Текст книги "Жила-была переводчица"

Изнывая среди «мещанской» родни Жюля Рэ, служившего в тыловой администрации, Людмила страстно увлеклась приехавшим на побывку мужем племянницы Жюля Марселем Блоком, старшим братом писателей Жан-Ришара Блока и Пьера Абраама. Инженер путей сообщения, он добровольцем ушел на фронт, стал боевым летчиком и командиром эскадрильи, получил орден Почетного легиона за мужество[104]104
  О Марселе Блоке, впоследствии видном деятеле французского Сопротивления, см.: Abraham P. Mon frère, mécanicien // Les trois frères. Paris: Les Éditeurs français réunis, 1971. P. 74–98.


[Закрыть]. По старой привычке Людмила не стала скрывать своего романа, однако ее красноречивое письмо к мужу, составленное по лучшим литературным правилам и оповещавшее о разрыве, возымело совсем не то действие, на которое она рассчитывала. Людмила считала Жюля, несмотря на его «мещанские» слабости, человеком своей культуры, то есть ценящим откровенность в межличных отношениях и уважающим порывы страсти[105]105
  Savitzky – Spire (30.VII.1916; 10.VIII.1916); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 85–91.


[Закрыть]. Он же прагматично использовал письмо во время бракоразводного процесса как доказательство юридической вины неверной жены, получив благоприятное для себя решение суда по разделу имущества и, что важнее, исключительное право на воспитание детей. Летом 1916 г. Людмила вынуждена была уйти из дому практически без средств к существованию и без дочерей, чьим образованием, к ее вящему ужасу, занялась родня бывшего мужа.

Людмила восприняла очередной удар судьбы в рамках эстетически значимого жизненного текста, который активно для себя создавала. Все случившееся она спроецировала на литературный ряд, восходящий не к Эмме Бовари, но к Анне Карениной[106]106
  Отсылки к Толстому мы находим в ee письмах к Марселю Блоку (12.V.1917) и Андре Спиру (10.VIII.1916; 15.VIII.1916); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 91–92, 133, примеч. 86.


[Закрыть]. Так, обсуждая с Жан-Ришаром Блоком скандал в семье его брата и пытаясь смягчить упреки в эгоцентризме, который Жан-Ришар усмотрел в поведении Марселя, бросившего жену и детей ради любовницы (3.X.1916), Андре Спир подчеркивал эстетический подтекст поведения Людмилы (12.IX.1916):

Несмотря на ее вину, которую она к тому же признает, я ей больше сочувствую, чем противной стороне <то есть Жюлю Рэ и его родным>. По крайней мере, я нахожу в ней важное качество, которого те лишены, – бескорыстность. Следует также привлечь за все это к ответу ту самую великолепную русскую литературу, которая так антиобщественна для нас, чинных западных людей. И еще, Вы себе даже не представляете, насколько смешит меня мужчина, двадцать лет изменяющий всем своим женщинам и вдруг так обремизившийся ‹…› Это ли не случай, оправдывающий чувство «schadenfreude». Правда, при этом выпадают в остаток четверо несчастных детей, обреченных на печальное существование. Но ситуация могла быть менее трагичной, будь эти люди <семья Жюля Рэ> способны на чуткость и отзывчивость[107]107
  Bloch J.-R., Spire A. Correspondance 1912–1947 / Réd. M.-B. Spire. Paris: Éditions Claire Paulhan, 2011. P. 280, 284.


[Закрыть].

Переживая вынужденное расставание с детьми как повторение трагедии с Мюгет, Людмила опосредует личную драму на письме. Опасаясь потерять дочерей духовно (они видятся лишь в дозволенные судом дни, а остальное время Марианна и Николь предоставлены тлетворному, по мнению Людмилы, влиянию семьи Жюля), она так или иначе вписывает свою ситуацию в целый ряд текстов, которые выходят из-под ее пера до середины 1920‐х гг. (то есть до того времени, когда дочери становятся достаточно взрослыми, чтобы общаться с ней независимо от воли родни). В 1917–1918 гг. она ведет дневник, адресованный дочерям; по ее замыслу они прочитают его лишь взрослыми, как бы в противовес или в виде противоядия тем ценностям, которые им прививают в семье Жюля Рэ. Дневнику Людмила поверяет интимные переживания; объяснение своего поведения; свои идеалы и стремления, которые она подсознательно приписывает и дочерям; размышления о детском воспитании – то есть все, чему не место в перлюстрируемых письмах матери к семилетней Николь и девятилетней Марианне. «Я борюсь за право оставаться собой и совершенствоваться», – записывает она 29 июля 1918 г.:

Все это я хочу сохранить, развить и передать вам. Даже когда вы были младше, я развивала в вас личности. Вы, как иностранки, живете в тюремной «среде». На вас печать человеческого благородства, которая беспокоит окружающих. Они стараются загнать вас в угол, смягчить вас упражнениями в посредственности, сделать вас «послушными» и такими же безликими, как они сами. Для меня ваши «недостатки», вытравливаемые неуклюжими наказаниями, это качества, которым они неспособны дать выход и найти применение. Им, наверное, удастся немного согнуть вас, таких стройных в тот миг, когда вас у меня отняли! Они научат вас лгать, бояться, сваливать в темных углах сознания все то, что мы хотим скрыть от считающих себя нашими хозяевами. Именно здесь для меня источник самой страшной боли от нашей разлуки. Но здесь же заключена и причина моего стремления жить полной жизнью, с любовью и верой, в восхищении и простоте. Пусть не говорят, что ради своего Счастья я пожертвовала вашим: нужно, чтобы я всегда оставалась для вас источником правды. Я не только себя ради, но и ради вас разбила и переделала свою жизнь. Ведь живущие во лжи неспособны учить правде[108]108
  Savitzky L. Enfants; SVZ16, Journaux (1917–1957), Fonds Ludmila Savitzky, IMEC.


[Закрыть].

Со временем первоначальная мотивация дневника как подборки неотправленных писем для узкосемейного потребления стушевывается, и повествование приближается к модернистскому жанру дискурсивного самоанализа, напоминая розановские «Опавшие листья», – с той значительной разницей, что Людмила, отредактировав и перепечатав законченный текст, не стремилась к его публикации. Дневник так и остался в машинописи, подобно сборнику из сорока стихотворений («Poèmes pour la France»), для которого Савицкая безуспешно искала издателя в 1917 г.[109]109
  См. ее письма к Андре Спиру (10.XII.1916, 19.V.1917); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 116–117, 134–135. Из этих стихотворений было опубликовано лишь одно: La grande guerre frappe. Et il faut que je chante! // Le Cri des Flandres. 1915. № 305. 21 février. P. 1.


[Закрыть] Остался неизданным и автобиографический роман, написанный ею в начале 1920‐х[110]110
  Рукопись романа, написанного между 1920 и 1925 гг., хранится в бумагах Л. Савицкой под тремя разными названиями: «L’ Armure occidentale», «Où le soleil se lève», «Nec spe nec metu».


[Закрыть]. Неуверенность в собственном художественном даре и, что не менее важно, равнодушие к литературному профессионализму сочетались в Людмиле с эстетической требовательностью, заставлявшей ее постоянно сомневаться в качестве своих писаний и целесообразности их публикации. Судя по ее записным книжкам, Людмила время от времени принималась составлять новую книгу стихов и редактировать роман в надежде на публикацию, но всякий раз бросала оба проекта[111]111
  См. запись за 10 июня 1923: «Разбирала свои стихотворения, чтобы составить из них книгу» (пер. с фр.). 1 января 1926: «Перечитывала, правила, переиначивала роман „Où le soleil se lève“» (пер. с фр.). Записные книжки хранятся в частном собрании наследников Л. Савицкой.


[Закрыть]. К тому же, требуя от редакторов и издателей скрупулезной выплаты гонораров, она не жила литературным трудом, доверив свое материальное благополучие Марселю Блоку, за которого вышла замуж в 1919 г., в очередной раз сменив фамилию – официально на Bloch-Savitzky, а в личном общении с коллегами-литераторами став просто «madame Bloch».

Зато в 1920 г. увидел свет ее первый роман для детей[112]112
  Lud. La Clairière aux enfants. Paris: E. Figuière et Cie, 1920.


[Закрыть], изданный под псевдонимом Lud и начатый одновременно с дневником под впечатлением общения с дочерьми. Избегая упрощений, пуританских фигур умолчания и сентиментальности, свойственных французской детской литературе того времени, роман повествует о жизни группы детей – этнических русских, немцев и евреев – во Франции времен Мировой войны, которую они пытаются осмыслить. Книга поразила критиков тонким пониманием детской психологии, тактом и способностью «по-взрослому» объяснить сложные этические, религиозные и политические вопросы. Идеологически левых читателей роман покоробил – патриотическим пафосом и отсутствием новомодного пацифизма[113]113
  La Clairière aux enfants, par Lud // L’ Idée libre. 1921. № 12. Janvier. P. 300; Charasson H. La Vie littéraire // Le Rappel. 1920. № 18088. 19 juin. P. 2; Hagani B. Livres et brochures // Le Peuple juif. 1920. № 44. 29 octobre. P. 12; Rachilde. Les Romans // Le Mercure de France. 1920. № 528. 15 juin. P. 758.


[Закрыть]. Людмила потом признавалась в письме к Жан-Ришару Блоку (8.V.1926), что война и большевистский переворот заставили ее пересмотреть политические взгляды молодости: «Кстати, я все дальше удаляюсь от левизны, чей нарочитый интернационализм мне теперь представляется наивной утопией ‹…› Воссоздание национального сознания мне кажется единственным способом спасения цивилизации. Боже мой! Куда меня несет! Уверяю Вас, что я впервые высказываю подобное кредо!» – пишет она деверю[114]114
  Bibliothèque Nationale de France. Département des manuscrits (далее – BNF). Fonds Jean-Richard Bloch. T. VIII.


[Закрыть]. Однако двумя годами ранее то же кредо прозвучало в ее письме к мужу (26.IX.1924) при обсуждении проекта нового романа для детей, вдохновленного, подобно предыдущему, общением с дочерьми и переживаниями об их воспитании и образовании в семье отца:

Я не люблю, особенно в детской литературе, проповедей антирелигиозности, пацифизма и равноправия. Мне не по душе системы, провозглашающие человечество вершиной творения и отрицающие сверхчеловеческое. Мое религиозное сознание растет по мере того, как окружающий мир все глубже грязнет в практических заботах несчастного и слепого муравейника, который представляют собой современные мужчины и женщины. Я терпеть не могу пацифистов наших дней, носящихся со своим абсурдным убеждением, что наивысшее благо для человека это отсутствие страдания и смерти ‹…› Можно было бы желать и достичь мира во всем мире, если бы человечество вышло из последней войны морально усовершенствованным. Однако оно, по-моему, лишь опустилось еще ниже – и не с 1914 года, а именно с 1918-го, отвернувшись от героизма храбрых, чтобы воспеть пронырливость политиков, пыл промышленников, эгоизм старых и карьеризм молодых. Мир возможен только в краю медитации и самосозерцания, как Индия Тагора. Но и такая страна становится жертвой иностранных стяжателей из‐за своего же пацифизма. ‹…› Поэтому в моих писаниях для детей не будет места идеям из <политически левых журналов и газет> «Europe», «L’ Humanité» и т. п.[115]115
  Здесь и далее цитируемые письма Людмилы Савицкой к Марселю Блоку хранятся в частном собрании ее наследников.


[Закрыть]

Впрочем, отход от политической левизны еще не означал выхода из транснациональной модернистской культуры. Напротив, 1920‐е гг. принесли Людмиле серию новых знакомств и литературных связей, позволивших ей отдать предпочтение переводу и критике как творческим сферам, в которых она чувствовала себя наиболее уверенно. Отсюда и ремарка в ее письме к Марселю Блоку (7.IX.1920): «Прочитала я статью <Анри> де Ренье, действительно отвратительно написанную! Какого черта поэты лезут в критики?» После второго развода Людмила уже не помышляла о возвращении в театр. В начале 1920‐х – уже не под псевдонимом или фамилией очередного мужа, а под собственным именем – она публикует стихи[116]116
  Savitzky L. À l’Amitié nouvelle // Les Feuilles libres. 1919. № 2. 1 décembre. P. 50–51; Maturité // The Anglo-French Review. 1920. № 3. April. P. 274; Pensée au lit de mort de Georges Périn, 19 février 1922 // Le Thyrse. 1923. 1 décembre. P. 3–4; Journée devant la Loire // La Revue européenne. 1923. № 7. 1 décembre. P. 14–15.


[Закрыть] и прозу[117]117
  Savitzky L. La Poursuite de l’Organdi // Le Mercure de France. 1922. № 571. 1 avril. P. 61–70; Aube // Menorah. 1924. № 22. 15 décembre. P. 325–326.


[Закрыть] в журналах умеренно модернистского толка. На протяжении всего десятилетия она регулярно печатает статьи и рецензии о театральной и литературной жизни, французской и иностранной, выступая в качестве критика в целом ряде периодических изданий, от «The English-French Review», подконтрольного англо-американским модернистам, до «La Revue européenne», где редакционную политику диктуют соратник Андре Жида Валери Ларбо, конфидент Марселя Пруста Андре Жермен и бывший дадаист, исключенный из сюрреалистов за неподчинение групповой дисциплине, Филипп Супо. Однако известность и литературное признание Людмиле принесла именно переводческая деятельность.

С 1912 г. Андре Спир сотрудничал с Франком Стюартом Флинтом, Эзрой Паундом и Ричардом Олдингтоном, группировавшимися вокруг журнала Гарольда Монро «The Poetry Review». Эта поэтическая среда вскоре стала известна под именем имажистов (les Imagistes), которое придумал Паунд, веривший, что рекламный магнетизм французских названий способен привлечь потребителя не только в парикмахерскую или в ресторан, но и в книжную лавку. После того как Паунд объявил Спира имажистом, статьи последнего, переводы его поэзии и критические оценки его творчества стали появляться в англо-американских модернистских журналах «The Egoist», «The Poetry Review», «Poetry», «New Age», «The Anglo-French Review» и «The Dial». Спир, в свою очередь, прилагал усилия к пропаганде имажистов, вскоре переименовавшихся в вортицистов, во Франции[118]118
  Spire M.-B. André Spire and the Imagists // Florida English. 2008. № 6. P. 112–122.


[Закрыть]. В 1919 г. он отрекомендовал Людмилу Олдингтону и Флинту как тонкого критика и переводчицу[119]119
  Spire – Savitzky (11.VII.1919); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 204–207.


[Закрыть]. Тогда же, обратившись с предложением сотрудничества к Монро, который открыл в Лондоне магазин-издательство «The Poetry Bookshop», Людмила получила доступ к новейшим книгам и сборникам англоязычных модернистов[120]120
  Harold Monro (13.XII.1919), ксерокопия письма хранится в собрании наследников Л. Савицкой.


[Закрыть]. В следующем году появляются ее первые статьи о них[121]121
  Savitzky L. Esquisses anglaises. H. D. // Les Feuilles libres. 1920. № 7. Mai. P. 249–253; Richard Aldington. Poète imagiste // The Anglo-French Review. 1920. № 6. June. P. 569–576; Esquisses anglaises. Ezra Pound // Les Feuilles libres. 1920. № 10. Juillet. P. 391–395.


[Закрыть] и переводы из их поэзии[122]122
  H. D. [Hilda Doolittle]. Petits poèmes // Les Feuilles libres. 1920. № 7. Mai. P. 253–255; Ezra Pound. Albatre. – Ortus. – Tempéraments. – La Mansarde. – Causa // Les Feuilles libres. 1920. № 10. Juillet. P. 396–397.


[Закрыть].

Остро ощущая свое маргинальное положение в модернистских кругах, где женщины – несмотря на выбор «нового сознания» и «новой морали» как средств общественной и культурной эмансипации – зачастую считались, подобно евреям, творчески неполноценными личностями[123]123
  Childs P. Modernism. London: Routledge, 2008. P. 23–24; Clark S. Sentimental Modernism. Bloomington: Indiana University Press, 1991. P. 1–2; Эконен К. Творец, субъект, женщина. С. 6–7, 16, 55, 61; The Female Imagination and the Modernist Aesthetic / Eds S. Gilbert, S. Gubar. New York: Gordon and Breach, 1986; Holmgren B. Stepping Out / Going Under: Women in Russia’s Twentieth-Century Salons // Russia. Women. Culture / Eds H. Goscilo, B. Holmgren. Bloomington: Indiana University Press, 1996. P. 229–233.


[Закрыть], Людмила с опаской вошла в знакомую ей лишь по печати англо-американскую модернистскую культуру, которая была, пожалуй, даже более мизогинной, чем русская. Так, если А. А. Блок полагал, что, в отличие от авторов-евреев, женщины все же «имеют право скрывать от читателей свое авторство, а то не будут достаточно их уважать», Эзра Паунд, на раннем этапе своего творчества, опасался женщин больше, чем евреев: в 1915 г., планируя новый печатный орган, он собирался назвать его «Мужской журнал» («Male Review»), где «женщинам писать не разрешается». На замечание о потере ценных сотрудниц Паунд заметил, что таковых наберется не более полудюжины, зато искомый «прилив мужества» поднимет качество журнала[124]124
  Штейнберг А. Друзья моих ранних лет (1911–1928) / Под ред. Ж. Нива. Париж: Синтаксис, 1991. С. 41; Materer T. Make It Sell! Ezra Pound Advertizes Modernism // Marketing Modernisms / Eds K. Dettmar, S. Watt. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1996. P. 20; Moody A. D. Ezra Pound: Poet. Oxford: Oxford University Press, 2007. Vol. 1. The Young Genius, 1885–1920. P. 317–318. К мнениям Паунда и Блока стоит прибавить дневниковую запись Михаила Кузмина (13.IX.1914): «Если бы мог быть хороший журнал! Чистых, порядочных людей, без бабья и жидов!» (Кузмин М. Дневник 1908–1915 / Под ред. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2005. С. 478).


[Закрыть]. После согласия Паунда на предложение перевести подборку его стихов Людмила все же переспросила, хочет ли он, чтобы перевод сделала женщина. Дело в том, что первое письмо к ней поэта (14.III.1920), глухого к славянской ономастике и принявшего корреспондентку за мужчину, начиналось словами «Cher Monsieur» (милостивый государь)[125]125
  SVZ6. Pound, Ezra et Dorothy. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть]. В ответ на повторный запрос Паунд разразился характерной для него полукомической отповедью, мешая английские и французские фразы:

Милостивая государыня:

Какого черта мне бы пришлось не по душе, что Вы женщина. Более того, надеюсь, что Вы красавица, хотя это скорее Ваше дело, чем мое; и даже если Вы некрасивы, утешьтесь, ум тоже красота. Женщине всегда предоставлено два пути. Я, конечно, склонен считать Вас умной, потому что Вы узнали о моем существовании в мире, где подавляющее большинство того не подозревает, а большинство тех, кто знает, сожалеют о нем в той или иной степени ‹…›[126]126
  Письмо без даты (начало 1920); SVZ32. L. S. sur la poésie anglaise, Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть]

Обнадеженная таким образом, Людмила приступила к работе над переводами и критической статьей о Паунде. Тот, быстро оценив ее литературный потенциал – несмотря на свое убеждение, что «русские всегда были и остаются тупым и неинтересным народом»[127]127
  Из письма Паунда к отцу (август 1917, без даты); Moody A. D. Ezra Pound. P. 329.


[Закрыть], – сделался чем-то вроде импресарио Людмилы среди англоязычных модернистов, засыпавших ее приглашениями к сотрудничеству. Самым значительным оказался проект перевода романа Джеймса Джойса «Портрет художника в юности» (1914–1915). Паунд, с присущей ему безапелляционностью, заставил Людмилу прочитать «Портрет…» в один из своих приездов в Париж, незадолго до прибытия туда же семьи Джойсов в июле 1920 г.[128]128
  Savitzky L. Dedalus en France // Joyce J. Dedalus. Portrait de l’artiste jeune par lui-même / Tr. Ludmila Savitzky. Paris: Gallimard, 1943. P. 7.


[Закрыть]

Джойс поначалу собирался в Париж лишь на пару недель, и если его пребывание в межвоенной столице транснациональной модернистской культуры затянулось на двадцать лет, то этим он был обязан профессиональной и личной поддержке поклонников-энтузиастов, среди которых не последняя роль выпала и Людмиле Савицкой, высоко оценившей его первый роман. Паунд считал перевод «Портрета…» срочно необходимым для литературной репутации малоизвестного автора, работавшего в то время над «Улиссом». К Людмиле он обратился по двум причинам. Во-первых, она была подходящим литературным агентом со связями во французской печати, доказательством чему служила ее летняя публикация стихов Паунда в сопровождении критического обзора его творчества. С другой стороны, знание пяти языков (кроме русского, французского и английского, она владела немецким и итальянским) делало Людмилу идеальной переводчицей Джойса, чуткой к лингвистической полифонии прозы англоязычного ирландца, прожившего пятнадцать лет в Триесте и Цюрихе. Людмила вспоминала:

Переводя это ирландское произведение, понимаешь, что отдельные ноты его особенной музыки звучат более точно не на нашем <французском>, а на других языках. Зачастую, пока мучаешься отсутствием французского эквивалента, на бумагу просится немецкое, русское или итальянское слово. И в этом нет ничего удивительного для того, кто знает, как сам Джойс, стремясь за пределы современного английского, собирал по странам и эпохам слова, необходимые для наиболее полного самовыражения. И кто знает, не последуют ли переводчики грядущих веков его примеру, чтобы создать иную, всемирную, литературу для иного человечества?[129]129
  Savitzky L. Dedalus en France. P. 14.


[Закрыть]

Паунд сначала предложил перевод «Портрета…» Дженни Серруи – бельгийке, чей парижский литературный салон и агентство служили связующим звеном между англо– и франкоязычными модернистскими культурами. Однако Серруи сочла роман слишком трудным. Людмила же, отложив текущие дела, с охотой взялась за проект в начале июля[130]130
  James Joyce – Harriet Weaver (12.VII.1920); Letters of James Joyce / Eds R. Ellmann, S. Gilbert. London: Faber and Faber, 1957. Vol. 1. P. 142.


[Закрыть]. Роман поразил ее как своей поэтикой, так и стремлением героя, Стивена Дедала, к полной творческой самореализации в искусстве и жизни, что было созвучно модернистскому самосознанию самой переводчицы[131]131
  Savitzky L. Dedalus en France. P. 8.


[Закрыть]. Не последнюю роль сыграла и тематическая перекличка джойсовского повествования с ее личной драмой, так как страдания юного героя в филистерской атмосфере школы-интерната напомнили Людмиле положение ее дочерей в семье бывшего мужа. Два десятилетия спустя она все еще мыслила работу над французской версией «Портрета…» в категориях ухода за оставленным на произвол судьбы ребенком. Попрекая Джойса невниманием к переводу из‐за нового детища, «Улисса», Людмила писала о «Портрете…» как о своем «приемыше», за которым ей пришлось «ухаживать по мере сил», так как он был «брошен отцом»[132]132
  Savitzky L. Dedalus en France. P. 13.


[Закрыть]. То же проецирование личной драмы на роман Джойса мы находим в дарственной надписи на экземпляре свежеизданного перевода, который Людмила преподнесла четырнадцатилетней дочери: «Моей Марианне, ясной и веселой, эта прекрасная книга, сложная и скорбная, в переводе ее матери».

Но прежде чем усыновить героя автобиографического романа Джойса, Людмила попыталась взять под крыло его создателя. В день приезда Джойсов в Париж она предложила Паунду приютить новоприбывших в своей старой квартире в Пасси, откуда они с мужем недавно съехали, поселившись по соседству[133]133
  Ludmila Bloch-Savitzky (9.VII.1920); The James Joyce Collection. The Poetry Collection. University at Buffalo (SUNY). XVI: Other Correspondents.


[Закрыть]. Обеспечив Джойсa с женой и детьми жильем (они пробыли у Людмилы с 15 июля по 1 ноября) и все больше входя в роль посредницы, переводчица взялась за социализацию «своего автора», как она при случае назвала Джеймса[134]134
  Savitzky L. Dedalus en France. P. 12.


[Закрыть]. При содействии Андре Спира Людмила организовала в его салоне неформальный вечер в честь Джойсов, пригласив знакомых с литературными связями: Эзру Паунда, беллетриста Жюльена Банда и поэта Андре Фонтенаса, которые потом помогали ей искать издателя для французской версии «Портрета…». Спир же пригласил Адриенну Монье, владелицу модернистского книжного магазина-издательства «La Maison des Amis des Livres», которая привела на вечер свою подругу Сильвию Бич, основательницу книжной лавки «Shakespeare and Company» – в то время эпицентра англо-американской модернистской общности в Париже[135]135
  Savitzky – Spire (4.VII.1920); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 237; Spire A. La Rencontre avec Joyce // Sylvia Beach (1887–1962). Paris: Mercure de France, 1963. P. 42–43.


[Закрыть].

На вечеринке, состоявшейся 11 июля 1920 г. в доме Спиров, произошло знакомство Джойса с Бич, будущей издательницей «Улисса», которая, подобно Людмиле, попробовала взять писателя под свое крыло. Их конкуренцией, видимо, объясняется умаление роли Людмилы в парижской эпопее Джойса, писавшейся до последнего времени в оптике, заданной мемуарами Бич, где Савицкая упоминается лишь вскользь[136]136
  Beach S. Shakespeare and Company. London: Faber and Faber, 1959. Chapter 5. Ulysses in Paris. P. 47.


[Закрыть]. Несмотря на старания авторитетного биографа Джойса[137]137
  Ellmann R. James Joyce. Oxford: Oxford University Press, 1982. P. 488–489.


[Закрыть], эпизодическая роль Людмилы в парижской карьере писателя стала общим местом модернистской историографии[138]138
  Fitch N. Sylvia Beach and the Lost Generation. New York: Norton, 1983. P. 61–63; Murat L. Passage de l’Odéon: Sylvia Beach, Andrienne Monnier et la vie littéraire à Paris dans l’entre-deux-guerres. Paris: Fayard, 2003. P. 34.


[Закрыть]. Впрочем, отчет самой Людмилы о том же вечере, в предисловии к французскому переизданию «Портрета…» (1943), тоже пестрит фигурами умолчания[139]139
  Savitzky L. Dedalus en France. P. 12.


[Закрыть], которые она объяснила Спиру (16.V.1945) цензурными условиями немецкой оккупации – ведь на знаменитом вечере присутствовали евреи (чета Спиров, муж Людмилы Марсель Блок, Жюльен Банда) и американские граждане (Паунд, Бич)[140]140
  Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 619.


[Закрыть]. Как бы то ни было, конкуренция двух посредниц за право считаться литературным Виргилием Джойса-Данте сквозит как в параллелизме названий их воспоминаний («Дедал во Франции» – Савицкая, 1943, и «„Улисс“ в Париже» – Бич, 1950), так и в логике Людмилы-мемуаристки, которая исподволь сопоставляет успешную рекламную кампанию, организованную Бич вокруг «Улисса», и свои усилия по запуску «Портрета…» во французский литературный оборот – усилия, казавшиеся Людмиле тем более недостаточными, чем большую личную ответственность за судьбу романа во Франции она испытывала, переживая ее как судьбу приемного ребенка[141]141
  Savitzky L. Dedalus en France. P. 12–13.


[Закрыть].

Нотки разочарования, проскальзывающие в воспоминаниях Людмилы, объясняются несбыточностью ее изначальных ожиданий от проекта, ради которого она забросила все текущие дела. Восхищаясь романом, она надеялась превратить процесс перевода в эстетическое и духовное общение с Джойсом. Однако сотрудничество с ирландцем, оказавшимся, по выражению Спира, чуждым теплу человеческого общения[142]142
  Spire A. La Rencontre avec Joyce. P. 44.


[Закрыть], лишь ввергло ее в уныние. Втайне неся психологический груз «Портрета…», постоянно напоминавшего ей о личной драме, Людмила все же не могла удержать в секрете перипетии работы, вылившиеся в конфликт с автором, которого она обвиняла в несерьезном отношении к проекту. Он же в письмах к общим знакомым попрекал переводчицу за недостаточную расторопность, чем еще больше настраивал ее против себя[143]143
  Подробнее см.: Livak L. A Thankless Occupation: James Joyce and His Translator Ludmila Savitzky // Joyce Studies Annual. 2013. P. 33–61. Здесь же опубликованы письма Джойса, хранящиеся в: John Rodker Papers. Series V. Ludmila Savitzky Personal Papers 1920–1955. Box 44. Folder 5. Harry Ransom Humanities Research Center, University of Texas at Austin (далее – Ransom). Электронная версия: http://sites.utoronto.ca/tsq/41/tsq41_livak.pdf (дата последнего просмотра 30.V.2018). Со времени публикации нами обнаружены дополнительные письма Джойса к Савицкой, которые сейчас готовятся к печати.


[Закрыть]. Джойсу не терпелось увидеть книгу по-французски. Он надеялся, что перевод откроет ему двери в парижскую печать, которая станет новым источником материального достатка его семьи. Людмила же не торопилась, рассматривая литературный перевод как форму творческого самовыражения, а не оплачиваемую профессиональную услугу. Вот как она впоследствии описывала свою работу над «Портретом…»:

Переводить. Какой дьявольский соблазн ухватиться за крылья чужой мысли, вступить, подобно Иакову, в отчаянно неравную борьбу, из которой сегодня выходишь победителем, завтра побежденным ‹…› Переводить, настраивать компас, вбивать вехи там, где взлеты и падения вдохновения кажутся неудержимыми и непросчитанными. Однако «Портрет» из тех книг, где за кажущейся беспечностью таится математический расчет ‹…› Переводить. Дни напролет двигаться и вести себя, как автомат, так как носишь в себе мысль и ви´дение иного человека. Шаги, слова и поступки представляются предательскими постольку, поскольку не следуют из этого ви´дения, из этой мысли. Невозможное совпадение автора с переводчиком. Продолжающийся ночами поиск подходящего слова, порой распускающегося во сне цветком, цветком улетающим, за которым нужно бежать. <Ференц> Лист говорил, что «в переводе бывают точности, равные измене». Но в отношении к Джойсу неточность была бы кощунством[144]144
  Savitzky L. Dedalus en France. P. 10.


[Закрыть].

Жалуясь Спиру на трения с Джойсом (15.III.1921), Людмила, однако, просила его «ничего не рассказывать Эзре <Паунду>, ибо следует терпеливо сносить неприятности, причиняемые нам гениями. Я давеча была на него <Джойса> сердита, но в глубине души я им восхищаюсь; да, к тому же, какое дело остальному человечеству, что переводить Джойса – невыносимое занятие??!!»[145]145
  Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 265.


[Закрыть] Наконец, в апреле 1921-го, перевод был готов и Людмила, утомленная кропотливой работой и эмоционально измученная, отослала машинопись автору, надеясь больше к роману не прикасаться, «разве что для правки гранок»[146]146
  Savitzky – Spire (15.IV.1921); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 271.


[Закрыть]. Она даже попыталась сбежать от Стивена Дедала, его создателя и парижской литературной жизни, чтобы «насладиться заслуженным отдыхом в Бретани»[147]147
  Savitzky L. John Rodker (1955); John Rodker Papers. Series IV. Box 42. Folder 3 (Ransom).


[Закрыть]. Но и там тень Джойса и заботы о «Портрете…» продолжали ее преследовать.

В Бретани Людмилу нагнала бандероль с машинописью романа «The Switchback» («Американские горки») неизвестного ей Джона Родкера – поэта, издателя, сотрудника журнала «The Egoist» и соратника Паунда. Полистав роман, она наотрез отказалась его переводить, «представив себе муки», связанные с «передачей необычного стиля ‹…› чрезвычайно искреннего, сурового и сжатого, не прощающего ни малейшей небрежности»[148]148
  Ibidem.


[Закрыть]. В устах Людмилы эта фраза звучала решением не повторять недавней ошибки. Отказ был бы еще категоричнее, знай она, что Родкер играл ключевую роль в подготовке книжной публикации «Улисса», ради которого Джойс бросил на произвол судьбы перевод «Портрета…»: Бич выпустит нецензурный роман во Франции в феврале 1922-го, а Родкер провезет его контрабандой в Англию и переиздаст там в октябре под маркой «The Egoist Press». К счастью, Родкер не успокоился. В конце лета 1921 г. они с Паундом без спросу явились к Людмиле с повторной – польстившей ей настойчивостью – просьбой, перед которой переводчица не устояла[149]149
  Роман Родкера в ее переводе печатался по частям (Rodker J. Montagnes russes // Les Écrits nouveaux. 1922. T. III–IX), а затем вышел отдельной книгой: Rodker J. Montagnes russes / Tr. Ludmila Savitzky, intr. Edmond Jaloux. Paris: Stock, 1923.


[Закрыть], чему способствовали и личные качества очаровавшего ее Родкера. В нем Людмила действительно нашла то, чего искала и не обнаружила в Джойсе, – отзывчивого коллегу и близкого друга на всю оставшуюся жизнь (несмотря даже на недовольство вторым браком старшей дочери Марианны, вышедшей замуж за Родкера в середине 1940‐х)[150]150
  Подробнее о Родкере см.: Livak L. Exporting Soviet Literature: An Episode // Venok: Studia Slavica Stefano Garzonio Sexagenario Oblata / Ed. G. Carpi [et al.]. Stanford, 2012. Vol. 2. P. 246–265 (Stanford Slavic Studies 41); Patterson I. The Translation of Soviet Literature: John Rodker and PresLit // Russia in Britain, 1880–1940 / Eds R. Beasley, Ph. Bullock. Oxford: Oxford University Press, 2013. P. 188–208.


[Закрыть]. А англо-еврейского модерниста, оценившего ум и художественный вкус Людмилы, особенно поразил ее личный антиконформизм – именно так он прочитал историю жизни новой знакомой, отдельно отметив ее юдофилию, нехарактерную как для европейской культурной жизни вообще, что Родкер знал по личному опыту, так и для модернистской среды, в которой они вращались[151]151
  Savitzky – Spire (21.I.1957); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 696.


[Закрыть]. Подобно Людмиле, Родкер видел в маргинальности одну из основных модернистских ценностей. Поэтому он сознательно играл на своем еврейском происхождении и воспитании в лондонском квартале, заселенном иммигрантами из Восточной Европы. «В Париже я чувствую себя англичанином, а в Лондоне иностранцем», – писал он, как бы дразня юдофобов Эзру Паунда и Уиндема Льюиса, с которыми тесно сотрудничал (Льюис ответил ему антисемитской карикатурой в романе «The Apes of God» <«Божьи обезьяны», 1930>)[152]152
  Williams D. Fighting on Different Fronts: Isaac Rosenberg and John Rodker // Whitechapel at War: Isaac Rosenberg and His Circle / Eds S. MacDougall, R. Dickson. London: The London Jewish Museum of Art, 2008. P. 97–98.


[Закрыть]. Не случайно четверть века спустя в письмах к Родкеру, которые Паунд диктовал жене в психиатрической лечебнице, куда попал по приговору американского суда за фашистскую пропаганду, поэт не только отрицал обвинения в антисемитизме (коим публично пробавлялся накануне и во время Второй мировой войны), но и просил Родкера передать Людмиле и Спиру уверения в своем благом расположении к евреям[153]153
  Dorothy Pound – John Rodker (28.VIII.1946; 29.VIII.1946); SVZ6. Pound, Ezra et Dorothy. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть].

Хотя работа над переводом «Портрета…» подошла к концу, поиск издателя продолжался. Из переводчицы Людмила превратилась в литературного агента. Поначалу она рассчитывала издать роман по частям в периодике, а затем выпустить отдельной книгой. Вопреки ожиданиям Джойса отклонили и в «Le Mercure de France», чей литературный редактор, ветеран французского модернизма Андре Фонтенас, был приятелем Людмилы; и в «La Nouvelle Revue Française» – журнале, подконтрольном кругу Андре Жида и повторно севшем в лужу, отвергнув роман Джойса подобно роману Пруста десятью годами ранее; и в ряде других периодических изданий, отославших рукопись с разными отговорками. «Портрет…» казался то излишне натуралистичным; то чрезмерно непристойным; то слишком оригинальным; то очень длинным; а один рецензент даже нашел в нем нежелательный ирландский национализм[154]154
  Savitzky L. Dedalus en France. P. 11; Spire A. La Rencontre avec Joyce. P. 44.


[Закрыть]. Но и после того, как Людмила убедила директора издательского дома «La Sirène» Феликса Фенеона принять рукопись к печати (Джойс подписал контракт 11 августа 1921 г.), сага с «чутко переведенной, великолепной книгой», как выразился Фенеон (1.III.1922)[155]155
  John Rodker Papers. Series V. Ludmila Savitzky Personal Papers 1920–1955. Box 44. Folder 13 (Ransom).


[Закрыть], тянулась еще пару лет, пока стоявшее на грани банкротства издательство не перекупила фирма «Crès», выпустившая наконец роман в марте 1924-го, за несколько месяцев до публикации по-французски первых отрывков из «Улисса» в журнале Адриенны Монье «Commerce»[156]156
  Joyce J. Dedalus, portrait de l’artiste jeune par lui-même. Paris: La Sirène, 1924.


[Закрыть].

Все это время Людмила спасала свое детище от красного карандаша редакторов, стремившихся стилистически «причесать» прозу Джойса[157]157
  См.: Livak L. A Thankless Occupation. P. 42–43.


[Закрыть]. Впоследствии рецензент модернистского журнала «Europe» будет петь дифирамбы «неприязни к элегантным упрощениям» в переводе «Портрета…», хваля Людмилу за «верность духу этой роскошной и щербатой вещи», а также за «передачу глубоких нюансов, в которых таится незабываемая оригинальность» романа, «противопоказанного ленивым читателям»[158]158
  Hertz H. «Dedalus» // Europe. 1924. № X. P. 246–249.


[Закрыть]. Но и после публикации «Портрета…» уход за «приемышем» не прекратился. Теперь труднодоступному роману неизвестного писателя следовало найти место в пресыщенной событиями литературной жизни Франции. Весной – летом 1924 г. Людмила развила бурную деятельность, рассылая экземпляры «Портрета…» знакомым литераторам с просьбой о рецензиях. Позже она признавалась, что лишь критический резонанс романа окончательно убедил ее как в удаче проекта (ее французский перевод «Портрета…» останется единственным до 2012 г.), так и в собственных литературных способностях[159]159
  Savitzky L. Dedalus en France. P. 13.


[Закрыть]. Критики подчеркивали: Джойсу невероятно повезло, так как он нашел в Савицкой вымирающий вид переводчика-альтруиста, рассматривающего свое дело как искусство, а не доходное ремесло[160]160
  См. недатированное письмо Спира (<IV.1924>; Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 472) и отзывы других литераторов в письмах к Людмиле: Georges Duhamel (1.VI.1924), Jacques Calmy (29.IV.1924), Charles Vildrac (10.V.1924) и пр.: John Rodker Papers. Series V. Box 44. Folder 14 (Ransom).


[Закрыть]. Несмотря на хвалы и лавры первенства – ведь именно с «Портрета…» началось знакомство французского читателя с творчеством Джойса, – четырехлетний проект заставил Людмилу признать труд литературного переводчика довольно «неблагодарным занятием»[161]161
  Savitzky – Spire (20.IV.1922; 20.VI.1922); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 318, 329.


[Закрыть].

Пока тянулась история с Джойсом, Людмила успела написать второй роман для детей, «Jean-Pierre», который был хорошо встречен критикой[162]162
  Она сначала публиковала его по частям под псевдонимом Lud в детском журнале «L’ Âge heureux» (XII.1924–VI.1925), а затем отдельной книгой: Lud. Jean-Pierre. Paris: Librairie Gédalge, 1929. См. критические отзывы: Collection Aurore // Revue des lectures. 1930. № 5. 15 mai. P. 575; Jean Pierre, par Lud // Mon chez moi. 1930. № 75. Février. P. 43; Clarétie G. Les nouveaux livres // L’ Ami du peuple. 1930. № 676. 9 mars. P. 8; Hertz H. Les Livres // Menorah. 1930. № 4. 15 février. P. 56.


[Закрыть], и продолжала печатать «взрослую» поэзию и прозу. Но ни эти публикации, ни восторженные отзывы на переводы, ни спрос на ее критические статьи не разубедили Людмилу в оценке собственного места во французской литературной жизни как лиминального и шаткого. К тому же располагала и ее посредническая роль, так как присущая переводчице установка на эмоциональное и интеллектуальное самоотождествление с авторами-иностранцами подпитывала в ней давнишний модернистский культ маргинальности. Пищи для этого культа Людмиле и без того было не занимать: как носительнице ценностей миноритарной модернистской культуры, русской и транснациональной; как автору-женщине в модернистской среде; как иностранке во Франции, к тому же сознательно окружившей себя близкими людьми из франко– и англоязычных евреев. Даже фамилию свою Людмила трактовала как знаковую именно в смысле зыбкости своего культурного положения, и это после двадцатилетнего пребывания во Франции. Андре Спиру она объясняла (18.IV.1923): «По-французски мою фамилию пишут, как кому угодно. Я пишу Savitzky, потому что tz лучше, чем ts, передает русскую согласную, которая произносится как немецкая z или c. Это польская фамилия, и по-польски она пишется Sawicki. Но Вы ведь сами понимаете, во что это выльется при французском произношении!»[163]163
  Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 427.


[Закрыть] А Джону Родкеру Людмила писала: «Перечитываю Войну и мир. Заново живу со всеми этими дорогими мне персонажами, которых я так люблю и к которым я так привыкла с детства ‹…› На концертах Кусевицкого я вновь услышала Весну священную. Толстой самый великий романист, а Стравинский самый великий музыкант нашей эпохи. Тем не менее, я всю жизнь старалась, если не уничтожить, то во всяком случае изменить все то русское, что есть во мне. Это мне представлялось жизненной необходимостью. Все-таки, думаю, я правильно поступала» (18.VI.1927; пер. с фр.)[164]164
  Цитируемые здесь и далее письма Людмилы Савицкой к Джону Родкеру хранятся в частном собрании ее наследников.


[Закрыть].

Та же маргинальность самосознания сквозит в романе, который Людмила задумывает в 1922 г., видимо под впечатлением знакомства с Родкером, хоть написание его и растянулось на три года из‐за текущей работы[165]165
  Savitzky – Spire (30.I.1923); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 378.


[Закрыть]. С Жан-Ришаром Блоком она делится опасениями, что этот роман, озаглавленный «Entre-Deux» («Меж двух»), оттолкнет даже тех читателей, которые принимают на ура описанные с мужской точки зрения отклонения от сексуальных норм в романах Жана Кокто. В «Entre-Deux» прослеживается внутренняя жизнь женщины, равно любящей двоих мужчин и одновременно с ними сожительствующей. Однако типичная для культуры русского модернизма ситуация ménage-à-trois представлена здесь не только как явление этически и философски нормальное, но и с сугубо женской точки зрения героини-повествовательницы, которая инициирует и активно выстраивает любовный треугольник, оттеняя мужских персонажей[166]166
  L. Savitzky – J.-R. Bloch (27.IV.1926; 30.IV.1926; 8.V.1926); Fonds Jean-Richard Bloch. T. VIII (BNF). Письма частично цитируются в: Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 378–380 (примеч. 316).


[Закрыть]. Как и опасалась Людмила, роман остался в рукописи, поскольку его не приняли к печати ни в журналах («Europe», «La Revue européenne»), ни в издательствах («Rieder», «Kra», «Grasset»), обслуживавших французскую модернистскую культуру, а о публикации текста за ее пределами не могло быть и речи. Однако те же журналы и издатели забрасывали Людмилу просьбами о переводах и критических статьях[167]167
  Savitzky – Spire (9.V.1922; 30.I.1923); Savitzky L., Spire L. Une amitié tenace. P. 322, 378–379.


[Закрыть], что значительно облегчило другой посреднический проект, объектом которого стал ее старинный друг – Константин Бальмонт.