Текст книги "Жила-была переводчица"

С конца 1921 г. Людмила расширила свою деятельность посредницы между англоязычными модернистами и французской публикой, обратившись к бегущим из Советской России литераторам. Она не наведывалась в Россию с 1902 г., однако после большевистского переворота Россия сама нашла ее в Париже, куда после многих скитаний добралась и Анна Петровна Савицкая. Ее рассказы о пережитом, а также поступающие известия о судьбах друзей и знакомых сказались на уже упоминавшемся политическом «поправении» Людмилы[168]168
  А. П. Савицкая умерла во Франции в 1925 г. Ее письма к дочери периода Гражданской войны и эмиграции хранятся в: SVZ12. Famille et amis: lettres en russe. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть]. К факторам, повлиявшим на эволюцию ее политических взглядов, следует отнести и чтение русской эмигрантской прессы – парижской, берлинской, рижской и пражской: в бумагах Савицкой хранятся многочисленные вырезки и целые номера эмигрантских газет и журналов[169]169
  SVZ 30. Divers traductions et documents sur la littérature russe. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть].

Подобно многим из тех, кто в той или иной мере был причастен эстетическим, этическим и философским ценностям русского модернизма, Людмила переживала российскую катастрофу как историческую угрозу миноритарной культуре, до сих пор наполнявшей смыслом ее творческую деятельность и жизненное поведение. Отсюда, видимо, ее желание не только сохранить эти ценности путем их литературной кодификации, но и вписать их в историю транснационального модернизма. Так, к началу 1920‐х гг. относится ее работа над антологией русской модернистской поэзии, куда вошли переводы из А. Блока («Двенадцать»), З. Гиппиус, А. Герцык, В. Брюсова, А. Ахматовой, Вяч. Иванова, С. Городецкого, С. Есенина, В. Каменского, И. Эренбурга, В. Маяковского, О. Мандельштама и А. Мариенгофа[170]170
  Рукописи переводов хранятся там же.


[Закрыть]. Не совсем ясно, все ли переводы были сделаны в это время, так как Людмила никогда не теряла из виду литературную продукцию русского модернизма, общаясь с его носителями, жившими или бывавшими в Париже, и получая от них книги и журналы. Следует также отметить, что ее русский язык не носил видимых следов длительного пребывания за рубежом, о чем свидетельствуют заметки, сделанные ею по-русски на сохранившихся черновиках переводов[171]171
  SVZ29. Notes éparses. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть]. Однако страх потери чувства родного языка преследовал Людмилу тем сильнее, чем регулярнее к ней обращались новоприбывающие писатели-эмигранты с предложением сотрудничества. Георгий Гребенщиков, чьи «Чураевы» заинтересовали уроженку Урала сибирской тематикой, писал Людмиле в надежде, что та станет его переводить (7.II.1923):

Chère Madame Savitzky! Прежде всего позвольте возразить против Вашей сугубой скромности. Вы не только неплохо пишете по-русски, но Вы пишете безупречно и даже превосходно во всех отношениях. Даже Ваш почерк так же ясен, подобран и прост, как и Ваша мысль. Повторяю, что я подошел к Вам впервые не из вежливости, не из лести, а по побуждениям высшего порядка. Я почувствовал здоровую, родную и свежую силу и, видимо, я не ошибся. Я поздравляю себя с такой находкой, как Вы, и только не хотел бы, чтобы Вы в дальнейшем взяли свои слова назад. Но я думаю, что тот способ, который мы избрали для обмена мыслями, то есть наши труды, – самый верный и надежный[172]172
  SVZ 12. Famille et amis: lettres en russe. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC. Людмила прочитала доклад о Гребенщикове в модернистском кабаре «Хамелеон» (9 ноября 1923). Однако переводить его не взялась, видимо, из эстетических соображений, так как художественный «консерватизм» Гребенщикова, по его же выражению в процитированном письме, не мог импонировать ее вкусам. Машинопись доклада («Georges Grebenshchikov») хранится в: SVZ30. Littérature russe, traductions et documents. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть].

Общение Людмилы с Бальмонтом, сошедшее на нет с возвращением поэта в Россию в 1913 г., возобновилось после его повторной эмиграции. 27 февраля 1922 г. Бальмонт пишет ей в Париж из Бретани:

Люси, спасибо Вам за Ваши большие письма. Вы самый верный друг, и только Вы из друзей так часто пишете мне и даете на расстоянии чувствовать, что Ваше дружеское чувство не погасает от победительного действия географии. Вообще же Русская дружба от географии совершенно увядает. Я полагаю даже, что потому и Русская история такая скудная и неинтересная, что Русская география такая обширная.

С обновлением регулярного общения в резко изменившемся культурном контексте (сюда же следует отнести и обмен ролями, поскольку теперь наставником в их паре выступает Людмила – как проводник Бальмонта во французском литературном поле) прошлые взаимоотношения корреспондентов, особенно первое знакомство в российской глубинке и краткая любовная связь 1902 г., приобретают новую актуальность и предстают в новом свете. Параллельно желанию Людмилы зафиксировать ценности русской модернистской культуры в поэтической антологии Бальмонт переосмысливает корочанский эпизод, некогда реализовавший модернистскую «новую мораль» в ситуации вынужденной ссылки, которой оба любовника в свое время так тяготились. 1 января 1922 г. он пишет Людмиле: «Это – редкостный дар Судьбы, что я опять нашел Вас, и опять Вы поете в моей душе – так же, милая, как там, в незабвенные весенние дни, в сказочной Короче». Корочанские встречи теперь становятся не просто литературным фактом – каким были и раньше в рамках эстетически значимого поведения людей модернистской культуры, – но фактом ушедшей эпохи, значимым в первую очередь исторически, подобно проекту антологии. «Милая Люси, Ваши письма – лучевые полосы, входящие в мое окно ласкающе-напоминательно», – пишет ей Бальмонт 28 июня 1922 г.:

Эти правильно очерченные хрустально-золотистые протяжения напоминают мне, что есть мир, где жизни радуются, и где линии правильны, и где краски певучи. И напоминают мне ту любимую юную девушку, которая, кутаясь в шаль, стояла со свечой в руках на крыльце (так вижу ее), когда ранней весной я уезжал от нее. И напоминают мне самого меня тех дней, когда я любил все ощущенья бытия. Мой край растоптан. Мой народ искажен. Мой дом разрушен. Дело моей жизни истреблено, в том, что может в нем быть истреблено. Милая, мне радоваться трудно, а каждое новое огорчение падает с удесятеренной свинцовой тяжестью. Но от Вас идет свет.

Сохранив корочанские письма Людмилы, Бальмонт садится их перечитывать как эпистолярный роман, кодирующий непреходящие ценности модернистской культуры в кризисных исторических условиях. «Милая Люси, Вы никак не сможете угадать, что я сейчас делаю», – пишет он 23 февраля 1923 г.:

Я читаю лучезарные страницы невозвратимого и неизменимого.

«…Бамонт, дорогой, Вы знали много, много женщин, но Вы не знаете женщины, Бамонт». – Вы узнаете?

«…Ах, я всегда счастлива, Бамонт. Я живу. Жизнь – счастье».

«…в вечном порыве к счастью я невольно и сильно поверну жернов…»

Люси, Вы, верно, забыли, что ровно 21 год тому назад, сравнивая мои карточки и определяя мое лицо, Вы дали такую блистательную формулу, которой лучше Вы не сможете дать теперь, хотя бы пишете блестяще. Я сейчас прямо вздрогнул от восторга. Ах, в амбарах прошлого, в его рудниках, у нас много золотого зерна и драгоценных камней.

Публикации переводов из Бальмонта, видимо, компенсировали для Людмилы неудавшуюся антологию, так и оставшуюся неизданной, хотя отдельные стихи оттуда приводились в ее докладе о «русской поэзии последних пятидесяти лет», прочитанном по просьбе Александра Мерсеро перед аудиторией модернистов[173]173
  Savitzky – Spire (26.II.1923); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 394. Ее переводы из А. Ахматовой, Н. Гумилева, С. Есенина, В. Каменского, А. Мариенгофа, В. Маяковского и М. Цветаевой приводились также в обзоре современной русской литературы, написанном старым приятелем Л. Савицкой, критиком Николаем Брянчаниновым: Brian-Chaninov N. Les «jeunes» moscovites // La nouvelle revue. 1923. 15 mai. P. 97–112.


[Закрыть]. В отличие от джойсовского «Портрета художника в юности», введшего малоизвестного, но многообещающего автора во французский литературный обиход, переводы из Бальмонта ставили целью исторически реабилитировать полузабытого автора. Весь проект был движим верностью старой дружбе и ностальгией по молодости, прошедшей под знаком эстетики раннего модернизма, носителем которой Бальмонт оставался и в 1920-e годы. Автор оригинальной поэзии и прозы, издающейся бок о бок с последними писаниями дадаистов и сюрреалистов[174]174
  Eе стихотворный цикл «Journée devant la Loire» вышел в одном номере «La Revue européenne» (1923. № 7. 1 septembre. P. 14–15) со стихами Тристана Тцара, Андре Бретона, Луи Арагона и Филиппа Супо. Годом позже там же появились программные тексты Бретона «Растворимая рыба» («Poisson soluble») и «Парижский крестьянин» Арагона («Le Paysan de Paris»). Людмила выступила в этом номере «La Revue européenne» (1924. № 18. 1 juillet. P. 102–104) в качестве литературного критика.


[Закрыть], Людмила отдавала себе отчет в том, что в лице Бальмонта имеет дело с поэтом, сброшенным с «парохода современности» и оказавшимся на периферии модернистской культуры[175]175
  Об эстетической и философской неактуальности Бальмонта для русских модернистов-парижан см.: Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж: YMCA-Press, 1984. С. 132; Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. С. 18–21.


[Закрыть]. Лишним подтверждением тому была реакция Бальмонта на ее перевод романа Джойса, который поэт не дочитал до конца, так как ему «европеизм восприятий становится все более и более чужд» (1.VI.1924). Поэтому в переписке Людмила подталкивает Бальмонта к самоописанию в контексте современной литературной жизни, что помогло бы ей подать поэта французскому читателю если не последним словом в эстетике, то по крайней мере ключевым персонажем в истории модернизма. Долго уходя от ответа, Бальмонт сдался 23 ноября 1923 г.:

На Ваши вопросы отвечаю наконец, прося простить, что не сделал этого ранее. Как Вагнер, Толстой и некоторые еще, я скромно полагаю, что каждый большой художник есть самозамкнутый мир, сам себя исчерпывающий, и учеников или последователей в искусстве быть не может. То, что лично сделал в Русской поэзии я, остается моим и лишь во мне. Поэты, которые что-либо из меня взяли, как Блок, Белый, Северянин, некоторые нынешние, тем самым кажутся мне нелюбопытными и производными. И, взяв из меня, они лишь извратили у себя свою напевность, желая отличиться в оригинальности. У Блока – цыганщина, у Белого – сумасшествие, у Северянина – вульгарная пошлость. Из нынешнего поколения наиболее самостоятельными являются Ахматова и Марина Цветаева, обе от меня совершенно независимые. Я их ценю обеих очень. Но Цветаева гораздо сильнее, хотя Ахматову и прославляют больше мулы поэзии, то есть петербургские бессильные стихотворцы. Из самых последних поэтов мне кажутся самыми сильными Кусиков и Есенин. Кусиков при силе изящнее и симфоничнее. Есенин часто умышленно хулиганит. Маяковский – преждевременно устаревшая блудница поэзии. Продавшись большевикам и разменявшись на стихотворные плакаты гнусно-агитаторского характера, он утратил свою силу и сохранил лишь нахальство, которое похоже на бульварные лица и кафешантанные жесты. Совершенно пакостный богохульник Мариенгоф любопытен лишь как психиатрический тип. Есть какие-то еще московские светильники мира, но память моя не удержала их имена. Вообще, кроме Кусикова, они все мне кажутся явлением такого свойства, что, если бы не уважение к Вашему женскому сану, я должен был бы использовать сейчас значительную долю бранного лексикона, который, к сожалению, в нашем мужском уме так же богат, как хорошие словари.

Не случайно, что для франкоязычного вечера в честь Бальмонта (22 января 1923) Людмила выбрала монпарнасское литературное кабаре «Хамелеон» – один из парижских эпицентров транснациональной модернистской культуры (среди прочих здесь собирались и русские поэты-авангардисты)[176]176
  О месте «Хамелеона» в русской и транснациональной модернистской культуре см.: Ливак Л. «Героические времена молодой зарубежной поэзии»: Литературный авангард русского Парижа (1920–1926) // Ливак Л., Устинов А. Литературный авангард русского Парижа: История. Хроника. Антология. Документы. М.: ОГИ, 2014. С. 38–41. См. также современные оценки: La Nervie. 1926. № 7–8, numéro spécial: Le Caméléon.


[Закрыть], – но окружила Бальмонта на сцене французскими модернистами первого призыва, чье присутствие подчеркивало историческую роль виновника торжества. Рене Гиль председательствовал, Андре Фонтенас читал переводы из Бальмонта, а сама переводчица и организатор вечера намеренно стушевалась, не дав присутствовавшему на вечере Петру Шумову снять ее для галереи фотопортретов людей искусства, над которой фотограф-эмигрант тогда работал[177]177
  Savitzky – Spire (2.IV.1923; 4.IV.1923; 5.IV.1923); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 417, 421.


[Закрыть]. Причиной тому были не только скромность Людмилы и нежелание затмить героя вечера. Она стремилась оживить литературного кумира своей молодости, который для модернистского певца стихий выглядел на фотографиях слишком уж поистершимся. Именно поэтому Андре Спир решил не публиковать их и заказал портреты Бальмонта и Людмилы художнику (и хореографу) Александру Сахарову – специально для журнального отчета о вечере в «Хамелеоне»[178]178
  Spire – Savitzky (31.III.1923; 4.IV.1923; 18.IV.1923); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 414, 420, 427–428. К. Бальмонт – Д. Шаховской (15.IV.1923); «Мы встретимся в солнечном луче». Письма Константина Бальмонта к Дагмар Шаховской 1920–1926 / Сост. Р. Бëрда, Ф. Черкасовой. М.: Русский путь, 2014. С. 311.


[Закрыть].

Не случайно также и то, что во вступительном слове на вечере Савицкая охарактеризовала труд переводчика в категориях, напоминавших самоописания ранних модернистов как жрецов, вслушивающихся в божественную мистерию и интуитивно претворяющих ее в стихи-молитвы:

Говорят, любой перевод – измена. Однако что знали бы мы о Гомере, о Данте, о Шекспире без дерзания кучки избранных «изменников» и что представляли бы из себя миры Расина и Бодлера? Перевод приближается к священнодейству и уж никак не уподобляется второсортному и сомнительному виду искусства. От переводчика требуются все свойства жреца: призвание, самоумаление, пророчество, проникновение в глубинные связи между человеческой душой и вселенским бытием. Поверьте, что переводы, которые вам сегодня прочтут, не пошлый «компромисс», а отдаленное эхо голоса Бальмонта[179]179
  «Constantin Balmont» (машинопись доклада с правкой и дополнениями от руки); SVZ29. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC. См. критические отзывы о вечере Бальмонта в «Хамелеоне»: Bureau N. Conférence sur Constantin Balmont, par Mme Ludmila Savitzky (22 janvier 1923) // Rythme et synthèse. 1923. № 35. Mars. P. 120; Spire A. La Poésie russe à Montparnasse // Menorah. 1923. 13 mars. P. 290–293.


[Закрыть].

В конце 1921 г. Людмила подписывает контракт с издательством «Bossard» на «захватывающий», по ее словам[180]180
  Savitzky – Spire (2.I.1922); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 308.


[Закрыть], проект сборника ранее публиковавшихся путевых очерков Бальмонта для серии литературных переводов, которую предприимчивый парижский издатель задумал в ответ на растущий во Франции интерес к событиям в России (в той же эстетически всеядной серии выйдут книги И. Бунина, З. Гиппиус, Г. Гребенщикова, А. Куприна, Д. Мережковского, И. Шмелева и пр.)[181]181
  Книга выйдет через полтора года: Balmont C. Visions solaires. Mexique, Egypte, Inde, Japon, Océanie. Paris: Bossard, 1923. См. библиографию критических отзывов на это издание, а также о сотрудничестве писателей-эмигрантов с издательством «Bossard»: Livak L. Russian Émigrés in the Intellectual and Literary Life of Interwar France: A Bibliographical Essay. Montreal: McGill-Queens University Press, 2010. P. 14–15, 73.


[Закрыть]. С этого момента Людмила становится основной переводчицей и фактическим литературным агентом Бальмонта во Франции, а также пропагандистом, растолковывающим французскому читателю значение и особенности творчества поэта[182]182
  Savitzky L. Constantin Balmont et la poésie russe // Le Monde nouveau. 1922. № 11. 1 juin. P. 188–197; Constantin Balmont // La Revue de Genève. 1923. № 41. Novembre. P. 654; Préface // Balmont C. Visions solaires. P. i – vi.


[Закрыть]. За время их интенсивного сотрудничества, с 1922 по 1926 г., кроме работы над трудоемкой боссаровской книгой, Людмила помогает Бальмонту выступить во французской печати около тридцати раз с подборками стихов, старых и новых, с прозой и критическими статьями, и вводит его в круг своих литературных знакомств[183]183
  См.: Livak L. Russian Émigrés in the Intellectual and Literary Life of Interwar France. P. 73–74. Со времени издания данной работы архивные материалы Л. Савицкой позволили нам существенно пополнить франкоязычную библиографию Бальмонта. См.: Livak L. Russian Émigrés in the Intellectual and Literary Life of Interwar France: Addenda et Corrigenda // Across Borders: 20th Century Russian Literature and Russian-Jewish Cultural Contacts. Essays in Honor of Vladimir Khazan / Eds L. Fleishman, F. Poljakov. New York: Peter Lang, 2018. P. 164–165 (Stanford Slavic Studies 48).


[Закрыть]. Одновременно она подталкивает поэта к более активному поиску связей во франкоязычной литературной среде, в том числе при помощи программы франко-русского сближения, проводимой в начале 1920‐х гг. французской секцией Комитета помощи писателям и журналистам в Париже[184]184
  О работе французской секции см.: Ливак Л. Ранний период русской эмиграции по материалам собрания Софии и Эжена Пети // A Century’s Perspective: Essays on Russian Literature in Honor of Olga Raevsky Hughes and Robert P. Hughes / Eds L. Fleishman, H. McLean. Stanford: Stanford Slavic Studies, 2006. P. 430–440; L’ Émigration russe et les élites culturelles françaises, 1920–1925: les débuts d’une collaboration // Cahiers du monde russe. 2007. Vol. 48. № 1. P. 23–43. См. также полушутливый отчет Бальмонта (письмо к Савицкой от 22.XII.1922 в настоящем издании) о приеме, организованном французской секцией, чтобы помочь ряду эмигрантских писателей войти в парижские литературные и издательские круги.


[Закрыть]. Сотрудничество с Людмилой и ее терпеливое посредничество дразнят Бальмонта миражем постоянного места во французской литературной жизни, в которой он видит главный источник материального благополучия своей семьи. «Я был бы безумно счастлив, – пишет он Людмиле 19 марта 1922 г., – если бы у Вас перевод магически продвинулся и мы скоро начали бы читать корректуры. Я в надеждах на печатание во Франции. Увы, иначе отъезд в Алеманию (то есть Германию, от фр. Allemagne. – Л. Л.) станет горькой неизбежностью». Репутация Людмилы как переводчицы и критика и ее намерение заново представить поэта французскому читателю (она не скрывала своего недовольства ранее публиковавшимися переводами его лирики[185]185
  Людмила низко оценила переводы, сделанные Александрой Гольштейн и Рене Гилем для книги: Balmont C. Quelques poèmes / Tr. Alexandra de Holstein et René Ghil. Paris: Crès, 1916. См.: Savitzky – Spire (4.XII.1916); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 115–116.


[Закрыть]) даже вселяют в Бальмонта надежду на второе литературное дыхание, так как широкая известность во Франции стала бы своеобразным реваншем за давно утраченную им позицию корифея русского модернизма.

Оскомина от джойсовского проекта не внесла существенных изменений в философию перевода Людмилы, продолжавшей ориентироваться на художественное и духовное созвучие с оригиналом, а не на скорость работы или пожелания редакторов. Поэтому рыночные прерогативы Бальмонта не могли не столкнуться с творческим подходом переводчицы, как и в случае с «Портретом художника в юности». До поры до времени качество переводов перевешивало для Бальмонта размеренный темп работы. «Люси, – пишет он 2 апреля 1922 г., –

мне хотелось сказать Вам, что я очень-очень, что я совсем особенно – ценю Ваше благое желание меня переводить, и Ваша манера переводить меня мне нравится настолько, что уже не подходит здесь это маленькое слово: «Нравится». Нет, не нравится, это гораздо больше, это – радость угадания моей души другою душой, родной и видящей. Я буду горд и счастлив, когда эти страницы появятся в печатном виде.

Но вскоре Бальмонт начинает ее торопить: давление литературного рынка и материальной нужды было трудно совместить с отношением к переводу как процессу творческого и духовного общения. Весной 1922 г., одновременно работая над текстами Родкера и Бальмонта и неся на своих плечах издательскую судьбу джойсовского «Портрета…», Людмила жалуется Спиру на «неблагодарность» и «утомительность» труда переводчика[186]186
  Savitzky – Spire (20.IV.1922; 20.VI.1922); Savitzky L., Spire L. Une amitié tenace. P. 317–318, 329.


[Закрыть]. К июню ситуация с книгой путевых очерков Бальмонта начинает напоминать издательскую драму с «Портретом…»: Людмила угрожает Боссару разорвать контракт, принципиально отказывая редакции в праве вносить стилистические изменения в текст ее перевода, передающего стилистику автора[187]187
  Редакция требовала изменений в письмах от 30 и 31 мая 1922; SVZ1. Correspondance éditoriale. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть]. Ее бескомпромиссность доводит Бальмонта до состояния истерики. С одной стороны, он озабочен скорейшим получением гонорара и новыми контрактами, которые надеется заключить на волне критического резонанса, вызванного книгой, чье издание вдруг повисло на волоске; с другой же стороны, он не смеет обидеть переводчицу, работающую практически даром[188]188
  Бальмонт – Савицкой (10.VI.1922; 12.VI.1922; 11.VI.1922; 13.VI.1922; 20.VI.1922).


[Закрыть]. В письмах к мужу, находящемуся в постоянных разъездах в силу профессиональных обязанностей главного инженера железнодорожной ветки Париж – Орлеан, Людмила более откровенна, чем в переписке с коллегами. Так, жалуясь Марселю на «изжогу от бальмонтовской корректуры» и от назойливых просьб поэта о все новых переводах, она восклицает: «Послать бы его подальше, но я ведь его „пропагандистка“ в парижском литературном мире ‹…› Как же мне осточертело, осточертело, осточертело переводить! От одной мысли о переводе болит голова» (22.IX.1922; пер. с фр.). А финансовую сторону переводческой работы она доходчиво объясняет Джону Родкеру:

Как бы я хотела не зарабатывать литературой. Но это невозможно, потому что я обязана помогать целому ряду несчастных людей, – ты ведь знаешь, у меня есть русские друзья в Париже, и ты понимаешь, что это значит. Каждый франк, вырученный за мои писания, попадает в отдельный конверт, где я держу свои личные деньги, – и этот конверт слишком часто пуст! ‹…› К примеру, в прошлом марте я должна была получить гонорар за перевод Джойса. Я обещала отдать эти деньги одной из своих подруг, которой нужно было поправить здоровье в деревне. Редакция не уплатила и мне пришлось брать обещанную сумму не из Конверта, а из мужнина кармана (4.XII.1922; пер. с англ.).

Именно отвращением к рыночной логике – отвращением, изначально и широко распространенным в транснациональной модернистской культуре, – объясняются конфликты Людмилы с заказчиками переводов (редакциями и отдельными авторами). То же нежелание заниматься искусством профессионально сквозит в ее выборе круга литературного общения, где приоритет отдается не полезным или престижным связям, а близости философских и эстетических взглядов. «Ходила я вчера в Международный Литературный Кружок <Cercle Littéraire International>, потому что Бенжамин Кремье <литературный критик и глава организации> написал мне, что пригласил туда Бальмонта», – сообщает она Андре Спиру (2.II.1923), подталкивавшему Людмилу к выходу из узко-элитарной модернистской среды в «большую» литературу: «Я внесла свой членский взнос… но чувствую, что не стану туда часто захаживать, если Вас там не будет. По-моему, тамошняя моральная атмосфера слишком холодна и отдает аривизмом (то есть карьеризмом, от фр. arrivisme. – Л. Л.). Мне больше по вкусу Хамелеон!»[189]189
  Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 384.


[Закрыть]

Подобная позиция не могла не сказаться на посреднической роли Людмилы. Непрекращающиеся срочные просьбы Бальмонта, который стремился утвердиться во французской печати, претят ее философии перевода, где качество намного важнее количества. Этим, видимо, объясняется ее попытка отойти от сотрудничества с поэтом к концу 1926 г. и уделить больше внимания переводам из Родкера, чей последний роман, «Adolphe 1920», становится, благодаря энтузиазму Эзры Паунда, событием литературной жизни англо-американской модернистской культуры[190]190
  Переведенный Людмилой роман был опубликован: Rodker J. Adolphe 1920 // La Revue européenne. 1927. № 10. P. 289–324; № 11. P. 406–445; № 12. P. 504–521. Она также перевела роман Родкера «Dartmoor» (Paris: Le Sagittaire – S. Kra, 1926).


[Закрыть]. Годом позже, уступив мольбам Бальмонта и опять взявшись его переводить, Людмила немедленно вспоминает горький опыт общения с «наглыми издателями» и жалуется, что переводческая работа больше не приносит ей «никакого удовлетворения»[191]191
  Savitzky – Spire (28.II.1928); Savitzky L., Spire L. Une amitié tenace. P. 314.


[Закрыть]. И если томик путевых очерков Бальмонта все же увидел свет благодаря конъюнктуре французского книжного рынка первой половины 1920‐х[192]192
  См.: Livak L. Russian Émigrés in the Intellectual and Literary Life of Interwar France. P. 12–19.


[Закрыть], то в дальнейшем французские издатели были менее расположены рисковать ради полузабытого русского модерниста. Книга его избранной лирики осталась в рукописи, как и переведенные Людмилой «Фейные сказки». Для последнего проекта Бальмонт познакомил ее с Натальей Гончаровой (6.II.1922), согласившейся иллюстрировать французское издание сказок, что дало переводчице возможность беседовать с художницей на интересующую обеих тему детской литературы[193]193
  Н. Гончарова – Л. Савицкой (4.III.1922; 27.III.1922); SVZ1. Correspondance éditoriale. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC. В архиве Савицкой (SVZ29) хранится машинопись перевода «Фейных сказок» из тридцати стихотворений. На заглавном листе: Constantin Balmont. Contes de Fée. Poèmes, traduit du russe par Ludmila Savitzky. Illustrations de Natalia Gontcharova. От руки приписано: «Préface de Paul Fort?» Там же письмо (12.IV.1922) с окончательным отказом издательства G. Crès & Cie принять рукопись к печати. Судя по всему, до художественного оформления книги дело не дошло.


[Закрыть].

Выход Людмилы в «большую» литературу не состоялся в основном из‐за нежелания быть профессиональным писателем, о чем она откровенно сообщала мужу (22.IX.1922), подталкивавшему ее, вслед за Андре Спиром, к занятиям литературой. Зато к концу 1920‐х гг. четко наметилось намерение Людмилы выйти из транснациональной модернистской культуры, с которой у нее все чаще возникали разногласия эстетического, идеологического и этического порядка. Уже в 1923 г. она издевается над художественной эволюцией Макса Жакоба и Жана Кокто, приравнивая их творчество к игре в буриме своих дочерей, чьи стишки «критика превознесла бы за восхитительную новизну, актуальный юмор и дерзкое очарование, так характерное нашей эпохе», – будь под ними подписи вышеупомянутых модернистов[194]194
  Savitzky – Spire (11.IV.1923); Savitzky L., Spire A. Une amitié tenace. P. 425.


[Закрыть]. Годом позже, делясь с мужем впечатлениями от перечитанных «Страданий юного Вертера» (28.IX.1924), Людмила признается, что роман Гете «помогает глубоко дышать и заглядывать за наш узкий горизонт, который пучится такими пузырями „в стиле гор“ как Пруст, Жид, Радиге и пр.!». Однако растущее недовольство доминантной эстетикой зрелого модернизма не мешает Людмиле делиться с Родкером (17.VII.1929) своим восхищением новым романом Жана Кокто «Ужасные дети».

В середине 1920‐х к отталкиванию от новейшей эстетики прибавляется проблема «полевения» модернистской среды. Трения с «большевизанствующими» французскими литераторами особенно сказались на посреднической деятельности Людмилы, так как меняющаяся идеологическая конъюнктура сузила возможности для печатания русских эмигрантов по-французски[195]195
  См.: Livak L. Russian Émigrés in the Intellectual and Literary Life of Interwar France. P. 19–30.


[Закрыть]. Так, 10 мая 1924 г., благодаря ее за публикацию очередной серии переводов в «Le Mercure de France» и «Les Cahiers idéalistes», Бальмонт сокрушается, что в последнем журнале его имя появилось бок о бок с

идиотской и преступно-лживой статьей какого-то глупца о кровавом Ленине, <что> было для меня изумленьем и горем[196]196
  Речь идет о некрологе: Guilbeaux H. Vladimir Ilitch Lénine, in memoriam // Les Cahiers idéalistes. 1924. № 10. Mai. P. 35–38. В примечании к статье Гильбо анонсировал свою книгу о Ленине (P. 38). В том же номере появился очерк Бальмонта «André Spire», в переводе и с предисловием Савицкой (P. 42–45).


[Закрыть]. Я хотел тотчас же написать письмо в Русские газеты и снять с себя возможное обвинение в большевизме. Решил, что не стоит. Дюжардэн[197]197
  Édouard Dujardin – писатель, критик, основатель и редактор журнала «Les Cahiers idéalistes», старый знакомый Людмилы.


[Закрыть], конечно же, лишь Дон-Кихот и способен принимать барана за Сарацина. Пусть. Я ему напишу дружески и книг его попрошу. Но думаю, что, написав статью о нем, я предпочел бы ее увидать где-нибудь в Реальных Тетрадях, а не в Идеальных.

Со временем ситуация лишь ухудшилась. Во второй половине 1920‐х гг. Бальмонт вступил в публичный конфликт с французскими литераторами-«большевизанами». Обмениваясь открытыми письмами с Роменом Ролланом, он с гордостью шлет Людмиле вырезки из газетной полемики (19.XII.1927; 15.I.1928; 18.III.1928). Одновременно он отказывается печататься в модернистских журналах, которые подозревает в просоветских симпатиях и где Людмила предлагает поместить переводы его стихотворений и критических очерков. «Дорогая Люси, – пишет ей Бальмонт 19 декабря 1927 г., –

‹…› Прошу Вас, пошлите очерк о Пшибышевском в „Mercure“, или в „Nervie“, или куда хотите, но только никак не в „Europe“: с коммунистами я ничего общего иметь не могу, писать <редакторам> Базальжету, или Аркосу, или Дюжардену не буду ни молниями, ни чернилами, ни даже слюной. Убийц и их сотрудников я просто презираю, и это – беспредельно. В честность людей, которые не хотят видеть, что коммунисты враги рода человеческого и всего, что мы любим как святыню, – чем жив Божий Дух на земле, – верить никак не могу ‹…› Дюгамель hâbleur <пустозвон> и циничный врун. Быть может, он не получил взятки от палачей, но ведь глупый человек, не умеющий и неспособный видеть, легко может быть подкуплен лестью и даже одним зрелищем, которое лгуны, живущие гибелью России, умеют устраивать отлично. Для меня все эти потакатели убийц – еще хуже, чем самые убийцы».

Ту же растущую идеологическую непримиримость Людмила находит и в «полевевших» французских литературных кругах, где русские писатели-эмигранты становятся персонами нон грата. Об этом она уведомляет Бориса Зайцева, которого берется переводить в конце 1920‐х гг. – в знак своей эстетической эволюции, так как художественного традиционалиста Зайцева трудно отнести к писателям, чьим творчеством Людмила могла заинтересоваться в модернистский период своей литературной деятельности. 27 марта 1929 г. Зайцев пишет Людмиле[198]198
  SVZ12. Famille et amis: lettres en russe. Documents à identifier. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть]:

Мне кажется, что я перед Вами очень виноват – заранее прошу меня извинить. Рассказы, Вами любезно переведенные, не только нигде не напечатаны, но я и никаких усилий к этому не прилагал[199]199
  В бумагах Савицкой хранится рукопись («Le Parrain») неопубликованного перевода рассказа Б. Зайцева «Крестный» (1926); SVZ30. Littérature russe. Traductions et documents. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть]. Трудно мне предлагать, навязывать свои вещи людям, для которых это совсем неинтересно! Я думаю, Вы поймете меня. Но почему же я ничего Вам своевременно не написал? Вот тут самая слабая точка моего поведения. Конечно, надо было написать… но я тогда очень «чувствительно» относился к невниманию, мы ведь, русские писатели, очень были избалованы Россией, жизнь сама к нам шла, мы не умели завоевывать ее, поэтому мне как-то трудно было говорить с Вами о своих неудачах. Теперь я смотрю спокойнее, больше понимаю «здешних», чувствую себя совершенно одиноким и живу келейно. Во всяком случае, и больше знаю жизнь. Как никак – Париж мировой «люмьер». ‹…› Вы совершенно правильно определяете мнение о нас здешних писателей. В частности, не предлагайте ничего мною написанное в «Europe» – там имени моего не следует называть (хотя покойный Базальжет и относился ко мне неплохо – пока не стал большевизанствовать).

Людмила тяжело переживала «полевение» французских коллег, с которыми ее связывали многолетние личные и профессиональные отношения, тем более что их политическая эволюция неизменно вела к одиозному отождествлению «русского» с «советским». В середине 1930‐х гг., на гребне волны энтузиазма французских интеллектуалов по отношению к сталинизму, захлестнувшей среди прочих и ее деверя Жан-Ришара Блока, Людмила записывает в дневнике, как больно ей видеть «достойных людей на службе у извращения благородной идеи», имея в виду «узко понятую, политически урезанную идею коммунизма, которая во Франции превращается в поклонение СССР, чьи имитативность и нетерпимость напоминают святошество религиозных изуверов». В тех же размышлениях мы находим и одну из причин выхода Савицкой из транснациональной модернистской культуры:

Что же мне делать? Если я молчу, мое присутствие гнетет и выражает неодобрение. Если я говорю – мои слова другим кажутся не к месту и несвоевременными. Я все больше чувствую, что мне следует удалиться. И это, вероятно, произойдет даже не по сознательно принятому решению, а само собой, как устраивается все, ставшее необходимым. Я пишу, чтобы объяснить, почему это рано или поздно случится. Мне нужно поместить себя в нечто подобное мыльному пузырю, себя и весь свой багаж, оставив достаточно места и для других[200]200
  Запись от 18 марта 1934 (пер. с фр.); Savitzky L. Journal. Cahier IV: 1933–40. P. 3–4. Цит. по машинописи дневников, хранящихся в частном собрании наследников Л. Савицкой.


[Закрыть].

Как знак выхода Людмилы из модернистской культуры сотрудничество с Зайцевым интересно еще и тем, что оно материализовалось по инициативе группы младших писателей-изгнанников, стремившихся наладить постоянное общение с французской культурной средой. В созданной ими для этого Франко-русской студии (1929–1931) эмигрантские писатели, критики и философы, в основном ветераны русского модернизма или представители его послевоенного поколения, встречались с французскими коллегами для регулярных дискуссий на литературные и общекультурные темы[201]201
  Подробнее о Франко-русской студии см.: Le Studio franco-russe, 1929–1931 / Réd. Leonid Livak, Gervaise Tassis. Toronto: Toronto Slavic Library, 2005.


[Закрыть]. При Студии существовала переводная издательская программа без определенной эстетической направленности, ставившая целью компенсировать враждебность «левых» кругов к русским эмигрантам, которые могли, таким образом, печататься в серии «Les maîtres étrangers» издательства «Saint-Michel». Это позволило Зайцеву просить Людмилу о переводе романа «Анна» (1929), что она и сделала[202]202
  Zaïtzev B. Anna / Tr. L. Savitzky. Paris: Éditions Saint-Michel, 1931. Под эгидой этой программы Людмила также перевела рассказы Зайцева «La Mort» и «Ma soirée», из которых лишь первый был опубликован (La Revue française. 1931. № 38. 20 septembre. P. 902–904). Рукописи переводов хранятся в: SVZ30. Zaitzev. Traduction de La Mort. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть], встречаясь с автором и редакционным комитетом программы на заседаниях Франко-русской студии[203]203
  Зайцев – Савицкой (26.IV.1930; 10.IX.1930; 27.II.1931; 19.V.1931); SVZ11. Zaitzev, Boris. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC. Письмо Зайцева от 15.IX.1930 сохранилось в черновой рукописи перевода «Анны»: SVZ30. Traduction de Boris Zaitzev par Ludmila Savitzky. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.


[Закрыть]. Получив возможность сблизиться с представителями русской модернистской культуры в Париже – многие участники Студии входили в круг журнала «Числа», – Людмила все же ограничилась сотрудничеством с Зайцевым, которое стало последним переводческим проектом в ее литературной деятельности до Второй мировой войны. Даже тот факт, что ее старая подруга Ирма Владимировна де Манциарли была меценатом и сотрудницей «Чисел», не повлиял на отход Людмилы от транснациональной модернистской культуры, претившей ей теперь и в этическом отношении.

Если идеологическая «левизна», а также дух дада и сюрреализма не нашли такого яркого выражения среди сотрудников «Чисел», как в послевоенной когорте французского модернизма, и те и другие продолжали хорошо знакомую Людмиле практику эстетически значимого поведения, чьи последствия в виде искалеченных жизней она испытала на себе и с возрастом стала воспринимать как малооправданные. Одновременно с Савицкой к подобному заключению пришел и Владислав Ходасевич, чью статью о жизнетворчестве как «истории разбитых жизней» она могла читать в одном из апрельских номеров парижского «Возрождения» за 1928 г., тем более что Ходасевич цитировал здесь дарственное послание Бальмонта из «Будем как солнце» как пример «утечки» творческой энергии в повседневное поведение людей модернистской культуры[204]204
  Ходасевич В. Конец Ренаты. С. 7–8.


[Закрыть]. И если поводом для размышлений поэта послужило самоубийство в Париже в феврале того же года сверстницы Людмилы – Нины Петровской, ставшей знаковой фигурой русского модернизма путем участия в его жизнетворческих экспериментах, для Савицкой толчком к критической переоценке эстетически значимого поведения стала очередная личная драма, а именно трагическая судьба близкого ей человека, писательницы Мирей Авэ, бывшей в течение двадцати лет связующим звеном между Людмилой и Ирмой де Манциарли, которых Мирей считала «самыми умными» из знакомых ей женщин[205]205
  Запись в дневнике (17.VIII.1919); Havet M. Journal, 1918–1919 / Réd. D. Tiry, P. Plateau. Paris: Édition Claire Paulhan, 2003. P. 175.


[Закрыть]. Последние годы жизни Мирей, чья развязка вписалась в целую серию подобных трагедий, замешенных на наркотиках и культе саморазрушения как средствах преодоления «буржуазной» морали и быта среди авангардистов послевоенного призыва – от Реймона Радиге и Жака Ваше до Бориса Поплавского[206]206
  См.: Livak L. The Place of Suicide in the French Avant-Garde of the Inter-War Period // The Romanic Review. 2000. Vol. 91. № 3. P. 245–262; Boris Poplavskii’s Art of Life and Death // Comparative Literature Studies. 2001. Vol. 38. № 2. P. 118–141.


[Закрыть], – стали окончательным толчком к отчуждению Людмилы Савицкой от транснациональной модернистской культуры.

Людмила познакомилась с Мирей, младшей дочерью художника Анри Авэ, в чей салон были вхожи поэты Поль Фор, Гийом Аполлинер и Жан Кокто, во время отдыха в упоминавшемся выше фаланстере «Невильская обитель», летом 1908 г. Десятилетняя девочка поразила Людмилу творческой одаренностью, а ее недетская жажда познать мир напомнила Людмиле собственную юность. Став наставницей Мирей в Париже, поскольку богемная семья мало занималась дочерью, Людмила взялась за ее образование и подготовила к поступлению в лицей. Но Мирей бросила учебу, чтобы посвятить себя литературе: круг Аполлинера усмотрел в ее полудетских стихах и прозе второе пришествие Артюра Рембо и принялся издавать ее писания уже в 1913 г. К шестнадцати годам Мирей – литературный вундеркинд и достопримечательность салонов – успела побывать в любовницах у Фора и Аполлинера, а также прослыть невестой Алексиса Леже, писавшего стихи под псевдонимом Сен-Жон Перс. Однако сближение с Кокто открыло ей эстетическую ценность более радикального бунта против «буржуазной» морали с ее пуританской сексуальностью. К концу десятилетия Мирей отдала предпочтение лесбийским связям, которые служили к тому же, благодаря состоятельным любовницам, важным материальным источником для пристрастившейся к наркотикам в окружении Кокто и нуждавшейся в деньгах писательницы[207]207
  Savitzky L. Souvenirs. Cahier III. P. 14–15.


[Закрыть]. В 1920‐х гг. Мирей продолжала писать поэзию и прозу, но прославилась как неординарная личность, поскольку текст жизни, над которым она усердно работала, взяв моделью модернистский миф о Рембо[208]208
  Запись без даты (VIII.1919); Havet M. Journal, 1918–1919. P. 175.


[Закрыть], превратил ее в знакового монпарнасского персонажа. Этим объясняется и то, что дневник, который она беспрерывно вела с 1913 г., оказался впоследствии ее главным литературным достижением.