Текст книги "Я родом из Уланского подворья"

 
Не любят дети быть заняты без интереса,
И у родителей всегда стоит задача
Занять ребенка, может, даже одурачить.
И маме с папой порою нужен курс ликбеза.
 
 
В семье девчушка разбрасывала свои вещи,
И надо было научить ее порядку.
Ну, не возьмешь же девчонку маленькую в клещи!
Не приучать к труду – получишь тунеядку.
 
 
Мать знала: ее девочка играть любила.
Воспользовавшись дочкиной любовью к мультику,
И Золушкой любимой поразвлекла малышку,
Как в сказке, этой злою мачехой пилила.
 
 
И девочка перевоплощалась в героиню —
Ведь ей казалось это все не понарошку.
И с радостью все делала ручками своими:
Вот так учила мать трудиться свою крошку.
 

 
Ему исполнилось примерно три.
Он медленно бродил вокруг квартиры.
От времени того остался штрих:
Звон телефона зовом был факира.
 
 
До трубки дотянуться уже мог,
Движением ручки озорным смешно
Он к уху ее правою волок
И, подражая взрослым, кричал: «Анэ!»
 
 
И на вопросы внятно отвечал.
Как счастлив был он, с трубкой долго стоя!
И никому собой не докучал:
Услышать голос было его мечтою.
 
 
А слыша в трубке чью-то похвалу,
Еще не зная, что ответить сразу,
Он улыбался, глядя, сладкий плут —
И надо было видеть ту гримасу.
 
 
Постарше стал, но диво-телефон
По-прежнему любимая игрушка.
Его едва услышав только звон,
Бежал к нему от всех своих зверушек.
 
 
А погуляв, еще не сняв пальто,
Счастливый, гладил трубку телефона.
Пальто отдав повесить в закуток,
Он шел к нему, глядя, как на икону.
 
 
В шесть лет звонил он маме на работу,
Ей новости о доме сообщал:
Как к бабушке он проявил заботу
И что он кушал, пил и с кем играл.
 
 
Мы все имели детские игрушки,
Они нам были в детстве всех милей.
И часто спали с нами на подушке
Предметы те, что нам всего родней.
 

 
Что случилось? Таня плачет…
Кто обидел? Нет причин.
И свернулася в калачик,
Хоть игрушек магазин.
 
 
У Тани есть большой секрет
Ее причины плача,
Во сне ее мы слышим бред —
Его раскрыть задача.
 
 
Ничего-то ей не нужно,
Слезы не дает стереть
И помалкивает грустно.
Всех толкает: в чем секрет?
 
 
А она не объясняет,
Только смотрит лишь в окно,
В подоконник наблюдает,
Не рисует в свой блокнот.
 
 
Жучка перестала лаять
И кусает за чулки.
Таня пса не замечает,
Хоть та лижет башмаки.
 
 
Что хочет Таня уж давно,
Глядя в окно напротив?
Большая тетя озорно
С мячом играет с плотью.
 
 
Играет волшебство в глазах…
Хочет Таня подражать!
Лужаек средь собрать зевак —
Она сможет так бросать.
 
 
Ей иметь бы мяч такой же,
И все, что нужно Тане.
Так вот причина скулежа —
Ведь фетиш пред глазами.
 

 
Как весной на проталинке
Вдруг забил ручеек,
Брат с сестричкою палками
Тут создали поток.
 
 
Они делают заводи,
Чтоб кораблик пустить.
И круги в этих паводях —
Кто из них эрудит?
 
 
И смеются, толкаются
От такой их игры.
Все у них получается!
Что они, так мудры?
 
 
Вот работа закончена,
И корабль в ручейке.
Дома мама с балкончика
Им кричит: «Мастаки!
 
 
Малыши мои сладкие,
Как я жду дома вас!
Угощу вас оладками,
Ну, бегите сейчас».
 
 
Мама дома их встретила,
В ванну мыть повела.
И семьей всей отметили
Эрудитов дела.
 

 
Луна парит над небосводом.
Закрой же, милый, занавеску!
Там стая тучек хороводом
Кружит ее, ночи невесту.
 
 
Ночь темная имеет тайны.
Мы утром отдаем дань богу.
Нами не познан мир бескрайний:
Дошли, что верим осьминогу.
 
 
И тени на дорожках сада
Меняют контуры игриво,
И ветра слышатся рулады,
Пес в будке прячется сметливый.
 
 
Как сказки классиков разнятся,
Что малыши так любят слушать!
Игрушки с ними на матраце
И масса разных безделушек.
 
 
Про дом лесной или русалку,
Про лис, волков и про медведя,
Мультфильм «Зеленая карета» —
Все это малышам подарки.
 
 
Мы сами выросли из сказок,
Где тайны первые познали.
Не обошлось и без мурашек —
Стук сердца это нам сигналил.
 

 
Ермолаевский, тринадцать,
Дом с фасадом к Малой Бронной.
Я прожил бы здесь сто двадцать,
Не менял бы я района.
 
 
Здесь стоял мой дом с бульваром,
В многих фильмах был показан
Пруд, квадратный домик с баром, —
Всяк причалу был обязан.
 
 
Здесь катались мы на лодках,
Лебедей кормили хлебом.
Они были очень кротки
Летом тут под чистым небом.
 
 
Тут зимою ежедневно
Мы встречались вечерами
И катались так совместно
Пред друг другом вензелями.
 
 
Это время не забыто,
Ведь любовь мы тут встречали.
Сколько было пережито,
Сколько было тут печалей.
 
 
Вспоминаю с теплым чувством
Ермолаевский, тринадцать,
И балкон наш безыскусный.
Почему мне не двенадцать?
 

 
Это было не так уж давно.
В этикете тех лет было странным.
Я смотрел на экране кино:
Ведь случилось – был фильм иностранным.
 
 
Этот фильм назывался «Тарзан»
Роль Тарзана играл Джон Вайсмюллер.
Я смеялся, как конь, просто ржал.
Почему-то в глазах был рейхсфюрер.
 
 
Он прыжки совершал средь древес,
Говорил он с смешной обезьяной.
По красивым его телесам
Ударяли листочков лианы.
 
 
Как высок он был, я не помню,
Только точно он был выше папы.
Он руками, стоя безмолвно,
Рвал листочки, давая ей в лапу.
 
 
А мартышка дико смеялась,
Криво скаля белые зубы.
И порою так ухмылялась…
Этот фильм мы давно уже любим.
 
 
Они лазили долго в лесу,
Как, без слов, понимая друг друга.
А сидели в ветвях на весу —
Как был горд он своею подругой.
 
 
Я шалил, как ребенок, невольно,
Дома вновь вспоминая кино.
Были мысли бескрылы, фривольны —
В детстве кажется это смешно.
 

 
Мы были закадычными друзьями
Еще со школы, с детских лет, втроем.
Гордились мы, что были москвичами.
Для сбора у нас был пароль: споем!
 
 
Катались мы зимою все на лыжах,
Покоя не давая всем вокруг.
Представьте: мчатся с горки трое рыжих.
Как весел экспрессивный их досуг!
 
 
А если мы гуляли в парке летом,
Все молча шли, не задевая вас.
А кто-то сочинял про нас куплеты
О трех веселых рыжих шалунах.
 
 
Друг другу доверяли мы все тайны,
Делили радость вместе и печаль.
Проделки наши были все случайны,
И в них лежала озорства печать.
 
 
Мы сами никого не задевали,
Но если к слабым кто-то приставал,
Мы знали – как тут без всякой брани?
У жертв прощения просил вандал.
 
 
Мы выросли, встречаемся нечасто,
Но до сих пор звучит пароль: споем!
У каждого уже теперь внучата.
Смеемся мы влюблено все втроем.
 
 
Припев:
Мы рыжие, но это ничего не значит,
Такими нас мама родила.
Ни с кем мы вместе не устраиваем драчек,
Но и не терпим над слабым зла.
 

 
Трава мокра, как маслом полита,
И капельки росы на тоненьких стеблях.
Но скоро будет с солнцем маета.
Жизнь-непоседа: под травой ползет червяк.
 
 
Вот вышло на ее поляну солнце —
Тепло, и травка подсыхает.
Детишки лагеря через оконце
За ростом травки наблюдают.
 
 
Они ее посеяли недавно.
Им любопытно, как она растет.
Земля труды их оценила славно
И стебли быстро новые дает.
 
 
Они же школьные юннаты,
Вожатая их этому учила.
Они – как Родины солдаты.
А травка набирает силу.
 
 
Играют в игры дети где-то рядом,
А тут они установили зону.
И ходят дети около нарядом,
Чтоб дать развиться ей в сезоне.
 
 
Я вспоминаю с грустью мое детство
И травку молодую у реки.
К кому земля эта пришла в наследство?
Какие ее топчут сапоги?
 

 
Прости меня, что так уж вышло, мама.
Ходил я детский сад, был слишком мал.
Война уж шла, отец погиб – как драма.
И что с тобой случилось, я не знал.
 
 
Моей родни кругом как не бывало.
Попал на Горького я в детский дом.
И был тогда я шестигодовалым.
Я горько плакал, и был в горле ком.
 
 
И на вопрос никто не отвечал мне,
Старался персонал меня отвлечь,
Чтобы забыл я о маме в беготне,
Чтобы заботу эту сбросить с плеч.
 
 
Не знаю, сколько времени прошло так,
Но объявилася моя родня,
Взяла меня к себе, аж в рваных шматах —
Рассказывала тетя в «простынях».
 
 
Она отца была сестра родная.
Безумно она любила брата.
Имел броню он, но ушел солдатом.
Была от мыслей тех на весь свет злая.
 
 
Причина твоей смерти прозаична,
Что и не стоит оглашения.
Твоя кончина для меня трагична,
Я слышал ложь – ее решение.
 
 
Да, мама, ты была уж не ребенок,
И все ж нуждалась и ты в совете.
И непослушною была с пеленок:
У бога, наверно, ты в ответе.
 
 
Пойми, что не держу я гнева, мама,
Что я в семье теперь всего один.
Имею я в душе такую яму,
Что не зарыть ее аж до седин.
 
 
Ну, а с себя вины я не снимаю,
Что поздно правду узнал об этом.
Хотела сделать лучше ты, родная,
А я ж твоею стал эстафетой.
 

Война

 
Старинный пруд зарос осокой,
И ряска плавала в воде.
И солнышко взошло над сопкой —
День начинался без забот.
 
 
Воскресный день был, все на дачах,
И спали люди мирным сном.
Кто знал, что будет день горячим,
Что ждет нас в это утро зло.
 
 
Коварен враг был, вероломен.
Без объявления войны,
В деяниях был он неуемен,
Завоевать нас видел сны.
 
 
Вдруг появились самолеты
С крестами черными в крылах,
И танки, и мотоциклеты.
И наступила полумгла.
 
 
Летели бомбы, все вздымая,
Огонь пылал со всех сторон.
И пограничники, встречая,
Несли значительный урон.
 
 
Но встретил враг отпор достойный,
Хотя не сразу, не везде.
И в первый день имел он бойню,
О том вещают их кресты.
 
 
И мы имели много жертв,
Но мы не знаем, сколько точно.
Лишь в траурные дни торжеств
Мы вспоминаем одиночек.
 
 
Ведь каждый дрался не за себя —
За поколение детей,
За счастие кинутых ребят,
И не было других идей.
 

 
У журналистов штатных война текла по-своему,
Что можно прочитать из ихних дневников.
Им, как и воинам, порою пришлось бывать в дыму,
Ведя старательно войны калейдоскоп.
 
 
Не каждый рисковал тут показать дневник кому-то,
Работая в газете «Правде», органе ЦК.
Любая мысль вольнолюбивая каралась круто,
За всем следила денно Сталина рука.
 
 
Дневник, что я вам предлагаю, просто уникален:
Шестнадцать лет при Сталине писался в стол.
Нет, не был журналист тот, как Нагибин, басурманин,
Эпохи той здесь аромат и протокол.
 
 
Я опишу лишь первый день войны в блокноте,
Где о войне лишь сказано, что сдан Тобрук,
Что планы англичан узнали немцы, обормоты,
То отзвук был от африканских заварух.
 
 
О встрече с журналистом Л. А. Безыменским[1]1
  Был родственник жены (был переводчиком на допросе Паулюса и др. Умер в 2007 году).


[Закрыть] пару строк,
Известном переводчике времен войны.
Его на западе обратно ждал Брянский фронт дорог,
Проездом был в редакции, быв у родных.
 
 
Напоены у Л. Славина[2]2
  У Л. И. Славина был друг, поэт и прозаик, корреспондент газеты «Красная звезда» Б. М. Лапин, который погиб в 1941 году под Киевом (муж И. И. Эренбург).


[Закрыть] чудесным крепким чаем,
Настольной зажигалкой поразил вконец,
Прелюбопытнейшую фигуру мы вдруг встречаем,
Как говорят в Руси, на все руки мудрец[3]3
  К сожалению, фамилия не названа. Зовут Константин Фирсович.


[Закрыть].
 
 
Преподаватель физики и математики,
Четыре года музыку преподает
И зажигалок изготовитель, большой фанатик,
И это-то в такое время создает.
 
 
Физмат окончил Московского университета,
Он назывался в бытность «Императорский»,
Не часто можно увидеть такого вот эстета,
Во всем в нем чувствовался дух новаторский.
 
 
Притом, в двадцатом в войну летал на аэроплане
И на Фармане потерпел аварию,
И выжил как-то, имея эпилепсию от ран,
Я думаю, излишни комментарии.
 
 
Лишь в день второй пошла речь о войне документально,
Когда в редакцию явился Л. И. Славин.
С волнением и гордостью он нам поведал тайну[4]4
  Автор книги «50 лет в строю» А. А. Игнатьев сказал: «Самые храбрые люди – журналисты».


[Закрыть],
Ждут лирику на фронте, потом добавил.
 

 
Зачем ушел ты, не сказав,
Как следует не попрощавшись,
Нас с мамою облобызав,
С работой быстро рассчитавшись?
 
 
Плохая ли была работа?
Сосед, смеясь, мне говорил:
Ушел ты бить врага-остгота
И кровью землю обагрил.
 
 
Имел ты бронь от «Метростроя»,
Построил много станций в нем.
И кто уйти тебя настроил?
Был ты, как каждый, и нет дилемм.
 
 
Конечно же, патриотизм —
Теперь все скажут без задержки.
Сосед смеялся: фанатизм.
Погиб в бою – войны издержки.
 
 
А меня мучает забота,
Глядя на карточку твою.
Я слезы лью, глядя на фото,
Что ты находишься в раю.
 
 
Живого я тебя не помню,
И некого давно спросить.
Со слов соседей, был ты скромным.
Я должен фото лишь любить.
 
 
Как одинок я без тебя!
Никто тебя мне не заменит.
Все знает о тебе семья,
Но боль разлуки не изменит.
 

 
Обрыв на берегу спускался к Волге.
От пуль кругом взлетали комья глины.
И каждый ополченец знал о долге
На побережье у стен Калинина.
 
 
К Москве упорно рвался дерзкий немец,
Имея опыт ведения войны.
И необученным был ополченец,
К несчастью, лет не имевший послужных.
 
 
Лишь в трех часах движенья была Москва.
И был приказ не отдавать столицу.
Был этот берег для немцев ключевым:
В бинокль видны были врага петлицы.
 
 
Не долгим было сопротивление,
Во всем неравны пока были силы.
Шло сил и средств великих накопленье,
Росло после боев число могилок.
 
 
В одной из них, согласно списку – в Братской,
Есть прах убитых, и в том числе отца.
Порою бегают по мне мурашки:
Ведь я не помню, был я мал, его лица.
 
 
Ценой огромных усилий и потерь
Враг, переправившись, все ж взял Калинин.
Грифон нацизма над нами тяготел,
Лишь под Москвою враг был опрокинут.
 

 
Мне внук фронтовика, как другу, раз поведал
Об эпизоде фронтовом той бойни жуткой,
Когда официально велся счет победам,
И совершалось много доблестных поступков.
 
 
Такие вещи до сих пор все неизвестны,
Лишь часть из них известна – выплыла наружу.
Но многое пропало уж – кануло в бездну,
Как те болезни в детстве, например, краснуха.
 
 
Не мог дед-фронтовик скрыть прошлое такое.
Внук вырос, и дед выплеснул ему в порыве:
Он помнил на лице фашиста мину боли
За грех, что по приказу совершал он в прыти.
 
 
Шел бой обычный за плацдарм один в местечке.
Из небольшого дзота извергалось пламя.
Мы разве в пылу боя знали, сколько свечек
По нашим мертвым мальчикам поставят мамы?
 
 
В который раз попытки были неудачны,
Свинец косил бойцов налево и направо.
Но взвод был должен разрешить эту задачу,
И закрепиться, и наладить переправу.
 
 
Очередной бросок – и дзот подавлен вроде,
И он в составе пяти ребят ворвался внутрь.
Пред нами там предстал фашист, что сумасбродил,
Его психоз имели мы несколько минут:
 
 
«Я стольких погубил (майн гот!), мне нет прощенья.
Я знаю, что нам Бисмарк когда-то завещал»…
Не выдержав, мы кончили его сужденья.
Решили мы совместно – нет для таких пощады.
 

 
Ей муж прислал свои карманные часы.
Четыре месяца нет писем от него.
Он знал – конечно же, не будешь ими сыт,
Но понимал: в войну товар сей ходовой.
 
 
Он послан тайно был в глубокий тыл врага,
Не знал наверняка, он выживет иль нет.
Вещь ценная, и можно выручить деньгу.
А не продаст, так память будет много лет.
 
 
Семья была отправлена на юг страны
Последним эшелоном в отступлении.
Здесь тоже не было привычной тишины:
Она одна с мальчишкой в поселении.
 
 
И думы мучают ее: а жив ли муж?
Она, увидев приезжающих с фронтов,
Встречает их с одним вопросом: «Как роднуш?»
Найти у них пытаясь мужниных следов.
 
 
Ее пытаются утешить: «Будет весть!»
Соседкам часто приходят похоронки.
Как трудно, горько ожиданье это несть…
Она им верит, молясь в углу иконке.
 
 
Как много тех – их, кто веровал: придет он.
И эта вера помогала выживать.
Их согревал, прибывших в отпуск, эшелон,
Кто им рассказывал, как вышел из засад.
 
 
Такая ложь порою помогала им.
Никто не ведает, кому что суждено.
Огонь надежды в лучшее неугасим.
Тогда же верили тому, кто колченог.
 

 
Война всегда была решеньем
Вопросов спорных на Земле.
И совершались прегрешенья,
Кто проиграл – был в кабале.
 
 
И люд простой, не понимая,
За что он проливает кровь,
Ружье борьбы не разжимая,
Стоял и к смерти был готов.
 
 
И шли века, и все сильнее
Оружий становился гул.
И сила древняя бледнеет
Пред страшной мощью новых гунн.
 
 
Последняя война не знала
Таких примеров до сих пор.
Четыре года до финала
Гнездил судеб людей топор.
 
 
Далась победа нелегко нам,
Фашист нас стольких загубил.
Мы помним всех их поименно.
Им слава – тем, кто победил.
 
 
Припев:
Копье (свинец) пронзивших сердце
Уводит нас в небытие.
Открыта в бездну смерти дверца,
И жизнь становится быльем.
 

 
В местах тех гробовая тишина.
Ночами освещает их луна.
На плитах там начертаны слова —
Фамилии героев, имена.
 
 
Должны гордиться ими мы всегда,
Ведь эти люди брали города
И делали все это, не щадя
Ни сил, ни своих лет, ни живота.
 
 
Такая вот досталась им судьба.
Их жизнь была порой так коротка.
Работа их была – с врагом борьба.
За это будем чтить их на века.
 
 
Не должны мы подвергнуть забвенью
Жизни тех, кого с нами уж нету.
Они в памяти нашей нетленны.
Мы должны быть верны их заветам.
 

 
Всем помнится то время – сорок четвертый, труднейший год.
Один из славных, громких, из завершающих годов войны.
В Подольске был организован целый юный школы взвод
Из женщин-снайперов, что из округи, что были так нужны.
 
 
Ей было, может быть, всего неполных восемнадцать лет.
Она пришла бегом, узнав об этом, в ближний военкомат
И добровольно, как патриот, не имея партбилет,
Явилась на призыв как нужный Родине будущий солдат.
 
 
Она все помнит хорошо, – как их в баню снарядили,
Как по дороге девочки свое всем бедным раздавали.
Как люди встречные (ведь было очень тяжело) все брали.
Каким было смешное – белье мужское, чем их снабдили.
 
 
Каким был трудным, жестким ежедневный распорядок дня,
Какие тренировки у них были при любой погоде
И как под проволокой по-пластунски ползали не зря,
К тому же и стрелять она набила руку вскоре вроде.
 
 
А в ноябре уже фашистам нанесла большой урон.
И дальше было так: использовала каждый свой патрон,
И с снайпером немецким недолго и мудро состязалась,
И победительницей с ним в споре, конечно ж, оказалась.
 
 
И далее на запад ее было направление,
И маршал Жуков принял дерзкое не зря решение:
Взять быстро штурмом знаменитый город – укрепленный Хейльсберг.
И крепость взяли, но от усталости валились прямо в снег.
 
 
И от усталости, жестокого недосыпания
Она, как сноп, свалилась часом позже без сознания.
И тело было налито тяжелым как будто бы свинцом.
Подружки взяли ее под руки и дале… брели втроем.
 
 
Ей вспомнился великий бой на том участке обороны,
Где девять дней в сплошном кольце пришлось всей группе пребывать,
И несколько атак на дню им приходилось отбивать.
Перед прорывом на душу осталось лишь по два патрона.
 
 
То был тогда неописуемый картиной кромешный ад,
И абсолютно все их уцелевшие пришли в окопы,
Ведь снайпер, как не говори, сверхценный тоже был солдат —
Особый, дерзкий, умный, юный, что был призван для охоты.
 
 
Когда же наконец-то прорвали немцев оцепление
И продолжали быстротечно местами наступление,
В строю осталось боевых единиц совсем немного.
Так подзабрала людей до логова врага дорога.
 
 
Смерть много раз ее в местечках разных подстерегала.
Но иль божества везение, иль счастливая случайность
Ее спасали – ведь одно ранение уже было,
И подлечившись, наскоро попала снова в другую часть.
 
 
Однако в новой части ежеминутно трудно было ей:
Она средь мужиков, истосковавшихся до баб, была,
Где грубияну хлесткую пощечину рукой дала
Тому мерзавцу, кто нахамил о бабьих прелестях у ней.
 
 
До августа после войны она до дома добиралась.
И было ей тогда всего лишь девятнадцать женских лет.
Для девушки такой, казалось бы, пришел уже рассвет.
Но память о войне в ее душе на много лет осталась.
 

 
Живу я на девятом этаже,
А из окон моих красивый вид на мост.
Хоть я совсем не молода уже,
Но вечерами там я занимаю пост.
 
 
Я из окон смотрю на этот мост —
Он не разводится в ночь, как в Ленинграде.
Он в жизнь мою лихую много внес.
Мы в безвременьи тогда несли утраты.
 
 
Стою на этом я мосту по вечерам,
Взираю проходящее вокруг,
И нету счету горьким тем большим слезам —
За тех погибших на войне подруг.
 
 
Я вспоминаю, как мы кончали школу,
Пускали фейерверки на мосту,
Как по счастливым путевкам комсомола
Шли с песнями, прощаясь аж версту.
 
 
Вернуться в город, встретиться опять
Мечтали радужно мы вместе на мосту.
И чтоб при встрече не пришлось рыдать,
Благодарить свою счастливую звезду.
 
 
Но сладки были мечты-заветы.
Родным мне близким вручали похоронки.
Их не воротишь – там стоят кресты.
Они давно уж в земле в чужой сторонке.
 
 
Я вспоминаю девочек моих…
Они в глазах моих ведь все передо мной.
И не могу сдержать я слез своих.
Лишь этот мост стоит все тот же. Он стальной.
 

 
Налит стакан воды из крана,
На кухне старой тишина.
Походкой быстрой внучка Жанна
Несет его, как плясуна.
 
 
Вода болтается в стакане
И плещется через края.
Придется убираться Жанне,
Ведь на полу уж колея.
 
 
Но вот она достигла двери
Той комнаты, где дед живет.
Открыть ее – тот шаг в барьере.
Сейчас она его возьмет.
 
 
Ведь мамы нет еще с работы,
Она приходит ровно в шесть.
И все за дедушкой заботы
У Жанны – их не перечесть.
 
 
Дверь скрипнула, потом открылась,
И Жанна смотрит на стакан:
Он цел почти – вода кружилась.
И дед сидит – могучий стан.
 
 
Она ведет его к кровати,
Дает таблетки и стакан.
Осталось мало сил в солдате.
От той войны – лишь много ран.
 

 
Есть мненье: если в слово ДРУГ добавить окончанье,
Оно, того же корня, иначе зазвучит.
Они, еврей и русский, что их в судьбе роднит?
То, что они прошли достойно словоизлиянья.(От автора)
 
 
«Ошибка штаба вылилась им в дорогую цену.
Кто мог бы видеть эту страшную по духу сцену:
Их многих, уже безоружных, забрали в плен,
Когда они свое свершили – их ждал расстрел.
Они бежали от врагов; живые две мишени».
 
 
Мы часто слышим фразу гнусную и проходную:
На фронте все евреи были лишь в Ташкенте.
Хочу поведать вам одну историю такую,
Что развенчает эту сказку в новом свете.
 
 
Он не был в общем понимании героем.
Но кто он? И где был в войну? Сейчас раскроем.
Сумел закончить восемь классов в Пензе и работал,
Ведь братья были по суду на лесоразработках.
 
 
НЭП ленинский сыграл с семьей плохую шутку,
И все, что было заработано семьей, забрали.
Братьев в тайге разве жалели, хоть минутку?
Не мог и он учиться дальше – все равно б не дали.
 
 
Язык еврейский – почти немецкого жаргон.
Соседи его знали, слыша со всех сторон.
Он был большой спортсмен в своей команде школьной,
Семья его в большой округе была хлебосольной.
 
 
Когда пришел ему, как всем, призыв на службу,
Не потерял с хорошими друзьями дружбу.
Хоть знал язык войны, он был определен в пехоту,
Где оказался с другом детства Женькой в одном взводе.
 
 
Их матери были хорошие подруги,
И дворики их были друг от друга близко.
Они встречали вместе радости, недуги.
Евгения отец им часто добавлял умишка.
 
 
Он терпеливо ждал конец их игр футбольных.
Сам образован был, имел партийную закваску,
Не позволяя увлекаться алкоголем.
Хотя серьезен был, но Жене он давал и ласку.
 
 
А Миша, хоть и рос в семье еврейской, тихой,
Любя отца нестарого и молодую маму,
Не очень-то любил просиживать за книгой
И о своих пустых делах любил пустить туману.
 
 
Молиться Мишу почему-то не учили.
Но свой язык еврейский он, с детства слыша, понимал.
Боялись, чтоб о том соседи не рядили,
И место для молитв трехразовых кто б там предлагал.
 
 
Источником моих рассказов является дневник,
Где ясно видимо до службы их бытие.
Родня для Миши с детских лет была примером.
А Женька, хоть и часто дрался, по жизни был шутник.
 
 
Притом, что Миша был блондин, семит неявный,
А Женька широкоплеч, с волной волос – красив, русак.
Средь женщин Миша скромен, не чудил, тщеславный.
Но Женя – нет же, чтоб упустить, не пошутить мастак.
 
 
Различие натур спасало от провала
В тех ситуациях, что им случалось быть ужасных.
Судьба им разные авансы даровала.
Они друг другу помогали выжить от злосчаcтий.
 
 
Война пришла – и брошены в нее все силы.
В судьбе обоих это очень отразилось.
Не удалось ребятам так уйти домой в гражданку,
А дома встретить вновь свою любимую сельчанку.
 
 
Они в Саратове уж были старожилы.
Казалось бы, совсем даже не близко от границы.
И тут приказ штабной внезапно получили,
Что надо очень быстро предписаньем шевелиться.
 
 
Когда они по плану ставки прибыли в местечко N,
Оно частями немцев было окружено.
И бой был, не хватало ружей, они попали в плен,
Хоть врукопашную дрались c братвою честно.
 
 
И немцы стали строить их, раненых, в ряды,
Чтобы отрезать возможный им отход в кусты.
Тут Женя быстро трудную взял на себя задачу:
Он понимал, с кем он имеет дело наудачу.
 
 
Легко понять идею его почти немых реприз:
Дружище, книжку воинскую ты уничтожь от крыс.
Как Миша был ему благодарен в этот миг!
Он должен слушать друга Женю – иль он погиб.
 
 
И Женя принял решение непростое.
Он жестом показал: не выходи из строя.
Глазами, молча, – 0 – не выдам друга детства я, тебя.
Кто ты в нашем полку, знавал быть может, только я.
 
 
Да, Миша не похож был вовсе на еврея.
Имел лицо он дворянина и без горбинки нос,
И голова, как у мутанта, где светлый цвет волос,
И не картавил, говоря, и весь бледнея.
 
 
А перекличка проводилась быстро, зычно,
И процедура завершилась, как обычно:
Евреев, комиссаров, офицеров расстреляли.
Оставшихся в амбар загнали, как в бочку с сельдями.
 
 
В амбаре на полу их побросали, изможденных,
И надписью с издевкою «Арбайтер» заклейменных,
В Германию везли их с конвоем из собак,
Где ад, где надо выжить, бежать на буерак.
 
 
Они приехали в Германию куда-то,
Где гнезда временные для таких когда-то свили.
Быть может, своими возведены когда-то.
Кто строил – их, конечно, позже, точно умертвили.
 
 
Был лагерь обнесен железом проводов двукратным.
Четыре вышки с часовыми по краям.
Казалось, о побегах мысли пленных все напрасны…
Все это было свойственно всем концлагерям.
 
 
Работать заставляли, издеваясь много,
Прикладом и кнутом их били, босоногих.
Но каждый чуял и не терял надежд своим нутром:
Он убежит, конечно, и годы плена будут сном.
 
 
И был «базарный» случай там – две украинки
Их немцам решили заложить, что в лагере есть жид.
И за награду бля… и в хлебных две буханки
Пошли о Мише и друге Жене немцам доложить.
 
 
«Мы знаем точно, герр майор, среди рабочих ваших
Имеется еврей, мы вам его покажем.
И друга, что не выдает его, как стража,
А мы желаем иметь награду за них, лукавых».
 
 
И Женя другу рассказал про то, что он услышал.
И в баке мусорном им удалось укрыться.
И сколько раз пришлось им быть в таких корытцах…
Облава кончилась, их не нашли в возне вандалы.
 
 
И было случаев у них таких немало.
Порою ноги выручали от печалей,
Пришлось побегать им не раз; они уж не дремали.
И так четыре места лагерей они сменяли.
 
 
Конечно, где-то их в окрестностях ловили,
Наказывали карцером, избив до полусмерти.
Прогневавшись, не раз собаками травили —
Все было в той страшной нечеловечной круговерти.
 
 
Конец этой войны неумолимо приближался.
Готовил лагерь победителям свои «подарки».
И для рабочих-пленных стало просто ясно,
Что немцы задержались здесь и не напрасно.
 
 
Они спешили построить из железа бункера:
Рассчитывали сделать твердую преграду.
Они сочли возможным пустить все силы и средства,
Чтоб сделать русским наступающим засаду.
 
 
Как только завершили пленные постройку,
От места стройки пленных отвели они командой
И рыть траншеи повели их, рваных ободранцев.
Конец уж близок, поняли – как пела сойка.
 
 
В последний раз они стоят все рядом вместе,
Намаявшись от безотрадного тяжкого труда.
Сейчас бы отдохнуть и водки грамм по двести…
Но милости не ждут подобной; не будет от врага.
 
 
Приказ расстрела перед строем их скоро умертвит.
Вот ружья немцев пригибаются, как стебли.
А вот команда «shооt» по-русски значит «пли».
Шанс малый, хлипкий, чтобы спастись, но каждый ли бежит?
 
 
Он, между прочим, был когда-то хороший футболист.
Он убегает в глазах у фрицев полунаг.
Встает, бежит, упал, недвижим, к сухой земле прилип
И снова вправо-влево, вниз-вверх, еще зигзаг.
 
 
Земля так манит, он оказался у кустов.
Уже за ними не видно точно беглецов.
Пальба в погоне немцев затихает постепенно,
Он падает возле куста – уставший, дерзновенный.
 
 
Но что случилось: не видит Жени он вокруг!
Ведь он бежал с ним рядом какое-то мгновение.
Неужто это было у Миши сновидение?
Быть может, где-то близко он, ранен детства друг?
 
 
Но Миша не убит, он в беге этом поднаторел.
Он сделал все, как в предвоенных, в том беге, что умел.
И пули просвистели слышно где-то мимо —
Быть может, этим его счастье объяснимо.
 
 
Его не видят, он ищет друга Жени след.
Войну он ненавидит – как этот мир нелеп!
Ах, вот тот куст, что стал ему могилой, он – ледышка…
За Женю отомстить клянется он и место ищет.
 
 
Он не имеет даже никакой лопаты,
Чтоб друга Женю где-то временно здесь похоронить.
Находит он овраг с кустом большим, мохнатым.
Его под куст он, плача, тащит, чтоб в памяти хранить.
 
 
Наутро он выходит из зелени кустов —
И видит сразу хатку из березок небольшую,
Забор с калиткой – в ней хитрый небольшой засов —
И немку-женщину в двери, довольно молодую.
 
 
Все тихо. Немцы, видимо, не приходили.
Здесь тихий хуторок – живут, как будто в тыле.
Но все ж они не идиоты, чтоб оставаться тут,
Ведь русские придут уж скоро: убьют иль в плен возьмут.
 
 
И вот, хотя не сделал он еще и шага,
Как прямо в его грудь упруго направлен автомат.
Он слышит речь родную – российской армии солдат!
Но он уж слишком молодой – видать, салага.
 
 
Пытается он Мишу тут автоматом запугать:
«Стой! Застрелю! Ты перебежчик! Не шевелись! Молчать!»
«Я наш, солдат советский, я долго был в плену.
Ты приведи меня к начальству – все расскажу».
 
 
Но вдруг товарищ появился другой его,
Он слышал с самого начала весь их разговор.
Он понял – тот неправ был. Взяв тут же старшинство,
И прекратил ненужный, бесполезный, горячий спор.
 
 
И Миша в штаб был быстро с патрульным приведен.
С гримасой злобною, с насмешками потом допрошен.
Не знал он, завершен побег – хотелось снеди.
Ведь как хотелось съесть хотя бы несколько картошин.
 
 
Что будет дальше, он не знал определенно.
Его ждет трибунал, возможно, – он был в плену.
Затем начальству Миша быстро показал на фактах,
Что он копал по принуждению, какие шахты.
 
 
О бункерах был разговор весьма дотошный.
Он написал потом рапорт вполне роскошный.
Затем уже детали добавлялись описаний,
Пробелы из рапорта убирались не без ржаний.
 
 
Он с конвоиром вместе пришел на место бункеров,
Затем геройски залез туда вовнутрь, уж белобров.
Он, без сомнения, тут, конечно, рисковал:
Ведь немцы еще могли быть там. Шел на мангал?
 
 
Затем он к месту казни подошел послушно,
Где он в строю с парнями стоял не так уже давно.
Тут след траншеи той, что он копал натужно:
Рубеж, неповторимый перед уходом в забытье.
 
 
Все факты подтвердились Миши о местах судилищ,
И для него возможности служить теперь открылись.
По городку две немки шли, да с рюкзаками.
И немец длинный с ними с черными усами.
 
 
В нем Миша быстро, без сомнений, бандита распознал,
Маститого грабителя – того убийцу,
Что часто лагерь их посещал, как хищник там шмонал,
И был известным и крупнейшим кровопийцем.
 
 
И он был схвачен пока для выяснения,
Что он имеет в вещах от присвоения.
И было ясно, что он один из тех нацистских бонз,
Кто к золотишку пленных пиявкою в войну примерз.
 
 
Он заслужил за это действо большую похвалу,
Но не забыто было, что он пожил в плену.
Он четко понимал: еще не снял он свою хулу,
И могут при желании покарать родню.
 
 
Еще почти что год в той части служить он продолжал,
Не ведая, что будет завтра с ним порою.
Но был он награжден счастливою судьбою
И был отпущен все же, хотя имел премного жал.
 
 
Дневник продолжил он писать воспоминаний
Спустя десятилетия, когда минула слежка.
Много зачеркнуто, не помнил мест названий,
Не мог он говорить о людях СМЕРШа, их усмешках.
 
 
В какой-то День победы (в 1966) он грустно мне сказал:
«Ты сирота и муж моей племяшки, поймешь меня.
Я видел, что вначале имели мы провал.
Я дам дневник – узнаешь, что у меня взяла война».
 
 
В самой Москве он проживал остаток жизни,
Имея сыновей и внуков, жену прекрасную.
Он вспоминал несчастия все – войну ужасную.
А так ли был он виноват перед Отчизной?