предполагалось в начале, когда Оксана делала кузнецу свой «заказ». «Еще никогда она не была так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и сама она стала еще лучше».

Функцию последней фазы триады сюжета отчасти выполняет маленькое – в половину страницы – послесловие, где помянут и нарисованный Вакулой черт, и место его пребывания (не то что в низу, а вообще под низом, в аду). Есть и последнее ключевое слово, сказанное про нарисованного черта: «Он бач, яка кака намалевана!»[70]70
  Курсив Н. В. Гоголя.


[Закрыть].

Тему «улучшенного» низа, применительно к обуви хорошо поддерживает эпизод из седьмой главы «Мертвых душ», где в самых последних строках главы рассказывается про некоего поручика из Рязани, большого охотника до сапог, который, заказав уже себе четыре пары, посреди ночи «беспрестанно примеривал пятую»». Все – как в обычном гоголевском финале: «низ», «ноги», «обувь», но снова с прибавкою, с улучшением. Обувь – из низкой части гардероба (шляпник – не то что сапожник). Но здесь из предмета, который постоянно соприкасается с землей, сором, и прочей дрянью, обувь превращается в объект настоящего эстетического любования: «Несколько раз подходил он к постели с тем, чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук». Как и в случае с башмаками царицы, здесь на первом месте смысловое движение к оправданию, улучшению заведомо низкого объекта. Каблук – уже не просто то, что топчет землю, а на «диво» сделанная вещь («диво» – то, что относится к сфере зрения, удивления увиденным); таким образом, и каблук из вещи низкой, метонимически связанной с миром «низа», превращается в вещь высшего свойства, достойную зрительного восхищения, то есть первого звена гоголевской триады.

Еще об обуви в интересующем нас смысле. Размышления Подколесина в «Женитьбе» о сапогах. Это не финал текста, но место, имеющее прямое отношение к теме «низа», то есть к теме, которая, согласно гоголевской персональной мифологии, нуждается в «спасении». Подколесин: «Кажется, пустая вещь сапоги, а ведь, однако же, если дурно сшиты, да рыжая вакса, уж в хорошем обществе и не будет такого уважения». Здесь ситуация сходна с финалом седьмой главы «Мертвых душ», о которой только что шла речь. Сапог – вещь «пустая», то есть «низкая» в прямом смысле этого слова: сапог топчет землю. Но и «пустая» вещь должна быть хорошо сделана и хорошо вычищена: пассаж о «рыжей ваксе» – в ряду многочисленных копрологических деталей подобного рода. Сапог в рыжей ваксе – все равно что в «дерьме». И тут же продолжение темы, из которого следует, что рыжая вакса на сапогах – вещь действительно «гадкая». «Вот еще (то есть «тоже». – Л. К.) гадко, – говорит Подколесин, – если мозоли». Забота Подколесина о сапогах не только трогательна, но и онтологична: он выясняет у слуги, где тот купил ваксу и не спрашивал ли сапожник, зачем барину вакса и не собирается ли барин жениться, да хороша ли вакса и блестит ли она как следует? На что получает от слуги философский ответ без продолжения: «Блестеть-то она блестит хорошо».

«Ночь перед Рождеством». Финал эпопеи с мешками. С точки зрения сюжета поглощения залезание в мешок равно проглатыванию, пребывание внутри мешка – перевариванию, а выход из него – испражнению. Чуб спрашивает у вылезшего из мешка головы: «… позволь спросить тебя, чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем? – Он хотел не то сказать, он хотел спросить: “как ты, голова, залез в этот мешок”, но сам не понимал, как выговорил совершенно другое». Здесь вообще возможны были любые вопросы, но задан именно этот. Голова отвечает Чубу: «Дегтем лучше», из чего нельзя точно понять, чем все-таки именно были смазаны его сапоги[71]71
  Тема «смазывания» в связи с рассматриваемой темой могла возникнуть у Гоголя безотчетно, спонтанно («Он хотел не то сказать…»), поскольку Гоголь был весьма озабочен темой пищеварения и его последствий. В уже цитировавшемся ранее письме к Данилевскому он использует слово, близкое и по смыслу и по этимологии со «смазыванием» и со «смальцем»: «подмасливание».


[Закрыть]. В любом случае речь снова идет о некотором улучшении или украшении той части «обмундирования», которая располагается ниже всего к земле и, собственно, с землей, грязью и пылью только и имеет дело. Здесь опять – игра в смыслы противоположного свойства: с одной стороны, деготь – материя низкая, хуже самой земли, поскольку способен испачкать все что угодно, с другой – именно деготь придает сапогам блеск и вообще чистый и «приличный вид».

Что касается «смальца», то есть сала, то это очевидное «повышение» статуса обуви. «Смалец» как будто оживляет, поднимает ее, может быть, и не так высоко, как позолота на башмаках царицы, но все же он превращает сапоги из предмета «низкого», грязного во что-то более высокое, едва ли не съедобное. В предисловии к «Вечерам…» Гоголь упоминает о дьяке, который чистил сапоги «самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу». Тот же ход виден и в конце повести о поссорившихся соседях: описывая обед у городничего, Гоголь помимо всего прочего упоминает и то «кушанье, которое очень походило видом на сапоги, намоченные в квасе». Отчасти в эту же рубрику можно занести и сцену из второго тома «Мертвых душ», где Чичиков целует сапог Муразова. Разумеется, мотивы в последнем случае свои, психо-драматические, однако тема объединения обуви и рта, то есть соединения верха и низа все та же.

Низкая материя может быть возвышена, вот в чем дело. У Гоголя в комедии «Владимир третьей степени» есть пример, где эта линия выдержана в ключе трогательно-простодушном. Один из персонажей недоволен тем, что среди приглашенных на вечер будут кучера, от которых (по роду их занятий) нехорошо пахнет. Другой ему отвечает, что хотя, конечно, кучера всегда находятся при лошадях и иногда даже «подчищают, с позволения сказать, кал», но в то же время «есть и такие кучера, которые, хотя и кучера, однако ж, по обыкновению своему, больше, примерно сказать, конюхи, нежели кучера». То есть это своего рода кучера-аристократы: вроде бы и тем же словом называются, однако же сами не в пример лучше, чистоплотнее кучеров обыкновенных.

Нечто подобное Гоголь проделывает и с нередко появляющейся в его финалах «дрянью». Так, в конце эпизода с Собакевичем, содравшим с него по два с полтиной за каждую мертвую душу, Чичиков в мыслях своих называет его «чертовым кулаком» и негодует: «…за дрянь взял деньги!». Так-то оно так, но значит и «дрянь» денег стоит, и, стало быть, не такая уж она и «дрянь». Именно это можно увидеть в беседе Чичикова с Маниловым на ту же самую тему; теперь он отзывается о предмете своего интереса иначе. Это для Манилова умершие души «в некотором роде совершенная дрянь», а для Павла Ивановича совсем нет так: «Очень не дрянь», – говорит Чичиков, производя при этом глубокий вздох благодарности. И далее про то же: «Если б вы знали, какую услугу оказали сей, по-видимому, дрянью человеку без племени и роду!»

Основная тема – превращение добра (золота) в мусор, черепки и пр. – иногда корректируется обратным движением, смешивающим одно с другим. Это уже не четкое противопоставление плохого хорошему, как в только что приводившемся примере («дрянь» – «деньги»), а сочетание, в котором одни признаки уравновешивают другие. Так, в третьей главе второго тома появляются «засаленные ассигнации», которые Костанжогло, «не считая, сунул в задний карман своего сюртука» и «мужики, которые гребут, как поется в песне, серебро лопатой». В первом случае очевидно снижение темы денег: слова «засаленные», «не считая» и «задний» создает напряжение между полюсами чаемого богатства и одновременно пренебрежительного к нему отношения («засаленные», то есть ухудшившиеся, портящиеся). Во втором случае, если держать в уме ту смысловую линию, которой мы придерживаемся, сочетание «лопаты» и «серебра» опять таки дает эффект, в песне отсутствующий. В песне это значит только одно – много богатства, в гоголевском тексте, помимо данного, явного смысла, – кое-что еще, а именно соединение несоединимого. Серебро, как и золото, – это что-то очень ценное, его не может быть столь же много, как много бывает земли, грязи или навоза, для разгребания которых и предназначена лопата. Таким образом, темы богатства и «дряни» перемешиваются, производя друг в друге движения противоположного свойства: одно понижается, другое возвышается (нечто похожее можно увидеть и в «Игроках», где упоминаются «мертвые капиталы», которые есть лишь «дрянь» и «гниль»). Смешение подобного рода видно и в самом конце четвертой главы второго тома, в сцене, где Чичиков поднимает на руки младенца, который, как выражается Гоголь, «вдруг повел себя нехорошо». Не желая расстраивать хозяйку («Ах, боже мой, он вам испортил весь фрак!»), Чичиков говорит вот что: «Ничего, ничего, совершенно ничего (…) Может ли что испортить ребенок в это золотое время своего возраста!». Как видим, диспозиция все та же: «дерьмо» («метко обделал, канальчонок проклятый») и «золото» друг против друга и одновременно рядом друг с другом – золото тускнеет, дерьмо, напротив, приобретает золотистый оттенок. Как заметил В. Подорога, разбирая тему «присвоения» и «отторжения» у Гоголя: «Блистающая куча могла оказаться кучей дерьма»[72]72
  Подорога В. Мимесис. Материалы по аналитической антропологии литературы. Т. 1. М., 2006. С. 224.


[Закрыть].

В третьей главе того же второго тома Гоголь еще раз совершает процедуру подобного рода, в данном случае играя на соединении метонимического и метафорического ходов. Полковник Кошкарев убежден, что «если только одеть половину русских людей в немецкие штаны», то «науки возвысятся, торговля подымется, и золотой век настанет в России». Одежда состоит из многих вещей, однако Гоголь выбирает именно то слово, которое ему нужно, – не шляпу, не сюртук, а именно «штаны», слово, которое отсылает нас к вполне определенной части тела. К тому же штаны «немецкие», а это в контексте «Мертвых душ» (да и вообще в русской традиции) уже не очень хорошо, подобно тому, как нехорош для Гоголя немецкий картофельный обед, который замещает собой настоящую русскую еду. «Штаны» здесь примерно то же самое, что и «задний карман» Костанжогло, куда тот положил пачку засаленных ассигнаций.

В работе «Nervoso fasciculoso (о “внутреннем” содержании гоголевской прозы)», разбирая устройство чичиковской шкатулки, я уже обращал внимание на метафорический смысл того «потаенного» ящичка, где хранились деньги. Расположение ящичка (он находился в самом низу шкатулки) в соединении с темой «засаленных ассигнаций» (деньги-мусор) подводит нас к вполне определенной телесной аналогии. Если середина шкатулки отдана мылу, а мыло, как уже говорилось ранее, ассоциируется у Гоголя с едой (к тому же мыло – это то, что варят, то есть речь идет о желудке), то становится объяснимым – в контексте снижения темы денег – и местоположение тайного ящика (внизу «тела» шкатулки), и та скрытность и интимность, с какой Чичиков открывал и закрывал этот ящик.

В продолжение темы «дряни» и «мертвых душ»: «Вам нужно мертвых душ? – спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе». Все «мертвое» у Гоголя (да и вообще в мифопоэтической традиции) связано с низом, и если продолжить линию телесных аналогий, включая сюда и самое низкое в нем – тему телесных отправлений, то соединение в одной фразе двух противоположных по смыслу слов может означать не только обычное сравнение, но, кроме того, сравнение «идеологическое». Начало и конец «сюжета поглощения» как бы уравниваются друг с другом и вообще меняются местами (так же, как в третьей главе второго тома поэмы, где Петр Петрович Петух так заказывает завтрак, что и у «мертвого родился бы аппетит»).

Что касается «идеальной» еды, той, которая, пройдя фазу «усвоения-переваривания», выйдет наружу чем-то таким, чего не надо стыдится, а, напротив, чем можно и покрасоваться, то здесь – в лидерах еда царицы из «Пропавшей грамоты». В финале повести – одна из тех попыток спасения ситуации, о которых шла речь ранее: царица «сидит сама, в золотой короне (…) и золотые галушки ест». Верх и низ примирены, зрение и отправление естественных надобностей больше не спорят друг с другом: ведь когда ешь золото, то и на выходе получишь золото. Ослабленный вариант того же самого подхода (серебро вместо золота) к решению проблемы видим в «Ночи перед Рождеством», где черт прячет месяц в карман, то есть символически съедает ночной серебряный свет. А затем месяц – в том же виде, как и был (снова как серебро), – вываливается из кармана черта, пока тот снует вверх вниз по трубе солохиной хаты. Фрейдист в этом движении увидел бы то, что положено фрейдисту, здесь же, как и в других случаях, речь идет о метафорических попытках «исправления» пищеварительного процесса, об изменении того порядка вещей, который Гоголя не устраивал.

Сюда же (если опять-таки следовать взятой нами линии анализа) можно отнести и тот гимн земле и земледельческому труду, который звучит во время встречи Чичикова с Костанжогло. Проигнорировав прозвучавшие чичиковские вопросы о том, как устроить дело так, чтобы из «выбросков» и «остатков» получились деньги, доход, Костанжогло говорит, что надобно возделывать землю, и это дело не то что бы «доходнее», но «законнее», чем все остальные. «Возделывай землю в поте лица своего, сказано. Тут нечего мудрить. Это уж опытом веков доказано, что в земледельческом звании человек нравственней, чище, благородней, выше». Не мудря, замечу, что на фоне тех изысканий, которые мы проводили на протяжении многих уже страниц, сведение вместе «земли» и «лица», то есть «низа» и «верха», в гоголевском случае имеет свои особые коннотации. Земля (грязь, навоз) возвышаются не только потому, что рождают еду, но и потому, что еда эта предназначена для рта, то есть опять-таки для «лица» – самой чистой и возвышенной части человеческого состава.

Наконец, в числе возможных вариантов «исправления» устройства человеческого тела может быть названа и ситуация «Носа». Здесь важна связь носа с едой и мотив обратного движения еды. Нос найден в хлебе, найден случайно, и будь Иван Яковлевич подслеповат, то нос оказался бы в его желудке. Что касается бегства носа, то оно обрывается в тот момент, когда он уже собрался ехать в Ригу. «Рига» – это не только название города, но и место, где обрабатывается зерно («рига», «рижный сарай»; отсюда и «рижский хлеб»), поэтому если ориентироваться в том числе и на эту подробность, то выйдет, что нос-хлеб пытался вернуться туда, где он рождался, то есть двигался в обратном по отношении ко рту направлении. Тема рождения здесь не только метафора, но и реальность, поскольку существовал обычай отправлять роженицу в ригу, обычай, несомненно, Гоголю известный. Я уже не говорю о том, что выражение «ехать в Ригу» в народном употреблении (возможно, из-за двоякого произношения слова «рига» – «рыга») означает «отрыгивать», «тошниться». В нашем случае это действенный способ не дать пище пройти свой путь и выйти из организма естественным образом, иначе говоря, это все та же, скрытая от сознания автора, борьба с нежелательными финалами, попытка их переиначивания или отмены.

Примеры можно умножать, однако для подведения итогов довольно и этого. Во времена Фрейда все было «внове» и оттого допустимо. У деконструктивистов, то есть в эпоху если не «бури», то определенно «натиска», многое оправдывалось пафосом игры и иронической отстраненности, перекрывающим иные соображения. Но как нужно теперь, сегодня оценивать усилия исследователя, выбирающего «подобные сюжеты» и затем столь подробно их разбирающего? Есть ли для него какое-либо оправдание?

* * *

У Гоголя в самом начале седьмой главы «Мертвых душ» есть место, которое созвучно тому, о чем идет речь в этих заметках: «Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своей действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы. (…) Все, рукоплеща, несется за ним и мчится вслед за торжественной его

колесницей. (…) Нет равного ему в силе – он бог! Но не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земля, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ (…) ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта. Ибо не признает современный суд, что равно чудны стекла, озирающие солнца и передающие движения незамеченных насекомых; ибо не признает современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья…».

Гоголь пишет о себе, о тех персонажах «из презренной жизни», которые он взялся изобразить, поскольку видел их перед собой и уже в силу этого считал себя обязанным написать о них. Не претендуя на то, что предложенные мною соображения о «сюжете поглощения» являют собой «перл создания», замечу, что кое-что общее с гоголевской задачей здесь все же имеется. Очевидно, что речь идет именно о той стороне жизни, которую – если сравнить ее с подвигами и чудесами благородства – вполне можно назвать «презренной и даже «низменной». Взялся же я за этот разбор именно потому, что вслед за Гоголем могу повторить: «…равно чудны стекла, озирающие солнца и передающие движения незамеченных насекомых», а раз так, значит, изучению подлежит и то и другое. Я видел эти «солнца» (блеск, разноцветье и сияние) в начале гоголевских текстов и видел тех самых ничтожных «насекомых» (грязь, помои, мусор) в его финалах. Примечательно, что сама логика гоголевского видения, о которой шла речь на протяжении всех этих страниц, отразилась в этом пассаже. Сначала упоминается достойное и высокое («вершины» и «возвышенный» строй лиры), а затем идет лексика, соответствующая финальной фазе сюжета поглощения («тина» «мелочи», «раздробленность», «кишащая» земля).

Приближает ли все это нас к пониманию текста? Смотря что понимать под «пониманием», ведь текст – общая собственность и границами жанра и авторских намерений не исчерпывается. Здесь присутствует и нечто внеличностное, продиктованное целями и возможностями, уровень которых в авторскую компетенцию уже не входит. Культура проговаривает себя через художественный текст и решает его посредством множество задач, включая и те, которые к литературе как таковой уже никакого отношения не имеют. Стремлением понять эти задачи, в числе которых тема человеческого противостояния смерти, несомненно, находится на первом месте, и были продиктованы мои попытки проследить в гоголевских сочинениях смысловые линии, организующие их (наряду с другими очевидными факторами) как эстетически значимые целостности. Менее всего в мою задачу входило принизить, «отелеснить» Гоголя с тем, чтобы указывать на него пальцем и кого-то убеждать, что в этом снижении есть нечто важное, указывающее на его недобрую, нехорошую природу – ту самую, что усмотрел в Гоголе о. Матфей («В нем была внутренняя нечистота»)[73]73
  Цит. по: Вересаев В. Гоголь в жизни. М., 1990. С. 534.


[Закрыть]. Вовсе нет; я шел по гоголевскому тексту, пытаясь понять его устройство, понять то, зачем он берет «подобные сюжеты», с изумлением наблюдая за теми «невидимыми миру слезами», которые Гоголь проливал над человеком, над тайной его телесности. Что же касается самого права писать о гоголевских сочинениях подобным образом, то для меня первым и главным было и остается чувство онтологической правоты, личное ощущение того, способствует твое усилие улучшению мира или нет. Иначе говоря, «низкое» здесь рассматривалось ради того, чтобы разглядеть «высокое».

Я видел, как Гоголь пытается преодолеть устройство собственных финалов, как он старается, скорее всего неосознанно, сделать так, чтобы финал, сохраняя весь основной набор смыслов, связанных с темами земли, грязи, мусора, «остатков», за которыми стоит тема человеческой телесности, взятой в ее самом «низком» аспекте, был каким-то образом улучшен. А иногда и вовсе отказывается от финала или делает его фиктивным: гоголевские персонажи убегают из города («Ревизор», «Нос»), с собственной свадьбы («Женитьба»), из гостиницы («Игроки»), прячутся («Коляска») и т. д. Делают они это не потому, что какое-то важное дело уже сделано, а, напротив, для того, чтобы не дать действию завершиться «нормальным» образом.