Текст книги "Ленин. Соблазнение России"

Тамбовские волки и гибель деревни

Село Уварово от Нижнего Шибряя отделяют река Ворона и лес, на самом деле расстояние небольшое – полторы версты. Днем чекисты получили сведения, что братья Антоновы пришли в село и будут там до ночи, а потом вернутся в лес. Организовали наблюдение за домом. Им сообщили: «Антонов точно там. Он болеет малярией, которая одолевает его приступами. Брат за ним ухаживает». Вечером чекисты окружили дом. На предложение сдаться Антоновы ответили огнем.

Антоновы отстреливались. Чекисты боялись, что если братья продержатся до ночи, то сумеют прорваться в лес. Подожгли крышу. В горящем доме долго не продержишься – оставалось только подождать, пока Антоновы не выдержат и выпрыгнут на улицу.

Братья Антоновы дрались отчаянно. Оружия у них было достаточно. Верили, что уйдут, как уходили от преследования много лет.

Антоновы узнали, кто в них стреляет. Кричали:

– Яшка, Васька, что делаете?! Кого бьете?

А в ответ:

– Все, Александр Степанович, отгулялся!

Антоновы не выдержали удушливого дыма и выпрыгнули из окна. Сначала Дмитрий, потом Александр.

Братьев Антоновых никто из чекистов в лицо не знал. Поэтому чекисты прихватили с собой на операцию бывших партизан-антоновцев, среди них Якова Сафирова. Вот судьба, характерная для Гражданской войны, Яков Васильевич Сафиров был у Антонова командиром особого полка: то есть особо приближенным человеком, после разгрома восстания перешел к красным и старался заслужить прощение тем, что собственноручно убивал антоновцев и говорил:

– Вы мне только Антонова покажите – я его своими руками задушу.

Опытный Сафиров спрятался в сухом холодце – на пути, ведущем в лес. Сообразил: здесь пойдут Антоновы, пытаясь уйти от погони. Антоновы бежали к лесу, грамотно прикрывая друг друга. Один бежит, другой отстреливается. Александр Антонов уже был ранен в руку и плечо, а Сафирова, который сидел в засаде, они не видели, он подпустил их поближе и застрелил братьев практически в упор.

«С песнями, – вспоминал начальник оперативной части губернского ГПУ, – возвратились красные бойцы. Великолепно шел автомобиль, увозя труп Антонова в Тамбов. В последний раз везли мы злого духа тамбовского крестьянства по его “вотчине” и проклятьями провожали его труп из села в село».

После перестройки в Тамбове поставили камень – как сказано, на месте будущего памятника участникам знаменитого антоновского восстания, когда крестьяне подняли мятеж против советской власти и почти два года Красная Армия ничего не могла с ними сделать.

«Войско оказалось бессильным против горсточки партизан, частью сдалось и частью разбежалось, – говорилось в партизанской листовке. – Собрать же отряды из одних коммунистов большевики не смогли и не смогут, так как охотников подставлять свои лбы под пули среди них не много. Быть комиссаром – пороть плеткой стариков и баб, пьянствовать, ходить в дорогих шубах и золоте – вот настоящее занятие коммунистов, а драться с партизанами они посылают мобилизованных…

Мужайтесь, братья-крестьяне, знайте, что Советское правительство доживает последние дни… Кроток и мягок русский мужик, но и страшен он бывает в гневе своем, большевики сумели пробудить этот гнев у него на свою голову… Волна народного гнева смоет с русской земли весь навоз, называемый большевизмом…»

Камень поставили, а соорудить памятник так и не собрались. Не потому ли, что трудно определить, кто герой, а кто жертва? Как отличить бескорыстного борца за счастье народное от настоящего бандита? Кем в реальности были антоновцы и сам Александр Степанович Антонов? На чьей стороне историческая правда?

История этой трагедия встает со страниц огромного сборника документов «Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1920–1921 гг.». И это лишь одна из страниц трагедии русской деревни.

«Деревня доедает последнее, – сообщал представитель тамбовской организации эсеров в июле 1920 года в ЦК своей партии о ситуации в губернии. – Ее косит сыпняк, собирающий обильную жертву, ибо лекарств в деревне нет, как и докторов… Деревня представляет собою или лазарет, или концентрационный лагерь с принудительными работами всего здорового населения…».

Крестьяне не желали отдавать продовольствие за деньги, которые ничего не стоили. В 1920 году население страны составляло 131,5 миллиона человек. Из них 110,8 миллиона жили в деревне. До Первой мировой аграрный сектор давал половину национального дохода страны, в Гражданскую – больше 80 процентов. Национализация промышленности советской власти ничего не дела. Страна жила за счет деревни.

В 1921 году промышленность Петрограда давала только 13 процентов промышленной продукции довоенного уровня. В начале февраля 1921 года решением Петроградского совета ввиду нехватки топлива закрыли временно 64 предприятия. Среди них крупнейшие – Путиловский завод, Сестрорецкий завод «Треугольник», «Сименс», «Эриксон»[6]6
  См. журнал «Вопросы истории», № 10, 2004.


[Закрыть].

«Наша революция, – писал известный металлург Владимир Ефимович Грум-Гржимайло, – как всякая революция, в своей сущности была пугачевщиной: “грабь награбленное”, “мы больше не рабы, чтобы работать”. В результате – голод и железная необходимость работать. Крестьянин одумался скорее всего. Он привык жить трудом и хорошо знает, что его никто не накормит, а все тянут с него хлеб, и он всех должен кормить…».

Осенью 1917 года без продовольствия осталась практически вся европейская часть России, в том числе действующая армия. Весной 1918 года начался голод. Большевики ввели продовольственную диктатуру. Наркомат продовольствия получил чрезвычайные полномочия. Декрет ВЦИК от 13 мая 1918 года потребовал все зерно «сверх количества, необходимого для обсеменения полей и личного потребления по установленным нормам до нового урожая, заявить к сдаче».

29 мая 1918 года объявили всеобщую мобилизацию рабочих и беднейших крестьян в Рабоче-крестьянскую Красную Армию «для борьбы за хлеб и для отражения обнаглевшей на почве голода контрреволюции». 4 июля председатель Реввоенсовета Лев Троцкий, выступая перед продовольственными отрядами, объяснил:

– Гражданская война уперлась в хлеб!

В деревню двинулись продотряды, которые получили право применять силу, если крестьяне не станут отдавать хлеб. Разрешалось в случае отказа сдавать хлеб подвергать репрессиям целые села. И с этого момента судьбы города и деревни разошлись. Конечно, сельская беднота, у которой ничего не забирали потому, что у нее ничего не было, поддержала эту политику, но в целом деревня не приняла насильственного выкачивания хлеба, что чаще всего выглядело просто как грабеж.

Гражданская война шла не только между белыми и красными. Политическая борьба различных сил дополнялась ненавистью крестьян к крупным землевладельцам и ненавистью крестьян друг к другу – бедняков к середнякам. 11 июня 1918 года появился декрет о создании Комитетов бедноты, чтобы они помогли собирать хлеб. Создавая Комбеды, большевики помогли молодому поколению в деревне, недавним фронтовикам, забрать власть у пожилых крестьян. Это был еще и конфликт поколений.

Новая власть давила самых успешных хозяев, называя их кулаками. «Темная крестьянская масса из числа земледельцев-общинников по призыву большевиков учинила этим наиболее высокопроизводительным хозяйствам небывалый разгром»[7]7
  См. журнал «Вопросы истории», № 3, 2001.


[Закрыть].

После большой гражданской войны началась малая. Деревня против города, крестьянин против горожанина. При этом высокая политика, события в стране крестьянина не очень волновали. В этой острой политической борьбе деревня ведь не хотела определенно становиться на сторону белых или красных. Деревня желала, чтобы ее оставили в покое, и сопротивлялась всем, кто пытался забрать хлеб.

Деревенским беднякам еще разрешили обменивать продукты на промышленные товары. Остальные крестьяне обязаны были продавать зерно государству по твердым ценам за денежные знаки, которые превратились в ничего не стоящие бумажки…

Государство обещало в обмен на хлеб снабдить деревню промышленными товарами, но промышленность развалилась, ничего не производили, поэтому продотряды просто забирали хлеб. Что особенно возмущало крестьян – это то, что реквизированное у них зерно гнило на железнодорожных станциях: продармейцы либо торговали, либо гнали из него самогон.

«Нормы сдачи продовольствия носили чисто условный характер, их зачастую определяли “на глазок”, – пишет историк Иван Альбертович Чуканов. – “Расплата” с крестьянами осуществлялась, как правило, при помощи расписок, обещавших, что “в будущем” за полученный хлеб с крестьянами “рассчитаются”. Часть продуктов оплачивали по так называемым твердым ценам, что в условиях гиперинфляции было чистой фикцией…

Жесточайшими методами проводилась продразверстка в 1920 году. Во-первых, был расширен ассортимент сдаваемого продовольствия. Сдаче подлежали овощи, мясо, молоко, птица, яйца. Установили разверстку на сдачу соломы, шкур, пеньки, меда и т. д. Во-вторых, реквизиция носила более изощренный характер… В-третьих, продразверстка проходила в условиях неурожая, вызванного засухой и недосевом полей. В 1920 году разверстка носила социальный характер. Хлеб, сданный зажиточными крестьянами, шел в зачет беднякам, что порождало у них иждивенческие настроения…».

Заградительно-реквизиционные отряды экономист Николай Афанасьевич Орлов, который служил в комиссариате продовольствия и редактировал ведомственный журнал[8]8
  См. журнал «Вопросы истории», № 2, 2001.


[Закрыть], называл «разбойничающими и охулиганившимися».

К 1 мая 1919 года продармия насчитывала 25 тысяч человек.

«Продовольственная политика Центра, – писал Орлов, – претворилась на местах в систематическое преследование имущего крестьянства (в том числе среднего), поголовную реквизицию и даже конфискацию хлеба (где были на то достаточные силы), неистовства заградительных отрядов и крестьянские восстания…

Кроме озлобления населения – и крестьянского, и городского рабочего, мы от наших заградительных и запретительных мероприятий ничего не получаем, полицейская борьба с мешочником ведет лишь к оживлению спекуляции и росту вольных цен».

Руководство большевиков этого не понимало. И не хотело понимать. Они верили в плановое хозяйство и централизованное управление. Большевики верили, что плановое распределение ресурсов и производственных заданий все решит. А получилась система бюрократизированная, расточительная и неэффективная.

13 мая 1919 года Коллонтай опубликовала в харьковских «Известиях» статью «Борьба с царем-голодом»:

«Что делать в борьбе с дороговизной и голодом?

Уже полтора года бьется над этим вопросом комиссариат продовольствия.

Уничтожить всякую свободу торговли?.. Помилуйте, запротестует обыватель, а за ним и менее вдумчивый рабочий – тогда пропадут с рынка все товары! Тогда-то и начнется настоящий голод!..

А между тем национализация торговли, строгий учет и беспощадное преследование спекуляции – это единственный путь. Централизация продовольственного дела в руках государственного аппарата обеспечивает то, что и при минимальном подвозе продуктов рабочий класс в первую очередь получает свой паек; если подвезен хлеб, сахар, рыба, мясо – первый, кто получит свою долю, это – трудящийся класс».

Крестьянин ответил на такую политику сокращением посевов. В Тамбовской области чуть не половина пахотной земли не засеивалась. Сеяли только для себя. А в 1920 году еще и разразилась засуха. Выполнение продразверстки стало невозможным. Деревня взбунтовалась. Самое крупное восстание вспыхнуло в Тамбовской губернии. Возможно, потому что нашелся вождь – Александр Антонов.

Александр Степанович Антонов родился в семье отставного фельдфебеля, а вырос в городе Кирсанове. Будущий вождь крестьянского восстания грамоту постигал в городском училище, потом работал писарем в волостном управлении.

14 ноября 1906 года полицейский пристав из Кирсановского уезда оповестил начальника Тамбовского губернского жандармского управления:

«В селе Соколово шестью грабителями, вооруженными браунингами, отнято у продавца 125 рублей 37 копеек. В книге-дневнике один из грабителей расписался так: «7 ноября 1906 года партия социалистов-революционеров взяла все деньги».

Это было боевое крещение молодого эсера Александра Антонова.

С юных лет в нем проявились такие качества, как стремление к справедливости, бесстрашие, авантюризм. Антонов в 17 лет вступил в партию социалистов-революционеров и принимал участие в боевых акциях приволжского союза эсеров.

Если в обеих столицах эсеры занимались политическим террором, то на местах боевые акции частенько вырождались в форменный грабеж. «Это был какой-то психоз, – вспоминал один из старых революционеров, – какая-то массовая зараза. Банки, магазины устраивали электрическую сигнализацию, и эксы обрушивались на мелкие лавочки, на обывательские квартиры».

«Террор, – отмечает профессор Лев Протасов, – понизил и без того низкий уровень политической культуры в России, приучая к мысли, что обращение к насилию есть приемлемый способ решения сложных проблем».

Тамбовские эсеры прославились на всю страну. Социалисты-революционеры считали своим долгом вступиться за крестьян, которых усмиряли нагайками, пороли и вешали.

Первым эсеры убили тамбовского вице-губернатора Николая Евгеньевича Богдановича. Достали и самого губернатора – Владимира Федоровича фон дер Лауница, который за проявленную им жестокость уже получил повышение и был переведен в столицу. И наконец гимназистка седьмого класса дворянка Мария Спиридонова застрелила советника губернского управления Гавриила Луженовского, который с помощью казаков усмирял крестьянские бунты. В среде тамбовских эсеров и сформировался Александр Антонов.

10 мая 1908 года исполняющий обязанности начальника Тамбовского жандармского управления ротмистр Чистяков запросил кирсановского исправника Тимофеева:

«По имеющимся в Управлении агентурным сведениям, из г. Кирсанова в г. Тамбов прибыл разыскиваемый кирсановской полицией некий “Шурка”, он же “Антонов”. Сообщая о сем, прошу уведомить, действительно ли “Шурка” разыскивается, и в утвердительном случае сообщить причины розыска».

Антонов успешно уходил от полиции.

12 ноября 1908 года унтер-офицер Самородов написал рапорт начальнику Тамбовского жандармского управления полковнику Устинову:

«3 ноября в 6 часов вечера четыре неизвестных человека явились в здание станции Инжавино Рязано-Уральской железной дороги, угрожая револьверами, крикнули “руки вверх” находящимся в конторе начальнику станции и сыну жандарма этой же станции Коноваликову. От такой неожиданности начальник станции упал со стула в обморок. Грабители взяли из его кармана ключи, пытались отпереть замок кассы, но не смогли. Тогда грабители потребовали от сына жандарма Коноваликова, чтобы он им отпер кассу, что он и исполнил. Тогда грабители забрали 4362 руб. 85 коп., а один из грабителей принес холодной воды, привел начальника станции в сознание, а затем все грабители скрылись…».

Полковник Устинов доносил в департамент полиции:

«По получении известия об ограблении станции Инжавино я заподозрил в участии вышеназванного Антонова, почему и препроводил начальнику Тамбовского отделения карточку Антонова, по которой он и опознан. Кроме того, почерк надписи на обороте фотографической карточки Антонова, сделанной им самим, имеет большое сходство с почерком расписки, оставленной грабителями…

Приметы “Шурки” – Александра Степановича Антонова: ниже среднего роста, светлый блондин, бороды и усов нет, лицо круглое, румяное, походка быстрая, при походке машет руками, ходит всегда вооруженным…».

И только 21 февраля 1909 года начальник Самарского охранного отделения доложил директору департамента полиции:

«Имею честь донести Вашему превосходительству, что введенным по моему распоряжению наблюдением был установлен и 20-го сего февраля в г. Саратове арестован крестьянин Кирсановского уезда Александр Степанович Антонов…».

Он пытался бежать из Тамбовского острога (подпилил кандалы) и был отправлен в Московскую центральную пересыльную тюрьму.

Антонова судили и приговорили к смертной казни. Министр внутренних дел Петр Аркадьевич Столыпин заменил ее бессрочными каторжными работами по просьбе командующего войсками Московского военного округа генерала от кавалерии Павла Адамовича Плеве. Столыпин принял во внимание:

«1) полное чистосердечное сознание всех названных осужденных на суде, а трех из них и на следствии, тотчас по задержании, и 2) то, что во время вышеупомянутого нападения злоумышленниками никому не было причинено никакого физического вреда».

В июле 1913 года Антонов писал из Владимирской каторжной тюрьмы:

«Живу все по-прежнему. Сижу в общей камере, работать никуда не хожу, хворать так сильно не хвораю, да и здоров не всегда бываю. От отца я больше года не получал писем. Не знаю, как то он там живет. Вот еще беда, человеку скоро помирать, а он все не приладится, как надо жить, у него все не слава Богу!»

Его (как и многих) освободила Февральская революция. 3 марта 1917 года он вышел на волю. Наступило его время. Началась новая жизнь Александра Антонова, которая окажется очень короткой. В 1917 году ему было всего двадцать восемь лет. Из них восемь он провел за решеткой.

В январе 1920 года губчека арестовала сестер Антонова – Валентину, которая вышла замуж за кассира билетной станции Якова Ивановича Иванченко и носила его фамилию, и Анну, которая вышла замуж за помощника агронома в селе Рассказово Владимира Андреевича Полканова и взяла его фамилию.

Анна рассказала на допросе в губчека:

«Александр, будучи мальчишкой, был очень чутким мальчиком и безумно любил свою мать и все семейство».

Валентина:

«По провозглашении революции я получила телеграмму от брата Александра из тюрьмы: “Свободен”, немедленно ответила ему: “Жду”. Прибыл брат, в каком виде, описывать не буду, во всяком случае, я ему была рада, поселила его у себя, за месяц пребывания у меня он поправился и нашел себе должность помощника начальника милиции в 1-й части…».

Временное правительство, демократизируя страну, в марте 1917 года заменило распущенную царскую полицию народной милицией с выборными начальниками. Полгода Александр Антонов служил в тамбовской милиции, пока его не командировали в Кирсанов.

Перед отъездом в Кирсанов он зашел к сестре Валентине:

– Если разрешишь, я познакомлю тебя со своей женой, маленькой черненькой Сонькой.

Она удивилась:

– Да разве ты женат?

– Женат.

«Через несколько часов он пришел с нею, мы пили чай, болтали, – рассказывала Валентина на допросе. – Ночью был поезд в Кирсанов… Потом она приезжала из Кирсанова и говорила, если хочешь, мы с оказией будем присылать тебе белый хлеб. И они иногда с милиционером присылали нам его».

А в Кирсанове произошла революция местного значения. Адриан (Александр) Кузьмич Трунин, мелкий торговец по профессии и эсер по взглядам, объявил о создании Независимой Кирсановской Республики в конце мая 1917 года. А себя назначил генерал-прокурором. Он засел в здании городской управы, а Антонова с группой милиционеров отправили в Кирсанов наводить порядок. Антонов штурмом взял здание и подавил мятеж. Одним словом, отличился.

24 октября 1917 года председатель уездной управы Василий Тимофеевич Окунев попросил оставить Антонова в Кирсанове начальником милиции:

«Просьба вызвана тем, что кирсановская милиция по настоящее время совершенно не организована. До сего времени нельзя найти человека, которому можно поручить организацию милиции. Ввиду того, что в городе и уезде царит полнейший беспорядок, управа ходатайствует разрешить Антонову командировку в срочном порядке…».

Новый начальник кирсановской милиции служил исправно, боролся с погромами помещичьих усадеб. Получил благодарность за то, что разоружил эшелон с чешскими легионерами на станции Кирсановка. В феврале 1918 года союз милиционеров и служащих избрал его депутатом уездного совета. Все признавали очевидные организационные таланты Антонова. Но летом восемнадцатого большевики окончательно рассорились с эсерами. Антонов ушел с должности, через несколько месяцев создал свою боевую дружину и начал собственную, личную войну с большевиками.

Первым к нему присоединился его младший брат Дмитрий, который жил в Инжавино вместе с отцом, работал в аптеке, окончил школу военных фельдшеров, а после Февральской революции тоже служил в тамбовской городской милиции.

Дмитрий Антонов столкнулся с большевиками еще раньше брата – участвовал в восстании против большевиков 17–19 июня 1918 года. Тамбовские крестьяне не желали служить в Красной Армии. Когда мобилизованных привезли в город, они взбунтовались и выгнали из Тамбова все начальство.

А что делать дальше, восставшие не знали. Поэтому уже 20 июня большевики мятеж подавили, а человек тридцать наиболее активных его участников расстреляли.

И это при том, что большевистская организация в Тамбове была одной из самых слабых в России.

Из отчета губкома РКП(б):

«Партийная работа в Тамбовской губернии идет при самых неблагоприятных условиях. С мест были сведения о вопиющих фактах. Среди членов партии нередко наблюдается пьянство, разгул. В некоторых местах население даже терроризировано членами партии…».

Дмитрий Антонов попал как кур в ощип.

«Запыхавшись, влетел, – рассказывала его сестра Валентина, – и бросился ко мне, обнимая, говорил: “Прости, пропал, влопался, расстреляют, знаешь, когда меня командировало начальство, я все-таки сумел предупредить Гусева и еще кого-то, а одного мерзавца арестовали”, и опять убежал куда-то. Ночью прибежал, простился со мной и сказал, что бежит, я со слезами проводила его…

Приехал брат Александр, привозил арестованных, я ему сказала про Митю, он выразился так: дурак, зря влопался, напрасно… И так я Митю очень долгое время не видела. Потом он как-то ночью забежал ко мне, передал свои вещи, взял, что было поесть, и пришел ко мне в спальню прощаться. Тут я его стала уговаривать:

– Сдайся, Митя, сдайся властям.

– Нет, нет, к стенке не хочу. Если бы отсидеть.

Я опять ему сказала:

– Ну, как поуляжется, приходи, сдайся.

Потом он как-то зимой пришел совершенно больной, свалился на полу и бредил всю ночь. Ну, думаю, горе мое, куда мне его девать. Наутро он встал и сказал, что чувствует себя ничего. Я опять ему предложила сдаться.

– Нет уж, – говорит, – теперь и вовсе нельзя. Ты знаешь, Александр теперь тоже в бегах.

Я так и охнула…».

Город с его благами и комфортом вызывал в деревне одновременно ненависть и зависть. А деревня воспринималась городом со смесью высокомерия и той же зависти, потому что у крестьян была вожделенная еда. Голодавшие горожане уверились, что кулаки сознательно морят их голодом, а крестьяне не сомневались, что зажравшийся город беззастенчиво их грабит. И крестьяне, оказалось, готовы к настоящей войне против города.

После семнадцатого года, после революции крестьяне любую власть полагали незаконной, да и закону подчиняться не хотели, потому что считалось, что законы вправе издавать только Учредительное собрание. О чем мечтал крестьянин? Избавиться от помещиков, от чиновников, от сборщиков налогов, вообще от любой государственной власти.

«Крестьянин, – объяснял политику большевиков член ЦК партии Карл Радек, – полагал, что такая дьявольская вещь, как государство, вообще не нужна крестьянину. Нужно было сначала разъяснить крестьянину весьма грубыми средствами, что государство не только имеет право на часть продуктов граждан для своих потребностей, но оно обладает и силой для осуществления этого права».

2 июля 1919 года председатель Тамбовского губисполкома Михаил Чичканов распорядился: «Приступаем к реквизиции хлебных излишков. Всякое должностное лицо, бездействием своим тормозящее дело реквизиции, будет рассматриваться как противник Советской власти, будет предано суду революционного трибунала…».

Осенью председателя губисполкома Чичканова убили.

Его сменщик на посту главы советской власти в Тамбове 8 августа 1920 года заявил:

– Я глубоко убежден, что после того, как продовольственный отряд уйдет из деревни, останется ясное представление, что советская власть есть власть, которой нельзя не подчиняться. Деревня поймет, что время, когда она могла не подчиняться этой власти, прошло. И как бы ни были тяжелы веления этой власти, деревня должна их выполнить.

У советской власти не было ни разумной крестьянской политики, ни подготовленных кадров для работы в деревне, потому что из аппарата удалили эсеров, которым были близки крестьянские нужды. По всей стране руководящие должности занимали малограмотные и неквалифицированные люди с партийными билетами. Но Тамбовской губернии как-то особенно не повезло с начальством.

Уполномоченный совета обороны Тамбовской губернии докладывал 22 апреля 1919 года о положении в Козловском уезде:

«В комитеты бедноты вошли далеко не честные и не лучшие элементы. Звучали погромные речи: “Бей, громи, отбирай все!” В деревнях началась полная анархия, создались ячейки из отбросов общества, бывших конокрадов, хулиганов, спекулянтов. Они грабили и расстреливали… Быть ответственным работником при таких условиях выгодно, ибо с этим связаны существенные материальные выгоды и преимущества…».

Следователь губчека Свешников 1 июля 1919 года доложил своему начальству:

«В Кирсановском уезде крестьяне до сих пор не могут опомниться после творимых по всем волостям уезда произволов, насилий и грабежей со стороны бывших волостных властей, а в особенности бывших политических районных комиссаров Чрезвычайной комиссии…».

2 февраля 1921 года новый председатель губчека выступал на губернском съезде Советов:

«Товарищи великолепно знают, с каким аппаратом приходилось губчека приступить к своей работе – с аппаратом полнейшего развала, с пьянствующими, негодными элементами, которых приходилось выбрасывать и чистить».

На партийной конференции штаба войск Тамбовской губернии говорилось:

«Тамбовская губерния стала продовольственной базой Советской республики ввиду того, что наиболее хлебные районы не находились в наших руках… В течение трех лет на Тамбовскую губернию накладывались – и собирались – громадные разверстки, между тем как посевная площадь с каждым годом все более и более уменьшалась…

Крестьян подвергали пыткам, и пыткам ужасным: наливали в сапоги воду и оставляли на морозе, опускали в колодцы, подпаливали бороды, стреляли из револьверов рядом с ухом и так далее… Осенью двадцатого года всему крестьянству Тамбовской губернии была объявлена война. Отрядам сплошь и рядом давались задачи занять ту или иную деревню, произвести полную фуражировку, не оставляя “ни одной овцы, ни одной курицы, после производства фуражировки данный пункт сжечь”…

Лояльная нам часть крестьянства после такой “фуражировки” (грабежа) лишилась всего инвентаря и жилища (так как оно сожжено). Нет выхода, как только идти в банду, чтобы жестоко отомстить. Целые деревни, боясь нашего “красного террора”, погрузив свой скарб, женщин и детей, уезжают и скрываются в лесах. Банды растут, как грибы…»

На заседании Усманского уездного исполкома 23 мая 1920 года решили:

«Весь продотряд № 4 ввиду бесчинств, производимых последним, выражающихся в игре в карты, битье прикладами, шомполами, плетками ни в чем не повинных, ничем не вызванных выстрелах, предложении крестьянским женщинам о вступлении в половые отношения, отборе у местного населения белья и платья, – признать неблагонадежным, вызывающим контрреволюцию и подлежащим расформированию. Ввиду того, что данные безобразия творились большинством отряда, предать отряд в целом суду губвоентрибунала…».

Информационные сводки уездных политбюро о политическом положении, настроениях населения летом 1920 года (в 1920 году вместо уполномоченных губчека создали политические бюро при уездных управлениях милиции) фиксируют антибольшевистские настроения масс.

Тамбовский уезд, июнь 1920 года:

«Отношение к коммунистической партии крестьянства довольно печальное. Перед глазами этого сословия партия почти потеряла свой авторитет, который она имела раньше».

Усманский уезд, июль 1920 года:

«Темная масса поголовно забита поповскими беседами и сказками, так что зачастую среди крестьян приходится слышать: “Коммунисты – это есть предшествие антихристов”… Попы среди крестьян распускают слухи о том, что Соввласть существовать будет только сорок два месяца, а потом наступит монархическое правление. Пять месяцев будет производиться поголовная вырезка коммунистов, а после этого наступит хорошая райская жизнь».

Антоновское восстание можно было предотвратить. В феврале 1920 года член Политбюро и председатель Реввоенсовета Лев Троцкий предложил заменить продразверстку натуральным налогом, что означало отказ от политики «военного коммунизма». Троцкий предупреждал руководство большевиков: «Продовольственные ресурсы грозят иссякнуть, и не поможет никакое усовершенствование реквизиционного аппарата». Сохранение продразверстки «грозит окончательно подорвать хозяйственную жизнь страны». Политбюро отвергло его предложения.

«Я настойчиво добивался перехода к новой экономической политике, – вспоминал Троцкий. – В Центральном комитете я собрал всего лишь четыре голоса против одиннадцати. Ленин был в то время против отмены продовольственной разверстки, и притом непримиримо. Сталин, разумеется, голосовал против меня. Переход к новой экономической политике произведен был лишь через год, правда, единогласно, но зато под грохот кронштадтского восстания и в атмосфере угрожающих настроений всей армии».

Не многие пытались погасить пламя восстания без крови. Секретарем губкома партии избрали старого питерского большевика Николая Михайловича Немцова. На него тут же нажаловался член Реввоентрибунала республики Василий Васильевич Ульрих:

«Тов. Немцов высказал свое мнение о методах борьбы с антоновщиной, главным пунктом является созыв губернской конференции рабочих и крестьян, на которую Немцов ожидает прибытия представителей восставших районов, в том числе и самого Антонова.

Кроме того, т. Немцов высказался о необходимости ликвидации Реввоентрибуналов, ненужности особого отдела, то есть фактически предлагает полное прекращение всех военных операций… На мой вопрос, что же он, Немцов, думает сделать с активными руководителями всех налетов и разгромов, работавших с Антоновым с самого начала движения, Немцов совершенно серьезно отвечает: “Из них выйдут прекрасные агитаторы”».

Тамбовская губерния не зря считалась опорой эсеров. На выборах во Всероссийской Учредительное собрание в ноябре 1917 года они получили почти три четверти голосов. Руководители восстания называли себя эсерами. Но Антонов и его люди, по мнению историков, были скорее анархистами и боевиками. Пассионарные личности, они нашли себя в революции. Спокойная жизнь была не для них.