Текст книги "Гоголь в тексте"

Ожидание ночи

В повести «Вечер накануне Ивана Купала» есть сцена, которую, если, конечно, смотреть на дело с избранной нами точки зрении, можно истолковать как прямое неприятие времени вечернего света. Петрусь ждет наступления сумерек, чтобы отправиться в лес на поиски клада. Он то и дело смотрел, «не румянится ли понизившееся солнышко, и что далее, тем нетерпеливей. Экая долгота! видно, день Божий потерял где-нибудь конец свой». О чем идет речь? О том, что герой гонит солнце прочь с небосклона и ждет ночи, как манны небесной: «Примеркает, примеркает и – смерклось. Насилу!». Что касается слов о дне Божием, который «потерял где-нибудь конец свой», это уже своего рода бунт не только против «света вечернего», то есть времени заката солнца, но и против «Света Невечернего»[108]108
  Нечто подобное есть в стихотворении Я. Полонского «Сны». Однако здесь нужно говорить либо о спонтанном явлении той же самой темы, либо о влиянии. Полонский весьма ценил Гоголя, ценил настолько, что написал либретто оперы «Черевички».


[Закрыть]. Ведь сетование по поводу солнечного света, который «потерял где-нибудь конец свой», – это протест против его бесконечности, против того, что и составляет главное содержание словосочетания «Свет Невечерний» – свет незаходящий, бесконечный, божественный. Что же обретает гоголевский кладоискатель, дождавшись ночи? Блеснувшую зарницу, горящий как уголь цветок и, наконец, волшебный подземный свет и спрятанные сокровища.

Нечто похожее – небрежение светом вечерним и любование приходящим ему на смену свету ночному – можно увидеть и в эпизоде из повести «Портрет», в том ее месте, где описывается, как художник Чартков идет домой с только что купленным в лавке портретом. Здесь важно, что настроение его вдруг ухудшается, когда он понимает, что потратил на портрет последний двугривенный: «…досада и равнодушная пустота обняли его в ту же минуту. “Черт побери! Гадко на свете!” – сказал он…». Все это происходит вечером, вскоре после захода солнца, то есть в те самые мистические минуты «света вечернего», о которых уже шла речь выше. Гоголь дает картину: «Красный свет вечерней зари оставался еще на половине неба; еще домы, обращенные к той стороне, чуть озарялись ее теплым светом; а между тем уже холодное сияние месяца становилось сильнее». Ночь вступает в свои права, и одновременно с этой сменой освещения изменяется, улучшается настроение художника. «Полупрозрачные легкие тени хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев. Уже художник начинал мало-помалу заглядываться на небо, озаренное каким-то прозрачным, тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из уст его слова: «Какой легкий тон!» и слова: «Досадно, черт побери!».

Можно по-разному толковать словосочетание «сомнительный свет», однако очевидно то, что он нравится художнику («Какой легкий тон!»), в то время как слова «Досадно, черт побери!» относятся не к настоящему времени, а к прошлому, а именно к тому времени дня, когда и была сделана покупка. В конце концов, здесь не так важна реальная мотивировка, как сам факт того, что свет ночи подается как нечто таинственное, волшебное; время же «света вечернего», «света тихого» сопряжено с дурным настроением художника и поминанием черта.

Похожим образом обстоит дело и в «Вие». Бурсаки ищут места для ночлега: «Был уже вечер, когда своротили они с большой дороги. Солнце только что село». И далее: «Сумерки уже совсем омрачили небо, и только на западе бледнел остаток алого сияния.

– Что за черт! – сказал философ Хома…». «Алое сияние» и «черт», как видим, так же соседствуют друг с другом, как и в «Портрете». И далее – упоминание вечера и вовсе отягчено тяжелым, холодящим душу чувством: «Когда солнце стало садиться, мертвую понесли в церковь. Философ одним плечом своим поддерживал черный траурный гроб и чувствовал на плече своем что-то холодное, как лед». Иначе говоря, время солнца заходящего, время тихого озаряющего небо алого сияния оказывается связанным с чем-то противоположным и враждебным настроению «света вечернего»: вместо Христа – тоска, черт и гроб с ведьмой.

А в повести «Невский проспект», описывая Петербург в разные часы его жизни, Гоголь и вовсе пропускает время вечерней зари, так, будто его и нет вовсе. Он обозначает время, начиная с раннего утра, доходит до дня («С четырех часов Невский проспект пуст…»), а затем сразу ныряет во мрак ночи: «Но как только сумерки упадут на домы и улицы (…) Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет». Время закатной тихой красоты, таким образом, оказывается в рубрике «пустоты», тогда как приходящий вместе с мраком ночной свет, подобно тому, как это было в «Портрете», описывается как заманчивый, привлекательный.

Для сравнения, у Пушкина (как в случае с Лермонтовым) отношение к ночи совсем другое, чем у Гоголя. Ночь, особенно свет луны, почти всегда окрашены у него настроениями грусти и тоски. «Зимняя дорога»: «Сквозь волнистые туманы / Пробирается луна / На печальные поляны свет печальный льет она», «Бесы»: «Мчатся тучи, вьются тучи; / Невидимкою луна / Освещает снег летучий; / Мутно небо, ночь мутна. / Мчатся бесы рой за роем / В беспредельной вышине, / Визгом жалобным и воем / Надрывая сердце мне…», «Зимний вечер»: «Буря мглою небо кроет, / Вихри снежные крутя…».

А у Гоголя: «Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру…». У Пушкина лунный и вообще ночной свет выхватывает из тьмы что-то недоброе и навевает тоску и страх, как в «Утопленнике» («Из-за туч луна катится – / Что же? Голый перед ним…») или в стихотворении 1827, где дана жуткая картина ночи после казни. Наиболее очевидно пушкинское отношение к свету ночи и свету дня там, где они напрямую противопоставлены друг другу: «На небесах печальная луна / Встречается с веселую зарею, / Одна горит, другая холодна. / Заря блестит невестой молодою, / Луна пред ней, как мертвая, бледна…» (1825). То же и в знаменитой «Вакхической песне»: «Ты, солнце святое, гори! / Как эта лампада бледнеет / Пред ясным восходом зари…». И в конце: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!».

Я привел эти общеизвестные вещи лишь для того, чтобы показать, насколько иначе воспринимает ночь, лунный свет Гоголь. И в самом деле, если взглянуть на гоголевские сочинения с предложенной точки зрения, то особое отношение Гоголя к свету ночи, изобилие и роскошь ночных картин им нарисованных, не может не броситься в глаза. Подобно своему герою-кладоискателю, Гоголь как будто вынужденно пережидает неинтересное для него время солнечного дня и закатного вечера с тем, чтобы наконец-то погрузиться в чаемую ночь. Впрочем, воскликнуть по-пушкински: «Да здравствует солнце!» – Гоголь не мог по причинам внутренним, связанным с его психической природой, поскольку именно к высшей точке дня – к солнечному полдню – он испытывал безотчетный страх и предпочел бы ему «ночь самую бешеную и бурную» и даже «со всем адом стихий», о чем выразительно написал в «Старосветских помещиках»[109]109
  Гоголь пишет о голосе, который часто слышал в своем детстве: «…иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился, тишина была мертвая, даже кузнечик в это время переставал, ни души в саду; но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины, среди безоблачного дня». То, что дело здесь не столько в тишине, сколько в солнечном ярком полдне, следует из того, что тишина ночная, тишина полночи, много раз Гоголем описанная, его нимало не страшит.


[Закрыть]. Отголосок подобного отношения к полдню можно услышать и в «Сорочинской ярмарке», где описана картина вполне живая, но все же с каким-то особенным оттенком: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное (…) В поле ни речи. Все как будто умерло…».

Другое дело – ночь, когда Гоголь оживает, чувствует себя по-настоящему хорошо, когда его душа настраивается на какой-то возвышенно-торжественный или мистически-волшебный лад (не случайно главные события во многих гоголевских сочинениях, а иногда и все действие целиком происходит именно ночью).

Ночью, но не в темноте! Вот что важно: ночь, которой так ждут и которой живут гоголевские герои, совсем не ночь в обычном смысле; она светла, как день, и наполнена мистическим светом, ночным светом.

Свет ночной

Ночью солнца нет, однако есть свет месяца и звезд, которые и делают ее светлой. И месяц и звезды сотворены Богом, следовательно, их свет вполне «легитимен» и не несет в себе ничего подозрительного: «И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды.

И поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1, 16–18). Как видим, оба светила равны в своих правах, равно «хороши» и отличаются друг от друга лишь размером. В акафисте «О упокоении усопших» (Икос 11) сказано, что Бог «сиял им светом солнца и луны», услаждал их «великолепием востока и запада светил небесных». Еще более определенно по этому поводу говорится в псалме Давида: «Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое по всей земли, яко взятся великолепие Твое превыше небес (…) Яко узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды, яже Ты основал еси» (Пс. 8, 2,4). Луна и звезды, как видим, относятся к числу безусловно «хороших», «великолепных» объектов, и если искать новых возможностей в интересующей нас области, то свет ночных светил не уступит свету солнца. Они, собственно, делают ночью то, что днем делает солнце, и в этом смысле луна есть не что иное, как солнце ночи. Что касается «меры» света, то ее можно преувеличить (Гоголь, как известно, любил преувеличения), и тогда ночь действительно станет похожа на день. Но это будет уже не просто лунный или звездный, а чудесный свет, божественный свет, превращающий тьму в свою противоположность. Именно такой по своему духу и предстает гоголевская светлая ночь. В повести об утопленнице Гоголь напрямую называет ночь «божественной»: «С середины неба глядит месяц. Необъятный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете (…) Божественная ночь! Очаровательная ночь!». И в том же духе – в самом конце повести: «Так же торжественно дышало в вышине, и ночь, божественная ночь, величественно догорала».

Но если ночь, свет ночи воспринимается как божественный, тогда это не преминет сказаться и на самом способе описания. Нечто в этом роде мы уже видели: слова «божественная», «торжественно» и «величественно» в сочетании с непостижимой для ума картиной раздвижения небесного свода дают картину, сопоставимую с настроением молитвы или богослу жения в храме, а сами описания светлой волшебной ночи наполняются соответствующими образами и лексикой[110]110
  Сказанное относится не только к описаниям ночи. В символическом строе «Носа» и «Тараса Бульбы», как это было показано М. Вайскопфом, явно прослеживается тема Евхаристии. См.: Вайскопф М. Сюжет Гоголя. М., 1993.


[Закрыть].

В псалме Давида говорится о том, что Бог одевается светом, как «ризою», и простирает небо, как кожу: «Одеяйся светом яко ризою, простираяй небо яко кожу» (Пс. 103). Тема «простирания неба» присутствует в уже приводившемся описании из «Майской ночи» («свод раздался, раздвинулся»). А в «Страшной мести» в описании картины ночного Днепра развивается образ светоносной ризы Бога: «Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда все засыпает, и человек, и зверь, и птица; а Бог один величаво сотрясает свою ризу. От ризы сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром». Уже упоминавшийся восьмой псалом Давида, где говорится о божественном сотворении звезд и луны, начинается с возвеличивания имени Господа: «…яко чудно имя Твое по всей земли», этими же словами псалом и заканчивается. Здесь примечательны три вещи: во-первых, то, что слово «чудно» в начале и конце других ста сорока девяти псалмов более не встречается, во-вторых, то, что оно находится в одном из тех редких псалмов, где идет речь о звездах и луне, и, в– третьих, то, что слова «чудно» или «чудный» – это слова, которые Гоголь обычно употребляет при описании месяца, звезд и вообще ночи.

Сходным образом в «Вечере накануне Ивана Купала» в сцене поиска клада угадываются черты Небесного Иерусалима из «Откровения Св. Иоанна». Небесный Град освещается божественным светом, и сам он – «злато чисто, подобен стеклу чисту», стены сделаны из ясписа, а их основания – из драгоценных камней. (Откр. 21, 19, 21). В гоголевской повести источник света, конечно, не божественный, но в то же время и не природный – колдовской. Светится сама земля и делается прозрачной, что сближает эту картинку с описанием из «Апокалипсиса»: «…середина ее вся осветилась и стала как будто из хрусталя вылита; и все, что ни было под землею, сделалось видимо, как на ладони. Червонцы, дорогие камни…». В обоих случаях, таким образом, присутствуют мотивы твердого прозрачного материала (стекло/хрусталь), необычного света, золота и драгоценных камней. У Гоголя драгоценные камни были спрятаны под землей, но затем стали видимы для глаза; в «Апокалипсисе» же прозрачен весь город, и, следовательно, сделанные из драгоценных камней «основания стен», хотя и находятся под землею, также должны быть видны. Сходств, как видим, достаточно, другое дело, что в одном случае речь идет о Граде Небесном, а в другом, – о поисках сокровищ и совершаемом при этом ужасном преступлении.

Возможно, в этом особом интересе к ночи и ночному свету сказался тот Гоголь, которого нередко называют «темным» или «ночным». Я далек от того, чтобы рассматривать гоголевскую картину мира как «классический образчик бесовидения»[111]111
  Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 405.


[Закрыть], хотя в некоторых своих сочинениях Гоголь руководился мотивами или импульсами, которые трудно уложить в рамки привычного христианского миросозерцания. В то же время, если возможно разное понимание Света, то и тот «выбор освещения», который делает Гоголь, нельзя признать однозначно анти– или внехристианским. Различие между «Светом вечерним» и «невечерним» для обыденного сознания вовсе не очевидно. В «Новой Скрижали» архиепископа Нижегородского и Арзамасского Вениамина, несомненно известной Гоголю, в разделе о светиличных молитвах вообще говорится о «ночном свете», а при этом подразумевается «свет вечерний». Согласно «Скрижали», эти молитвы названы так потому, что «содержат в себе благодарение Богу за ночной свет, даруемый нам в свещах, а притом моление о том, дабы Господь, под образом вещественного света, наставил нас на путь Свой и научил ходить в истине Его»[112]112
  Архиепископ Нижегородский и Арзамасский Вениамин. Новая скрижаль: В 2 т. М., 1992. Т. 2. С. 79.


[Закрыть]. И сразу же после этого, то есть после упоминания о «ночном свете», о. Вениамин цитирует Василия Великого, говорившего о «свете вечернем», которому в светиличных молитвах, собственно, и приносится благодарение[113]113
  Там же.


[Закрыть].

Но если «ночной свет» свечей предназначен для освещения храма, то за его пределами эту роль играют Луна и звезды, те самые «светила небесные», которые упоминались в приводившемся выше псалме Давида. Такой «ночной свет» – и есть выбор Гоголя, в чем нетрудно убедиться, если взглянуть на то, с каким восхищением он описывает пронизанные звездным и лунным светом ночи. Именно этот свет заслужил в гоголевских сочинениях самые высокие оценки. Вот фрагмент первоначальной редакции «Майской ночи…», где месяц смотрит на горящее в доме окошко: «Какие это люди осмелились при моем серебряном свете разводить презренный и неприятный для глаз огонь свой?» Хата не храм, но все же вечером в ней зажигается свеча, лампадка – тот самый «свет», который о. Вениамин называет «ночным», «вещественным» и направляющим человека на путь Истины. Таким образом, оценка света свечи или лучины как «презренного» и «неприятного» в сравнении с «божественным» светом месяца у христиански настроенного читателя не может не вызвать известного напряжения. Возможно, Гоголь и сам это почувствовал, и потому в окончательный вариант для печати этот фрагмент не вошел. Для сравнения, в «Гансе Кюхельгартене» и вовсе можно усмотреть возвышение света лунного и небрежение «светом вечерним» (в мистической огласовке – «не-вечерним»): «Темнеет, тухнет вечер красный / Спит в упоении земля / И вот на наши уж поля / Выходит важно месяц ясный. / И все прозрачно, все светло; Сверкает море, как стекло». Картина вполне очевидная: на смену невыразительному и темному («темнеет») свету вечера приходит яркий и прозрачный свет месяца. Да и глагол «тухнет»[114]114
  Ср. с похожим словоупотреблением в повести «Вечер накануне Ивана Купала: «Вот уже и солнца нет. Небо только краснеет на одной стороне. И оно уже тускнет».


[Закрыть], употребленный по отношению к заходящего солнцу, не выглядит достаточно торжественным (Пушкин в похожей ситуации берет слово более высокого ранга: «Погасло дневное светило…»).

В целом же ситуация с месяцем и его апологией не так однозначна: время праздника Пасхи Христовой исчисляется по луне. И хотя слово «луна», относящееся к женскому роду, Гоголь почти не употребляет, божественный месяц царит в его ночных картинах безраздельно[115]115
  Напротив, Пушкин словом «месяц» почти не пользуется. Обыкновенно, если речь идет о ночи, он упоминает «печальную» или «мутную» луну.


[Закрыть]. В этом отношении характерно использование Гоголем литургийной лексики в повести «Майская ночь» в том месте, где дается картина появления месяца на ночном небе: «Еще половина его была под землею; а уже весь мир исполнился какого-то торжественного света». В «Размышлениях о Божественной литургии» Гоголь приводит молитву священника, заканчивающуюся словами: «Свят, Свят Господь Саваоф, исполнъ небо и земля славы Твоея!». Как видим, речь идет об одном и том же: в молитве упоминаются «небо и земля», у Гоголя – «весь мир», то есть все те же «небо и земля». В молитве используется глагол «исполнъ», у Гоголя – слово «исполнился» в том же значении. В молитве – «небо и земля» исполняются «славой» Господней, его светом (ибо Бог это Свет; ср. у А. С. Хомякова: «Тихою славой горят небеса…»), у Гоголя – «весь мир» исполняется светом месяца. Вот единственное существенное отличие, которое, с одной стороны, может быть истолковано как бессознательное возвышение света ночи (не зря же он назван «торжественным»!), а с другой – как осознанное следование традиции почитания Христа как лунного бога. В этом отношении характерно и то, что Гоголь дает месяцу статус, соотносимый со статусом Бога: «блистательный царь ночи». Это если не «Царь небесный», то нечто к нему близкое, поскольку месяц царит на небе. На такого рода определения может подвигнуть и личная интуиция, и мистическая литература. Например, чтение Сведенборга, который подробнейшим образом разбирает вопрос о том, каким образом Бог соотносится с солнцем и луной: «Приемлющим Его как благо любви Он является согласно этому принятию подобно огненному и пламенному солнцу; такие духи находятся в Его небесном царстве. Приемлющим Его как благо веры Он является подобно луне, чья белизна и блеск также согласны с качеством принятия Его»[116]116
  Сведенборг Э. О небесах, о мире духов и об аде. М., 1993. С. 95.


[Закрыть]. А у Гоголя, как мы помним, белизна и блеск – это важнейшие признаки ночи.

Блеск и белизна – это то, что поразило видевших Христа в момент его преображения на горе Фавор. Описание этого события в евангелиях от Матфея, Марка и Луки повторяют друг друга буквально слово в слово: «…И ризы Его быша белы яко снег» (Мф. 17, 2), «И ризы Его быша блешашася, белы зело яко снег» (Мк. 9, 3), «И одеяние Его бело блистася» (Лк. 9, 27). И хотя событие это произошло не в ночное время, в данном случае важна сама привязка белизны и блеска к чуду преображения, к чуду Света Фаворского. Важно не то, что одно следует, вытекает из другого, а то, что одно присутствует рядом с другим. Так блеск и белизна, наполняющие гоголевскую мистическую ночь, могут получить опору в описаниях белизны и блеска Света Фаворского.

Наконец, описание ночи во второй главе «Страшной мести» («Тихо светит по всему миру. То месяц показался из-за горы») можно истолковать, как своего рода перевернутый отклик на светиличную песнь «Свете тихий». В песне слово «тихий» относится к свету солнца, у Гоголя – к свету месяца («тихо светит»). В песне говорится о солнце, прячущемся за край земли, уходящем («запад солнца»), у Гоголя о месяце появляющемся («месяц показался из-за горы»). Важно также и то, что у Гоголя явлен не только повтор слов из светиличной песни, причем повтор с перестановкой («Свете тихий…»; «Тихо светит…», соответствующей переворачиванию всей ситуации – месяц вместо солнца), но и то, что в обоих случаях это первые, начальные слова текста. А первые слова, как и последние, часто имеют особый статус и требуют к себе особого внимания.

Можно предположить, что у Гоголя, как чуткого читателя, писателя и визионера, была потребность в осознании, оформлении на чувственном уровне тех вещей, которые осознать и представить в принципе нельзя. Отсюда, возможно, и идут все эти роскошные картины гоголевских ночей, эти дома и лица людей, которые на фоне черного звездного неба сияют ослепительным неземным светом. Возможно, так Гоголь понимал или предчувствовал то состояние мира, которое в «Откровении Св. Иоанна» определяется как отсутствие ночи: «…Нощи бо не будет» (Откр. 21, 25). Или в псалме Давида еще более близким гоголевскому мироощущению образом: «Взойду ли на небо – Ты там; сойду ли в преисподнюю – и там Ты (…) Скажу ли: «может быть, тьма скроет меня, и свет внутри меня сделается ночью; но и тьма не затмит от Тебя и ночь светла, как день: как тьма, так и свет» (Пс. 138, 11, 12). Или в церковнославянском варианте: «Яко тма не помрачится от Тебе, и нощь, яко день, просветится».

Так не та ли эта «ночь, светлая как день», о которой говорят гоголевские персонажи; ночь, картины которой столь часто дает Гоголь? «Пресветлый сумрак» или «блистающая тьма» Псевдо Дионисия Ареопагита и его средневековых последователей – это определения, относящиеся к свету мистическому, невидимому. К реальной же ночи, какой бы светлой – «белой» – она ни была, они отношения не имеют. В этом смысле гоголевская блистающая ночь может быть понята как буквализация, овеществление метафоры «блистающей тьмы»: непредставимое по определению превратилось в наглядную и понятную для человека картинку ночи с месяцем и звездами. Они здесь обязательно нужны, ведь без светил небесных ночь станет тьмой кромешной и потому для Гоголя неприемлемой. Месяц и звезды должны всю ночь высветлить, как день. Это как раз и есть то допущение, без которого измышляющий, конструирующий особое состояние (освещение) мира Гоголь не может обойтись. Уже упоминавшаяся ранее картина из «Страшной мести», где Господь сотрясает звезды со своей ризы, и они «горят и светят над миром», призвана возвысить «свет ночной», указать на его Божественный источник. И хотя ночной, звездный свет до статуса «присносущего» не дотягивает, все же, в отличие от света свечи, сделанной человеческими руками, он вполне небесен и уж точно нерукотворен.

А в сцене ночного полета Хомы Брута и вовсе предпринята попытка соединить несоединимое – ночь и солнце. Хома видит под собой траву, превратившуюся в водоросли и ставшую дном светлого, прозрачного до самой глубины моря, и там, в глубине видит он чудо: «вместо месяца светило там какое-то солнце». Нужно очень хотеть, чтобы оно появилось, тогда и явится волшебство, чудо солнечного ночного света. М. Вайскопф усматривает здесь следование натурфилософскому образу подводного или подземного (ночного) солнца, который использовался немецкими и русскими романтиками[117]117
  Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 155, 524.


[Закрыть]. Помимо этого здесь может работать и универсальная логика смыслового переноса (луна – солнце ночи), и общая модель «ночного света», которая задается библейскими описаниями того времени, когда «ночи не будет». А для того чтобы ночь стала как день, надо, если следовать натурфилософской логике, чтобы сама луна засияла как солнце. В книге пророка Исайи в том месте, где сказано о дне, когда «Господь обвяжет рану народа Своего», луна вполне реально сопоставляется с солнцем: «И будет свет луны аки свет солнца…» (Ис. 30, 26).

Однако тут же кроется и соблазн преувеличить, превознести значимость и славу ночного света, что, конечно, идет вразрез с духом Библии. Из наставлений Моисея: «И дабы ты, взглянув на небо, и увидев солнце, луну и звезды и все воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им, так как Господь, Бог твой, уделил их всем народам под всем небом» (Вт. 4, 19). И еще в том же духе из сокрушений Иова: «Смотря на солнце, как оно сияет, и на луну, как она величественно шествует, прельстился ли я в тайне сердца моего, и целовали ли уста мои руку мою? Это также было бы преступление, подлежащее суду; потому что я отрекся бы тогда от Бога Всевышнего» (Иов. 31, 26–28).

* * *

Психологически человек соотносит определенное время суток (и это поддерживается различными формами культуры) с периодами своей жизни – детством, молодостью и старостью, которым соответствуют утро, день и вечер. Нелепо требовать, чтобы кто-то любил или не любил то или другое время суток. Кому-то близок тихий благостный вечер, кому-то сумрак ночи и ее таинственный свет. Предпочтения такого рода в принципе внеидеологичны, они – природны, то есть продиктованы особенностями психо-телесной организации личности и отвечают каким-то ее внутренним – в прямом смысле слова – потребностям. Гоголь, всю жизнь по-особому ощущавший присутствие смерти, как будто искал для себя спасения в том времени суток, когда это тягостное ощущение-ожидание было бы каким-то образом снято или хотя бы ослаблено. Утро Гоголь практически не фиксирует – ни в сочинениях, ни в переписке. Время дня – срединное время жизни – поражено для Гоголя в самом его пике: это ужас и уныние «беса полуденного» – то, что он впервые почувствовал еще в детстве и более никогда не забывал. Время вечера и заката солнца Гоголь, если придерживаться взятой линии, избегает потому, что оно ассоциируется с концом жизни и приходом смерти. Отсюда – стойкое нежелание Гоголя описывать время света вечернего (он его как будто вынужденно пережидает и даже торопит). Что же касается ночи, то есть времени, которое, согласно традиционно сложившейся схеме, соответствует фазе смерти, то именно здесь, как ни странно, появляется возможность для «маневра», поскольку символизирующая смерть темнота оказывается весьма условной (темнота рождает). Умерев вечером, можно возродиться в ночном блеске и свете.

Или даже еще проще и понятнее, если перейти на язык простодушных аналогий: ночью весь мир засыпает, все, что днем двигалось, звучало, играло разноцветными красками, ночью затихает, а сам мир становится черно-белым. Смерть человеку непонятна и отвратительна. А вот такая картинка понятна и нестрашна. Это как будто смерть понарошку, смерть, в которой можно продолжать жить: ведь ночью не обязательно спать, а можно выйти ночью из дома и прогуляться в этом странном мире, где от деревьев, как днем, падают на землю тени и где светло так же, как днем.

Помимо логики метафор и аналогий есть, здесь и что-то природное. Стремление, тяга к ночному свету может быть связана с предпочтениями врожденными, и если они не вступают в противоречие с требованиями общественной идеологии и морали, то никаких вопросов об ответственности за любимое или нелюбимое время суток, конечно же, не возникает. Человек этого просто не замечает. Другое дело, когда интуиции природные, чувственные накладываются на установления идеологические и входят с ними в известное противоречие. Возможно, в случае Гоголя мы как раз и имеем дело с положением, когда одно не то чтобы явно противоречит, но все же как-то расходится с другим. Гоголевская тяга к ночи (то есть фактически к времени мрака и отсутствия света) в некотором смысле противоречила духу христианского мирочувствия, во всяком случае, в его «официальной» огласовке. Надо умиляться свету закатного вечера, а подлинный восторг вызывает свет ночной. Естественным выходом из создавшегося положения может быть компромисс, а именно поиск такого варианта, в котором противоположности были бы каким-то образом примирены. Необходимо было переосмыслить сам статус ночи, и этот статус был пересмотрен: ночь осветилась потоками нереально яркого света, стала светлой, как день. Природное чувство и мистическая интуиция, таким образом, примирились, наложились друг на друга, дав все эти потрясающие ночные картины, которыми полнятся гоголевские сочинения.

Ночной свет – как свет христианский; для апокрифической традиции это вполне естественно; «официальное» же христианство хотя и сконцентрировано на свете солнечном, однако, как уже было сказано, в Священном Писании и богослужебных текстах ночной свет не однажды описан в самых торжественных тонах. В этом смысле неслучайными выглядят приводившиеся фрагменты, где Гоголь придает ночному свету сакральный статус. И это не то почитание месяца и звезд, которое осуждено в речениях Моисея и Иова (Вт. 4, 19; Иов 31, 26–28), но желание представить ночные светила и вообще светлую ночь, как «божественную». Например, с помощью соответствующей лексики или так, как в повести об утопленнице, где о звездах сказано: «Не правда ли, ведь это ангелы Божии поотворяли окошечки своих светлых домиков на небе и глядят на нас?». А затем речь заходит о том, как Бог сходит «на землю ночью перед Светлым праздником». Бог – это Свет, следовательно, ночь – это время, когда Свет сходит на землю. Левко говорит о том, как это происходит: «… у Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят перед Светлым Воскресеньем святые архангелы: и как только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа не бывает на земле». И хотя Свет снисходящего на землю Бога недоступен человеческому глазу, сам факт того, что все это происходит ночью, оказывает влияние и на статус ночного времени, и на свет месяца и звезд, которым оно освещено (что же сказать о нисхождении Христа во ад, то есть о нисхождении Света в кромешный мрак?).

Итак, ночь, светлая ночь оказывается тем временем, которое наиболее сообразно гоголевскому мистическому чувству. Именно стоя под звездным небом, глядя на серебряный месяц, Гоголь ощущает себя вполне счастливым и обнадеженным: «свет ночной» оказывается для него выше света дня и света вечера. Ни днем, ни вечером он не чувствует Бога так, как ночью. Первые же строки «Ночи перед Рождеством» передают этот особый, поддержанный ночным светом, настрой: «Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа».

И еще более определенно это проявилось в гоголевской заметке «Светлое Воскресенье», где говорится о том «особом участии», которое русский человек испытывает к празднику Пасхи. «Ему кажется, что там (в России – Л.К.) как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представятся – эта торжественная полночь, этот повсеместный звон, который как всю землю сливает в единый гул, это восклицание “Христос воскрес!”, которое заменяет в этот день все другие приветствия…»[118]118
  Гоголь Н. В. Духовная проза. М., 1992. С. 268.


[Закрыть]. Трижды употреблено слово «день», но, по сути, речь-то идет не о светлом дне, а снова о ночи, вернее, о той полночной минуте, когда священник впервые объявляет радостную весть о Воскресении Христовом.

Светлая ночь, в которой уживаются звон колоколов церковных и волшебства колдовские, светлячки лесные и звезды небесные, Христос и Коляда, – вот любимое и заветное время Гоголя.