Текст книги "Я был власовцем"

Леонид Андреевич Самутин
Я был власовцем

Предисловие

Читателя, взявшего в руки эту книгу, нам бы хотелось ознакомить с историей ее создания и судьбой автора, который был непосредственным участником событий, описанных в ней. Воспоминания были написаны им в конце 70-х – начале 80-х теперь уже прошлого века. Очевидно, что об их публикации в неизменном, подлинном виде в то время Л.А. Самутин (1915–1987) не помышлял, и трудно было представить себе, что наступит время, когда его рукописи смогут увидеть свет. К сожалению, сам он совсем немного не дожил до того момента, когда смог бы воочию убедиться, как одна эпоха стремительно начала сменять другую.

В 1991 году под редакцией В.А. Рубина и при его содействии в журнале «Родина» (№ 6–7. С. 96–100) был опубликован небольшой отрывок «В норах» из рукописи о Власовском движении, посвященный описанию существования людей в немецком лагере для военнопленных в Сувалках. Теперь же появилась возможность опубликовать эти воспоминания целиком.

При подготовке к настоящему изданию текст рукописи «Я был власовцем» претерпел лишь необходимую редакторскую правку. Было сохранено написание многих слов и названий, подчеркивающих стиль автора. В оригинале эти воспоминания не имели какого-либо конкретного заглавия, поэтому они были названы так с целью помочь им обрести свой круг читателей и облегчить поиск литературы тем, кто заинтересован в разностороннем исследовании истории Власовского движения. Мы надеемся, что публикуемый текст сможет быть в дальнейшем прокомментирован историками, работающими над этой темой.

Внимательный читатель, вероятно, заметит, что с большой тщательностью здесь отобраны и названы имена лишь тех, кому их упоминание никак не смогло бы повредить. Эта осторожность – дань тяжелому жизненному опыту автора, лично пережившего годы террора. Мы сохранили сокращения имен некоторых участников описываемых событий так, как это было сделано у Л.А. Самутина.

Историческая ценность документального материала, описанного в воспоминаниях Л.А. Самутина, несомненна. Совсем недавно появилось серьезное современное исследование по истории Власовского движения (Александров К.М. Офицерский корпус армии генерал-лейтенанта А.А. Власова 1944–1945. СПб.: Русско-балтийский информационный центр «Блиц», 2001), в котором приводятся биографические данные об офицерском составе РОА. К сожалению, Л.А. Самутин в списке перечисленных в книге имен отсутствует. Зато он запечатлен на одной из групповых фотографий (С. 44) третьим слева как «неустановленный офицер РОА». События и лица, описанные в этой книге на основании анализа архивных материалов, в воспоминаниях Л.А. Самутина оживают, появляются интереснейшие подробности и нюансы человеческих характеров и ситуаций.

Можно по-разному относиться к автору и его деятельности, но никто, задавая себе вопрос, как бы он сам повел себя, оказавшись в предельно тяжелых, критических ситуациях, никогда не получит на него ответа. Это не суждено знать ни ему, ни окружающим его людям. Несомненно лишь то, что за строками книги перед нами предстает судьба человека, которому удалось сберечь свою личностную целостность, пройдя через поистине нечеловеческие испытания, и по мере возможности облегчая участь тех, кто оказывался поблизости от него, в поле его деятельности.

Кроме того, познакомившись ближе с личностью автора и его убеждениями, читатель поймет, что в той исторической обстановке (ведь времена не выбирают), которая выпала на его долю, он сделал свой выбор не случайно. Побуждения и помыслы его единомышленников имели право на существование и имеют право на то, чтобы сейчас их приняли во внимание и проанализировали.

Повествование книги производит впечатление, к сожалению, неоконченного рассказа и как бы предполагает продолжение. А что же было дальше, как сложилась дальнейшая судьба автора? И это тоже нуждается в пояснении.

А дальше, опять же в канве судеб очень многих, таких же, как он, «жертв» Ялтинского соглашения от 11 февраля 1945 г. (Толстой Н.Д. Жертвы Ялты. М.: Русский путь, 1996), в 1946 году Л.А. Самутин был выдан английскими властями Советскому Союзу. Он был судим, но не расстрелян, так как не был замешан ни в каких карательных операциях. Десять лет воркутинских лагерей были продолжением биографии этого человека. Затем освобождение, семья… Жизнь, казалось бы, начала входить в обычное русло. Но ему очень многое хотелось сказать из того, что он носил в себе. Этому способствовал ярко выраженный дар публициста-аналитика, не дававший ему возможности сидеть сложа руки. И вот результатом этой публицистической деятельности стала эта книга.

Подлинник рукописи Л.А. Самутина в том виде, в каком она вышла из-под его пера, сохранился в домашнем архиве и предлагается вниманию читателей в настоящем издании.

Остается лишь добавить, что автор этой книги, по-истине незаурядный человек, до конца своих дней сохранял обширнейший круг общения. Среди этих людей были и его старые друзья по лагерю, бывшие воркутяне, которые знали и помнили его историю, и молодые люди, многих из которых он готовил к поступлению в вузы и которым он запомнился как талантливый преподаватель. Благодаря краткой публикации в журнале «Родина», к сожалению, уже после смерти Л.А. Самутина, нашелся и отозвался человек, деливший с ним тяготы немецкого плена. Хранит добрую память о нем и его друг из Дании, потерявший его след и думавший, что он погиб, выданный советским властям в 1946 году. Мы надеемся, что для всех, кто помнит Л.А. Самутина, будет чрезвычайно важно увидеть эту книгу вышедшей в свет.

М.Л. Кузьмина

Глава I

1

Пароход качнуло с боку на бок, через малое время качнуло еще, посильней.

«Выходим в озеро», – подумалось мне.

Я выглянул в окно каюты – низкие речные берега, заросшие кустами, уже отодвинулись и уплывали назад. Скоро, значит, будем проходить мимо острова, надо подняться на палубу. Светило солнце, на небе – ни облачка, было раннее утро, но пассажиры уже все поднялись, стоянка у пристани с шумом, криками и командами, с высадкой и посадкой новых пассажиров взбулгачили всех на пароходе.

Я накинул плащ и по гремящим металлическим ступеням крутого трапа поднялся на палубу. Сразу же в лицо ударил плотный ветер, чуть не сдувший за борт шляпу с головы. Вовремя схватившись за поля, я успел удержать ее.

– Дольник дует! – послышалось из рубки.

Я оглянулся. За штурвалом стоял старый матрос, которого я приметил еще накануне, когда он веревочной шваброй мыл верхнюю палубу, перегоняя пассажиров с места на место. Все остальные матросы были мальчишки и как бы на одно лицо, только этот, со сморщенной, как печеное яблоко, физиономией, маленький, сухонький, резко отличался от всей команды. Сегодня он стоял за штурвалом в рубке.

«Дольник» – это ветер, дующий вдоль озера. Он разводит самую большую волну, разогнав и раскачав ее на шестидесятикилометровой длине озера. Упругие, шипящие валы катились навстречу пароходу и били в нос с правого борта. От каждого удара встречной волны пароход вздрагивал, толчком как бы откидывался назад, а в следующие секунды переваливался носом вперед и, заваливаясь на правый борт, качнувшись, начинал взбираться на следующий вал.

От ударов волн озерная вода сверкающими фонтанами взлетала перед носом парохода и, подхваченная ветром, обрушивалась на нижнюю палубу, где на якорном кабестане, облитом водой, вспыхивали солнечные блики.

Остров был уже виден. Пароход заворачивал вправо, и остров быстро приближался. Бортовая качка постепенно переходила в килевую, пароход перестал валиться с боку на бок, на палубе становилось спокойнее, только ветер все уплотнялся и крепчал по мере того, как впереди открывалась озерная гладь до горизонта.

Все, кто решил остаться на палубе, попрятались за рубку, и оттуда доносились смех и девичьи вскрикивания. Большинство пассажиров были молодые парни и девицы.

Становилось видно уже, как волны разбиваются о валуны, из которых сложен остров, и там поминутно всплескивают вверх такие же фонтаны брызг, как и у нас, на носу парохода. Отчетливо разглядывались огромные кирпичные глыбы, оставшиеся от взорванных монастырских построек, уцелевшая колокольня уныло стояла над водой. Справа от нее одноэтажное кирпичное же здание бывшей монастырской гостиницы имело еще вполне жилой вид. Две деревянные лодки на цепях прыгали и метались по волнам с подветренной стороны острова. Там кто-то жил.

Вся история увядания жизни на этом клочке земли отдельными фазами четко зарубилась в моей памяти. Моя собственная память об островке и монастыре на нем равнялась памяти о себе самом. Самые ранние впечатления бытия связаны у меня с видом каменно-валунных берегов, волн, разбивающихся о них, и монастырских строений над ними. Этот островок я помнил, как помнил себя.

Тогда монастырь еще был цел. Белые каменные стены двух церквей, из которых одна была двухэтажная – из-за недостатка площади на острове, – двухэтажного же здания монашеского общежития и монастырской гостиницы издали, казалось, поднимались прямо из воды озера. В тихую погоду это было удивительное, прямо сказочное зрелище – белые стены, встающие из вод. Линия горизонта скрывала низкие каменные берега, а колокольни и верхние этажи строений, казалось, парили над озером.

Монахов уже не было на моей памяти. Вместо них там обитали малолетние преступники, которых поместили тут в начале двадцатых годов. Это они подожгли свою островную тюрьму темной осенней ночью 1927 года, чтобы в суматохе бежать с острова, и с того времени на острове стояли только голые стены с пустыми окнами и провалившимися крышами. Но здание гостиницы, в котором до пожара жила охрана, отстояли тогда от огня, и оно долго еще оставалось цело. Древние строения возводились с запасом прочности, во много раз превышавшим необходимость, и кирпичные стены той гостиницы были около полутора аршин толщиной. Моя мать рассказывала, что ее, в возрасте лет около восьми, родители возили в монастырь по обету, данному ими во время ее тяжелой болезни. Она помнила, как лежала на подоконнике гостиничного окна, вся помещаясь поперек подоконника, и подставляла лицо брызгам, долетавшим до окна от разбивавшихся волн.

В середине тридцатых, в ту недобрую эпоху наплевательства и невежественного, дикарского презрения и ненависти ко всему, что было связано с нашей историей, какому-то местному руководителю пришла в голову мыслишка – использовать монастырский кирпич для строительства силосных башен. Мода тогда была такая – строить в молодых еще колхозах силосные башни. Недолго думая, взорвали двухэтажную церковь и монашеское общежитие. Высокую древнюю колокольню пощадили – уж очень хороший ориентир для плавающих по озеру судов. Гостиница еще была пригодна для жилья – и ту оставили.

Но вот досада – ни одного кирпичика не удалось извлечь для силосных башен. Развалились вековые стены на огромные глыбы и ничего, ни единой крошки от них отколупнуть не смогли. Так и остались лежать кирпичные замшелые громады на островных волунах.

Местные жители привыкли, не обращают внимания, но свежего человека поражает этот мрачный вид запустения, заброшенности, разорения, хорошо проглядывающийся с проходящих пароходов.

Держась за поручни, я стоял, смотрел и вспоминал. Грустновато было смотреть на все это.

Сзади послышалось цоканье каблучков по железному трапу. Кто-то поднимался наверх, очевидно, женщина.

– Ой, что это? – послышалось восклицание за моей спиной. Я оглянулся. Средних лет женщина, явно не местного вида, остановилась на палубе у самого трапа. Поднявшись наверх, увидев, очевидно, неожиданно, остров среди взволнованного озера, эти тоскливые руины на нем, она замерла, пораженная необычным зрелищем. Судя по всему, это была какая-нибудь московская туристка, плывшая в Кириллов, побывать в тамошнем знаменитом монастыре, входившем тогда в моду у столичных почитателей достопримечательностей родной земли.

– Что это? – продолжала она спрашивать, глядя на остров и не обращаясь, собственно, ни к кому.

Я было собрался ответить, подумав даже сверкнуть своей осведомленностью перед столичной дамочкой, но не успел.

– Маяк «Спас на Камне» – послышалось из рубки. За меня ответил старый рулевой. Тут только я заметил, что он хоть и сморщенный и беззубый, но не такой уж и старый, моих лет, не больше. А мне тогда еще далеко было до пятидесяти…

– Маяк? Почему маяк? – удивившись, в свою очередь, спросил я.

– Как почему? Вон, на церкве-то, вишь, фонарь уставлен. Кажин вечер зажигают его. На острову-то фонарщик живет, с бабой и с сыном, – довел до моего сведения наш словоохотливый собеседник из рубки.

Действительно, на уцелевшей колокольне, на пустой звоннице, где раньше висели колокола, виднелись какие-то деревянные конструкции с укрепленной на них некоей аппаратурой, за дальностью плохо различимой.

Что колокольня древнего монастыря приспособлена для маяка – это меня не удивило, даже как-то порадовало вроде. Хоть нашлось такое полезное применение, и то слава богу! Меня поразило другое, и эта новая мысль завладела мною совершенно, так что я уж и не вслушивался больше в вопросы московской любознательницы, продолжавшей выспрашивать рулевого о том, что здесь было раньше и почему здесь все так разрушено, разве здесь тоже бомбили?

Сколько раз слышал я такие же вопросы до этой встречи? Слышал и потом. Обязательно, как увидят какие-нибудь разрушения, так сразу и свяжут это с войной, как будто кроме немцев никаких других варваров и не было на земле.

Ах, сколько у нас их было собственных, доморощенных, сколько они без всякой войны и задолго еще до нее понаваляли, повыдергали с корнем, сровняли с землей, пустили прахом исконно русского, древнего, созданного и чтившегося дедами и прадедами нашими, такого, без чего и нашей страны не было бы, да и нас самих, теперешних нас, может быть, тоже не было бы.

Вот и тут. Незнание столичной залетной птички можно и понять, и извинить. Но и для местного старожила, не один десяток лет проплававшего по этому озеру, знающего его, как свою избу («к острову ближе нельзя плыть, каменьев много», – объяснил он своей слушательнице) – от Спасо-Преображенской, Валавинской пустыни на Каменном Острове в памяти не осталось ничего. Для него это место – просто «Маяк «Спас на Камне», ничего больше.

Не в этой ли неосведомленности нашей относительно собственной земли, собственного прошлого нашего и лежат корни иного наплевательства на старину? Так ли уж редко приходится встречаться с тем, как будто это прошлое и не живет в сознании нашем, вроде бы его и не было никогда, этого «прошлого»? И получается, что в ином случае живем мы, как мухи, только нынешним днем, только сиюминутным раздражением, тем только, что видят наши глаза вот сейчас, в это мгновение.

В прошлом же, в ушедшем, так много не просто интересного, но поучительного, наставительного, и отбрасывание его со всеми его достижениями и потерями, взлетами и падениями, удачами и ошибками – отбрасывание как устаревшего и ненужного – есть глубокая ошибка для современников и тяжелый грех перед грядущими, перед теми, кто будет жить после нас.

Я молча глядел на удалявшийся остров.

Полных семь веков писанной истории он насчитывает – и все они преданы забвению по нашей нерадивости, по нашей лености, неразумию и легкомыслию.

Чудилось мне, как по таким же вот крутым и беспощадным волнам, ища спасения, пытались добраться до каменного островка в бурный и несчастливый день летом 1260 года челны Белозерского удельного князя Глеба Васильковича, как чудом спасшийся князь с остатками уцелевшей дружины на этих бесприютных берегах вознес благодарные молитвы во спасение и дал обет основать на острове монастырь и в том же году его исполнил. Как этот монастырь, только на 113 лет моложе Москвы, явился первым православным монастырем на Русском Севере, на еще только осваиваемой, только колонизуемой окраине страны. Как именно из этого монастыря монахи уходили дальше на север, запад и восток, чтобы основывать новые и новые пустыни и монастыри, игравшие в те времена роль отнюдь не центров мракобесия и темноты, как принято у нас считать, а опорных пунктов колонизации и освоения диких и необжитых окраин земли Русской.

Это верно, что нельзя жить прошлым. Но так же верно и то, что нельзя жить без прошлого. Кто-то умный сказал, что народ без прошлого есть народ без будущего.

После той поездки прошло еще десять лет. Снова с неодолимой силой потянуло меня в родные края. И вот опять плыву я по озеру. На этот раз – на теплоходе. Жизнь идет вперед быстро и беспощадно отменяет одно старое за другим. Пароходов уже нет.

И старого матроса нет, в команде – одни мальчишки, длинноволосые, длинноногие, гоняются по палубам друг за другом, балуются, не слушаются.

Опять плывем мы мимо острова. На валунах все так же лежат громадные и несуразные кирпичные глыбы. Все так же уныло поднимается над водой древняя колокольня. Только нет на ней никакого маяка. Он не нужен больше. Все суда снабжены локаторами, радиопередатчиками и приемниками и плывут уверенно днем и ночью, в темень и туман.

Нет уж и старого фонарщика, умер старик от рака. Старуха его сплыла на берег, а сын, отслужив в армии, не вернулся домой, нашел свою судьбу в других местах.

Нет больше и их жилища – старая монастырская гостиница, где они занимали две большие комнаты, сожжена давно. Теперь и от нее остались только одни кирпичные стены с пустыми оконными проемами и проваленной крышей. Ждут эти стены, может быть, своих взрывателей.

Только волны все так же бьются о береговые валуны, и все так же взлетают вверх фонтаны брызг и клочья пены.

На теплоходе, как и прежде, большинство пассажиров – молодежь. Прикидываюсь незнайкой. Повторяю вопросы той давней московской путешественницы: что это такое? Почему развалины? Когда и почему сгорел этот кирпичный дом?

Никто мне не ответил, никто ничего не знает. А ведь, кажется, память народная – самая прочная и самая точная из всех памятей! Как же так?

Девочки смущенно подергивали плечиками и шептали: «Не знаем», «Не слышали»… Парни гыгыкали и отходили прочь.

Семь веков истории – и никакой памяти!

Что же тогда стоит одна человеческая жизнь? Какой памяти она достойна? Да никакой, конечно! «Все суета сует и всяческая суета!»

Да нет, нет! Человеческий опыт, каким бы он ни был, не должен пропадать для людей! Одна жизнь учит людей, как надо жить, другая может показать, как не надо… Тот и другой опыт – все одинаково нужны людям, и нельзя уносить с собой на дно небытия все, что накопил за долгие годы непростой, иногда мучительно трудной судьбы.

С тех поездок, тех плаваний и не дает мне покоя мысль о необходимости рассказать о своей жизни тем, кому захочется послушать такой рассказ. Игрой судьбы попал я в число людей, называемых у нас, на Руси, «бывалыми». Вот всю эту «бывальщину» я чувствую не вправе похоронить вместе с собой, должен оставить что-то и людям.

2

Как же это непросто – начать рассказывать свою жизнь. С чего начать? Почему с «того», а не с «этого»?

Вопросами такого рода я долго терзался, не решаясь взяться за перо, пока наконец мне не стало ясно, что за отправной пункт рассказа надо взять тот день, час, минуту, когда обозначилось, что жизнь переломилась. Была жизнь «до»… и стала жизнь – «после»…

Но у меня таких переломов в жизни набралось немало, чуть не полдюжины – четких, резких поворотов, после которых все настолько круто менялось, что иной раз приходилось и жизнь начинать совершенно заново, как бы вновь на свет народившись, устраивать все с полного нуля.

Какой же из таких переломных моментов взять за отправной пункт рассказа?

Ну, конечно же, самый первый, тот, который и был, собственно, крушением жизни, от которого и пошло все, в том числе и остальные крушения и повороты.

Такой вот переломный день я отчетливо и ясно вижу в своей жизни, день, оказавшийся судьбоносным, который как ножом отрезал прежнюю жизнь и заставил меня жить совсем по-другому, так и не дав вернуться ни в прежнюю обстановку, ни к прежним занятиям, ни к прежним людям.

Совершенно очевидно, что для людей моего поколения это не могло не быть связанным с войной, и естественно было бы считать таким днем это треклятое воскресенье 22 июня 1941 года.

Но нет. Таким окаянным днем оказалась суббота 14 июня того приснопамятного года. За восемь дней до начала нашей войны.

Южный Урал, Башкирия – благословенная страна! Сколько там света, тепла, воздуха! А природа – степи, леса, горы – на любой вкус! И черноземные земли! И медоносные луга, и липовые перелески! За всю жизнь не встречал я такого благодатного края, как Южный Урал!

Начало того лета было там богато солнечными днями, синим небом, буйной радостью возликовавшей природы.

И то утро, в июне 14-го числа, было таким ликующим, будившим радость и неопределенные, но счастливые надежды. С неба на наши головы сыпалось серебро трелей жаворонков, десятками висевших над полем. Я ходил по этому полю от одной группы бойцов к другой, проверяя, как идут занятия.

За три недели до этого меня назначили начальником стрелково-минометной роты, прислали ко мне трех молоденьких лейтенантиков, только что, досрочно, в мае, выпущенных из стрелково-пехотных училищ, старшину, несколько младших командиров и человек 120 красноармейцев из так называемого приписного состава. В мае к нам в полк, когда мы уже были в лагерях у станции Юматово, повалили валом эти приписники, т. е. запасные, приписанные к нашему полку. Я же в тот год решил перехитрить судьбу, а получилось, что она меня перехитрила. Вот как все это было.