Текст книги "Республика Шкид"

«Дзе, Кальмот и Ко»

Грузинский князь Георгий Джапаридзе. – Личное дело Михаила Королева. – Корыстный характер. – Колониальный спекулянт. – Таинственный узелок и балалайка, – Талон № 234. – Дзе и Кальмот. – Жвачный адмирал. – Голый барин. – Кубышка.

Четверка пришла с Сергиевской. Сергиевская была интернатом с дурной славой. Попасть на Сергиевскую считалось несчастьем.

Там в интернате царила железная казарменная дисциплина… Воспитанники сидели в душных комнатах и гуляли редко, да и то лишь с надзирателями. Наказания за проступки, придуманные завом, не поддаются описанию. Одно из них было такое.

Воспитанника, совершенно нагого, сажали в темный карцер, который по приказу изобретательного садиста был превращен в уборную. Наказанный просиживал в карцере без хлеба и воды по три, по четыре дня, валялся в нечистотах, задыхался в скверных испарениях.

Сергиевка так прославилась, что на нее обратили внимание судебные власти.

После громкого и скандального процесса интернат расформировали. Находившихся в нем подростков распихали по разным приютам.

Четверка попала в Шкиду.

Самый старший, Джапаридзе, – сын грузинского князя, морского офицера.

У Джапаридзе типичное грузинское лицо: крупный орлиный нос, оттопыренные уши и белоснежные неровные зубы.

Детство свое Джапаридзе, по семейной традиции, должен был провести в корпусе. Там он почти два года учился искусству командовать и хорошим манерам. Корпус привил ему любовь к военной выправке, чистоте костюма, спартанству. Но корпус же изломал его душу, сделал его лживым, скрытным и обманщиком.

Корпус в семнадцатом году закрыли, кадетов попросили выйти вон. Джапаридзе пожил дома, проворовался и пошел скитаться по интернатам и детдомам. Вышибали из одного интерната – он шел в другой. Так докатился до Сергиевской. На Сергиевской жил два года и, издерганный, уставший в пятнадцать лет, нашел тихую пристань в республике Шкид.

У Королева голова совершенно круглая, щеки одутловатые и румяные. Полная невысокая фигура, римский нос и слегка курчавая голова придают ему сходство с патрицием времен Юлия Цезаря.

Королев – незаконнорожденный. В анкете «Личного дела Михаила Королева» в графе «Занятие родителей» сказано: «Рожден вне брака».

В старое николаевское время для «рожденных вне брака» был один путь – воспитательный дом, приют и ремесленная школа.

Королев с малых лет скитался по приютам. За это время его «личное дело» разбухло: каждый интернат давал ему свою характеристику…

Одна из них, написанная казенным языком старого педагога-чиновника, характеризует Королева как «мальчика с довольно прочно укрепившейся привычкой лениться». На шести листах пожелтевшей канцелярской бумаги описываются последствия этой «привычки»:

«В результате знания мальчика в настоящее время оказываются столь слабыми, что он не может быть переведен в класс „Д“ и ему в возрасте почти пятнадцати лет приходится вторично слушать детский элементарный курс, то есть в то время, когда в нем уже в достаточной степени пробудились физические потребности взрослого человека и окрепла привычка весело и праздно проводить время, на удовлетворение чего, конечно, направлены все помыслы и желания этого мальчика уже теперь».

Дальше описываются способы «удовлетворения потребностей взрослого человека»:

«Сильно развитые в нем привычки курить, лакомиться и т. д. довели его до пути легкого раздобывания средств и предметов потребления для удовлетворения этих потребностей, в силу чего, конечно, он стал постоянно замечаться в проступках корыстного характера: срезывание проводов и других принадлежностей арматуры электрического освещения, отвинчивание дверных ручек, присваивание мелких инструментов в сапожной мастерской и т. п. Все эти предметы направлялись им на базар для обмена на папиросы и лакомства».

Детдом переезжает на дачу, в колонию, где

«надзор и работа над Королевым, естественно, затруднялись и осложнялись по местным условиям. Порочные наклонности этого мальчика проявились самым резким образом: близость деревни, процветание там товарообмена, затруднительность ежеминутного учета наличия воспитанников создавали благоприятную к тому почву. Здесь Королев, вопреки выраженному ему лично запрету, стал постоянно убегать в деревню и возвращаться в школу лишь поздно ночью; в деревне он стал обменивать на продукты находящиеся на руках или похищенные им у товарищей казенные вещи, особенно полотенца; жертвами его спекуляции сделались даже няни, к которым он сумел подладиться под видом желания услужить им: у одной он взял деньги на селедку и принес ей за это стакан молока, уверяя, что селедка оказалась червивая; от другой, получив деньги на табак и папиросы, ничего ей за них не принес, обещая вознаградить ее в будущем, – оказалось, что папиросы выкурил сам…»

За эти деяния Королева из колонии отправили к матери в Питер.

«Но он, пользуясь слабостью матери и подделав отпускной билет, возвращается с откуда-то добытой им балалайкой и узлом тряпья обратно на место расположения колонии; минуя интернат, пробирается в деревню, выменивает привезенные с собой вещи и возвращается затем в Петроград…»

Составлявший характеристику воспитатель-чиновник не знал, где скитался выгнанный за воровство Мишка Королев… Не знал, откуда Мишка добыл балалайку и «узел тряпья»… Королев все лето «гопничал», ездил по железным дорогам с солдатскими эшелонами, направлявшимися на фронт. Там он и слямзил балалайку.

Это характеристика не Сергиевского интерната. Это характеристика нормального детского дома. Заканчивалась она просьбой перевести Королева в «одну из школ для трудных в воспитательном отношении детей в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет».

Просьба была удовлетворена.

Королева переслали в «сивую» Сергиевскую, как неодушевленный предмет, по «сопроводительному талону» № 234.

«При сем препровождается Михаил Королев, 14 лет».

И доставивший его на место получил квитанцию «в том, что Королев Михаил, 14 лет, принят».

Сергиевская дала о нем не менее блестящую характеристику:

«Мальчик безусловно способный, но ленивый и иногда просто сонный, способный дремать во время уроков. Дисциплине подчиняется не всегда, очень упрям, порою вызывающе дерзок и груб. В школе пробыл год и за это время несколько раз попадался в крупном и мелком воровстве, взломе замков и в самовольных отлучках из школы. В классе невнимателен, во время уроков занимается посторонними книгами, часто балагурит и этим мешает занятиям других. К товарищам относится хорошо и пользуется у них авторитетом. Со старшими развязно-внимателен или угрюмо-замкнут, считает себя весьма самостоятельным. Курит, замечен не раз в карточной игре. К матери относится внимательно».

Последний аттестат Королеву был дан «Детским обследовательским институтом психоневрологической академии». Отзыв, подписанный профессором психиатрии Грибоедовым, гласит:

«Королев Михаил страдает остро протекающей неврастенией на почве, по-видимому, умственного переутомления. Летом страдает бессонницей, не спит совсем по две ночи подряд. Королев нуждается в отдыхе, водо-свето– и воздухолечении, каковое может быть проведено в Воспитательно-клиническом институте для нервных больных».

Но «водо-свето– и воздухолечения» Королев не получил. Сергиевская рассыпалась, и он попал в Шкиду.

В Шкиде две первые характеристики не подтвердились. Королев не воровал, вел себя прилично и бузил в меру. Незаметно было в нем также и следов «умственного переутомления».

Лишь в одном отзыв профессора Грибоедова оказался правильным. Мишка Королев страдал неврастенией и бессонницей.

В эти бессонные ночи он безумствовал, был сам не свой. Ругал воспитателей последними словами, балагурил, плакал… А выспавшись, «опохмелившись», каялся и снова становился «нормально-дефективным».

Таков Королев Михаил.

Третий тип – Старолинский.

Он – низенького роста. Лицо у него совсем детское, а манера одеваться и фигура делают его похожим на старорежимного гимназистика. У Володьки Старолинского отца не было, были лишь мать и отчим, ломовой извозчик. Старолинский тоже неврастеник. Страдает клептоманией; когда находят припадки, ворует что попало; кроме того, он самый неисправимый картежник…

На Сергиевскую Старолинский попал, как и товарищи его, за воровство и в Шкиду пришел со скверной репутацией.

Четвертый – Тихиков.

Сергиевская его характеризует так:

«Тихиков Евгений – мальчик из интеллигентной семьи, круглый сирота, имеет дядю. Тихиков – очень способный мальчик, все усваивает легко и хорошо занимается, но не чужд лени. К товарищам относится хорошо, но держится несколько особняком. Не терпит общих прогулок и всегда под каким-нибудь предлогом старается остаться дома. Со старшими сдержан, возражает всегда логично и почти не грубит. В классе сидит прилично. Курит, порой увлекается карточной игрой, не чужд спекуляции, но вообще мальчик любознательный, отзывчивый, серьезный и несколько замкнутый».

У Тихикова треугольная голова, высокий лоб, коротенькая, нескладная фигура. В Шкиде до конца дней своих Тихиков оставался замкнутым, бузил редко.

Четверка пришла в Шкиду крепко спаянной в неделимый союз. Думали сообща отстаивать свои интересы. Наученные опытом Сергиевской, не ожидали встретить хороший прием.

Но ошиблись. Встретили их очень хорошо, как впрочем, встречали и всех других.

С первого же дня Джапаридзе, как самый развитой, примкнул к «верхам». Узнав, что в Шкиде издаются журналы, он заявил о своем желании издавать журнал «Шахматист». Вероятно, узрев в этом какую-либо для себя выгоду, Янкель заключил с ним сламу.

Королев вошел в сламу с Купцом, а Старолинского взял под свое покровительство Пантелеев.

Лишь один Тихиков остался без друзей закадычных. Вечно сидел он за партой, читал Майн Рида или Жюля Верна и что-то все время жевал… Жевал, пережевывал, отрыгал и икал. За это впоследствии он получил кличку Жвачное.

Четверка принесла с собой старые клички: Королев – Флакончик, Старолинский – Мальчик, Тихиков – Адмирал, а Джапаридзе – кличку непечатную.

В Шкиде лишь одному Тихикову удалось сохранить прозвище Адмирал, остальных переименовали в первый же день их прихода.

– Джапаридзе – слишком длинно, – заявил Японец. – А похабных кличек мы не даем. Поэтому назовем тебя просто Дзе.

– Ваше дело, – согласился грузин, – Дзе так Дзе.

Старолинского тот же Японец назвал почему-то Голым барином. Звали его впоследствии Голый барин, Барин, Голый, и просто Голенький.

Королева прозвали Кальмотом за то, что он вместо «кусок» говорил «кальмот»:

– Дай мне кальмот хлебца.

Или:

– Одолжи кальмотик сахарина.

Одновременно с Сергиевской четверкой пришел в Шкиду и Кубышка, бесшумный человечек с пухлым лицом и туманным прошлым.

Саша Пыльников

Косталмед, действует. – На гимнастику, живо! – Исцеление прокаженных. – «Альте камераден». – Мюллеровская гимнастика. – Манна небесная на классной печке. – Парень с бабьим лицом. – Туфля. – Жест налетчика. – Недотыкомка.

Прозвенел звонок, кончилась перемена. В класс четвертого отделения вошел Косталмед, он же Костец.

– На гимнастику, живо!

Ребята нехотя поплелись из класса.

– Живо! – подгонял Костец, постукивая круглой полированной палочкой.

Когда все вышли из класса, за партами остались сидеть Японец и Янкель.

– А вы что? – подняв брови, спросил Костец.

– Не можем, – скривив лицо, проговорил Японец. – У нас ноги болят.

Больные шкидцы по приказанию Викниксора освобождались от гимнастики.

– Покажите, – сказал Костец.

Японец, прихрамывая, подошел к воспитателю и поднял босую ногу. Нога на пятке пожелтела, вздулась, и в самом центре образовалось отвратительное на вид нагноение.

– Нарыв в последней стадии, – стонущим голосом отрекомендовал Японец. – В уборную еле хожу, не только что на гимнастику.

– Ладно, оставайся, – сказал Костец. – А ты? – обратился он к Янкелю.

Янкель чуть ли не на четвереньках подполз к халдею.

– Сил нет, – прохрипел он. – Замучила, чертова гадина.

Он загнул брюки. На изгибе колена и дальше к бедру проходил страшный, красный с синеватыми прожилками шрам.

– Где это тебя угораздило? – поморщившись, спросил Костец.

– Дрова пилил, – ответил Янкель. – Пилой. Ходить не могу, дядя Костя, тем более упражнения делать.

– Оставайся, – согласился Костец и вышел из класса.

Когда он вышел, Янкель, плотно закрыв за ним дверь, сказал:

– Ну, брат, сейчас, пожалуй, можно и вылечиться.

С этими словами он подошел к своей парте, загнул брюки и, помусолив ладонь, одним движением руки смыл страшную рану.

То же самое сделал и Японец.

Исцелившись, оба уселись за парты. Японец вынул книгу, а Янкель – начатый журнал.

Этот способ отлынивания от гимнастики был придуман Янкелем; он же, обладая способностями рисовальщика, художественно разрисовывал, за небольшую плату, язвы, раны, опухоли и прочее.

Костец верил, что эти болезни – настоящие. И сейчас, когда воспитатель поднимался наверх в гимнастический зал, его душа под грубой казарменной оболочкой халдея была преисполнена состраданием к несчастным мученикам.

А в гимнастическом зале уже собрались ребята. Когда вошел Костец, они визжали, возились и слонялись без дела по большому залу.

– Ста-новись! – закричал Костец.

Ребята зашевелились, как муравьи, и в конце концов выстроились по ранжиру в прямую линию.

Первым с правого фланга стоял Купец, за ним Цыган, Джапаридзе и Пантелеев. За Пантелеевым обычно становился Янкель, сейчас же место оставалось свободным, и Костец скомандовал:

– Сомкнись!

Шеренга сомкнулась.

– Равнение на… пра-во!

Все головы, за исключением головы Воробья, повернулись в правую сторону, Воробей же задумался и прослушал команду.

– Воробьев, выйди из строя, – приказал Косталмед.

Воробей вышел.

– Имеешь запись в «Летопись», – сообщил Костец и добавил: – Стань на место.

Добившись, чтобы шеренга выстроилась в идеально прямую линию, Костец повернул ее направо.

Третьеклассник Бессовестин, хорошо игравший на рояле и благодаря этому плохо учившийся, уселся за пианино.

– Шагом марш! – скомандовал Костец.

Бессовестин заиграл старинный марш «Альте камераден», и под звуки марша три десятка босых ног заходили вдоль стен зала.

Шли гуськом. Впереди выступал Купец: шел он лучше всех, имел выправку, полученную еще в корпусе. Не успевая в других предметах, Купец страстно любил гимнастику.

Остальные шли не так молодцевато, лишь Пантелеев, Дзе и Цыган подделывались под Купца, хотя и не совсем удачно. Зато Воробей, получивший запись в «Летопись», бузил. Он шел не в ногу, растягивал интервалы и, очутившись за спиной Костеца, показывал ему кукиш или язык.

– Левой, левой, – командовал Костец, отстукивая такт полированной палочкой. – Левой, левой. Раз, два, раз, два…

Осеннее солнце тускло отражалось в паркетных квадратах и белыми пятнышками бегало на выкрашенных под мрамор стенах…

– На-а гимнастику… выходи!

Купец, дойдя до середины стены, круто повернул налево.

У противоположной стены шеренга разошлась через одного в разные стороны и сошлась уже парами, а затем четверками.

– Стой! Отделение, разом-кнись!

Отделение разомкнулось.

Ребята расположились на квадратах паркета, как фигуры на шахматной доске.

– Вольно!

Купец выставил ногу вперед, руки заложил за спину. Остальные стали как попало. Большинство принялось подтягивать спустившиеся во время маршировки брюки, поправлять ремни, сморкаться и кашлять.

– Смирно! Первое упражнение! На-чи-най!

Бессовестин заиграл вальс.

Под такт костецовской палочки ребята принялись выделывать сокольские упражнения, потом мюллеровские упражнения, потом шведскую гимнастику.

* * *

– Шамать хотца, – сказал Японец, захлопнув книгу.

Янкель перевел взгляд с лошади, которую он рисовал, на Японца и ответил:

– Да-с, пожрать бы не мешало.

– У тебя нет?

Янкель махнул рукой.

– В четверг-то… Было бы, брат, так давно бы нажрался.

Он уныло заглянул в пустой ящик парты, потом пошманал по чужим партам, – везде было пусто.

– Хоть бы корочку где найти.

Вдруг Японец хлопнул себя по лбу.

– Идея! Помнишь, Курочка рассказывал, что у них в классе, на печке…

Янкель вскочил.

– И правда, идея!..

Оба подскочили к печке и взглянули наверх.

– Эх, черт, – вздохнул Янкель, – как бы туда залезть?

– Вали, подсади меня. Я тебе на плечу стану.

– Идет.

Янкель нагнулся и уперся руками в колени. Японец взобрался к нему на плечи.

– Еще немного поднимись.

Янкель стал на цыпочки.

– Хватит!

Японец уцепился руками за карниз печки и заглянул в пыльное углубление.

– Ну как? – спросил Янкель, разглядывая грязный пол.

Японец минуту копошился, потом раздался радостный возглас:

– Есть!

– Что?

– Булка белая… еще булка… кусок сахару… хлеб… Да тут целый склад огрызков.

– Вали, кидай!

На пол упало что-то тяжелое, твердое как камень. Потом посыпался каменный дождь…

Посыпались заплесневелые, окаменевшие остатки завтраков, которые сытые ученики коммерческого училища забрасывали когда-то на печку. Последний огрызок – булка с прилипшим к ней и затвердевшим, как каменный уголь, куском колбасы – ударился о пол. Японец уже собирался спрыгнуть с Янкелевых плеч, когда раздался окрик:

– Это что такое?!

Янкель от неожиданности вздрогнул и опустил руки. Пирамида рухнула. В дверях класса стоял Викниксор. Рядом с ним стоял парнишка лет пятнадцати с широким бабьим лицом, торчащими в стороны жесткими волосами, одетый в серую куртку и подпоясанный ремнем с серебряной гимназической пряжкой.

– Что это такое? – повторил Викниксор. – Где класс?

– На гимнастике, – тихо ответил Янкель.

– А вы что?

– Ноги болят, – чуть ли не шепотом проговорил Янкель.

Викниксор нахмурился.

– Ноги болят? Вот как… А на печку зачем лазили? Лечиться?

Противники мюллеровских упражнений и шведской гимнастики молчали.

– Оба в пятом разряде, – объявил Викниксор. – А сейчас марш наверх.

Товарищи в сопровождении Викниксора и незнакомца с бабьим лицом поднялись наверх. В гимнастическом зале ребята опять маршировали. Бессовестин играл марш на мотив известной песни:

 
По улицам ходила
Большая крокодила,
Она, она
Голодная была.
 

При появлении Викниксора Костец скомандовал:

– Стой! Смирно!

Ребята остановились. Викниксор подошел к Костецу и громко спросил:

– Почему Черных и Еонин оставались в классе?

– Они больны, Виктор Николаевич, – ответил воспитатель.

Викниксор нахмурился.

– Неправда, они совершенно здоровы.

– Не может быть, Виктор Николаевич! Я сам видел…

– А я вам говорю, что они здоровы.

Потом Викниксор повернулся к классу.

– Ребята, Еонин и Черных переводятся в пятый разряд за симуляцию болезни и отлынивание от занятий. Пусть это послужит вам уроком. В следующий раз больные должны представлять удостоверение лекпома.

Янкель и Японец уже стали в строй. У дверей остался стоять незнакомый парнишка в серой куртке.

Викниксор вспомнил о нем и отрекомендовал:

– А это ваш новый товарищ Ельховский Павел… Ельховский, – обратился он к новичку, – стань в ряды.

Новичок смущенно и нерешительно подошел к строю.

– Стань по ранжиру, после Черных, – сказал Костец.

Строй разомкнулся, и Ельховский стал в спину Янкелю. Сзади него оказался Японец.

Викниксор вышел из зала, зачем-то вызвав и Костеца.

– Как тебя зовут, сволочь? – спросил Японец у новенького.

– Почему сволочь? – удивился тот. Голос у него оказался тонким и каким-то необыкновенно писклявым.

– Почему сволочь? – переспросил Японец. – Да потому, что, гадина, мы из-за тебя засыпались. Не приди ты, ничего бы не было.

– Не логично, – пропищал Ельховский. – Я не виноват, что так случилось.

– «Не логично»… А тут изволь в пятом разряде сиди, – вмешался Янкель, не успевший даже подзавернуть хлебных огрызков и предвкушавший удовольствие просидеть без отпуска, а следовательно, и впроголодь, в течение пяти недель.

В зал вошел Костец. Был он хмур и насуплен, – по-видимому, получил от начальства выговор.

– Смирно!

Снова класс заходил вкруговую по залу. Снова из-под пальцев Бессовестина полились звуки марша:

 
Увидела француза
И хвать его за пузо, –
Она, она
Голодная была.
 

Японец злился. Он чувствовал, что сам виноват в случившемся, но, желая выместить на ком-нибудь злобу, стал преследовать новичка Ельховского. Он наступал новичку на ноги, отчего у того сваливались тряпичные домашние туфли, и украдкой шпынял его кулаком в спину… Ельховский сперва решил не обращать внимания на выходки Японца, но, когда эти выходки стали переходить меру, он запищал:

– Отстань!

Японец еще больше обозлился и с силой наступил на ногу новичка. Ельховский дернул ногой, застежка туфли лопнула, и туфля осталась на полу.

Выходка Японца была бы замечена, и он был бы еще больше наказан, не прозвени в этот самый миг звонок.

Ребята, наблюдавшие еще во время маршировки за преследованием Японцем новичка, обступили Ельховского.

Тот сидел на корточках, склонившись над разорванной туфлей. Лицо его сжалось в гримасу: казалось, что вот-вот он расплачется.

Но он не заплакал. Вместо этого он стал чихать. Чихал он как-то особенно, корчил лицо, жмурился, и звук чоха у него получался какой-то необыкновенно нежный:

– Апсик!..

Чихал он часто, с определенными промежутками. Ребята окружили его и смотрели с недоумением и любопытством.

– Что это с ним? – испуганно спросил Японец.

– Чихает, – ответил Янкель.

– Вижу, что чихает, а зачем чихает?

– Так, должно быть, привычка… наследственность.

– Чихун, – сказал кто-то.

Купец нагнулся и больно щелкнул Ельховского в затылок. Тогда выступил Ленька Пантелеев.

– Чего издеваетесь над человеком? – сказал он. – Тебя небось, Купец, не мучили, когда новичком был?!

Класс расхохотался.

– И смешного ничего нет, – покраснев, заявил Пантелеев. – Нечего хвастаться своей гуманностью, хорошим отношением к новичкам, когда сами их бьете… Разве не правда?

Никто не ответил. Все молчали, молчание же, как известно, служит знаком согласия.

Ельховский тем временем напялил искалеченную туфлю, поднялся, чихнул в последний раз и, тоскливо оглядев ребят, остановил признательный взгляд на Пантелееве.

В коридоре, когда ребята расходились по классам, Пантелеев подошел к новичку.

– Будем сламщиками, – сказал он. – Сламщиками у нас зовут друзей. Будем друзьями… Идет?

Ельховский не ответил, только кивнул головой. Пантелеев протянул сламщику руку, тот крепко пожал ее.

* * *

Панька Ельховский родился в Смоленске.

Панькин отец, учитель начальной городской школы, принадлежал к числу тех людей, которых не любит начальство. Начальство не любит людей слишком умных, замкнутых и свободомыслящих. Панькин отец был умный и свободомыслящий: он принадлежал к местному социал-демократическому кружку. За это он был отстранен от должности учителя, проще сказать – изгнан. Он целиком отдал себя революционному делу, семья же голодала, дети росли. Отец искал работы, но не мог найти ее. Мать стирала в господских домах, мыла полы. Детство Паньки – нерадостное детство.

В 1917 году Панькиного отца убили на улице казаки. Панька жил с матерью, потом мать отдала его в приют; там он пробыл до 1921 года. Потом старший брат Паньки, краском, поехал в Питер в Военную академию, а через полгода выписал в Петроград и семью – мать, сестру и братишку Паньку. Панька пожил с месяц, не больше, дома и забузил, забузил отчаянно, так как был истериком. Брат попробовал воздействовать на него сам – не помогло; тогда он обратился в отдел народного образования. И Панька попал в Шкиду.

Шкида его встретила недружелюбно, но потом, узнав поближе, полюбила крепко, пожалуй крепче, чем кого-либо. Он был парень добрый, необыкновенно отзывчивый, по-шкидски честный, а главное – любил бузить. Буза же была, как известно, культом поклонения шкидцев.

На другой день после прихода Ельховского Шкида должна была совершить еженедельное паломничество в баню. Все четыре отделения выстроились в зале, устроили перекличку. Не хватало одного новичка. На его розыски был послан Алникпоп. Через минуту он вернулся и, подойдя к Викниксору, что-то сказал ему. Викниксор покраснел, сорвался с места и побежал в четвертый класс. Панька Ельховский сидел на новом своем месте, за партой Пантелеева, и читал книгу. При входе Викниксора он даже не поднял головы. Викниксор мгновение стоял ошеломленный, потом закричал:

– Встать!

Ельховский посмотрел на него, отложил книгу, но не встал.

– Встать, тебе говорят! – уже заревел завшколой.

– Чего вы кричите-то? – не повышая голоса, проговорил Панька и встал, держась руками за крышку парты.

– Ты почему не идешь наверх? – гневно спросил Викниксор, подходя к Панькиной парте. Тот, не двинувшись с места, ответил:

– А что мне там делать?

– Что делать? В баню идти, вот что. Все уже собрались, а ты тут прохлаждаешься. Не думай, что ты здесь можешь делать что хочешь… Пожалуйста, не рассуждай, а марш наверх!

– Ничего подобного, – ответил Панька и, сев за парту, углубился в чтение.

Викниксор, как тигр, кинулся к нему и впился руками в плечи.

– Нет, ты пойдешь, скотина! – заревел он и вытащил Паньку из-за парты.

Панька стал отбиваться. На шум сбежались воспитатели и ребята.

– Я тебе покажу!.. – кряхтел Викниксор и пытался вытолкнуть Паньку в коридор. Тот вырвался красный, взлохмаченный.

– Подлец! – заорал он, потом сморщил лицо и заплакал.

Викниксор, тоже красный и помятый, поднял голову и, отдуваясь, прошипел:

– Пятый разряд!

Потом вышел из класса.

Этот случай создал славу новичку. Никто не понимал, почему он отказался идти в баню и забузил, но это, по шкидскому мнению, и было верхом геройства: бузить ради бузы. С этого момента никто уже не думал обижать его, хотя обидеть его мог всякий. Был он мягкотел и лишь в редких, неизвестно чем вызванных случаях делался вспыльчив и груб, да и то лишь по отношению к начальству.

В те дни четвертое отделение увлекалось книгами Федора Сологуба. В одном из романов этого некогда известного писателя выведен женоподобный мальчик Саша Пыльников. Японец указал товарищам на сходство Ельховского с этим типом. Паньку прозвали Сашей Пыльниковым, взамен утвердившегося было прозвища Чихун…

Впоследствии звали его еще и Недотыкомкой, Бебэ, Почтелем, но обычно звали Сашкой. Многие даже не знали, что настоящее его имя – Павел.