Текст книги "Зеленое море, красная рыба, черная икра"

7

Недалеко от парикмахерской Гарегина меня окликнул Цаххан Алиев – он покупал пирожки.

– Будете?

Я качнул головой.

– А я, кроме них, по утрам ничего не ем…

Продавец знал Алиева – плюхнул на страницу из школьной, в клетку, тетради две штуки позажаристее.

– Я тоже в ваши края, К Буракову. – Начальник рыбинспекции на ходу принялся есть. – Я заходил – вас не было. Уезжали?

Мое путешествие на тот берег затянулось не по моей воле. Прокурор бассейна все-таки вытянул меня в Астрахань. Балар-гимова я сдал в следственный изолятор и заодно наметил с начальством ближайшие неотложные мероприятия.

– Да, отъезжал по делам…

Я не сомневался, что о моем вояже уже всем хорошо известно.

– А у нас ЧП… – рассказал Алиев. – Слышали? На Челекене опять стреляли в рыбинспектора!

Купив пирожки и начав есть, он так ни разу и не посмотрел на них.

– …А спросите общественное мнение! Большинство относится к рыбнадзору отвратительно: «Рыбинспектор работает грубо, берет взятки». А где правовая защищенность инспектора? Об этом никто не хочет знать!

В последнее время все больше говорили о правовой защищенности рыбнадзора, милиции в ущерб правовой защищенности граждан.

– Сейчас начальство делает мне втык – как же, водный прокурор задержал Вахидова, а твои инспекторы не смогли!.. – Мы почти пришли, и он поспешил с объяснениями. – Но, во-первых, Вахидова задержали на берегу, а рыбинепекция борется с браконьерами в море! На берегу с ними должна работать милиция! Во-вторых, на шоссе с рыбой в багажнике браконьер никуда не денется! А когда она у него на кукане – за лодкой? Я молча слушал.

– Или другое! Браконьер и в шестибалльный ветер идет в море. А нам запрещено: техника безопасности!

Он принялся объяснять:

– Есть характеристика согласно шкалы Симпсона. Один балл – тихий, два – легкий, три балла – слабый… Потом умеренный, свежий, сильный… При свежем, тем более сильном ветре мы уже не выходим…

Скорее всего, он специально ждал меня, чтоб защитить полностью утратившую в моих глазах романтический ореол участковую инспекцию морской рыбоохраны.

– …Недостатки, безусловно, есть! У кого их нет? Разобщенность надзора, неудовлетворительная профилактика…

У ворот водной милиции Алиев замешкался. Мне показалось – ему не хочется появляться в дежурке вместе со мной. «Эдик Агаев приехал…» – подумал я.

Гезель сообщила последние новости.

Ниязов взял бюллетень по уходу за детьми и на работе не появлялся. Мазут освобожден, он вместе со стариком прокаженным ждет меня на метеостанции для приватного разговора. Эдик Агаев по возвращении из командировки злобен, запретил техничке убирать наши кабинеты и приказал Буракову и Хаджинуру заходить к нам только по делу.

– А что проверяющие из Москвы? – спросил я.

– Проверка закончена. Все хорошо. Старший ездил в горы вместе с Агаевым. Сегодня вечером их пригласил генерал Эминов… Как вы считаете, Игорь Николаевич, а строевой смотр будет?

Я удивился, обнаружив в Гезель истинно женский вечный интерес к войску, к военным.

– Обязательно, Гезель.

Все проверяющие, приезжавшие под предлогом оказания практической помощи или инспекторской проверки, всегда действовали одинаково. И именно по этой причине Эдик Агаев на радость жителям нашего двора периодически гонял подчиненных по двору, заставляя выполнять бесчисленные повороты в строю.

– Бала далеко? – спросил я напоследок.

– В исполкоме.

Я вошел к себе, разворошил свежую почту.

Все те же длинные занудливые инструкции, формы очередной отчетности. Среди бумаг мелькнула одна с подписью Главрыбвода. Я выхватил ее в надежде узнать о судьбе пуховских докладных, но телеграмма, которую я прочитал, любопытна была разве только своим пустомыслием: «Инструкцией по ведению делопроизводства в аппарате Главрыбвода, – сообщалось в ней, – определен срок хранения служебной переписки по вопросу охраны рыбных запасов. Поскольку время хранения докладной Пухова истекло, запрашиваемые вами докладная и фотографии не сохранились. Замначальника Главрыбвода Апизурнов».

Отложив в сторону почту, я набросал запрос в филиал Центрального научно-исследовательского института осетрового хозяйства – меня интересовал ущерб, который могла нанести одна браконьерская лодка в течение трех лет. Сотни тысяч? Миллионы рублей?

Впрочем, в штормовые дни браконьеры в море не выходили.

Другой запрос я составил в Гидрометеорологический центр республиканского управления по гидрометеорологии и контролю природной среды – я просил сообщить сведения о погоде в заливе, прилегающем к метеостанции, за последние три года.

Других срочных дел у меня не было, и, если бы появился Бала, мы смогли бы ехать на метеостанцию к Касумову и старику прокаженному.

Уехать, однако, не удалось. В дверях возник худой высокий старик с двумя медалями, в широком спортивном костюме, оставшемся от лучших времен.

– Я отец Саттара Аббасова… – Он рукавом провел по медалям. Награды висели неровно, одна ниже другой. – Рыбинспектора. Ты, наверное, слышал о моем горе, сынок!

– Да, конечно. – Я усадил старика, выглянул за дверь. Попросил Гезель поставить чай.

– Нет, нет. – От чая он сразу и решительно отказался. – Пока этот подонок, убийца моего сына, Умар Кулиев ходит по земле, поверь, мне ни от чего нет радости…

Он испытующе взглянул на меня. Я кивнул.

– Знаешь, каким был мой мальчик? – Старик отер слезу, достал конверт со снимками. – Вот…

Это были репродукции фотографий, увеличенные, с выпавшим зерном, по которым безошибочно узнаешь снимки умерших.

– Как он плакал, когда мы водили его в детский сад… Совершенно не мог оставаться один. Так и ходил, держался за мамину юбку. И все его дразнили… А потом вырос. Пошел в армию – одни благодарности. Знаешь, где он служил? Под Кандагаром. Слышал про Кандагар? И вот вернулся, чтобы погибнуть…

Старик расплакался.

– Отец… – Я налил ему вОды, он отвел мою руку.

– Не надо… Они убили его, потом сожгли вместе с домом-инспекцией за то, что в тот вечер рыбинспектора сожгли браконьерскую лодку… Ты понял? О, горе мне! – Старик был безутешен. – Знаешь, какие деньги мне предлагали, чтобы я замолчал?! Чтобы я продал им своего сына! Ты даже не представляешь!

– Примите, дедушка. – Гезель принесла валидол, старик взял таблетку, положил под язык. Из глаз его катились слезы обиды.

– Что за лодку сожгли рыбинспектора? – спросил я.

В приговоре Умару Кулиеву не было ни слова о лодке, тем более, как я знал, Кулиев был «ездоком» – то есть не имел своей лодки! И Цаххан Алиев говорил мне, что мотив преступления – месть ему, начальнику рыбинспекции, за запрещение ловить краснорыбными сетями.

– Чья это лодка была? – повторил я.

– Не знаю, – по-ребячьи жалобно сказал Аббасов. – Люди говорят. Они не стали бы мне врать… А этот подонок… – слезы его вдруг просохли, – хочет ходить по земле, когда Саттар уже два года как лежит в ней! Этому не бывать… Я послал на сто рублей телеграмм! В Верховный Совет, в совет ветеранов, министру обороны… И буду посылать. У меня пенсия, и у жены тоже. Нам хватит! Люди не дадут нам пропасть…

Слова о сожженной браконьерской лодке смутили меня. Я долго думал о ней и потом, после того, как нам удалось проводить старика.

«У Кулиева лодки не было. Он и Ветлугин ездили на лодке Баларгимова. Лодка эта цела. На ней доставили рыбу, с которой я захватил Вахидова…»

Я взглянул на часы. Касумов и старик прокаженный уже ждали меня в центре как бы не существующего района массового браконьерского лова осетровых.

Несколько раз я набирал номер Анны – у нее было занято. Но едва я положил трубку – раздался звонок. Я не сомневался в том, что это – она, и мы подумали друг о друге одновременно.

– Я слушаю…

– Игорь Николаевич… – у телефона был Бураков. – Тут товарищи из Москвы, хотят разобраться… Помните: к нам обратился заявитель по поводу кражи на пароме. Вы как раз заходили в дежурку…

По многословной нерешительности, с которой Бураков, то и дело отдуваясь, приступал к сути, я понял, что он звонит в присутствии «товарищей из Москвы» и своего грозного начальника.

– …Так вот. Заявитель этот – тоже сотрудник главка. Он был послан проверить практику регистрации заявлений о преступлениях…

Я удивился:

– И никаких денег у него не украли?

– Нет. Он нас проверял…

– Его предупредили об уголовной ответственности за подачу ложного заявления?

Бураков запыхтел в трубку:

– Да.

– В таком случае он совершил преступление, и мы обязаны

реагировать…

– Ему дали инструкцию… – Бураков растерялся. – Я чего звоню? Может, вы с ними поговорите?

– Не вижу необходимости, – сказал я. – Но вы объясните товарищам: выполнение незаконного приказа не освобождает от ответственности…

У Анны номер был еще занят. Я позвонил в рыбинспекцию – у них хранились все акты об уничтожении браконьерских лодок. Дежурный инспектор сказал, что наведет справки и сообщит.

С балкона меня позвала Гезель:

– Игорь Николаевич…

Моему секретарю хотелось увидеть, как водная милиция пройдет по двору, выполняя пресловутые повороты. Того же ждали все выползшие на балконы зрители.

– Равняйсь! – раздалась команда. – Ат-ставить!

Я подошел к окну. Знакомые лица были словно вставлены в одинаково серый бутафорский – трафарет. Бураков с майорскими погонами выглядел по-генеральски осанистым. На Хаджинуре форма казалась обуженной. У многих из-под брюк виднелись «неположенные» – с цветными разводами – носки.

– Равняй-йсь! Смир-р!.. – рявкнул мой бывший однокашник. Эдик Агаев держал подчиненных в непрерывном страхе.

Это был его стиль. Он только еще смотрел на них, а те уже начинали дергаться, как лапка погруженной в формалин мертвой лягушки, у которой раздражают нерв.

– Равнение… На… Средину… Товарищ проверяющий! – Агаев отдал рапорт. Один из ревизоров проверил отделение на «Здравие желаю» и «Ура». Ответы звучали громоподобно.

Под устрашающим взглядом Агаева перешли к поворотам в пешем строю, в движении. Я отошел от окна. Если бы Агаев и его войско работали как следует, браконьерская мафия не торговала бы рыбою прилюдно, на берегу, под самым носом у водной милиции.

Бала так и не приехал.

«По дороге заеду за Русаковым…» – решил я.

Мазут и старик Керим встречали нас недалеко от места, где был убит Пухов.

– Ну, что? Пойдемте ко мне?

На Мазуте был все тот же ватник с торчащей из дыр ватой. Старик щеголял в своих узких, с широкими манжетами, брючках и куртке.

– Я, пожалуй, останусь. – Миша Русаков готовился к экзамену на «классность» и всюду возил с собой учебник по навигации. – Немного подзубрю… Ну и погодка!

Было довольно ветрено, гул волн долетал до нас, и землю чуть трясло, будто где-то неглубоко под нами проходила подземная линия метро.

Я подумал, что ему будет холодно в «Ниве».

– На, надень. – Я стащил с себя ветровку – синюю, бросающуюся в глаза – с белыми полосами вдоль рукавов, Лена привезла ее мне из Кёльна. – Все-таки не так продувает.

Мы отправились к уже известному, окруженному трехметровым забором, без единого зазора между досками, «козлятнику».

Поодаль виднелась еще фигура – карлик Бокасса. Ему запретили подходить, он приседал, кривлялся, передразнивая старика прокаженного.

– Бокасса! – Касумов погрозил карлику кулаком, тот отбежал на несколько метров, закрыл лицо руками, словно собирался плакать. – Узнал, что Садыка увезли, и сам не в себе.

– Баларгимов привечал его? – спросил я.

– Это точно. Если едет из города, всегда гостинцы везет. Он ведь как ребенок малый, Бокасса…

Карлик был действительно возбужден, угрожающе сжимал свои крохотные кулачки.

– Баларгимов зарвался, – Мазут начал говорить еще по дороге. – Всех подмял! Признаешь – он тебе все сделает – и похороны, и свадьбу. Денег даст, сына в институт устроит…

– Многие его признали?

– Почти все! Любого мог остановить: «Езжай за водкой!» И попробуй откажи! А уж если махнет рукой – машина или автобус, – тормози сразу! Осетрину открыто продавал. Все видели. И милиция, и рыбнадзор. И всегда с ружьем. И поддатый. Крови много за ним! Люди подтвердят, если надо…

Я понял, что восточнокаспийская браконьерская «коза ностра» от Баларгимова отказалась.

Со здания бывшего банка на нас смотрел проступивший из-под краски призыв: «Отдадим голоса за нерушимый блок коммунистов и беспартийных!»

Сколько их было тут – выборов в Советы, в Верховные и местные! И ничего не менялось. Иссеченные дождями каменные стены, бочки с питьевой водой, доставленной бензовозом. Занесенная песком техника. Распад. Разруха. Запустение…

Собственно, так и должна была выглядеть столица этой порожденной застоем невидимой республики, управлявшейся советом шефов лодок, с их собственными вооруженными силами, разведкой, контрразведкой и всеобщим заговором молчания.

Мы вошли в «козлятник». Вокруг лежали все те же разбросанные ящики – никто не собирался наводить порядок.

Касумов включил свет. Переступив через гребные винты, мы прошли к столу, к чурбакам, заменявшим табуретки.

– Я «ездоком» у Садыка походил. Знаю!.. – Мазут достал сигареты. – Тогда у него еще была одна лодка – старая, двух моторная. Потом уж новую заказал…

– А из-за чего расстались? – спросил я.

– Хотел на своей лодке походить. Была такая мечта…

– И как?

– Пошел к одному знающему человеку посоветоваться. Так и так… Лодка есть, мотор. И мне будет хорошо, и тебе…

– А он?

– Засмеялся: «Мне ведь с начальством делиться… А у тебя лодка маленькая – много не заработаешь. Давай так: строй большую лодку, на четыре мотора. Нанимай ездоков. Платить мне будешь шесть тысяч в месяц…»

– Рыбнадзору? – я не удержался.

– А еще и милиции. А по мелочи – участковым, капитанам судов рыбоохраны, охране природы…

– Капитану «Спутника» тоже? – Я вспомнил красное гладко-выбритое лицо и шкиперскую бородку.

– И ему.

– Выходит, все взяточники?

– Нет, конечно… Менты и рыбнадзор – люди дисциплинированные. Дадут им приказ брать – в минуту возьмут. Нет приказа – не подойдут! Ведь так, отец? – Он взглянул на прокаженного.

Старик кивнул. Он сидел на пристроенном к стене лежаке. Короткие его ножки в узких брючках со смешными манжетами на добрый вершок не дотягивали до пола.

– Я отказался платить! И через месяц уже сидел…

– Вы Пухову говорили об этом?

– А что Пухов? Что Сергей мог сделать? Он направил в Москву бумагу, в Гланрыбвод. Все написал. Так у него же и сделали обыск! Искали черновик письма и негативы… Вот как все обернулось!

– Странные дела…

В студенческом исследовании моей жены – «Поведение браконьеров в конфликтной ситуации» – инспекторам рыбнадзора предлагалось дать оценку личностных качеств браконьера – «хороший – плохой», «умный – глупый», «щедрый – жадный» и так далее. При обработке полученных данных выявилась обратная зависимость между стажем инспекторской работы и величиной негативной оценки. С увеличением стажа работы инспектора отрицательная оценка имела тенденцию к сглаживанию, уменьшению. Видимо, Пухов, которого все одинаково характеризовали как опытного инспектора, был в силах подняться до понимания человека, ставшего браконьером в силу сложившихся вокруг него условий, и даже воспользоваться его помощью.

Я прибег к тому же.

– Чью лодку сжег рыбнадзор перед тем, как ночью подожгли инспекцию? – спросил я.

Мазут не дал мне договорить:

– Баларгимова.

Мне показалось – я ослышался.

– Баларгимов платил им за одну лодку, а ловил двумя… – пояснил Мазут. – И кто-то его продал.

Я начал понимать.

«Вот почему в ту же ночь пытались сжечь «козлятник» Касумова!» Браконьерские войны переносились на Берег.

Мазут поднялся, включил стоявший на электроплитке чайник, достал из шкафчика заварку. Подумав, он снова полез в шкафчик – вынул три граненых стакана, и сразу же появилась бутылка.

Я молча смотрел, как мутноватая, здешнего производства «Русская горькая», булькая, освобождает емкость.

Видел бы сейчас меня Генеральный! Водный прокурор участка. С граненым стаканом. В «козлятнике». С браконьерами.

Мы выпили.

– Вам известно – кому Баларгимов платил деньги? – спросил я.

– Нет. – Касумов не поднял глаз. Старик тоже смотрел куда-то в сторону.

– Давал, но кому конкретно… – Мазут пожал плечами. Я понял, что заговор молчания – омерта – перестает действовать только против тех, кто уже не опасен: убит или арестован.

– Вы доставили записку из тюрьмы от Умара Кулиева, – сказал я. – Я не спрашиваю, кто вам в этом помог… Пухов знал о ней?

– Только о первой…

– Другую Мазут должен был привезти в ту ночь, когда Пухова убили… – Керим пошевелил маленькими, в коротеньких брючках, ножками.

– Должен был, да застрял! Человек, через которого шла бумага, в чем-то проштрафился, попал в изолятор. Мне пришлось сутки ждать…

Я все понял.

– Вы можете мне ее показать? Она у вас? Я обещаю, что без вашего согласия ни она, ни вы, ни те, кто вас послал, – никто не будет фигурировать в деле.

– Это можно. – Касумов поднялся. – Можете ее взять себе. Тем более что за доставку заплачено.

– Кем?

– Женой Умара.

Мазут подошел к окну – на полочке, рядом с подоконником, сушилось несколько сигарет, знакомые коробки с изображением Циолковского – Евтушенко.

– Откуда эти спички? – спросил я.

– Садыку привезли несколько ящиков. Он раздавал всем.

Мазут выбрал одну из сигарет, подал мне. На ощупь сигарета была совершенно обычной, я раскрошил табак. Внутри лежала маленькая, свернутая трубкой бумажка.

Я поднес ее к свету. Написанная острым, как игла, остро-заточенным графитом записка была короткой:

«Отец он меня уговорил взять все на себя перед приговором в автозаке он обещал, что все сделал, что расстрел дадут только, чтобы попугать если вы не поможете, я буду третья его жертва».

Громкий крик донесся неожиданно со стороны метеостанции. Еще через минуту дверь «козлятника» была отброшена сильным ударом ноги. Огромный лысый казах, которого я уже видел раньше, впихнул внутрь маленькое, выпачканное кровавой краской верещавшее существо, в котором я узнал крохотного карлика Бокассу.

Казах прокричал Касумову несколько слов на своем языке, бросил на стол нож с наборной ручкой, похожий на финку, мотнул головой на забор.

На берегу были уже сумерки. Вместе с Касумовым я бросился к машине, там причитали женщины. В тусклом свете фары, установленной на метеостанции, я увидел лежавшего на заднем сиденье капитана Мишу Русакова, на нем была моя синяя, с белыми полосами, ветровка из Кёльна, по ней ползли, ширились страшные, не меньше чем сама смерть, коричнево-бурые пятна.

Миша был жив, он попытался улыбнуться, но было видно, что это дается ему с трудом. В ногах у него, рядом с сиденьем, валялись брошенные убийцей спички со знакомым портретом – Бокасса, видимо, предлагал Русакову прикурить.

Вдвоем с Касумовым мы быстро сняли с Миши одежду, я достал аптечку, как мог, затампонировал рану под лопаткой, сел за руль.

– Бокассу возьмите! – крикнул кто-то.

Я только махнул рукой.

Касумов устроился на заднем сиденье, рядом с Мишей, аккуратно привалил его к себе.

Нападение на Русакова было, очевидно, повторением того, что произошло с Пуховым. В том же месте. Пользуясь неожиданностью. Сзади.

«Только против Пухова в ход пущен был пистолет, не финка!»

Исполнителем оказался психически неполноценный человек, послушное орудие в руках, которые его направили.

Мы отъехали не мешкая.

Время от времени Миша тихо стонал, особенно когда я, стараясь ехать быстрее, попадал на выбоины.

«Что я знаю о Мише? Женат? Есть ли у него родители?» Из больницы надо было срочно звонить дежурному.

– Как он? – спрашивал я Касумова, не услышав очередного стона.

– Порядок, – отвечал Мазут.

Иногда машину заносило – боковой ветер забрасывал асфальт ползучими дымящимися языками песка, и «Ниву» начинало водить, как по наледи. Казалось – дороге не будет конца, я уже подумал, что еду, словно по закрученной поверхности ленты Мёбиуса, когда впереди неожиданно блеснули тусклые огни.

– Где лучше проехать? – не оборачиваясь, спросил я, лишь только мы въехали в город.

– Все время прямо, я скажу, где свернуть…

По территории больницы мы с Мазутом несли Русакова на руках, благо приемный покой оказался в нескольких десятках метров.

Пока шла операция, я прошел к телефону в кабинет главврача, поднял на ноги дежурного и Буракова и дал указание выехать на место и арестовать Бокассу. Потом мы еще долго вместе с Мазутом сидели в коридоре, пока не приехала маленькая светловолосая женщина с девочкой-школьницей – мать и сестра Миши Русакова.

Так мы сидели, когда из операционной появился грустный хирург – в колпаке, домашних тапках и непривычном, зеленого цвета, халате.

Хирург подошел к нам и вместо слов, которые висели в воздухе: «Мы сделали все, что могли, но тщетно… Мужайтесь!» – сказал:

– Он будет жить. Все в порядке. Ничего опасного…

Я прослезился и – страшно сказать! – тут же забыл о Мише, потому что голова моя была крепко забита тем, что я узнал и что временно просто отошло в сторону, пока я занимался раненым.

Из кабинета главврача я снова дозвонился до водной милиции – к счастью, Хаджи ну р был на месте.

– Ты по-прежнему в бригаде по раскрытию убийства Пухова? Изменений нет?

– Разумеется, Игорь Николаевич… – Он один делал вид, что не замечает событий, происходивших вокруг опального водного прокурора.

– Можешь говорить?

– Да.

– Слушай внимательно. Смертный приговор Умару Кулиеву вынесен областным судом 5 января…

– Слушаю.

– Нужно найти тех, кто мог находиться в тот день в автозаке вместе с ним…

– Арестованных?

– Ну да. Восточнокаспийск – город небольшой. Я думаю, конвой был один. По дороге мог захватить людей и в районные суды… Понял?

Во дворе я увидел Агаева с московскими проверяющими. Они ждали машину. Увидев прокурорскую «Ниву» и меня в ней, Агаев увлек собеседников чуть в сторону. Это избавляло его и меня от взаимных приветствий.

«Плохи, Игорь, твои дела, – подумал я. – Агаев уже прекратил с тобой здороваться».

В дежурке на столе перед капитаном Барановым стояли три «кейса», принадлежавшие гостям, и три одинаковых, средней величины, целлофановых пакета.

– Сувениры в Москву… – объяснил мне по-приятельски Баранов. Мы были в дежурке одни.

От него я узнал также, что неназванная сила, имеющая власть на Берегу, отменила запрет на эксплуатацию установки на сажевом комбинате. Отмена была оговорена множеством предупреждений – «в виде исключения…», «учитывая насущную потребность промышленности…». Правительственная комиссия, которая должна была расследовать случившееся, переложила свои функции на республиканский комитет народного контроля. Смысл был ясен: Кудреватых победил.

Я поднялся к себе. Начальство только еще покинуло здание, а сотрудники уже бросили работу. В коридоре и на лестнице курили. Дым стоял коромыслом.

Методы устрашения, к которым прибегал мой однокашник, могли лишь вызвать имитацию дисциплины. Я снова вспомнил лягушачью лапку в формалине, дергавшуюся под влиянием раздраженного нерва. С прекращением активного воздействия на нее мертвая лапка мгновенно замирала.

– У нас новость, – встретила меня Гезель. – Балу вызвали в Астрахань. Он оставил записку.

Я развернул ее.

«Меня включили в следственно-оперативную группу по делу Баларгимова…» – Нечто подобное я предвидел.

– Что еще?

– Звонили из рыбинспекции, – Гезель подала мне лист бумаги: «Актов об уничтожении браконьерской лодки за 22 сентября в рыбоохране не зарегистрировано».

– А это? – Я увидел на столе у нее конверт: «Восточнокаспийск. Водному прокурору. Лично».

– Это? Из дежурки принесли.

Я вскрыл конверт. На квадратной четвертушке, вырванной из тетради, было начертано: «Качкалдаков отравил директор заповедника».

Письмо без подписи.

«Анонимка – позорное орудие сведения счетов, – шумел на совещаниях прежний мой шеф по прокуратуре. – Честный человек обязательно подпишет заявление. Не побоится!»

Я не поддерживал праведный гнев начальства. Может, это и ускорило мою синеглазую синекуру. Сигнал без подписи – увы! – порой оставался последней надеждой маленького человека в борьбе с высоким коррумпированным начальством. И в нем не больше неэтичного, чем в выборном бюллетене е зачеркнутой фамилией кандидата… О, как бы им хотелось знать, кто против них выступает, пишет, голосует!

Эта анонимка была иного толка.

«Качкалдаков отравил директор заповедника».

По мере того как следствие выходило на финишную прямую и один за другим, как карточные домики, рушились мифы о законности и порядке, существовавших в восточнокаспийских правоохранительных органах, меня все время пытались увести в сторону, заставить заниматься не основным – второстепенным.

Маленький зловредный листок. Четвертушка бумаги в клетку, вырванная из школьной тетради…

Мне показалось, что я уже видел такую. Сбоку внизу проступала едва заметная полоска жира. Продавец утром на углу завертывал пирожки начальнику рыбинспекции…

Я набрал номер.

– Это вы, Цаххан?

– Я слушаю вас внимательно, Игорь Николаевич…

– Мне нужен совет. Это касается заповедника. Качкалдаков.

– Я, как пионер, – отозвался начальник рыбинспекции, – всегда готов. Особенно для водной прокуратуры…

– Никто нас не слышит? – подпустил я туману.

– Нет, нет.

– Я о Сувалдине… Не могут они там, в заповеднике, химичить? А?

– Что вы имеете в виду?

– Это массовое отравление птиц… Может, цифры не сходились? А тут появляется возможность списать качкалдаков как погибших…

Начальник рыбинспекции с секунду поколебался. Если он и был вдохновителем анонимки, то все равно обязан был согласиться не сразу, а сначала проверив, что дичь, в данном случае я, действительно заглотила наживку.

– Вообще-то… – Подумав, он решил, что можно дожимать. – А что? Мне, честно говоря, тоже приходило это в голову… На людях распинаются в любви к бедной птице, бьют себя в грудь, а на деле…

– Ну, хорошо. – Больше мне ничего не надо было. – Мы еще поговорим!

Я отбросил трубку, но тут же схватил ее снова. Звонил Орезов:

– Человек, который ехал в автозаке с Кулиевым! Я сейчас прочту… «Подсудимый Семирханов – нарушение правил техники безопасности. Освобожден в зале суда с учетом срока предварительного заключения, проживает улица Карла Маркса, 7…»

– Я еду.

Мы разговаривали во дворе двухэтажного деревянного барака. У Семирханова было мясистое лицо, приплюснутый нос, восточные, с поволокой, глаза.

Против нас, рядом с водоразборной колонкой, бродили голуби. Каждый раз, когда кто-нибудь приходил за водой, они бросались на каждую пролитую каплю. В углу двора лежал ободранный, повернутый набок «Запорожец».

– Убийцу везли в крайнем боксе… – Поездку в суд Семирханов хорошо помнил, потому что она оказалась для него последней. Домой он вернулся пешком. – Во втором боксе везли воровку, а ее подельница сидела в общей камере с нами. Они всю дорогу перекликались…

Он показался мне человеком бывалым, медлительным, из тех, кто не поступает опрометчиво.

Я заглянул в составленный Хаджинуром список – там действительно значились две женские фамилии. Разыскать и допросить их в будущем не составляло труда.

– …Конвоиры им не препятствовали…

– Помните конвоиров?

– Нет. Освещение тусклое. Крохотная лампочка, даже углы не видать… Меня в Морской райсуд везли. Пока ехали, чуть не ослеп!

– «Воронок» из тюрьмы подъехал сразу к райсуду Морского?

– Нет. Сначала в Черемушинский, там оставили женщин. Потом в областной. Отвезли парня из бокса.

– Вы этого арестованного видели?

– Нет! Его раньше провели.

– А откуда знаете, за что он был арестован?

– Он крикнул статью: умышленное убийство…

– Ясно. Скажите – после того, как вы отъехали от тюрьмы, автозак останавливался?

– Останавливался. Вернее, притормозил…

– Что-то случилось?

– Да нет! Кто-то сел. Ему открыли снаружи…

Я так и представлял все это себе: в заранее обусловленном месте автозак остановился, кто-то сел, заговорил со смертником.

И все же в глубине души я надеялся, что ошибаюсь.

Парадокс! Лопались ложные авторитеты, садились на скамью подсудимых министры и секретари обкомов, члены ЦК, а я верил в маленьких людей, выполняющих несложную, но очень важную и необходимую для общества работу, требующую всего двух качеств – честности и уважения к закону. Я – прокурор! – как мальчишка верил, что в «воронок», в котором под усиленным конвоем везут убийцу, можно попасть только как в танк – подорвав либо полностью уничтожив экипаж…

– Вы слышали, как этот человек садился? – спросил я.

– Да. По-моему, на повороте от базара к улице Павлика Морозова. – В Семирханове говорил шофер-профессионал. – Там вираж на подъеме. И сразу идет спуск.

– Видели его?

– Нет. Он сел с конвоирами в предбаннике. Между нами была решетчатая дверь. Я слышал, как он говорил с тем парнем, из первого бокса.

– Какой у него голос? Что-нибудь можете сказать?

– Немолодой. Вот все, пожалуй. В основном он говорил. Парня я почти не слышал.

– А что именно? Помните?

На неподвижном мясистом лице появилась короткая усмешка, Семирханов покрутил головой.

– Ничего не слышал!

– Гезель! Я попрошу срочно отпечатать и отправить эти телеграммы…

«Председателю Президиума Верховного Совета СССР тов. Громыко А. А. Копия Генеральному прокурору СССР тов. Рекункову Т. В., гор. Москва, – писал я. – Прошу немедленно приостановить исполнение вошедшего в силу смертного приговора Восточнокаспийского областного суда Умару Кулиеву, осужденному по обвинению в умышленном поджоге здания рыбнадзора и убийстве инспектора рыбоохраны Саттара Аббасова, и возобновить дело по вновь открывшимся обстоятельствам. Прокурор Восточнокаспийской зоны прокуратуры Каспийского водного бассейна, имярек».

Еще две телеграммы, почти дословно дублировавшие текст, я послал в Астрахань, прокурору бассейна и прокурору Восточнокаспийской области Довиденко – «для сведения».

– Пожалуйста, Гезель. – Я передал ей черновики, подождав в приемной, пока она перенесла текст на телеграфные бланки, бросая время от времени поверх пишущей машинки преданные взгляды в мою сторону.

Гезель ушла, а мне вдруг стало стыдно: я ни разу не вспомнил о раненном из-за меня Мише Русакове!

Я позвонил в больницу – ответ меня успокоил: состояние Миши было удовлетворительным, хотя мне и сказали, что *5В пролежит в больнице несколько дней.

Со вторым участником уголовного дела – Бокассой – все тоже было ясно: его задержали и Бала, уезжая, направил карлика на стационарную судебно-психиатрическую экспертизу.

Я набросал еще несколько бумаг.

Председателя Восточнокаспийского областного суда я просил «в связи с возникшей необходимостью выдать для допроса осужденного Кулиева У мара, значащегося за областным судом…».

Следующий документ я адресовал всесильному начальнику Восточнокаспийского областного УВД генералу Эминову.

«…В связи с возникшей необходимостью, – потребовал я, – срочно направьте в водную прокуратуру Восточнокаспийской зоны список лиц, конвоировавших из тюрьмы в областной суд на заключительное судебное заседание 5 января осужденного Кулиева, а также сообщите о возможности пребывания в авто-заке с подсудимыми посторонних лиц…»