Текст книги "Барсуки"

XV. Катушин тоже закричал

…Совсем забыл Сеня Катушина.

Настя была для Сени – жизнь, смех, буйный трепет любовной радости. Катушин – уныние, безволие жизни, недвижность тишины. Тот давний поцелуй в воротах безмерно отдалил Сеню от Катушина. В такой же степени потянуло его к Степану Леонтьичу после первой размолвки с Настей.

В обед он поднялся по каменной лестничке наверх прочесть ему свои первые стихи. Приоткрыв дверь, он осмотрелся и не узнал сперва этой непривычно чистой, полуопустелой комнаты. Недобрым предчувствием сжалось Сенино сердце.

Коечка старика была задернута пологом. Не было обычной табуретки у окна, на которой сиживал с книжкой в праздничные дни Степан Леонтьич. Зато рядом с койкой сидела рябая баба и сонливо вязала чулок. Заметив Сеню, она просунула спицы между головным платком и виском и почесала там.

– Тебе что? – спросила она враждебным полушепотом.

– Мне Степана Леонтьича… – просительно сказал Сеня.

– Дверь-то закрой сперва, – заворчала баба. – Если по делу, так вот он тут лежит. – Она кивнула на койку, закрытую пологом. – Уж какие дела к мертвому!

В то мгновение из-за полога раздался короткий, глухой рывок кашля. Сеня подошел и бережно отвел полог в сторону. Катушин, еще живой, лежал там, свернувшись, точно зябнул, под крохотным квадратным одеяльцем из цветных лоскутков. Когда он перевел взгляд на Сеню, тот поразился тусклому спокойствию стариковых глаз. В поблекшем, мертвенном лице не было никакого оживляющего блеска, – может быть, из-за отсутствия очков.

– Здорово, Степан Леонтьич, – сказал Сеня и попробовал улыбнуться.

– Кто? – не узнавая, жестким, надтреснутым голосом спросил Катушин.

– Это я, Семён. Прихворнул, что ли, Степан Леонтьич?.. – Сене стало стыдно, что вот он – здоровый, а Катушин – больной.

– Да, – невыразительно сказал старик и порывисто сжался, точно коснулись его холодом. – Садись, гость будешь.

– Ты, паренек, посидишь тут? – спросила баба еще, залезая спицей себе за ворот. – Посиди, мне тут сбегать. Обряжать-то не скоро еще! – жестко и просто сказала она, складывая вязанье на выдвинутую из-под катушинской кровати корзиночку.

– Что ты, дура, мелешь… кого обряжать? – озлился Сеня, но баба уже ушла за дверь.

Сене вдруг стало жутко от наступившей внутри него тишины. Рвалась старой дружбы нить, ее не связать вновь. Притихший, но полный внезапного глубокого чувства, Сеня пересел к Катушину на койку. Ему хотелось быть в ту минуту ближе к старику.

– На табуретку сядь… не тревожь, – сухо сказал Катушин и подвигался под одеялом. – Руки гудут все!

Сеня покорно пересел обратно на табурет и уже боялся начинать разговор.

– Что-то не признаю я тебя, – продолжал Катушин. – Плохо стал людей различать… Все мне лица одинаковые стали.

– Я Семён… от Быхалова. Помнишь, ты меня грамоте учил, книжки давал. Я вот навестить тебя пришел, Степан Леонтьич.

– Помню, – без выражения сказал Катушин, – так ведь тот маленький был!

– Я вырос, Степан Леонтьич, – извиняющимся тоном произнес Сеня и смятенно стал стирать пятно с пола носком сапога.

– Не ширкай, не ширкай… – остановил Катушин и кашлянул разок.

Прежнего задушевного разговора не выходило.

– …По картузу в день – считай, сколько я их за всю жизнь наделал! – снова начал Катушин, и лицо его на короткое мгновение отразило тоску. – Картузы сносились, вот и я сносился… – Сеня заметил, что старик сделал движение под одеялом, точно махнул рукой. – Я тебя теперь помню. Ты забыл, а я помню… Я все помню! – Что-то прежнее, незабываемое промелькнуло в катушинских губах.

– Давно лежишь-то? Что болит-то у тебя? – неловко допрашивал Сеня.

– …Я тебе тут бельишко оставлю, не отказывайся. Подшить, так и поносишь! – продолжал вести свою мысль Катушин.

– Ну, поживешь еще! Спешить, Степан Леонтьич, некуда. Человеку сто лет сроку дано, – заторопился Сеня. – Это баба чулошная тебя так настроила. Я бы ее турнул, бабу, – право, турнул бы!..

– Бабу не тронь… она за мной ходит, баба, – поправил Катушин.

Сеня встал и отошел к окну. Он обмахнул рукавом запотевшее стекло и глянул наружу. Поздней осени гнетущее небо продувалось из края в край острыми холодными порывами. Настин дом казался безотрадно серым. Темные окна не пропускали чужого взгляда внутрь.

«Настя… она не знает, что я тут. Степан Леонтьич помрет. Меня возьмут в солдаты…»

– Паренек… – заворочался Катушин, силясь поднять голову с пролежанной подушки, – дай-кось водицы мне… на окошке стоит.

Старик пил воду, чавкал, точно жевал. Отпив глоток, он внимательно глядел в низкий, прокопченный потолок, потом опять пил.

– …Четвертого дня просыпаюсь ночью, а он и стоит в уголку, смутительный… дожидается, – сказал Катушин, откидываясь назад.

– Кто в уголку? – и невольно оглянулся в угол.

– Да Никита-т Акинфыч, дьячок-то мой… приходил. Я ему: ты подожди, говорю, деньков пяток. А он: что ж, говорит, догоняй, подожду.

– Это тебе мерестит, Степан Леонтьич, ты противься… – убежденно сказал Сеня. – Ты не верь. Это истома твоя.

– Никита-т истома? – строго переспросил Катушин. – Не-ет, Никита не истома.

Сеня не знал, что возразить. Он вспомнил: достал исписанный листок и вопросительно поглядел на старика.

– Я тут стишок написал, прочесть тебе хочу. Ты послушай, – и опять глядел с вопросом Сеня, но стариково лицо стало еще неподвижнее.

Не смущаясь этим, Сеня стал читать по листку, но в угасающих глазах старика были только испуг и обида, точно заставляли умирающего бегать за быстроногим.

– Я пойду лучше… – потерянно сказал Сеня и встал. – Прощай покуда, Степан Леонтьич!

…В тот же вечер Матрёна Симанна занесла ему в лавку записку. Тревожными словами Настя просила Сеню прийти в девять к воротам ее дома. Старуха так вся и струилась легчайшими насмешечками, покуда Сеня перечитывал записку.

– Что ж это вы, божья коровка, кривитесь так? – тихо спросил он, постукивая гирькой по прилавку. – Чему бы вам радоваться?..

– Да что, голубчик, какая у старушки радость! – храбро проскрипела Матрёна Симанна. – Старушечья радость скучная! А свадебке как не радоваться… всё на платье подарят. Мне бы черненького, белое-то уж и не к лицу!

…Неслись в сумерки зарядской низины тонкие снежинки, первые вестницы зимы. Сеня присел на тумбу; потом, чтоб провести время, он походил взад и вперед: Настя все не шла.

«Заболела? Тогда не звала бы. Помер кто-нибудь? Тогда к чему я ей!» – так метались мысли. Зловещий намек старухи как-то не дошел до сознания.

У ворот стоял лихач, его только теперь заметил Сеня. О чем-то догадываясь, Сеня с ненавистью поглядел на пустое сиденье лихачовой пролетки. А лихачу, видимо, было скучно…

– Разлюбезненькую поджидаешь? – спросил он с величественным добродушием и поворочался, как на оси, на ватном заду.

– Нет, барина твоего убивать пришел, – озлился Сеня.

– Занозистый! – определил лихач. – А разлюбезненькая-то не придет, – зубоскалил тот певучей скороговоркой. – Я ее даве с солдатом видал. На лавочке в Александровском саду любовь крутят!

– Это ты мамашу свою видал, – съязвил Сеня, отходя от ворот.

В ту минуту скрипнула дверца ворот.

– Ты давно тут?

Она озабоченно смотрела на него из-под приспущенного на глаза белого пухового платка. Черная прядка волос выбилась на бледную щеку. В смутном свете ночи и снежинок был тот локон как-то прощально смел.

– Куда пойдем?.. К Катьке, что ли? – шепотом спросил Семён.

– Не хочу к ней. Пойдем туда… – Она указала глазами в темноту улиц. – Ты знаешь… это его лихач!

Подхватив Сеню под руку, она потащила его в переулок, неясно пестревший снеговыми пятнами. Сзади слышались шаги. Настя почти бежала. Впереди тоже шел кто-то. Они остановились и приникли друг к другу в темном углу двух высоких каменных стен.

– Настя, – горячо зашептал Сеня, привлекая ее к себе, – неужто в самом деле замуж выходишь?.. – и он наклонился к ней губами, нежно и жадно.

– Погоди… дай людям пройти, – быстро и досадливо оборвала Настя, отстраняя его от себя. – Потом.

Двое проходили мимо. Молодой с любопытством вгляделся, а другой, постарше и побессовестней, даже сказал «эге». Еще не дождавшись, пока пройдут, Сеня губами нашарил ее губы под платком. Они были солоны, холодны и влажны.

– Ты плачешь? – догадался он.

– Лихача-то видел? – вместо ответа сказала она.

– А ты как решила?

– Папенька просил… Хочет дело расширять. Он объяснял, я не поняла… – случайно или нарочно избегала Настя прямого ответа.

Вдруг Сеня махом сорвал с себя картуз, провел руками по волосам.

– Что ж, добрая путь вам, Настасья Петровна! – размашисто сказал он. – Зерно к зерну, а рубль к рублю. Хозяйкой будете…

– Он меня в театре увидел… Стал цветы присылать. Папенька смеялся, а я не знала, – рассказывала Настя и притягивала за руку Сеню. – Ну, обними же!

– Ты мне так не говори. Я тебе себя самого в конверте прислал бы, каб знато было… – Сенин голос дрожал.

– Куда пойдем-то? – И сама указала в свистящее вьюжное пространство, за арку Китайских ворот.

Теперь они шли по набережной навстречу снегу. Ветер был в сторону города, городских гулов сюда не доносилось. Место тут глухое. Река стыла и замедляла течение черных и гладких вод. Как огромные латунные подвески, спускались в глубь ее отражения береговых фонарей.

Они оперлись на парапет ограды и глядели в воду. Сенины пальцы гладили сухое, холодное железо решетки.

– На свадьбу-то позови… Калошки там снять понадобится, тарелочку помыть!.. Кто он?

– Мне холодно, – зябко ответила Настя.

Снег усиливался, швы в кладке гранитных камней побелели. На Китайской стене гнулись облетелые стебли сорных трав и хилых березовых кустков, выросших там прихотью ветра.

– Фирму Желтковых знаешь? Вот… оттуда, – сказала Настя и повернулась к нему спиной.

– В лесу бы мне с ним один на один встретиться! – ответил Сеня.

– Что ж, убил бы, что ли? – недоверчиво повернулась Настя.

– Нет. А сжал бы, сколь силы хватит. Выживет – пускай живет, собачья отрава!..

– Ну вот, – эхом сказала Настя, – а я девочкой на Петю Быхалова рассердилась, что никого не убил… – Она кусала губы. – Тебя на войну-то не возьмут?

– А тебе что? Нехорошо чужой невесте о чужом заботиться. Ведь не любишь?

– Право, не знаю… Чудно как-то, – созналась Настя.

XVI. Стёпушка Катушин кончил земные сроки

Шапошник помер ночью, в час, когда Сеня глядел вместе с Настей на стынущие воды реки Москвы.

Сеня не навестил Катушина перед смертью, и теперь его мучило боязливое раскаяние, что не исполнил последнего долга перед стариком. Он не видался в этот день и с Настей, не выходил никуда. Он стал ленив, ему стало все равно. Ему казалось, что вода и воздух пахнут свежей сосновой стружкой, носят горьковато-пресный вкус; его тошнило от еды.

Лишь на другой день, вечером, Сеня вышел из дому и почти на пороге столкнулся с женщиной в белом пуховом платке. Он узнал ее и не сказал ни слова привета.

– А я к тебе шла! – Настин голос был решителен и тверд. – Хоть и навсегда шла… Все равно, не могу больше!

– Ходить, что ль, не можешь? – усмехаясь, спросил он.

– Дома не могу. Всю комнату цветами уставили. Уйти некуда…

– Возьми да выбрось, – равнодушно посоветовал Семён.

– Помолвка завтра… – еле слышно прибавила она. Он оттолкнул ее и хотел пройти мимо.

– Ты не надо так! – резким низким шепотом заговорила она, догнав его у начала катушинской лестницы; губы ее тряслись. – Этим, Сеня, не шутят. А узел завязался, давай вдвоем распутывать.

Опять снежинки крутились в потемках постоялого двора. Где-то в глубине его лениво ругались из-за места извозчики.

– Что ж мне-то распутывать! Я тебе не муж. Мать вот письмо прислала, чтоб женился. По хозяйству дома некому.

– На мне женись, – быстро решила Настя.

– Ты не к дому нам. Деревня, Настя, не город. Что в городе можно, того в деревне нельзя, – тихо сказал Семён. – Ну, пусти… Степан Леонтьич помер, я на панихиду иду.

– Я с тобой пойду. Зачем ты меня гонишь?.. По лестнице, как ни противился Семён, они поднимались рука об руку. Перед дверью, в темном коридоре, он остановил ее:

– Ты обожди. Я войду, а ты потом. Люди увидят, слух пустят.

– Пускай! – так же грубо, как и Семён, ответила Настя, нащупывая рукой холодную и липкую скобку двери. Она вошла первою.

Пахнуло на них не ладаном, а именно той самой сосновой стружкой, которая мерещилась Сене весь вчерашний день. Мастерская шапошника Галунова была сплошь набита зарядским старичьем: пришли проводить уходящего в век. Служба только что началась. Высокий, кривошеий поп от Николы Мокрого раздавал тощие свечечки, знакомые Сене. Рядом с Катушиным, одетым во все новенькое и дешевое, лежавшим с выпяченной грудью – не трудно мертвому блюсти человеческое достоинство, – шамкал псалтырь неизвестный лысый старик; когда переступал с ноги на ногу, скрипели его сапоги – скрипливые сапоги, новые. Читал он негромко, только для себя да для Катушина, изредка взглядывая на мертвого, чинно ли лежит, внимательно ли слушает горькие слова Давидовой печали.

На носу у чтеца сидели катушинские очки. Сеня догадался: пришел, а очки забыл… Ему и сказали: «Вот Степановы, – надень». Серебряное кадило кривошеего попа с жадностью пожирало катушинский ладан. Становилось сизо от дыма. Дьячок спешил, словно разбитая таратайка с горы. Стояла душная полутемь. Ее не одолевали три большие свечи, наряженные в банты из катушинской же сарпинки.

Сеня взял две свечи, для себя и для Насти, и прошел к окну. Настя встала рядом с ним и отвела платок с лица назад, точно хотела, чтобы все ее увидели. Это и было замечено, – дьячок, гнуся очередную молитву, обернулся назад и бессовестно разглядывал Настю. Сам он был исконный зарядьевец, и узнать что-либо про секретовскую дочку доставляло ему глубокое душевное удовлетворение.

– Дозвольте… я вам огонька предложу, – шепотком сказал он, протягивая Насте свою свечу, горящую. – Как папашино-то здоровье?

– Вы мне на платье капаете… – сухо заметила Настя.

– Ну и слава богу, слава… – не расслышал или только сделал такой вид дьячок и отбежал подсыпать ладану в кадило.

От свечей посветлело. Лица людей, освещенные снизу, бородатые – мужские и морщинистые – бабьи, имели отпечаток какой-то тупой, несоображающей мудрости. Они не печалились горю и не дивились смерти, они знали: жизнь – не луг со цветами, жить – не цветы с луга рвать. Среди них домовито суетились двое: чулошная баба и Ермолай Дудин, черный, подтянутый, заметно подъедаемый чахоткой. Он то распоряжался острым, приказывающим взглядом, то любовно, как женщина, поправлял подушку или картонные бахилки умершему другу, то оправлял фитиль большой свечи, помогая ей гореть торжественней.

Сосредоточенно, словно в последний раз говорил с Катушиным, стоял Семён, с глазами, опущенными в пол. Что-то белело у него под ногами; он пошевелил ногой и узнал аптечную коробку из-под ладана. «Съел тебя город, Степан Леонтьич, – подумал Семён, – и ладан твой съел. Будь того и другого вдвое больше, и тогда не осталось бы…» Семён кинул взгляд на Катушина; тот сделался теперь как будто еще меньше, потому что, казалось, был напуган всем этим шумом, происходившим ради него. Сеня не отводил глаз и вдруг заметил в поле своего зрения тонкий профиль Насти в свете мерцавшей свечи. Он перевел глаза на нее.

Она почувствовала, в ее похудевшем лице скользнуло движение улыбки.

– Обрати внимание, – шепнула она, касаясь дыханием его лица, – свечи в руках… Точно под венцом стоим.

– Молодой человек! – сказал в самое ухо Сене дьячок. – Свечи собирают… Представление окончилось, молодой человек! – ядовито повторил дьячок и подмигнул Сене пакостно и стыдно.

Перешептываясь, выходили по двое катушинские гости. В раскрытую дверь вползал кислый, холодный воздух, но все еще стойко держался запах тлеющего фитиля. Кривошеий поп снимал ризу и обстоятельно расспрашивал чернобородого Галунова о катушинском конце. Свечи гасли, темнело.

Сеня уходил почти последним. И опять обернулся он с порога и вспомнил: с того самого места, у окна, где стоял с Настей, он впервые и увидел ее. Но теперь за окном было черно и пусто. Следуя уклону мыслей, он взглянул на свои сапоги: сапоги теперь были красивые, хромовые, приятно глядеть. Все переменяется на свете.

Коечку в углу уже разобрали, угол был пуст и ждал нового постояльца. Только небольшая кучка пыльного сора указывала, что в этом месте обитал хлопотливый человек, – он и насорил.

XVII. Разные события следующего дня

Дальше все пошло, как во сне.

Утром Быхалов сам, идя из города, прочел приказ о дополнительном призыве Сенина года. Сеня встретил сообщение о солдатчине почти равнодушно, – солдатчина сулила ему какой-то выход из положения. Не дослушав, он побежал на катушинские похороны.

Весь обряд похорон показался Сене подчеркнуто обидным. Бумажным пояском закрыли катушинский лоб, едва расправившийся от морщин. Поливали елеем, посыпали песком. Возница, длинный, сутулый верзила в черном, похожий на огромную отмычку для столь же огромного замка, влез на козлы, и похоронные дроги тронулись в путь. Встречные снимали шапки. Над домами кружили голуби. Падал снег и тут же таял. Дальше, когда потянулась чужая Москва, наняли провожатые извозчика. Их было всего двое: Сеня и Дудин. Чулошную бабу видел Сеня только на квартире, утром, – она возилась над катушинским сундучком.

Тут-то и показали тощие клячи всю свою непохоронную прыть. Длиннющими, как жерди, ногами они захватывали большие куски мостовой и неслись, словно боялись людского сглаза, словно обрадовались легкому грузу. За всю жизнь никогда и никуда не спешил так Катушин. Дудинский извозчик тоже не отставал, – словно на свадьбу мчались. Мразь с неба усилилась и уже не успевала таять. Подняли верх.

За заставой, когда мимо побежали домишки, измельчавшие до последней жалкости, дудинский извозчик стал закуривать и поотстал. Извозчик спросил:

– Нет ли спичечки? Дудин сказал:

– Потерпи, черт, скоро отпустим! Тут Сеня с тоской заметил, что Дудин уже раздобылся где-то винцом.

Могилка проморозилась за ночь, но низина давала себя знать: на дне стояла лужица. Кладбищенский батюшка, олицетворение земного уныния, рассыпаясь на верхних нотках, изобразил надгробное рыдание и помахал потухшим кадилом. Сеня скинул вниз первую горсть вязкой холодной земли; она упала комом. Кладбищенский человек, коротконогий и веселый, усердно закидывал заступом розовый катушинский гробок и все порывался заговорить. Наконец он не выдержал:

– Как хотите, конечно, это на чей вкус… А по-моему, там никакого ада нет! Я вот одиннадцать лет копал, все думал: где же он, ад?.. А на двенадцатый открыт, что он промеж нас и находится… Только мы свыклися и не примечаем!

Борода у него быта круглая, рыжая, разбойничья.

– Пьешь? – коротко и с презрением спросил Дудин.

– Пьем… – сознался могильщик. – А что?

– Ничего, ступай! – отвечал Дудин. Когда никого не осталось кругом, Дудин взволнованно вдруг провел рукой по непокорному ершу волос и вздохнул так глубоко, словно собирался последним словом почтить покойного.

– Здесь чайнуха одна есть, с секретом, – неожиданно воровато сказал Дудин. – Вроде поминок закатим… по бестелесном человеке! Пойдем, а?..

Но тут с Дудиным что-то случилось. Он припал к свежему катушинскому холму и весь затрясся. Плакал он всухую, без слез, и с таким звуком, будто в котле клокочет черный и густой сапожный вар… Его прощанье кончилось так же внезапно. Он встал и надел на голову свалившийся картуз.

– Эх, в трясине живем!.. – крикнул он и, не оглядываясь, забывая стряхнуть с колен приставшую землю, пошел с кладбища. Сеня догнал его почти у выхода.

…Чайнуха, набитая воровской мелочью и мастеровой голью, помещалась поблизости, в кривом, с крыльцом, домишке, сзади к нему примыкал пустырь. Уже вечерело, когда они пришли туда. Под черным потолком висела лампа с железным абажуром набекрень.

Они подсели к столику, за которым уже сидел один, – разглядеть его лицо было невозможно. Сеня впервые за всю жизнь пил жгучую противную смесь, не справляясь с отвращением.

Неизвестный, сидевший вместе с ними, глядел внимательно и грустно.

– Что же ты парнишку-то спаиваешь? – спросил он тихо у Дудина, прихлебывая чай из толстого стакана.

– А ты не злись, не подбавляй горечи! – вскочил Дудин. – Ha-ко выпей за упокой человека…

– За свой, что ль, упокой пьешь? – неодобрительно спросил человек.

– А и за мой выпей, какая разница! – клохчущим смехом зашелся Дудин. – Из каких сам-то – мастеровщинка, что ли?

– На заводе тут, по металлу работаем, – неохотно отвечал тот.

– Снарядики точите? A-а, подлецкое ваше дело! – без обиды заворошился Дудин, подливая в стаканы. – А мы вот человека схоронили. Предобрый старикашка! Ну, скажи, разов восемнадцать я инструмент свой пропивал… Приду к нему, грязный, пьяный – тень человека. «Ваше преподобие, скажу, одолжи три рубля на продолжение жизни!» – «Спустил?» – спросит. «Спустил, ваше преподобие!» Он и даст. Я его преподобием-то, чтоб не так совестно было. Так красненькая я ходила промеж вас всю жизнь. Бестеле-есный!.. – протянул мечтательно Дудин.

– Что ж за заслуга… что пьянству помогал? – усмехнулся незнакомый, свертывая папироску и смачивая край бумажки языком. – Жил-был и помер. Жалеть его не за что. В тихом житии не велика заслуга. Хоть брыкнулся бы!..

Дудин даже отодвинулся, заметно оскорбившись замечанием незнакомого.

– Ко-онешно! – передразвил он, выбрасывая руки вверх. – Зачем жи-ил? А кто ему судья! Ты ему судья? Кто меня судить может, как не я сам? Ну, говори, говори мне!.. A-а, ты молчишь, судья неправедный! А почему ты молчишь?.. А потому, что и сам не знаешь, зачем каждый день сапоги надеваешь!

– Я-то знаю… – засмеялся незнакомый.

– Что ж ты знаешь? Ну, отвечай мне, если можешь!.. Ответа не последовало, да его и не понял бы, может быть, захмелевший Дудин. Кто-то забежал к ним за перегородку и крикнул об облаве. Незнакомый поднялся, Дудин и Сеня побежали за ним. Дом еще не был оцеплен. Черный ход вывел их на пустырь, щедро изрытый канавами, как нарочно, для поломки ног. Люди разбегались во все стороны. Сеня потерял Дудина и двинулся наугад по тихой и длинной улочке, скудно освещенной десятком кривых фонарей. Голова горела от дудинского угощенья, стучала кровь в напрягавшемся кулаке: вот он идет, пьяный и осмеянный, а в Зарядье, за толстой стеной, пропивают Настю.

…Лавку еще не закрывали, когда Сеня вернулся в Зарядье.

– Іде это тебя, экого, таскало? По книжкам бы сходил получить! Месяц на исходе… – ворчал Быхалов, когда Сеня нарочито твердой походкой проходил мимо.

– По книжкам?.. – непонимающе переспросил Сеня. Он прошел к конторке, подмигивая внезапному своему решенью, и выбрал книжку, по которой забирал бакалейные товары Секретов.

– Да куда же ты пойдешь в таком виде? – смутился Быхалов. – Спать бы шел.

– Вы думаете, я пьян? – подошел Сеня к прилавку. – Нет, я не пьян.

…Мимо знакомого лихача и нескольких извозчиков, стоявших у ворот, Сеня прошел прямо на секретовскую квартиру, зловеще глядя в точку перед собой. Он поднялся по лестнице и постучал в дверь. За дверью слышны были голоса и вскрики – зарядские помолвки шумные. Сеня постучал еще раз и, не сдержав злости, сильно ударил сапогом в дверь.

– Кто там? – спросил из-за двери испуганный старушечий голос.

– Отвори, Матрёна Симанна! По книжке пришел получить!

– Через часок приди. Вот женихи уедут… – вразумляюще шепнула она, отворяя дверь.

– Велено ждать, – твердо сказал Сеня, почти насильно втискиваясь в прихожую. – Вот я тут, в уголышке, примощусь.

Старуха, боясь затронуть пьяного, металась по прихожей, а Сеня смирно сидел под шубами, держа книжку на отлете в руке. Кажется, он задремал, времени не заметил. Он открыл глаза, когда прихожая наполнилась вдруг шумными возгласами.

Купцы прощались в дверях столовой, посмеиваясь, причмокивая и разводя руками.

– Ну и спасибо, сват, – спокойно говорил один. Другой, похожий на начетчика, одетый поневзрачней, со впалыми висками и с карей проседью в бородке, потирал руки и очень мягко говорил:

– Втроем теперь будем огород городить… С песенкой!

– Честь малому человеку делаете, – чванился Секретов. – А втроем это мы действительно шарахнем!..

– Шарахать-то с толком нужно, – осторожно заметил женихов дядя, невзрачный.

– А мы и с толком. Затрудненья нет! – заметно смутился Секретов, оправляя круглую бороду.

Жениха сразу нашел Сеня. То был мелкого сложения человек, поджарый и напомаженный. Когда смеялся, вся его чистенькая мордочка завязывалась узелком вокруг восторженно выпученного рта. Настя кусала губы. Пётр Филиппыч, разговаривая с гостем, поглядывал на нее просящими, быстрыми глазами.

Пётр Филиппыч сразу заметил, как залилась румянцем Настя, и, проследив ее взгляд, увидел Семёна.

– Зачем пришел, а? – коротко и мягко спросил Секретов Семёна и, подойдя ближе, понюхал воздух.

– Вот! – и щелкнул ладонью по книжке.

– Что это у тебя? – осторожно осведомился Пётр Филиппыч.

– По книжке велено получить, – осипшим голосом произнес Семён.

– По книжке? Ну-ну! – догадался по-своему Секретов и туг же пояснил будущему свату, покачивающемуся на растопыренных чурбаках ног: – Вот народец у нас! Тут я с лавочником в контрах. Так вот он и догадался в такой час потрафить, пьяного прислал. Извините уж, гости дорогие!..

– Да сколь хочешь, пожалуйста, – чванно усмехнулся толстый.

– Ты подожди, парень, – вот гостей провожу… и рассчитаюсь с тобой! – сказал Секретов.

Но он уже не отходил от Семёна, заметив Настино беспокойство. Жених тоже учуял беду и неприметно оглянулся на отцов.

– А я вот что придумал, – вдруг обрадовался Секретов внезапной мысли. – Поступай-ка ты, парень, ко мне в службу… Я тебе и жалованья больше положу… Не век же тебе в мальчишках слоняться. А пока подержи вот шубу женишку… Может, и на чай отвалит, коли не скуп!.. – и подмигнул приглядывавшемуся ко всему с лисьей осторожностью невзрачному свату.

Семён взял шубу из рук жениха и растянул ее в руках, придерживая. Настя окаменело глядела на него, настрого сдвинув брови. Держа кашне в зубах, жених полез руками в рукава, а Семён поднял его, как на дыбу, вместе с шубой; тут-то с женишком и случилось событие, повернувшее всю торжественность помолвки в один непристойный для купеческого дома ералаш.