Текст книги "Гоголь в тексте"

Зрение как поедание

В принципе, поедание – частный случай поглощения, однако мне хотелось выделить эту тему особо, поскольку именно она вписана в тот ряд телесных аналогий, который мы рассматриваем.

Самый известный и много раз цитировавшийся пример дает «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Здесь соединение тем зрения и поедания дано настолько очевидно, что не нуждается в объяснениях: «Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! (…) Взгляните ради бога на них, особенно если он станет с кем-нибудь говорить, взгляните сбоку: что это за объедение!» В очень смелом обобщении «смушки», то есть бараний мех, можно себе представить в виде чего-то съедобного (например, как суп, сваренный из кожаного ремня), однако ясно, что Гоголь имеет в виду исключительно внешние качества рассматриваемого предмета. «…какие смушки! сизые с морозом! (…) Описать нельзя: бархат! серебро! огонь!» Это любование внешним видом вещи («взгляните ради Бога», «взгляните сбоку»), переданное в терминах съедения-присвоения.

Другой пример объединения тем зрения и еды – также из числа достаточно выразительных – видим в начале пятой главы «Мертвых душ», где Чичиков в сцене «разъезда» двух сцепившихся экипажей смотрит на молоденькую девушку. Я уже брал этот случай, но теперь обратим особое внимание на заключенный в нем смысл зрения-поедания. «Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца». Помимо очевидного сравнения лица девушки с чем-то съедобным (рассматривание-поедание), здесь есть и особая задержка на этой теме. Сравнение длится, продолжается, вытягивает из себя что-то дополнительное. Не просто лицо, как яичко, а еще и ключница, которая это яичко испытующе разглядывает. «Испытующе» – в данном случае означает все ту же тему зрения-поедания, ведь ключница рассматривает яйцо не из эстетического любопытства, а с вполне конкретными намерениями: годится оно для еды или не вполне. И еще присутствует здесь все та же тема блеска и сияния, на этот раз поданная в ключе рассматривания яичка на просвет. Иначе говоря, съедено будет то, что наполнено светом солнца. Переходя от метафор к метаморфозам[40]40
  У С. Г. Бочарова о метаморфозе сказано применительно к случаю А. Платонова, однако в большей или меньше степени это можно отнести и к другим авторам. См.: Бочаров С. Г. Вещество существования // Бочаров С. Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 258, 262.


[Закрыть], можно сказать, что съедению подлежит собственно солнечный свет.

Пример из начала второй части «Портрета» уже приводился, однако стоит вспомнить про него еще раз с тем, чтобы проявить в нем сугубо телесный смысл. Про пришедших на аукцион покупателей сказано: «Длинная зала была наполнена самою пестрою толпою посетителей, налетевших как хищные птицы на неприбранное тело». Поскольку речь идет о именно о рассматривании картин, об оценке увиденного, гоголевское сравнение приобретает тот самый оттенок зрения-поедания, который нас, собственно, более всего интересует.

Еще пример из отрывка «Фонарь умирал», где сказано если не о непосредственном зрении-поедании, то о чем-то близком. Да и слово здесь употреблено вполне конкретное. О студенте, смотрящем на прекрасную женщину, сказано, что он «пожирал глазами чудесное видение». А в том же «Портрете» художник Чартков смотрит на изображение старика и видит: «Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его». Если для какого-либо другого автора словосочетание «пожирать глазами», скорее всего, не более чем метафора, то для Гоголя, если иметь в виду все сказанное выше, это не совсем так: его словоупотребление, когда дело касается взгляда, зрения, рассматривания, несет в себе что-то более вещественное, телесное, нежели обычное сравнение или уподобление. Собственно, сила и «пожирающая» способность названного взгляда подтверждаются интенсивностью тех чувств, которые студент испытывает: его «всякая горничная девушка на улице кидала в озноб»; что ж тут сказать о случае, когда пред ним явилась такая ослепительная красота. Гоголь пишет про «ослепительную белизну лица и шеи» красавицы, ее «ослепительно божественное платье», то есть перед нами очередной случай того, когда глаза «пожирают» квинтэссенцию видимого – «чудесное виденье», а именно белизну и блеск.

Приведенные примеры, где темы зрения и поедания соединены вместе, вполне очевидны, поскольку одно действительно стоит подле другого. Однако нередко в гоголевских текстах мы имеем дело с тем, что можно было бы назвать «постепенным переходом» одного в другое: сначала блеск, разноцветье, которые видит взгляд, а затем запах еды или сама еда.

Начало «Сорочинской ярмарки»: идет описание «роскошного» дня в Малороссии со столь часто упоминаемыми в начале гоголевского текста «блеском», «серебром» и «золотом», а затем авторский взгляд с деревьев, реки, неба переходит на предметы иного рода. Сначала упоминаются огороды с подсолнечниками, затем «снопы хлеба», а потом возникает картина ярмарки. Появляются «чумаки с солью и рыбою», «горы горшков», «расписанная ярко миска», то есть либо сама еда, либо вещи, с едой связанные. А вот начало пятой главы. Сначала – праздник зрения, блеска и сияния, затем описание еды и, главное, ее запах: «Усталое солнце уходило от мира, спокойно пропылав свой полдень и утро; и угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные; горы арбузов и тыкв казались вылитыми из из золота и темной меди». И, наконец, явление запаха еды: «Где-то начинал сверкать огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по утихавшим улицам». Как видим, в этом фрагменте – полный гоголевский набор: «блеск», «свет», «золото» (то есть апофеоз зрения), затем запах еды и сама вкусная еда.

В начале пятой главы незаконченной повести «Страшный кабан» смысловая конфигурация все та же – взгляд, впускающий в себя разноцветье и многообразие мира, затем сравнение пестрой толпы с едой, а затем и появление самой еды: «Как только проснулся Остраница, то увидел весь двор, наполненный народом: усы, байбараки, женские парчевые кораблики, белые намитки, синие кунтуши; одним словом, двор представлял игрушечную лавку, или блюдо винегрета…». Хозяин должен был «принять неимоверное множество яиц, подносимых в шапках, в платках, уток, гусей и прочего…» Далее упоминаются две бочки с горелкой и столы, «трещавшие под баранами» и жареными поросятами с хреном.

В повести «Майская ночь, или утопленница» в начале двух глав картина блеска и сияния (а где блеск, там и зрение) соединяется со словом «ужин», то есть с едой. Вторая глава открывается знаменитым описанием ночи («Знаете ли вы украинскую ночь?.» и т. д.) с перечислением «чудных видений», серебра и блеска, а затем, как это было в «Сорочинской ярмарке», взгляд переходит с вещей природных на человеческие: «…блестят при месяце толпы хат; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены (…) Где-где только светятся узенькие окна. Перед порогами иных только хат запоздалая семья совершает свой поздний ужин». Та же связка – свет и еда, только поданная предельно коротко, есть и в начале четвертой главы. Ее первые слова: «Одна только хата светилась еще в конце улицы. Это жилище головы. Голова уже давно окончил свой ужин…».

Нечто похожее можно увидеть и в начале «Пропавшей грамоты»; здесь интересующая нас связка (так же, как это было в «Сорочинской ярмарке») усилена явлением запаха. Сначала идет нечто вроде предисловия к истории, а затем начинается сама история. Снова перед нами картина ярмарки, где описание всяческого цветового разнообразия сливается с описанием аппетитного запаха: «…дым покатило то там, то сям кольцами, и запах горячих сластен понесся по всему табору».

Объединение тем взгляда и еды видим и в самом начале «Страшной мести»: здесь вместо ярмарки – свадьба, то есть тоже что-то пестрое, подвижное соединяется с напоминанием о том, как в «старину любили хорошенько поесть». А в начале третьей главы при описании комнаты на фоне любимого гоголевского золота и серебра снова является напоминание о еде: «Вокруг стен вверху идут дубовые полки. Густо на них стоят миски, горшки для трапезы. Есть меж ними и кубки серебряные, и чарки, оправленные в золото…» (а где есть золото и серебро, там всегда есть пусть и напрямую не названное зрение). В главе десятой, половина которой занята описанием Днепра («Чуден Днепр при тихой погоде…»), после разнообразных упоминаний о блеске и сиянии («вылит из стекла», «зеркальная дорога», звезды «отдаются в Днепре», «серебряная струя» и т. д.) сказано о сошедшем на берег колдуне, которому «горька тризна, которую свершили козаки над убитым своим паном». Как не смотри на дело, а упоминание о еде (тризна) появляется сразу же после общей картины чудной и сверкающей природы. К тому же сразу после этого колдун занимается приготовлением если не еды, то, во всяком случае, чего-то родственного: «…поставил на стол, закрытый скатертью, горшок и стал бросать длинными руками своими какие-то неведомые травы; взял кухоль, выделанный из какого-то чудного дерева, почерпнул им воды и стал лить…».

В «Ночи перед Рождеством» в начале пятой главы вскоре после очередного описания «чудной» украинской ночи («Все осветилось (…) снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами (…) Чудно блещет месяц!») рассказывается про то, как девушки «выгружали мешки и хвастались паляницами, колбасами, варениками, которых успели уже набрать довольно за свои колядки». Сначала радующие взгляд блеск и сияние, затем еда. Если идти непосредственно по тексту, то выяснится, что вся эта еда была добыта при блеске и сиянии: месяц светил, а колядующие, переходя от дома к дому, наполняли свои мешки всяческой провизией.

В эпизоде с Пацюком и галушками связь зрения с едой не оставляет сомнений. Смотрит на галушки, впрочем, не только Пацюк, но и Вакула. Он видит, что вареники и сметана стоят на полу. «Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. “Посмотрим, – говорил он сам себе, как будет Пацюк есть вареники”». И далее – о самом колдовском взгляде: Пацюк «поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот». Хотя ест он ртом, тем не менее особая роль взгляда дана со всей определенностью, ведь не руками же он переворачивает вареник в миске со сметаной и посылает наверх. Когда Вакула произносит: «Вишь какое диво» (а «диво» – то, что можно видеть. – Л. К.) – и в изумлении открывает рот, с ним происходит то же самое: вареник поднимается из миски и летит к нему рот.

В начале «Вия» Гоголь дает картину утреннего Киева, описывая, как спешат на занятия толпы школьников и бурсаков. А затем эта пестрая картина плавно сменяется темой еды: одно естественным образом переходит в другое. Сначала упоминается запах «горелки», потом появляются «торговки с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками» и прочими дразнящими аппетит бурсаков лакомствами. В принципе, в этом нет ничего особенного – после рассказа о школьниках дать развернутое описание предлагаемой на рынке еды. Но дело-то в том, что после пестрой картины утренней толпы можно было говорить о чем угодно, однако речь в очередной раз заходит именно о еде, и это становится – на фоне приводившихся примеров – чем-то вроде правила.

Начало «Невского проспекта». Гоголь дает общую вступительную картинку Невского проспекта («Чем не блестит эта улица…») и затем упоминает о запахе еды и о самой еде: «Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами…» (как мы помним, финал «Невского проспекта» окрашен совсем другим запахом – запахом «вонючего» фонарного масла).

Повесть «Нос» открывается похожим образом: «Цирюльник Иван Яковлевич (…) проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба». Иначе говоря, утро, пробуждение, первый взгляд на мир – и тут же власть запаха, переводящего восприятие мира из регистра «чистого», зрительного восприятия в регистр поглощения или поедания. Я уже не говорю о том, что сама ситуация обнаружения носа в середине хлеба сводит две возможности человеческого восприятия мира воедино. Иван Яковлевич пристально рассматривает непонятный предмет («поглядел в середину», «увидел что-то белевшееся»[41]41
  Белый цвет у Гоголя часто связан с блеском; в этом смысле «белое» – это то, что сразу бросается в глаза. Можно отметить также и то, что нос – это та часть лица, которая действительно может блестеть.


[Закрыть], «стал протирать глаза») и видит, что это нос, то есть орган обоняния, которое естественным образом связано с едой. В этом смысле замечание Иннокентия Анненского о «Портрете» и «Носе»[42]42
  «Гоголь написал две повести: одну он посвятил носу, другую – глазам». См.: Аненнский И. Книги отражений. М., 1979. С. 19.


[Закрыть] можно скорректировать следующим образом: «Нос» в не меньшей степени есть повесть о зрении, чем об обонянии. Здесь о зрении сказано очень много, да и сама драма майора Ковалева – это драма зрения. Сначала майор страдает от того, что не видит своего носа, а затем столь же сильно радуется тому, что наконец его видит (в конце повести майор Ковалев смотрит на себя в зеркало, по крайней мере, восемь раз).

Если говорить о гоголевских пьесах, то здесь можно набрать кое-что по занимающему нас вопросу, однако делать этого нет особого смысла, поскольку тема представлена, с одной стороны, достаточно «глухо»[43]43
  Все дело в природе драматургического текста. Здесь все больше реплики, сухие упоминания о том, где и как развивается действие. Главное, нет необходимости и потребности в описании видимой глазом картины, поскольку зрителю итак все видно с самого начала. Оттого и столь часто встречающаяся в начале гоголевского текста тема зрения-поглощения здесь если и не отсутствует вовсе, то, во всяком случае, появляется значительно реже, нежели в тексте прозаическом.


[Закрыть], а с другой – материала, вполне выразительного, очевидного, и так достаточно. Например, такого, как в «Мертвых душах».

В начале рассказа о посещении губернаторского дома (первая глава поэмы) тема зрения самым непосредственным образом связана с едой, в данном случае – с едой сладкой. Гоголь описывает губернаторский дом, пользуясь своим излюбленным приемом, – через темы блеска и сияния. Перед нами настоящий праздник зрения-поглощения: «… губернаторский дом был так освещен, хоть бы и для бала (…) Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом». И затем: «Черные фраки мелькали и носились врозь и кучами там и сям, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде». Далее Гоголь дает обстоятельную картину того, как старая ключница колет сахар, как «дети все глядят, собравшись вокруг», как мухи, «пользуясь подслеповатостью старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски, где вразбитную, где густыми кучами». Как видим, оба мотива – зрения и еды – идут рука об руку, давая даже эффект повтора. Сначала упоминаются «кучи» фраков-мух, затем – «кучи» мух настоящих. Комментируя это место, И. Ермаков отметил, что такого рода «кулинарный» стиль мышления прослеживается и в других сравнениях и «как нельзя более характеризует Чичикова, как человека воспринимающего окружающее с точки зрения вкусового, съедобного: тараканы – чернослив, сбитеньщик – самовар, тюфяк – блин, чайные чашки – птицы»[44]44
  Ермаков И. Д. Психоанализ литературы. Пушкин. Гоголь. Достоевский. М., 1999. С. 341.


[Закрыть]. Мир, переведенный на «язык, лучше всего понятный Чичикову, – язык вкусовых ощущений»[45]45
  Там же. С. 344.


[Закрыть].

Яркий блеск и слепота или ослабленное зрение также связывают друг с другом оба приводившихся эпизода. Чичиков от блеска губернаторского дома вынужден был «закрыть глаза», у ключницы же дела хуже – она «подслеповата», к тому же и солнце, превращающее рафинад в «сверкающие обломки», беспокоит ее. Снова солнце, блеск, снова – пропускающая сквозь себя солнечный свет еда: «съедение света» (похожая ситуация, но явленная несколько иначе, в «Ночи перед Рождеством», где упрятывание луны в мешок символически равно съедению света, поскольку мешки в этой истории представлены как «желудки», как место, куда складывают окорока, колбасы и паляницы).

Тема сахара в соединении с темой зрения вскоре возвращается вновь, хотя и в гораздо более лаконичном виде. Описывая внешность помещика Манилова, Гоголь опять прибегает к тем же «компонентам»: «Помещик Манилов еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти». Помимо очевидного соединения тем сахара и зрения, есть тут и неявная, но вполне «рабочая» мифологическая, как сказала бы О. М. Фрейденберг, «подкладка». Смех – метафора света, солнца, и, соответственно, зрения[46]46
  В этом – одна из причин, по которой Хорхе – враг смеха – в «Имени Розы» У. Эко представлен слепцом.


[Закрыть]. Вскоре Гоголь повторяет эту связку, возвращаясь к облику Манилова; теперь «сахар» связан с взглядом-оценкой автора: «На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, черезчур было передано сахару». Вообще связка зрения и чего-то сладкого как-то задержалась у Гоголя. Уже в следующей главе поэмы (Чичиков в доме Коробочки) мы видим следующее: «Она проводила его в комнату. Чичиков кинул вскользь два взгляда: комната была…». Далее следует описание комнаты, а затем Чичиков чувствует, что он не может «ничего более заметить. Он чувствовал, что глаза его липнули, как будто их кто-нибудь вымазал медом».

Когда сталкиваешься с подобной настойчивостью в описании взгляда, рассматривания, внешнего вида вещей, приправленной к тому же темой еды, то уже не кажется случайным «пищевой код» в описании костюма самого Чичикова. Сначала, как и во многих других приводившихся примерах, идет рассматривание, потом – упоминание чего-либо съестного и тоже отчасти сладкого: «…надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем оказался во фраке брусничного цвета с искрой» (сравнение цвета фрака с брусникой появится по ходу поэмы не однажды). В других случаях сказано, что Чичиков в одежде предпочитал тона «бутылочные» и «оливковые», то есть речь снова идет или о посуде, или о самой еде (оливки).

В самом начале главы, где рассказывается о поездке Чичикова к Плюшкину, Гоголь сначала описывает «детский любопытный взгляд» и перечисляет то, что этот взгляд видит (пестрота, блеск и пр.). Потом даются упоминания вещей, имеющих выраженный запах («сера», «мыло»)[47]47
  У Гоголя «мыло» перекликается с едой, например с пряниками. В начале «Мертвых душ» во время первого выхода Чичикова в город говорится про столы «с пряниками, похожими на мыло», а С. Т. Аксаков приводит случай, когда Гоголь убеждал одного из продавцов, что тот продает «куски мыла вместо пряников». См.: Вересаев В. Гоголь в жизни. М., 1990. С. 248.


[Закрыть], а затем появляется сама еда, то есть «изюм», «конфекты», и далее совсем уже определенно: «ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей».

Картина комнаты Плюшкина: сначала дается общее описание интерьера, затем появляются лимон и «рюмка с какой-то жидкостью». В конце описания комнаты упомянуты арбуз, фрукты, кабанья голова и утка. Сказано еще и о какой-то «куче» в углу комнаты, однако ее можно не рассматривать, поскольку что именно «находилось в куче, решить было трудно».

В начале следующей седьмой главы идет знаменитая фраза про земской суд, который, потирая руки, подходит к закуске; то есть так же, как подходил к своей шкатулке Чичиков, намереваясь, наконец-то, закончить дело о покупке «мертвых душ». Усмотреть в этой сценке интересующий нас смысл можно, исходя, во-первых, из заявленной связки (шкатулка-закуска) и, во-вторых, из того описания шкатулки, который Гоголь дал ранее в главе о посещении Коробочки. Гоголь пишет о читателях, которым хотелось бы «узнать», то есть фактически рассмотреть, внутреннее устройство шкатулки. Читатель сразу же попадает в ее «середину», которая в гоголевской персональной мифологии связана с желудком, и тут же видит лежащий там кусок мыла, о дополнительном смысле которого речь только что шла в примечаниях.

В начале же последней главы поэмы дана смысловая связка, в которой все подано предельно ясно. Сначала – взгляд, поглощающий свет, блеск и сияние и тут же – без каких либо опосредующих звеньев – тема еды: «Проснулся (…) верста с верстой летит тебе в очи; занимается утро; на побелевшем холодном небосклоне золотая бледная полоса (…) Толчок – и опять проснулся (то есть, снова посмотрел. – Л. К.). На вершине неба солнце (…) ясный пруд, сияющий, как медное дно, перед солнцем; деревня, избы рассыпались на косогоре; как звезда блестит в стороне крест сельской церкви; болтовня мужиков и невыносимый аппетит в желудке…». По поводу аппетита и блестящей белизны был также пассаж и в главе девятой в «Повести о капитане Копейкине». Гоголь описывает оголодавшего капитана, который идет мимо ресторана и видит повара: «…француз этакий (…) белье на нем голландское, фартук, белизною равный снегам, работает там фензерв какой-нибудь, котлетки с трюфелями, словом, – рассупе деликатес такой, что, прости, себя, то есть, съел бы от аппетита». В этом примере опять-таки присутствует все из того, что мы встречали ранее: снова – если не само золото или серебро, то белоснежное белье, и тут же – голод и пожирание глазами витрин. Что касается «белизны», равной снегам, то выходит, что повар как бы передает качества яркости и белизны своей одежды самой пище (съедение блеска), которая в данном случае действительно поглощается исключительно зрительным образом: так сказать, съедение блеска в «чистом» виде. Капитан Копейкин мог только взирать на белоснежного повара и на лежащие за витринами блюда; на этом его поглотительные или пищевые возможности заканчивались.

Это можно сравнить с эпизодом из детства Чичикова в самом конце первого тома поэмы, где голод и зрение также оказываются тесно связанными друг с другом: «…накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче, и как только замечал, что товарища начинало тошнить, признак подступающего голода, он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки, и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся с аппетитом». Налицо и исходная «экспозиция» съестного («высовывал» – значит, давал увидеть, рассмотреть), и соответствующая реакция того, кто это смотрел на еду голодным взором (скорее всего, и сам соблазнительный запах еды здесь присутствовал, хотя и не был упомянут, поскольку в тексте, как известно, многие вещи хотя и называются, но предполагаются).

Во втором томе «Мертвых душ» интересующего нас материала меньше по двум, как минимум, причинам: во-первых, текст сохранился не полностью, во-вторых, и это важнее, смещается сама идея показа жизни, что естественным образом приводит к смене главных смысловых акцентов. Тем не менее и во втором томе поэмы находим все те же знакомые сцепления и конфигурации.

Хорош пример из середины первой главы. Хотя речь идет не о начале текста, этот дать пример стоит, для того чтобы показать как прочно могут быть связаны зрение и еда. Гоголь описывает цаплю-мартына, который, «поймав у берега рыбу, держал ее поперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, – и глядя в то же время пристально вдоль реки, где в отдалении белелся другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу». Вот уж чего-чего, а повторов одних и тех же слов Гоголь не боится вовсе (примеров тому было дано уже множество). Это особенно проявляется в тех ситуациях, когда ему нужно выразить что-то важное, существенное. В данном же случае присутствует и пристальное зрение, и «нос», и «белизна» (оба мартына – птицы белые и красивые), и, наконец, сама еда.

Сразу же после этого идет фраза, где еда как будто отсутствует, если, конечно, не соотнести ее со словом «поля», то есть местом, где она произрастает. Что же касается общей логики повествования, то она все та же: глаза, запах, а дальше если не обязательное, то очень часто присутствующее или угадывающееся звено еды: «Или же, зажмурив вовсе глаза и приподняв голову кверху, к пространствам небесным (т. е. к пусть и невидимому, но свету и блеску. – Л. К.), представлял он обонянью впивать запах полей…».

Начало главы третьей (и более того, начало важного эпизода): Чичиков подъезжает к озеру. Сначала картина блеска и сияния и тут же – описание ловли осетра, который вскоре появится на столе в уже готовом для употребления виде, тот есть как пища.

Еще из главы третьей. Описание вечера у Костанжогло: «Так и Чичикову заметилось в тот вечер»: запах, обоняние (хозяин стало пускать дым из трубки), блеск и сияние (горящие свечки и ночь со звездами) и завершение картинки в уже знакомом нам ключе: «Сладки мне ваши речи досточтимый мною Константин Федорович…».

Та же триада присутствует и в заключительной главе второго тома в сцене выбора сукна для фрака. То, что речь идет о рассматривании, причем рассматривании пристальном, ясно и так. Очевиден также и чичиковский «пищевой» ориентир: «Хорошо, но все не то, – сказал Чичиков, – (…) мне высшего сорта, какое есть, и притом больше искрасна, не к бутылке, но к бруснике чтобы приближалось». Ну а непосредственно перед этой смысловой конфигурацией идет, нельзя сказать, чтобы обязательное, но очень часто встречающееся в гоголевских описаниях взгляда и рассматривания звено запаха: купец подносит сукно Чичикову к «самому носу, так что тот мог не только погладить рукой шелковистый лоск, но даже и понюхать». Рассматривается и нюхается – перед собственно приобретением-поглощением – все та же красота и блеск-«лоск»: «наваринский дым и пламень».

Не исчерпав далеко примеров, в которых интересующая нас связка присутствует, но дана, может быть, в виде ослабленном, требующем дополнительных усилий для реконструкции, перейдем к телесному осмыслению гоголевских финалов, к тому, во что могут превратиться или реально превращаются в конце своего пути «съеденные» изначально «хорошие» вещи – красота, блеск и сияние.