Текст книги "Осколки зеркала моей взрослой жизни"

Служил мой дядя…

 
Служил мой дядя ракетчиком в пятидесятых,
В учениях и на полигонах пропадал.
Еще был молод и под присягой… Неженатым
У нас он гостем – не постояльцем – пребывал.
 
 
В умах соседей было мненье: «Тут не чисто!
Семьей пропорционально платятся услуги –
А за военного-то, хмыри, не платят, с*ки!»…
И к участковому явились скандалистки.
 
 
Отсутствовал мой дядя на полигонах часто,
И две соседки с участковым ввалились к нам…
И тут… – не надо мыслить идеями фантаста –
Уж сколько было высказано нам, шулерам!..
 
 
Вернулся дядя: – Как объяснить свой статус бабкам,
Как снять нависшие угрозы для семейства?..
Загадки эти не для служивого вояки,
В спецчасть он обратился, распутав кружева.
 
 
Не знаю точно, как поступили наши власти…
Наверное, тех бабок припугнули чем-то…
Ведь это не впервые мы слышим эти страсти:
Нашлись достойные слова и аргументы.
 

Жизнь в отказе

А то захочется всем туда сбежать

 
Мечтали мы уехать за границу,
Исчезнуть из обзора сталинских владык,
Чтобы навек забыть «совка» темницу,
Лишь был вопрос: каким же будет наш язык?
 
 
И говоря тут образно: в те годы
В печи горящей заслонка приоткрылась.
Хотя пугали новые невзгоды,
То, что все ждали долго так, мечта – сбылась.
 
 
В дыру мы слишком поздно устремились:
Пока мы размышляли и рядились,
Косыгин вдруг издал смирительный указ.
Волна отказов у друзей сплотила нас.
 
 
Хоть бой мы начали на пике алии,
Не праведными власти были судьи:
«Волнение на Руси надо унять,
А то захочется всем туда сбежать».
 
 
Через два года получили мы отказ,
Который «музыкальным» мы прозвали:
То действовал тогда Косыгинский указ –
Евреями ведь власти «торговали».
 
 
И после восемь долгих лет в отказе…
Родня уехала, но не забыла нас.
Они нам помогали раз от разу:
Деньгами, письмами, чтоб пыл наш не угас.
 
 
Изгоями мы жили в эти годы.
Тогда работу мы сразу потеряли.
И были разные порой невзгоды…
Но мы свой замысел четко претворяли.
 
 
Как стих В.В. был на известных «Окнах Роста»,
Достигнуть цели было так не просто.
В Москве мы завалили письмами ОВИР,
Но власть сосала кровь в те годы как вампир.
 
 
Мои родные время не теряли:
И к президенту, и в Сенат писали.
И сделал Рейган наш бизнес с Горбачевым:
Машина разрешений крутилась снова.
 

Мы жили…

 
Мы жили в лагере социализма –
В руках, как в клетке, октябрьских вождей.
И на словах с идеями марксизма,
Что в лозунгах писалось для людей.
 
 
Но что на самом деле у нас было?
Наверно, в двух словах, что – правил царь.
Был Ленин, Сталин, и другие были…
И государству шло все на алтарь.
 
 
Но если так уж все реально было,
То может быть и был бы коммунизм?
Реально же народ жил просто быдлом:
Использовался сверху морализм.
 
 
Мы жили с лозунгами пятилеток,
Под кликою властительных бояр.
Мы правду узнавали из «газеток»,
Нам сверху говорили, где изъян.
 
 
Нельзя отнять больших заслуг народа –
Кто мир спас от коричневой чумы,
Кто войн всех вынес смело все тяготы…
И была снова тряска за чубы.
 
 
И так и жили б до скончанья века…
Но дуновенье с Запада пришло:
И всплыли права тут человека,
Бодались… Начался тут диалог.
 
 
А дальше, начались для нас гоненья:
Мы стали все предатели с тех пор,
Кого-то подвергали увольненьям…
Нас власти брали жестко, на измор.
 
 
Не все прошли ту школу испытанья,
Семейства скрепы рушились в тот час.
И в неких семьях начались метанья,
Когда в который раз пришел отказ…
 

Жизнь в отказе

 
С тех пор как Голда Меер объявила,
Что скоро ждет большую алию –
Мы потеряли девять лет, транжиры.
Могли вступить уж в эту колею.
 
 
Нас не устраивал здесь весь наш быт:
Просили власти в этом удружить.
И появились новые тяготы,
Ведь мы лишились наших мест работы.
 
 
Но с мыслью – выжить, быть во всем людьми,
преодолеть препоны и запреты,
и унижения, ненависть толпы –
Надеждам славным подчинялись мы.
 
 
И издевательств тайные звонки:
Друзей в кавычках и антисемитов.
И к телефону наперегонки
Бежали мы с палитрою ответов.
 
 
Мы проникали трудно, нелегально,
В работы «нечистого» пошиба.
Хоть это было точно не похвально…
Но где ж была тут альтернатива?
 
 
Не забывали своего призвания
В кругу ученых, средь своих жилищ:
Не чувствовался духа паралич,
Оценивались сроки ожидания…
 
 
Но власти же, конечно, тут не спали:
Своих предателей нам подсылали.
Однажды вдруг на сбор наш впопыхах –
Явились люди: статные, в плащах.
 
 
И взяты мы для «вразумления»,
Чтоб сделали мы «искупление»
Всех действий, неугодных там, где живем;
И что бы плохо не думали о нем.
 
 
С усмешкой ободряя подлеца,
Что предал нас тогда без ложной чести –
Один читал фамилии с листа,
Затем сказал: «Вас ждут плохие вести.
 
 
Надеюсь, не увижу вас ни разу!
Еще раз соберетесь – скажу сразу:
Мы вас пошлем надолго в те места,
Где не найдете вы вообще лица».
 
 
Нас развезли в ментовские места,
Где ночь мы провели совсем без сна.
Домой явились, однако, до зари…
Как хорошо, что все это позади.
 
 
Я поменял уж несколько работ,
Ждал выпускного уж разрешения.
В котельне «высокого» давления
Я год дежурил сутками, как крот.
 
 
Вот получили мы разрешение,
Вскочил бегом я за увольнением.
Где был я – власти, наверно, знали:
В стране в котельных держали «галлов».
 
 
Боюсь, что… сослуживцы из котельной,
Которая была «хмельной артельней».
Что сделали бы сии кутилы –
Меня бы точно «порасспросили».
 
 
Да и обычай русский есть таков:
Ты уезжаешь – поставь «на бочку» штоф.
Но в ситуации, увы, похожей
Никто б не захотел зреть эти рожи.
 

Те годы даром не прошли

 
Прошло почти два долгих года от подачи,
И получили первый мы отказ.
Ведь сы н-малыш,
мы стали брать в аренду дачи,
Ведь не имели мы своей у нас.
 
 
Я долго не мудрил – работал почтальоном.
Не прелесть ли – встречать речной трамвай!
Я, глядя в лица, чувствовал себя клейменным:
Мужчина средних лет, а шалопай.
 
 
Работа по разноске телеграмм,
Где незнакомца взгляд тебя как ядом жалит.
Ходил я по квартирам, где мадам
На бедность типа мне в карманы брюк кидали.
 
 
Случалось иногда там был барбос,
Иль музыка меня какая-то встречала.
Он лаял зло – я ноги мимо нес,
Чтоб от укусов они вдруг не пострадали.
 
 
И так провел два тяжких года там…
Осточертели жутко мне все эти дела.
Я Неллю попросил, из «наших» дам –
Найти мне работенку в «Копыта и Рога».
 
 
Она нашла мне одну контору,
Которую не без причины разогнали.
Знал босс мой в каком я коленкоре,
Меня в другую почему-то снова взяли.
 
 
Мне опыт прежний так пригодился,
Я даже съездил в срочных две командировки.
Там заключенный народ трудился:
Я видел их тяжелый быт и их сноровку.
 
 
Из Харькова товарищ давний мой, со смехом,
Меня учить стал, как здесь надо жить.
Он заверял меня, что я умом поехал
В «совке», шептал мне: «Ты – ученый жид».
 
 
Я начал работать кочегаром.
Для разрешенья быть им – взял диплом с отличьем.
Да, было гнусно работать с паром,
Забыв – кто был ты, все прежние приличия.
 
 
Подчас я вспоминаю неспроста:
Ведь для науки – то были годы лучшие.
Ушло то время, голова пуста…
Мы были люди в то время подкаблучные.
 

От горбачева до наших дней посвящения

О дедушке жены – прекрасном человеке

 
В семье жены дед матери был обходителен и уникален.
Он был прекрасный семьянин, хоть не имел образования.
Читал сидур, имел в религии глубокие познания
И был по молодости лет, со слов семьи,
довольно музыкален.
 
 
Он каждую субботу за большим столом на кидуше для всех
Молитвы, стоя, главные произносил красиво нараспев.
Он классику читал однажды,
увлекшись романом Льва Толстого,
Он от куска свечи, упавшей вдруг на скатерть,
сжег ее немного.
 
 
Но оторваться быстро от страниц «Войны и мира»
не сразу смог.
Жена пришла – уж было поздно, а он со смехом
скатерть снять помог.
Он в своей трудной жизни прежней
от власти имел премного зла,
Но никогда, нигде не унывал, хоть жизнь была и тяжела.
 
 
Он даже побывал в тюрьме и тяжело физически работал.
Костюм, как правило, один имея, он никогда не горевал
Порой он делал на одолженное свадьбы всей своей родне.
Подарки покупал своим он те же: что жене, то и сестре.
 
 
Из синагоги, где молился, бедным он старался помогать.
За стол субботний каждый раз
других людей привык он звать.
И если денег не хватало, он шел, таясь,
их где-то занимать.
И за столами любил шутить
и анекдотец новый рассказать.
 
 
А в позднем детстве
он сынков богатых днями на себе таскал.
От них, порою, он тумаков и синяков достаточно имел.
Никто из них у рэбэ строгого,
корежась, учиться не хотел,
А он там в хэдэре в дверях тех детских школ
науку постигал.
 
 
Мы жили вместе, впятером в одной квартире,
себя им вверив.
Я никогда, придя с работы,
не видел и не слышал разных ссор.
А он всегда с улыбкой нас с женой встречал,
лишь сидя у двери.
Он был весьма умен, даже подвижен,
этот семейный режиссер.
 
 
Порою он меня, смеясь, о скромном одолжении просил.
И с удовольствием его пушок на лысой голове я брил.
А он тогда шутил, что два рубля
от новой стрижки сэкономил:
– Пойду на Горького, купить на эти деньги
мяса к этим гоям.
 
 
А за покупками немолодой он ездить в город не боялся.
А ездя в город, при плохой погоде с пассажирами шутил:
– Я от моей снохи однажды барометр хороший получил,
Когда локтем я от ее удара сковородкой защищался.
 
 
Ходил он быстро, хотя уже тогда был он
весьма преклонных лет.
Но в праздники всегда он неизменно в синагоге появлялся.
Он изучал талмуд: садясь,
вооружал нас множеством легенд…
На праздник Шменацэрэс[2]2
  Шмини Ацерес


[Закрыть], – идя туда,
в метро он с жизнью и расстался.
 
 
Его искали долго мы,
найдя лишь в морге Боткинской больницы.
И взяли в дом: родня наша и все, кто знали,
попрощались с ним.
Ведь он в нашей большой семье
и в нашем доме всеми был любим.
Он не был никому чужим: веселый жизнелюб –
таким нам снится.
 

Моей бабушке

 
Дорогая, милая бабуся!
Ты всегда в моем воображении.
Я к тебе приду, к тебе вернусь я:
Будем вместе скоро без движения.
 
 
Жизнь твоя была всегда нелегкой:
Было много горя, мучила нужда.
Шла по жизни твердой ты походкой,
Ведь тогда была еще ты молода.
 
 
Ты потеряла лучших двух мужей,
Сын старший был николаевский солдат,
Одна растила троих ты малышей…
В стране безликой вился безумный чад.
 
 
Я так молюсь тебе и днем и ночью,
Чтоб продолжался наш отцовский род:
Я один из всех живой воочию,
Может сын мой будет новый Лот.
 
 
Вспоминаю я твои колени:
Когда меня кто-то дома прижимал,
Уткнувшись в них,
я от руки твоей и тени,
ласкаемый тобой, я засыпал.
 
 
Почему же, когда мы были дети,
Не ценили мы вполне той ласки?
Нету бабушек милее на свете!
Как всегда любил я твои сказки…
 

Знакомый с детства переулок (памяти Любочки Калинской)

 
Знакомый с детства переулок,
Как веха юношеских лет.
В душе моей тот закоулок,
Где так теплом я был согрет.
 
 
Года бегут так безвозвратно.
Но память мне не стерла дом,
Куда пешком я аккуратно
Ходил с надеждой вечерком.
 
 
Она была роднею мне,
Но тешил я себя мыслишкой,
Что ей скажу наедине –
Какой счастливый я братишка.
 
 
Чернов олосою голубкой
Тогда она казалась мне:
Была на вид такою хрупкой…
Сжималось сердце в тишине.
 
 
А, выйдя замуж, изменилась:
Ушел из дома звуков шум.
В моем сознаньи воцарилось –
Муж был ее властитель дум.
 
 
Когда порою мы встречались,
Она играла часто на рояле,
И все мы дружно отключались:
Ее глаза на нем сияли.
 
 
Не долгим было ее счастье:
Муж на работе подорвал здоровье.
Была любовь и вдруг несчастье…
Теперь обоих их стоит надгробье.
 
 
В семействе было Любовей две:
Мы «маленькой» ее любовно звали.
Храню я память о божестве,
На ее фото я порою пялюсь.
 
 
Теперь племянницы семейство
Там по соседству где-то обитает,
Поддерживая дух еврейства,
Мою былую память воскрешая.
 

Мариночка

 
Известьем, что мертва, – убит.
Переживу ли я ее потерю?
Я на погосте среди ракит
Стою и плачу, и глазам не верю.
 
 
Приехал я издалека,
В надежде долгой тут ее увидеть.
Теперь в душе лежит тоска.
Не мог я этого никак предвидеть.
 
 
Я повторяю вслух сто раз: Марина…
И вспоминаю образ твой.
Наш абажур на Бронной – тот, старинный…
Ты шутишь за столом со мной.
 
 
Г лаза свои большие опуская,
Вдруг выдашь сразу несколько идей,
Открыв их, продолжаешь, не мигая…
Чаруешь видом ты своих кудрей.
 
 
О, эта незабвенная улыбка!
И блеск зубов, как белый мрамор.
И стан твой рюмкой: такой тонкий, гибкий…
Мне не хватает тут метафор.
 
 
И я сижу, и слушаю блаженный –
Какой была ты эрудит.
А стол наш с яствами вдоль широченный,
И продолжаешь ты шутить.
 
 
Гулять ходили вместе мы не часто.
Зато как смело строила свои ты планы.
Как я желал побыть с тобой напрасно:
Имела встречи ты, наверное… романы.
 
 
И, наконец, я потерял тебя из виду.
Ты жизнь устроила свою.
В тебе я видел удивительную диву!
Хоть ты родня мне, не таю.
 
 
И я жену искал тебе подобной,
Всегда я видел в ней одну тебя.
Была ты мне звездою путеводной…
Как не хватает твоего огня.
 
 
Марина! Солнышко мое, родная!
Как я хочу тебе одной сейчас поведать,
Как вся моя душа скорбит, страдает…
Как безразличны мне все радости и беды.
 

Лед на пруду растаял 1910 г. (М.Ц. посвящаю)

 
Каток растаял – видно время.
И незаметно потеплело.
Как солнце припекает темя, –
Свободу от одежд ждет тело.
 
 
И плавают в пруду лишь льдинки.
На глади вод играют блики.
Как хороши весной блондинки!
Весной любви бывают пики.
 
 
Она являлась, как снежинка,
На белой глади катка пруда,
Как будто легкая пушинка
Скользила плавно по толще льда.
 
 
Ловили каждое движенье,
В ней было что-то от царицы…
Смотрели мы ее свершенья
На льду кружащей баловницы.
 
 
Душа не льдина – тепла хочет:
Она ж растаяла как дымка…
Где этот белый ангелочек?
Где эта белая снежинка?
 

Любимый Чехов

 
Как быт России им был изучен
И философия его народа.
Жизнь эту тонко он всю озвучил
В деталях: от восхода до захода…
 
 
Какой был мир его в то время мрачен…
Читать его всегда сажусь к столу.
«Как много для простых людей он значил», –
Себя на этой мысли я ловлю.
 
 
Умел он двумя-тремя мазками
Картину жизни описать блестяще,
Со всеми гнусными замашками –
И это было правдой настоящей.
 
 
Как тонко плел он нить своих рассказов,
Как кружевница пряла кружева.
Показывая все без выкрутасов,
Весь ужас быта неуклюжего.
 
 
И сколько б не читал, а мне все мало:
Какая пропасть у него идей!
Меня всегда все это занимало,
Смешило, умиляло средь ночей.
 
 
В моем стенном шкафу на средней полке
Сияет светлой он голубизной.
Лежит всегда для будущих потомков,
Пленяя мудрой старой новизной.
 

Мой дядя дорогой

 
Да, было то моим большим желанием
С тех пор как, дядя, помню я тебя:
Продлить твое в миру существование
За то, что ты не забывал меня.
 
 
Приехал с фронта ты инвалидом.
Имел тогда семью из трех детей с женой.
Ты, по натуре, был деловитым,
Желал увидеть, как живет племянник твой.
 
 
Хотел меня в своей семье усыновить,
Но тетя по отцу меня не отпустила:
О брате с мыслями она хотела жить…
Но вспоминать об этом тяжко и уныло.
 
 
Затем семью, ты, помню, поменял:
Не по своей мужской – чужой охоте.
Ведь встретил скоро Танечку из гетто,
И полюбил ее и в жены взял.
 
 
Вы стали образцовою семьей,
В любви родили двух красивых деток.
Теперь живешь ты с дочерью родной.
Ты понимаешь – как прекрасно это?
 
 
Ходить не надо вечером домой,
Не надо думать о еде мирской:
Татьяна крутится вокруг тебя, любя –
Она, как женщина, забыла про себя.
 
 
Не забывай, что человеку старость
В семье приносит нам не только радость.
И всякое в любой семье явление
Имеет два различных направления:
 
 
Пусть от семьи идет тепло и уважение,
С другой, как правило, болячек хоровод.
Что делать – вот такой у старости заход:
Так вспоминай хорошее и прегрешения.
 
 
Жена и дочь, и зять с тобою рядом,
И внуков юных – полная ватага.
Так наслаждайся, милый, и живи
Ты с Таней – с вечера и до зари.
 
 
И каждый новый день проси у Бога,
Чтоб продолжалась эта льгота долго.
Ты не спеши в тот невозвратный мир:
Ведь ты для нас давно большой кумир.
 
 
Имеешь время ты для многих дум,
Не будь ворчлив, сердит, порой угрюм:
Тогда еще ты долго в мире проживешь,
И нас, родню – на свадьбу к внукам позовешь.
 
 
И нас ты тоже одухотворяй,
И от ошибок в жизни вразумляй.
 

Невидимые миру слезы

 
Отчего горячие слезинки,
Словно волны по твоим щекам,
Катятся на добрые морщинки –
Недоступные му жским тычкам?
 
 
Кто тебя, родимая, обидел?
Расскажи, не бойся – разберусь.
Неужели есть такая гнида!
Кто, какой скажи мне словоблуд?
 
 
Я тебе рождением обязан,
Вечно буду у тебя долгу.
Кто язык дурной свой распоясал –
За твои я слезы все взыщу.
 
 
Мамочка, кто этот злопыхатель?
Никому не сделала ты зла.
Кто твои седины испохабил –
Покарай его навек, земля!
 
 
Ну, не надо больше – вытри слезы.
Получила ты дурной звонок.
Будут, мама, где-то счастья росы.
Чтоб дурной язык его отсох.
 

Он создавал словарь живого слова…

 
Среди известных нам бренных Пушкинских теней:
Его родных, знакомых, приятелей, друзей,
Тесно покоящихся у стен монастырей, –
С годами вырос прекрасных личностей музей.
 
 
Их интересы были порою столь близки,
И каждый делал еще что-то в своей нише…
Хоть им мешали самодержавия тиски:
Но голос их и их деянья – были слышны.
 
 
До года ссылки Пушкина их судьбы схожи:
Владимир в Петербурге, в корпусе кадетском,
А Пушкин со стихами бродит в Царскосельском;
(Отец внушал Володе быть военным с детства),
Ну, а Володя весь стихами бредит тоже.
 
 
Володя опыт уж имел литературный:
Писал он на Главкома, не пожалев чернил,
Всю жизнь свою в делах – не позволял халтуры.
Он, как и Александр, мимо зла не проходил.
 
 
Они заочно друг о друге точно знали,
Ведь круг друзей у них был общий и широкий.
Знал Даль о Пушкинских дуэлях с подлецами,
И о цыганской жизни у них были строки.
 
 
Любил великий Пушкин не только сам творить,
Друзей всегда своих подталкивал к тому же.
Любезно слушать мог их, и с ними говорить:
Они его смешили до упаду тоже.
 
 
А к Далю же имел он интерес особый.
Он труженика-собирателя видел в нем.
Он в каждом слове видел языка основы:
В несметном русском том, – говоре его живом.
 
 
Знакомство их могло бы состояться раньше,
Лишь через восемь месяцев сие случилось.
А имя Пушкина у Даля в флердоранже,
И мысль о первой встрече с ним ему так льстила.
 
 
Принес тогда ему свою он книгу сказок…
А Пушкин знал: он врач и человек бывалый –
Их Пушкин полистав, не был от них в экстазе.
О сборе словаря был разговор немалый.
 
 
– Ваша затея трудная, но и прекрасна:
Воззрились Вы на небывалое в России!
Так много в этих самых поисках соблазна…
Сокровищ русских слов Вы будете мессией!
 
 
Вторая встреча: всего их было только три, –
Была вся в словопрениях о Пугачеве.
Здесь Даль помог ему реально, как поводырь:
Служил он в Оренбурге, везде имел там вес.
 
 
Там Даль находит кладезь говора сословий,
Знакомит Пушкина с нужными ему людьми;
Знакомство стало ближе их из-за условий,
И крепость Белогорская выплыла из тьмы.
 
 
Здесь Пушкин Далю сам предлагал: – Пиши роман!
А у меня, – смеялся, – уж три их начаты…
Он едет в Болдино, счастливый, писать тома,
И вскоре о поездке рождаются труды.
 
 
Что Пушкин написал – известно всем халупам.
Посланье против Сеньковского[3]3
  Редактор журнала «Библиотека для чтения».


[Закрыть] напишет Даль:
– Читать журнал, в котором он редактор, – глупо:
Кто пишет что-то ради денег – нам просто жаль.[4]4
  А. С. Пушкин, «К другу стихотворцу».


[Закрыть]
 
 
И это из посланья Пушкину от Даля.
Последняя дуэль. Лежит он в тени чилиг…
Тогда ведущие писатели страдали,
Лишь из архива это посланье извлекли.
 
 
И третья встреча их пред смертью поражает!..
Ведь Даль не зван был, хоть Пушкин раненый лежит,
Он был на «Вы» с ним – руку подает, встречает…
Теперь на «Ты» с ним – ласков, и перстенек дарит.
И Даль, как лекарь, вместе смерть его встречает.
 
 
Ему Наталья Гончарова в знак участья
Сюртук вручает новый, простреленный в паху.
Как до дуэли лишь сиял он в нем от счастья,
И бубня, что в нем еще я много напишу.
 
 
Две крови европейские в нем бушевали,
Мог изъясняться он на многих языках,
Стал православным, ведь крестился же в финале…
Покоится он на Ваганьковском в лопухах.
 
 
Писатель он, рассказчик, и раешный поэт.[5]5
  Тут далевский портрет дан далеко не полный.


[Закрыть]
Неутомим был в поисках живого слова.
Его прямой, и тонкий, высокий силуэт…
Всю свою жизнь ни в чем не знал он останова.
 

Так кто же это?

 
С царицею не юной он был обвенчан тайно.
Она любила в жизни множество мужчин,
Но этот был из тех – любимых и не случайных:
Который от нее ж имел «светлейший» чин.
 
 
Он подбирался к этой синекуре терпеливо,
Имея память уникальную и множество достоинств:
Был к ней почтителен, уже не молодым сопливым,
И действия, его фигура, говорили, что он – воин.
 
 
А позже стал одним из богатейших воротил,
Уже, не будучи любовником царицы,
Он мир своей неординарностью так поразил,
Что нам, его потомкам, – до сих пор он снится.
 
 
Он мог быть страшным лежебокой,
И в миг – изящным, стройным царедворцем;
Заносчивым и гнусным букой,
И смелым и готовым ратоборцем.
 
 
В нем сочетались остроумие и ветреность,
И юмор, и ученость, и во всем уверенность.
Был страстный покровитель всех искусств, литературы.
И был весьма он набожен – как плод родной культуры.
 
 
Так кто же он, мой дорогой читатель?
Кто понимал, что власть его не вечна,
Он рисковал – сокровищ обладатель,
Кто вечно был в долгах, не жил беспечно.
 
 
В большой Руси сейчас таких фигур немного.
И все ж они не стоят каждый одного его.
У каждого из них была своя дорога,
Но качеств тех, какие он имел, – ни у кого.
 

Вы – пара сладкая всегда

 
Не перечислить ваших сцен,
Исполненных всерьез метаморфоз.
Я не могу привстать с колен,
Я за живот держусь и ржу до слез.
 
 
Аркадий Райкин вас бы оценил,
Смеялся б тоже от души,
Смешных рогатых эпиграмм гарнир
Он в залах бы читал, в тиши.
 
 
Такая тонкая игра
Всегда в таких деталях развита.
Сидишь и ждешь до вечера:
Куда вас бросит бытия планида?
 
 
Стоянов – русская красавица,
Нас взрослых миражом разя,
И этот дивный трюк нам нравится:
Не каждый же отважится.
 
 
Мы узнаем тебя, Илья!
Какую роль бы в шоу не сыграл –
Мы рады изобилию.
И как богат, смешон ваш арсенал.
 
 
Вы пара сладкая всегда,
И вами любоваться без конца
Нам не наскучит никогда –
Как видеть, слушать мысли мудреца.