Текст книги "Жила-была переводчица"

Людмилу Савицкую Мирей считала верным другом, моделью поведенческого антиконформизма и учителем в вопросах эстетики, хоть и сопротивлялась старанию наставницы развить ее литературный дар путем систематического образования и интеллектуальной дисциплины (круг Аполлинера, напротив, ценил в Мирей «дикую» непосредственность). К тому же Людмила, которую транснациональная модернистская культура так щедро одарила «приемышами», поначалу не пыталась оградить ученицу от опасностей богемного существования, предоставив Мирей полную свободу действий. В стихотворении «Без объятий», написанном по горячим следам развода с Жюлем Рэ и потери родительских прав, Людмила даже похвалила Мирей за то, что она живет так, как ее наставница лишь мечтает жить[209]209
  Savitzky L. Aucune étreinte // Havet M. Journal, 1918–1919. P. 249.


[Закрыть]. Однако к середине 1920‐х гг. Людмила не могла не осознать всю разрушительность подобных фантазий: ей пришлось периодически ухаживать за бывшим «гениальным ребенком», превратившимся в психологически неуравновешенную наркоманку, которую частые любовные драмы повергали в пресуицидное состояние (среди любовниц Мирей была и английская писательница Мэри Батс, оставившая ради нее своего мужа Джона Родкера). Мирей оставалась глуха к увещеваниям Людмилы, «казавшимся ей стилем рококо среди модерных развлечений ‹…› Беда в том, что, окруженная в этой гнилой компании людьми поверхностного интеллекта, она слишком молода, невежественна и ленива, чтобы заметить их фальшь», – жаловалась Савицкая в письме мужу (12.IX.1923). К концу десятилетия изможденная опиумом Мирей (в 1926 г. она, благодаря своему внешнему виду, сыграла роль Смерти в пьесе Жана Кокто «Орфей») больше не в состоянии была заниматься литературой. Даже дневник ее обрывается в 1929 г.

Летом того же года Людмила приютила Мирей в своей парижской квартире, но та сбежала через неделю, ужаснувшись «мещанскому» стилю семейной жизни наставницы, лишенному, по мнению Мирей, полета воображения, не говоря уже об отсутствии необходимых ей наркотиков[210]210
  Дневниковая запись (31.VII.1929); Havet M. Journal 1929 / Réd. P. Plateau, R. Aeschimann, C. Paulhan, D. Tiry. Paris: Éditions Claire Paulhan, 2012. P. 176–178.


[Закрыть]. Местная клиника для наркоманов, куда Людмила затем ее поместила за свой счет, не понравилась Мирей, и она обвинила старшую подругу в намерении лишить ее свободы. На большее, однако, у Людмилы не было средств. В 1930 г. она обратилась к модернистам, близко знавшим Мирей, включая и Кокто, с просьбой помочь оплатить курс лечения в Швейцарии; но у модных писателей денег для Мирей не нашлось[211]211
  Savitzky L. Souvenirs. Cahier III. P. 17.


[Закрыть]. Людмиле пришлось искать помощи у родственников Мирей, с которыми та давно порвала. Попав наконец в 1931 г. в швейцарский санаторий, Мирей вскоре там и умерла. В 1929 г., помышляя о самоубийстве, она оставила на хранение у Людмилы чемодан с рукописями, взяв слово в случае смерти автора никому их не отдавать[212]212
  Ibidem. P. 15–17.


[Закрыть]. Людмила слово сдержала. Чемодан нашла ее внучка лишь пятнадцать лет назад – на чердаке деревенского дома, купленного Людмилой и Марселем Блоком в начале 1920‐х гг. по соседству с домом Спиров на берегу Луары, недалеко от Орлеана. В результате стала возможной сенсационная публикация дневника Мирей Авэ и ее переписки с Аполлинером. Судя по всему, именно эта трагическая история, развязка которой совпала с сотрудничеством Людмилы в издательской программе Франко-русской студии, и послужила последней каплей в ее разрыве с модернистской культурой.

К той же эпохе начала 1930‐х относится и ее ощущение возрастного рубежа, который Людмиле представляется не в категориях прожитых лет, а как результат накопленного опыта: «Старая, я чувствую себя таковой, потому что я пожила, то есть уже очень давно испробовала на себе все то, что другим представляется актуальным жизненным материалом: выбор „морали“, выбор общественной позиции, выбор категорий бытия, „религиозной“ позиции, человеческой позиции, и т. д.»[213]213
  Запись от 18 марта 1934; Savitzky L. Journal. P. 1.


[Закрыть] А еще через двадцать лет, вспоминая время, проведенное на перекрестке национальных модернистских культур, Савицкая приходит к более категоричному выводу, чем тот, который мы находим в ретроспективном анализе модернистского опыта у Ходасевича. Собственные фотопортреты, сделанные до 1930‐х гг., вызывают у Людмилы «отвращение при виде этой „очаровательной“, мечтательной, поэтической, изменчивой женщины, лишенной, по-моему, истинной человеческой сущности. Я себе не нравлюсь, вот какая у этой истории мораль»[214]214
  Savitzky L. Souvenirs. Cahier I. P. 2.


[Закрыть].

С начала 1930‐х гг. Савицкая больше не выступала в роли посредницы между модернистами, их издателями и публикой. Забросив «неблагодарное занятие» литературным переводом на вершине признания, когда ее авторитет в этой сфере стал непререкаем[215]215
  Les Traductions françaises de romans étrangers // Tous les livres. 1930. № 33. 15 juin. P. 857–867.


[Закрыть], она посвятила себя литературной и театральной критике, причем ограничилась сотрудничеством во франко-еврейской прессе, выйдя из модернистских журналов, что было и выражением политического кредо в эпоху, когда одни модернисты не могли ни о чем писать, кроме всемирного еврейского заговора, а другие пели дифирамбы сталинизму и ездили в политическое паломничество в СССР[216]216
  Ferrall C. Modernist Writing and Reactionary Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 2001; Stern L. Western Intellectuals and the Soviet Union, 1920–1940. London: Routledge, 2007.


[Закрыть]. Из той части литературного наследия Савицкой, которая не имела отношения к переводу и писалась с середины 1930‐х гг. до конца жизни, не сохранилось ничего, кроме неопубликованных пьес для детского театра, дневников и воспоминаний. Круг ее литературного общения сузился, совпав с кругом близких друзей, среди которых ключевыми фигурами оставались Андре Спир и Джон Родкер, подобно Людмиле отошедшие от «нового искусства» и среды его обитания: первый – ради сионистской деятельности в контексте растущего европейского антисемитизма, второй – в пользу библиофильского, эстетически всеядного издательского дела, а также ради пропаганды психоанализа в англоязычном мире с личного одобрения бежавшего из нацистской Вены Зигмунда Фрейда.

В историографию европейской культурной жизни Людмила Савицкая вошла лишь как литературный переводчик, повлиявший на теорию и практику этого вида искусства во Франции[217]217
  В 1953 г. Людмила получила национальную премию за переводческий труд: Ludmila Savitzky: Prix Denyse-Clairouin // Combat. 1953. № 2694. 2 mars. P. 3; Couronnes et lauriers // Les Nouvelles littéraires, artistiques et scientifiques. 1953. № 1331. 5 mars. P. 4; Le Prix Denyse Clairouin à Mme Ludmila Savitzky // La Croix. 1953. № 21316. 8–9 mars. P. 4; Ludmila Savitzky reçoit le prix «Denyse Clairouin» // Le Figaro. 1953. № 2637. 2 mars. P. 4. О ее вкладе в область французского литературного перевода см. также некрологи: Ludmila Savitzky // Les Nouvelles littéraires, artistiques et scientifiques. 1958. № 1583. 2 janvier. P. 6; Ludmila Savitzky est morte // Le Figaro littéraire. 1958. № 611. 4 janvier. P. 3; Ludmila Savitzky restituait la langue commune à tous les hommes // Carrefour. 1958. № 698. 29 janvier. P. 9; Abraham P. Images de Ludmila Savitzky // Les Lettres françaises. 1958. № 704. 9 janvier. P. 3.


[Закрыть]. Тому способствовало и ее возвращение к «неблагодарному занятию» в середине 1940‐х, когда материальная нужда послевоенных лет заставила Людмилу вновь взяться за переводы, теперь уже без эстетического разбора: работу над модернистскими текстами[218]218
  Например, см.: Joyce J. Stephen le héros. Fragment de la première partie de «Dedalus». Paris: Gallimard, 1948; Woolf V. La Traversée des apparences. Paris: Les Cahiers gris, 1948; Compton-Burnett I. Plus de femmes que d’hommes. Paris: Seuil, 1950.


[Закрыть], которую она получала благодаря своей репутации переводчицы «трудных» писателей, Савицкая перемежала с «хлебными» контрактами по советской литературе (от «Одноэтажной Америки» Ильи Ильфа и Евгения Петрова до «Взятия Великошумска» Леонида Леонова[219]219
  Ilf I., Petrov E. Amérique sans étages / Tr. L. Savitzky. Paris: Éditions du Pavois, 1946; Leonov L. La Prise de Velikochoumsk / Tr. L. Savitzky. Paris: La Bibliothèque française, 1946.


[Закрыть]), чрезвычайно популярной в освобожденной Франции. Что же до положения Савицкой на стыке русского, французского и англо-американского компонентов транснациональной модернистской культуры, то эта история канула в Лету; или, в лучшем случае, ушла в примечания к биографиям Джойса и Паунда, где Людмила обычно фигурирует в неузнаваемом виде «madame Bloch», о которой известно лишь то, что в момент сотрудничества с Паундом и Джойсом она была «тещей Джона Родкера» (за 25 лет до того, как Марианна вышла за него замуж)[220]220
  См., например: Moody A. D. Ezra Pound. P. 397.


[Закрыть]. Да и личность той, кто была названа «весенним цветком» и кому было адресовано посвящение к «Будем как солнце» («Люси Савицкой, с душою вольной и прозрачной, как лесной ручей») и цикл стихотворений «Семицветник», – до последнего времени оставалась практически неизвестной[221]221
  Так, комментаторы переписки Бальмонта с Брюсовым полностью положились на пестрящие (видимо, намеренно) фактическими ошибками воспоминания второй жены поэта Е. A. Андреевой-Бальмонт о Людмиле Савицкой. См.: Переписка с К. Д. Бальмонтом. С. 121 (примеч. 6 к письму от 15.II.1902).


[Закрыть], несмотря на центральное место книги Бальмонта в истории русского модернизма.

Подобная судьба типична для людей модернизма, выступавших в роли посредников между создателями культурных ценностей и их публикой. Логика художественных иерархий не только выдвигает на первый план литературных светочей и кумиров, какой бы короткой и преходящей ни была их слава, но и предрасполагает исследователей к игнорированию «малых сих» модернизма. Те же табели о рангах мешают изучению модернизма как исторического феномена, и это изучение сводится к описанию «вершин» культурной системы, неоправданно упрощенной как функционально (за счет игнорирования разнообразия ролей внутри каждой национальной модернистской культуры), так и географически – поскольку национальные модернистские культуры не вписываются в физические границы стран, на языках которых они создаются, что и позволяет нам говорить о существовании транснациональной модернистской культуры в конце XIX и первой половине ХХ в. Роль посредника, рассмотренная здесь на биографическом материале Людмилы Ивановны Савицкой, как никакая другая роль внутри модернистских культурных формаций позволяет историку поближе рассмотреть механизмы смешения и миграции, сводящие национальные модернистские культуры в транснациональное целое.

* * *

Весной 1924 года Бальмонт вернул Савицкой ее старые письма, которые, таким образом, сохранились. Тогда же Людмила отдала поэту его письма начала века. Местонахождение этих документов остается невыясненным. В итоге письма Бальмонта 1920‐х гг. сохранились в бумагах Савицкой, однако ее письма к нему постигла судьба всего распыленного и утерянного архива поэта.

Публикуемые ниже письма Людмилы Савицкой хранятся в ее архивном собрании: Institut Mémoires de l’Édition Contemporaine, Fonds Ludmila Savitzky, картон SVZ1, папка «Lettres de Ludmila Savitzky à Constantin Balmont». Письма Константина Бальмонта хранятся в том же архивном собрании: картон SVZ1, папки «Lettres de Constantin Balmont à Ludmila Savitzky. 1913–25»; «Lettres de Constantin Balmont à Ludmila Savitzky. 1922»; «Lettres de Constantin Balmont à Ludmila Savitzky. 1923»; «Lettres de Constantin Balmont à Ludmila Savitzky. 1926–1931»; «Lettres de C. Balmont à Ludmila Savitzky. 1928–1931»; картон SVZ29, папка «Lettres de Balmont à L. Savitzky + autres lettres du dossier». Местонахождение остальных писем в том же архивном собрании оговаривается отдельно.

Орфография и пунктуация писем приведены к современным нормам за исключением тех мест, где особенности авторского правописания несут дополнительную смысловую нагрузку.

Иллюстративный материал, помещенный в книге, взят из библиотеки Людмилы Савицкой и из частного собрания ее наследников. Первая серия иллюстраций следует хронологии и тематике вступительной статьи; вторая соотносится с лицами и событиями, упоминаемыми в переписке Л. Савицкой и К. Бальмонта.

Письма Людмилы Савицкой к Константину Бальмонту

1

Короча

4^го февраля 1902.

«Боже, Бамонт!» – Сколько книг Вы мне прислали![222]222
  Судя по содержанию следующих писем, можно предположить, что Бальмонт прислал Савицкой имевшиеся у него сборники собственных стихов и переводов из иностранных поэтов: «Под северным небом. Элегии, стансы, сонеты» (СПб.: Тип. М. Сталюлевича, 1894); «Тишина. Лирические поэмы» (СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1898); «Горящие здания. Лирика современной души» (М.: Типо-лито тов-ва И. Н. Кушнерев и Ко, 1900); «Собрание сочинений Эдгара По» (М.: Скорпион, 1901).


[Закрыть] Мерси. А если бы Вы знали, как скучно у нас! Даже смешно, право. Просто не верится, что был тут когда-то Бамонт, что в этом зале он читал «Огонь»[223]223
  Возможно, имеется в виду цикл «Гимн Огню», который впоследствии вошел в поэтический сборник Бальмонта «Будем как солнце. Книга символов» (М.: Скорпион, 1903); или же одно из стихотворений этого цикла («Огонь очистительный…», «Бесшумный в мерцаньи церковной свечи…», «Ты меняешься вечно…», «Не устану тебя восхвалять…», «Вездесущий Огонь…», «Я помню, Огонь…», «Я знаю, Огонь…»).


[Закрыть], а в той комнате слушал мои рассказы, что еще третьего дня мы хохотали в столовой – и так много было жизни, движенья, мыслей, – в этом доме, где теперь слышится только шум колес Жоржиковой лошадки, да воркотня бабушки[224]224
  Жоржик – двоюродный брат Людмилы, сын младшей сестры Анны Петровны Савицкой (в девичестве Алферовой; ум. 1925) – Катерины Петровны Китаевой и Николая Егоровича Китаева, бывшего преподавателя и директора Уральского горного училища в Екатеринбурге. Семья Китаевых провела часть зимы 1901/02 г. в корочанском доме, который сняла А. П. Савицкая после того, как ее мать (бабушка Людмилы), Марья Петровна Алферова, покинула семейное имение в деревне Лазаревке, расположенной недалеко от Корочи, из‐за ссоры с сыном, Дмитрием Петровичем Алферовым, отстранившим мать от управления имением (Souvenirs. Cahier I. P. 40).


[Закрыть]. Мы с Наташей[225]225
  Тринадцатилетняя двоюродная сестра Людмилы, дочь Катерины Петровны Китаевой.


[Закрыть] бродим как тени, одна поющая, другая ноющая. Вчера после обеда (как странно было обедать втроем) мы все поехали на именины к известной Вам Анне Евдокимовне[226]226
  Тетя Людмилы, Анна Евдокимовна Алферова, вдова Павла Петровича Алферова, одного из пяти братьев А. П. Савицкой, покончившего с собой в начале 1890‐х. После смерти мужа Анна Евдокимовна переехала с сыном в Корочу, так как в лазаревском имении Алферовых ее купеческое происхождение служило предметом насмешек (Souvenirs. Cahier I. P. 36–37).


[Закрыть]. Так как туда собралась премиленькая компания корочанских кумушек, то я удрала в Ванину[227]227
  Двоюродный брат Людмилы, сын Анны Евдокимовны Алферовой.


[Закрыть] комнату. У меня болела голова, я потушила лампу и целый вечер валялась, слушая долетавшие до меня обрывки оживленных разговоров. Наташа и Ваня взяли каждый одну из моих рук и все время их целовали. Потом мы вернулись домой. Светила луна и было хорошо, тепло, легко – и скучно без Вас, и как-то весело. Сегодня утром я проснулась в 12ть! Какое счастье – спать! А потом проснуться и лежать, лениво, в полумраке. Бабушка принесла мне посылку от папы («Il Fuoco» D’Annunzio)[228]228
  Подробнее об отце Людмилы, юристе и общественном деятеле Иване Клементьевиче Савицком (ум. 1913), см. вступительную статью в настоящем издании. Людмила владела итальянским, который изучала во время пребывания с матерью и сестрой в Швейцарии в 1897–1900 гг. Поэтому отец прислал ей в подарок оригинал романа «Пламя» (1900) итальянского поэта, прозаика, драматурга и политического деятеля Габриеле д’Аннунцио.


[Закрыть] и письмо от René[229]229
  Рене Пийо (René Pillot, р. 1878), французский театральный актер и жених Людмилы, с которым она познакомилась летом 1901 г. в Париже. Подробнее об истории их взаимоотношений см. вступительную статью в настоящем издании.


[Закрыть], такое обожающее, милое, что оно как раз подходило к моему кошачьему настроению. Сегодня солнце, и все так светло, прозрачно. После обеда ямщик принес мне Вашу посылку и Ваше письмо.

Милый Бамонт, как я рада, что была для Вас мгновеньем радости! Мне с самого начала смутно почувствовалось, что Вы не пройдете мимо меня, не остановившись ни на минуту. Мне казалось, что я Вам нужна, что без меня Ваша жизнь была бы не совсем полной. Мне казалось, что дать Вам минуту красоты – мой долг, как долг цветка – дать свой сок мимолетной бабочке. Поняли? И потому я рада, рада, мне весело! Как хорошо, Бамонт, что Вы мне ни разу не солгали, не преувеличили своих чувств, не сказали, как сделал бы другой на Вашем месте, что Вы не можете жить без меня, что я для Вас – все, что кроме меня для Вас нет счастья в мире. Я все боялась, что Вы мне скажете что-нибудь в этом роде, – это испортило бы мою радость и убило бы мое доверие к Вам. А теперь я счастлива. Я ничего не предлагаю Вам, но даю все, что могу. Ничего не прошу у Вас, но все, что Вы мне даете, увеличивает мое счастье. Если Вы забудете меня завтра – я не удивлюсь. Если я навсегда останусь светлым лучем, запавшим в пропасть Вашей души, я – я удивлюсь еще менее!

Пишите мне, когда только захотите и все, что захотите. Ах как странно, что Вы не здесь, что Вы среди совершенно других, чужих мне людей, и как странно, что Вам они не чужие!

 
Mi carta, que es feliz, pues va a buscaros,
Cuenta os dará de la memoria mia[230]230
  Мое письмо исполнено счастьем, потому что оно идет к Вам / Неся мои воспоминания (исп.). Двустишие из третьей части поэмы «Поезд-экспресс» (1872) испанского поэта Рамона де Кампоамора (1817–1901).


[Закрыть].
 

ЛС

До свидания. Я могла бы целый день дурачиться над листом бумаги, говоря Вам всякую ерунду.

Правда, не похоже на то мутно-зеленое послание Вашей томной героини, призывающей своего Туллио?!![231]231
  Имеется в виду ловелас Эрмиль Туллио, герой романа Габриеле д’Аннунцио «Невинный» (1892; благодарю А. Л. Соболева за подсказку), чье имя Людмила использует в качестве нарицательного, намекая на любовную историю, которой Бальмонт с ней поделился. Неясно, о какой из любовниц поэта здесь идет речь. Описывая Зинаиде Гиппиус свое свидание с Бальмонтом в марте 1902 г., когда тот был проездом в Москве по пути из Сабынино в Париж, Валерий Брюсов среди прочего заметил: «За полтора суток прошло передо мной по меньшей мере с десяток драм (конечно, любовных). Но, Боже мой, с какой поразительной точностью повторялись не раз мной виденные жесты, не раз слышанные слова, и слезы, и рыдания. „Тесный круг подлунных впечатлений“! Он ликовал, рассказывал мне длинные серии все того же – о соблазненных, обманутых и купленных женщинах» (Переписка З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского, Д. В. Философова с В. Я. Брюсовым (1901–1903 гг.) / Публ. М. Толмачева и Т. Воронцова // Российский литературоведческий журнал. 1994. № 5–6. С. 290–291).


[Закрыть] Даже бумага не похожа – у меня «papier fin»[232]232
  «Рapier fin» – здесь: специальный сорт бумаги, предназначенный для переписки (фр.).


[Закрыть] – не смейте сомневаться, это даже на обложке напечатано.

Наташа Вам кланяется, она все заглядывает в мое письмо.

Вы на меня не сердитесь за такое глупое письмо? А можно Вам писать по-французски, когда мне нужно будет говорить о высоких материях, а?

Lucy

Слушайте, вот что, Бамонт, как Вам не стыдно? Зачем Вы поцеловали Наташу? Вы ведь знаете, какая она странная девочка и как на нее действуют такие вещи!

Присылайте скорее Ваши стихотворения. Я Вам напишу, когда вздумается, – Вы ведь не будете требовать от меня корректности в этом отношении? Сейчас мы с Наташей пойдем на почту и отправим это письмо.

Нет, право, я не могу представить себе, что последние 5–6 дней были не сном. Все по-старому, все на месте – все тот же дом Потехиной, на Дворянской улице, в городе Короче!!! А где же жизнь, а где же огонь?

Моя тетя[233]233
  Имеется в виду К. П. Китаева (см. примеч. 3 в настоящем письме).


[Закрыть] приедет через 2 недели и умчит свое семейство в Петербург. Я буду свободна – свободна!! Ну, tout vient à point à qui sait attendre[234]234
  Терпение окупается сторицей (фр.).


[Закрыть].

До свидания, Бамонт. Неужели же Вы так далеко, что не слышите даже отчаянного визга Вашего друга Жоржа?

Солнце спряталось за садом. Наташа жужжит у меня над ухом – невозможно писать, да и пора идти на почту.

2

4 февраля 1902.

Вечер

Несколько часов тому назад я обещала Вам написать, «когда вздумается». И вот мне уже вздумалось! Это даже не совсем прилично, кажется. Но я ведь во многом не согласую своего поведения с правилами приличия! Так что это не составит исключения. Ужасно грустно. Так грустно без ласки, без любви, без блеска. В Вашей комнате все по-старому. Я пошла туда и легла на сундук, свернувшись калачиком. Мне казалось, что я пришла к Вам, и что я делаю Вам что-то приятное, за что Вы мне очень-очень благодарны. Я вспомнила свой сон накануне Вашего отъезда. Мне так ясно-ясно приснилось, что я страдала, и страдала, помню, из‐за мамы и из‐за René[235]235
  О конфликте Людмилы с А. П. Савицкой, считавшей Рене Пийо неподходящим женихом для старшей дочери, см. вступительную статью в настоящем издании.


[Закрыть]. У меня была страшная, почти физическая боль в сердце. И вот как-то внезапно я очутилась в Вашей комнате на Вашей постели, а Вы сидели на кресле и, держа мою руку, рассказывали мне какую-то тихую колыбельную сказку. Я так явственно чувствовала, что мое лицо мокро от слез, и что я улыбаюсь, и что я засыпаю, и что мне хорошо благодаря Вам. И, знаете, ничего не значит, что это был только сон – ведь после него у меня осталось к Вам точно такое же чувство светлой, теплой дружбы, как если бы все это произошло в действительности.

Скажите мне, что когда Вы перестанете любить меня, как любили в течение нескольких часов увлеченья, у Вас останется такая же нежная, ясная дружба ко мне! Это было бы так необычайно красиво! Отдаленная от Вас всевозможными мелкими и крупными преградами, я знала бы, что я всегда близка к Вам, всегда дорога Вам, как мне всю жизнь будет близок и дорог тот красивый водяной цветок, который я видела где-то, когда-то, давно-давно, в детстве.

Сегодня, возвращаясь с почты, мы с Наташей шли медленно и безмолвно. Блеск луны отражался в зеркально-ледяной коре, покрывавшей землю. Весь этот глупый, несносный городишко как-то преобразился и стал почти красивым, грустно улыбаясь в объятиях мягкого вечера.

А дома нас ожидала бабушка, тараторившая без умолку в обществе Анны Евдокимовны, Соколова[236]236
  Личность не установлена. Подробнее о Федоре Емельяновиче Соколове см. письмо 10.


[Закрыть] и той отвратительной докторши, которая всегда внушает мне желание прочесть ей вслух: «Но мерзок сердцу облик идиота…»[237]237
  Цитата из сонета Бальмонта «Проклятие глупости» («Горящие здания». С. 89):
Увечье, помешательство, чахотка,Падучая и бездна всяких зол,Как части мира, я терплю вас кротко,И даже в вас я таинство нашел.Для тех, кто любит чудищ, – все находка,Иной среди зверей всю жизнь провел,И как для закоснелых пьяниц –  водка,В гармонии мне дорог произвол.Люблю я в мире скрип всемирных осей,Крик коршуна на сумрачном откосе,Дорог житейских рытвины и гать.На всем своя –  для взора –  позолота.Но мерзок сердцу облик идиота,И глупости я не могу понять!  Поэт, наверное, читал это стихотворение в присутствии Людмилы, так как любил таким образом бросать вызов окружающим. См. запись от 15 января 1901 г., выпущенную в первой редакции дневника Валерия Брюсова: «В Москву приезжал Бальмонт. В первую встречу мы едва не „поссорились“ совсем. Я пришел к ним в „Эрмитаж“. С ним были: С<ергей> А<лександрович Поляков>, Юргис <Казимирович Балтрушайтис>, <Модест Александрович> Дурнов. Он был пьян. Сначала поцеловались. Но скоро он начал скучать, говорить, что ему скучно, потом дерзости, наконец, оскорбления. Прочел нам свои стихи – Но мерзок сердцу облик идиота… – явно обращая к нам» (цит. по: Богомолов Н. Вокруг «серебряного века». Статьи и материалы. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 236).


[Закрыть] – Эта гиппопотамообразная особа – отчаянная кокетка и ненавидит всех привлекательных особ женского пола. Мне она очевидно делает честь, считая меня очень опасной соперницей, так как один мой вид приводит ее в ярость, которая выражается в умиленных поцелуях, комплиментах и приглашениях, перемешанных с колкостями, такими же тяжеловесными, как и она сама. Наташа вчера сказала мне: «Счастливая ты! Все тебя любят. Тебя ненавидит только Мария Феликсовна (это докторша) и все такие как она. А остальные все тебя любят. Скажи мне, правда, кто тебя не любит?»

Я подумала и решила, что я действительно счастливая.

Как мне нравится «Лелли»[238]238
  «Лелли» – перевод стихотворения «Eulalie» американского поэта Эдгара Аллана По (1809–1849), вошел в состав первого тома «Собрания сочинений Эдгара По в переводе с английского К. Д. Бальмонта. Поэмы, сказки» (М.: Скорпион, 1901), который поэт, судя по дарственной надписи, отправил своей корреспондентке из Сабынино 3 февраля 1902 г. (экземпляр хранится в библиотеке Л. Савицкой). Здесь и дальше, называясь Лелли, Людмила обыгрывает текст перевода, строки из которого она цитирует в письме:
Лелли         Исполнен упрека,         Я жил одиноко,   В затоне моих утомительных дней,Пока белокурая нежная Лелли не стала стыдливой невестой моей,Пока златокудрая юная Лелли не стала счастливой невестой моей.         Созвездия ночи         Темнее, чем очи   Красавицы-девушки, милой моей.         И свет бестелесный         Вкруг тучки небесной   От ласково-лунных жемчужных лучейНе может сравниться с волною небрежной ее золотистых воздушных кудрей,С волною кудрей светлоглазой и скромной невесты-красавицы, Лелли моей.         Теперь привиденья         Печали, сомненья   Боятся помедлить у наших дверей.         И в небе высоком         Блистательным оком   Астарта горит все светлей и светлей.И к ней обращает прекрасная Лелли сиянье своих материнских очей,Всегда обращает к ней юная Лелли фиалки своих безмятежных очей.

[Закрыть]! Ничего особенного, кажется, нет в этом стихотворении, но – ах, как от него пахнет фиалками, как оно нежно, как ласково и красиво!

 
И к ней обращает прекрасная Лелли
Сиянье своих материнских очей.
 

Может ли это быть так же красиво по-английски?

У Вас были Лелли, Бамонт? Правда, Бамонт, Лелли самое счастливое существо в мире? Лелли одним взором может разогнать самые черные тучи. Лелли одною улыбкою может рассеять печаль. Лелли одна может дать бесконечное счастье и одна может быть бесконечно счастливой. Бедная Лелли, зачем она не там, где тучи, зачем она не там, где печаль? Бедная Лелли, напрасно глядящая в темную ночь своими светлыми, материнскими очами!

У Вас были Лелли, Бамонт? У него никогда не было Лелли, светлой, тихой, ласкающей Лелли… Не правда ли, милый Бамонт, Лелли должна идти к нему, Лелли должна положить свою легкую, освежающую руку на его усталый, горячий лоб? Бедная Лелли, одиноко глядящая в темную ночь своими светлыми, материнскими очами! Вам жаль бедную Лелли, Бамонт? Счастье солнца в том, что оно дает свет и тепло – счастье Лелли в том, что она дает ласки и любовь.

Любовь. Лелли. Люси.

3

Короча. 8^го февраля 1902.

Сегодня утром я пила кофе одна в столовой, когда в дверь просунулась рука почтальона. Газеты – письмо от René и – от Вас. Какое тонкое! Ну, да это ничего, значит завтра будет другое, правда?

Бамонт, знаете, я только теперь, только после Вашего отъезда поняла, какой Вы милый, чудный, единственный Бамонт! Мне и скучно без Вас, и так отрадно, что я могу Вам рассказать все, все, что думаю, и знать, что Вы все поймете! Ваша душа превратилась для меня в какого-то ангела-хранителя, в какое-то золотисто-белое облако, окутывающее меня – между нами нет ничего мучительного, ничего вынужденного, натянутого. Если бы я была уверена, что при более продолжительной совместной жизни такие светлые отношения между нами остались бы неиспорченными, я всей душой желала бы вновь увидеть Вас – и надолго. Но –

 
Ведь в жизни одна красота –
Мечта, дорогая мечта!
 

– как выразилась, исказив Ростана, Ваша большеголовая приятельница[239]239
  Цитата из пьесы французского поэта и драматурга Эдмона Ростана «Принцесса Греза» (1895) в переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть].

Вы знаете, бабушка, воспользовавшись тем, что я долго сплю, куда-то удрала с самого утра. Наташа все еще не идет из гимназии, теперь уже скоро 3 часа и мне ужасно хочется есть.

Это Ваше письмо вернуло мне аппетит, Милостивый Государь, чем Вам премного обязана! Я ведь Вам еще не рассказала, что все эти дни мне ужасно нездоровилось, и я с утра до вечера валялась полуодетая, ни с кем не разговаривая. Это даже подало повод няне высказать следующие глубокомысленные наблюдения: «И как это человек может похудеть в два дня! – вон у нас Людмила-то Ивановна как измучились! И чего это Вы все тоскуете? Неужто в женатого влюбились? Полно Вам! Ведь женатый он, – а Вас еще сколько женихов ждет хороших!» – на это я рассмеялась, а Наташа возразила, что «ведь люди скучают не только по тем, в кого они влюблены!» и няня поколебалась в постановке своего диагноза.

А знаете, почему я кисну в самом деле? – Я не могу, положительно не могу жить без ласки, без любви, не могу выносить холода. Это доводит меня до отчаяния, до сумасшествия. Я написала два совершенно диких стихотворения, какими-то необычайными размерами – Nuits d’Exil[240]240
  «Ночи изгнания» (фр.). Людмила расценивала свое пребывание в семейном корочанском кругу как изгнание из Парижа, где она в общей сложности провела около восьми месяцев, успев, однако, обзавестись там женихом и решив подвизаться на парижских театральных подмостках.


[Закрыть].

Первое мне даже стыдно написать Вам, до такой степени оно – dévergondé[241]241
  Развратное (фр.).


[Закрыть] –

 
L’éclat du jour –  blesse mes yeux
Je hais le bruit, les voix rieuses
Et mon amour –  voluptueux
Attend la nuit –  silencieuse…
Etc.[242]242
  Дневной свет – режет мне глаза / Я ненавижу шум, смеющиеся голоса / И моя любовь – сладострастная / Ждет ночи – молчаливой… / И т. д. (фр.)


[Закрыть]
 

А другое, написанное на следующий день, вот:

Nuits d’Exil. II

 
Je rêve de sons de flûte, plus légers que des libellules,
Je rêve de tes caresses, plus douces qu’un doux soupir,
Et de frondaisons vibrantes que la brise du soir ondule,
Et de mes cheveux que baise, que baise le blond Zéphyr…
 
 
Je rêve de nuits sans ombre, d’un azur de clarté divine,
Je rêve de nos deux âmes fondues dans un regard,
D’un songe que rien ne trouble, mais qu’un autre songe devine,
Et de fleurs qui nous abreuvent de tendres parfums épars.
 
 
Je rêve d’étoiles claires, de ces cierges sacrés qui brûlent,
Auprès du céleste trône, gardé par les anges purs,
Je rêve de sons de flûte… plus légers que des libellules,
De prières et d’extase… Je rêve des nuits d’amour…[243]243
Ночи изгнания. IIМне снятся звуки флейты, легче стрекоз,Мне снятся твои ласки, нежнее сладкого вздоха,И дрожащая листва, которую раскачивает вечерний ветерок,И мои волосы, которые целует, которые целует светловолосый Зефир…Мне снятся светлые ночи, божественно ясная лазурь,Мне снятся наши души, расплавленные в одном взгляде,Беспечный сон, угаданный другим сном,И цветы, которые нас обволакивают ласковыми распыленными запахами.Мне снятся ясные звезды, эти святые свечи, горящиеУ небесного трона, который охраняют чистые ангелы,Мне снятся звуки флейты… легче стрекоз,Молитвы и экстаз… Мне снятся ночи любви… (фр.)

[Закрыть]
 

–

Вот и разберите – «апрель, или май?» – Я не знаю.

Сегодня, после Вашего письма я оживилась, и даже нашла в себе достаточно сил, чтобы надеть платье – то самое черное платье, которое я носила при Вас.

Бамонт, помните, что Вы мне сказали: «Пишите мне о том, что Вы думаете делать»? Вот что: я представляю себе самое лучшее, что только может случиться; мама получает письмо от René и говорит: «Ну, так и быть, едем в Париж». Покончив с Корочею, мы едем – и Вы едете в то же время с нами. Бамонт, милый, у меня явилась какая-то странная твердая вера в то, что Вы мой добрый гений и что Вам я буду обязана огромной частью своего счастья. Я знаю, наверно знаю, что если Вы будете с нами в Париже, все устроится просто и легко, и мама все поймет, всему поверит. Какое основание я имею так думать, я сама еще не разобрала, но не могу отогнать от себя мысли, что так и случится. Ведь подумайте, какою пыткою была бы для меня жизнь между ним и вечно подозрительной, вечно стерегущей обвинения <sic> мамой! И мне кажется, что тот Бамонт, которого я видела во сне, не решился бы отпустить свою маленькую Люси на такое мученье! Скажите, Бамонт, что Вы хоть постараетесь устроить так, чтобы мы ехали вместе? – Ради Бога, только не подумайте, что я как Besnard[244]244
  Личность не установлена.


[Закрыть] хочу извлечь из Вас пользу! – Подумайте, если бы Вы не были для меня тем, чем Вы кажетесь моей душе – близким, дорогим, светлым братом – разве я допустила бы в себе мысль поставить Вас – наравне с собою – мамой – и им?

Ах как это было бы чудно, хорошо, как красиво! Весна, Париж, молодость, красота! Я была бы такою радостной, такой красивой, какой Вы меня еще никогда не видали.

То, что я чувствую, очень, очень странно… очень странно! Но мне кажется, что я была бы радостной и красивой не только из‐за него и для него, но и из‐за Вас и для Вас. Верите?

Ах да, Бамонт, я ведь написала одно стихотворение для Вас – напишу потом. А Вы, Бамонт, пришлите мне все свои стихи, относящиеся ко мне[245]245
  Стихотворения, написанные Бальмонтом под впечатлением связи с Людмилой, вошли в состав его поэтического сборника «Будем как солнце» (цикл «Семицветник»; см. приложение в настоящем издании).


[Закрыть], и непременно пришлите свою карточку, хотя, пока, я еще очень живо помню Вас.

Бамонт, дорогой, ведь Вы не сердитесь, когда я говорю о René – это было бы так глупо!

Скорее пишите, Бамонт, и побольше. – Вот сию минуту принесли телеграмму от мамы, в которой между прочим сказано «подробности нарочным». Хоть бы мама догадалась сказать Вам об этом нарочном – Вы бы написали мне. А то так долго идут письма через Белгород.

Правда я много Вам пишу, Бамонт? Вам ничего, что я говорю «Бамонт»? Константин Дмитриевич – Боже! «Нет конца»! Да и потом я чувствую себя с Вами, как Жоржик в ту минуту, когда он с нежным полувопросительным взглядом произнес «Бамонт! Я упал!». И кроме того я не знаю, как Вас иначе называть.

Бабушка зовет меня в гости к докторше – «Да лучше удавиться!» Хочется бесконечно болтать с Вами, но писать противно. – Если бы Вы были тут, Бамонт, мне не было бы так холодно и скучно. Знаете, Бамонт, – Вы только что поцеловали меня в лоб и в глаза. Как хорошо! Мерси.

Ooh! How shocking![246]246
  У-у! Какое скандальное поведение! (англ.)


[Закрыть]

В этом письме Вы должны прочесть еще много, много кроме того, что написано.

Lucy

9^го февраля. Гадкий Бамонт, с маминым нарочным – ничего, по почте – ничего. А мне скучно. Хорошо, что я вчера опоздала послать это письмо на почту – теперь Вы его получите сегодня же.

Смотрите – моя шпилька упала из волос прямо на письмо, хочет к Вам! Ну Бог с ней!

L.