Текст книги "Спасибо, сердце!"

Свидание с Одессой после долгой разлуки

Я долго не был в Одессе. Честно говоря, с некоторых пор я боюсь туда ездить: идешь по улице, а к тебе подходят молодые люди, которых, пожалуй, еще не было на свете, когда ты уже уехал из Одессы. Ничтоже сумняшеся, они обращаются с тобой за панибрата, не считая нужным заметить, что некоторым из них ты годишься не только в отцы, но и в деды.

И вот, после войны я все-таки снова на одесских бульварах, набережных, улицах. С волнением узнаю заветные места – вот здесь, по этой улице, бегал в училище Файга, на этом углу ожидал гимназистку Адочку и, почтительно шагая рядом, боялся прикоснуться к ее руке, вот здесь я нырял и даже два раза тонул. А вот она, колыбель моего актерства – Большой Ришельевский театр! В Одессе шутили, что этот малюсенький театр назван большим, чтобы его не спутали с «малым» одесским оперным театром.

Итак, вот она, моя Одесса, город моего детства, моей юности, я вижу тебя и глазами воспоминаний и глазами чужестранца, и снова убеждаюсь, что ты не можешь не нравиться, ни детям твоим, ни гостям.

Сегодня вечером в Городском театре у меня концерт. Я выхожу на сцену, и у меня застревает комок в горле. Земляки, со свойственным им темпераментом, встречают меня, и я готов расплакаться от счастья. Мне приходится приложить немало усилий, чтобы начать концерт. И весь вечер у меня полное взаимопонимание с публикой.

Я выхожу из театра и уже мечтаю, как доберусь до гостиницы, поужинаю и лягу в постель, но спать не буду, а еще раз, теперь уже мысленно, переживу свое свидание с городом. А потом усну и буду спать так крепко, как спится только в родном городе.

А утром – снова на бульвар, под голубое небо, к синему морю, которое почему-то зовется Черным. Нет, черт возьми, жизнь прекрасна и удивительна!

Я сажусь в машину, но едва шофер трогается с места, как вдруг из темноты прямо на фары бежит женщина.

– Стойте, стойте! – кричит она. Шофер притормаживает, она подбегает к дверце, открывает ее, тычет в меня пальцем и спрашивает:

– Вы Утёсов?

– Да, – удивленно говорю я, – а что?

Она поворачивается в темноту и кричит:

– Яша! Яша! Иди сюда!

И сейчас же из темноты выныривает мальчик лет восьми.

Она хватает его, толкает к машине и, снова тыча в меня пальцем, говорит:

– Яша, смотри, – это Утёсов. Пока ты вырастешь, он уже умрет. Смотри сейчас!

У меня срывается с языка не очень вежливое слово, и я захлопываю дверцу.

Здравствуй, моя наивная Одесса!

Я добираюсь до гостиницы, есть мне не хочется, я с трудом выпиваю чашку чая. Ложусь в постель и долго не могу уснуть. А потом сплю тревожно и без всякого удовольствия. Утром выхожу на бульвар… На небе серые облака, море действительно почернело, и настроение какое-то кислое. А все эта ночная тетка со своим Яшей! Испортила мне всю музыку.

Но долго грустить Одесса не даст, я уверен. Уж обязательно она меня чем-нибудь развлечет. В надежде уже веселей гляжу по сторонам.

Сегодня десятое сентября. Скоро двадцать лет со дня освобождения Одессы. Я рад, что в эти дни я здесь.

Одесса! Моя Одесса! Как блудный сын я возвращаюсь к тебе каждый раз, мама.

Я иду по платановому туннелю Пушкинской улицы. Я вижу тебя, я слышу тебя, мой чудесный город, – город-герой, город-весельчак, город-красавец. У меня всегда растроганное настроение, когда я встречаюсь с тобой.

Гляжу, слушаю, восхищаюсь и смеюсь. Вот она, Дерибасовская. На углу Преображенской огромный плакат: «Гастроли Государственного эстрадного оркестра РСФСР под руководством и с участием народного артиста РСФСР Леонида Утёсова». Под плакатом на тротуаре сидит человек. Испитое лицо, хитрые глаза, улыбка. Перед ним на земле шапка. Хриплым голосом он кричит:

– Граждане, подайте, кто сколько может, на выпить за нашего дорогого Леонида. – Большой палец энергично указывает на стоящий за его спиной плакат. Своеобразный бизнес – в Одессе ничего не пропадает.

Иду дальше. Гляжу налево, гляжу направо. Меня и радуют и печалят изменения. Печалят, потому что они уносят с собой воспоминания, радуют, потому что изменения означают жизнь.

Вот здесь был магазин, где продавались ноты, несколько ступенек, по которым – помните? – сбежав, я сбил генерала и от страха промчался сквозь Одессу со скоростью взбесившегося оленя – ведь это могло стоить каторги.

Сейчас здесь магазин минеральных вод. Как не зайти. Кстати, мне хочется пить.

– Бутылку боржома можно?

Продавщица. Что-о?

– Одну бутылку боржома.

Продавщица (презрительно). Сейчас я вам нарисую.

– А где можно достать?

Продавщица (зло). Не ломайте ноги.

По-московски это означает: не ищите, не найдете. Мне больше нравится по-одесски.

Я снова разглядываю тебя, Одесса. Ты и такая, ты и другая. Вот Соборная площадь. Здесь когда-то стоял собор, окруженный чахлыми деревцами. Сейчас здесь чудесный парк. Густой, зеленый. И когда он успел вырасти? – Ах, как быстро летит время!

А вот и городской сад. Здесь мы играли в модную игру «казаки-разбойники». Сад был чахлый, и «разбойникам» было трудно скрываться. Сейчас здесь зелень так густа, что в ней может спрятаться целый полк.

За городом новые районы. Они так же не похожи на старую Одессу, как новые районы Москвы на старую Москву. Деловито, удобно, широко. И достаточно однообразно.

Люди тоже изменились.

Жизнерадостность, юмор, музыкальность, общительность – все эти типичные признаки одесситов остались. Но появилось и нечто новое: новая гордость за свой город. Чувствуется эдакое: да, мы умеем смеяться и петь, но мы умеем и воевать, если надо.

Я восторгаюсь тобой, дорогая Одесса-мама, и перо хочет без конца рисовать твой сегодняшний облик. Ты вовсе не стара, мама! Наоборот, ты помолодела. Постарел только я.

Продолжение следует…

Когда мне было семь лет, я спросил у матери, сколько лет дяде Ильюше – был у нас такой знакомый.

– Сорок, – сказала она.

У меня даже голова закружилась. Неужели можно столько жить? Оказалось, что можно даже больше. Как ни трудно в это поверить, мне самому уже больше восьмидесяти.

А все-таки, много это или мало? Ах, ей-богу, как смотреть. Ведь в различные периоды жизни время воспринимается по-разному. От рождения до совершеннолетия я жил долго-долго. А от совершеннолетия к возмужалости время заметно набирало темп. От возмужалости до солидности, мне кажется, что оно бежало, а от солидности и по сегодняшний день мчится – не удержать. И чем быстрей оно мчится, тем, кажется, короче жизнь. Так что и в космос не надо улетать, чтобы почувствовать на себе эйнштейновскую теорию относительности. Может быть, он и открыл ее, вот так же почувствовав однажды несоразмерность бега времени и жажды жизни?

 
Проходит год, как день,
То длится день, как год,
И, оглянувшись, можно убедиться,
Что время то ползет,
То медленно идет,
То будто слишком быстро мчится.
 
 
С рождения до двадцати
Года ползут, несмелые,
А с двадцати до тридцати
Они идут умелые,
Вот с тридцати до сорока
Бегут, как ночи белые,
А с сорока и далее
Летят, как угорелые.
 
 
Когда года твои ползут,
Ты прыгаешь и бегаешь,
Зато, когда они идут,
Шаг в ногу с ними делаешь.
Когда ж они начнут бежать,
Тебе ходьба – забота.
А начинают пролетать,
Тебе сидеть охота.
 
 
И как бы способ нам найти,
Чтоб в ногу с временем идти?
 

Но в восемьдесят лет человек может заставить время повернуть назад – в своих воспоминаниях. В прошлую жизнь возвращаешься, как в какую-то фантастическую страну, и порой невольно начинаешь удивляться: господи, неужели все это было! И со мной!

Но однажды время для меня как бы остановилось – это было, когда я в семидесятый раз отмечал день своего рождения.

Обычно думают, что юбилей – это самый приятный момент жизни. То есть, конечно, момент приятный: тебе расточают щедрые похвалы, тебя превозносят, у тебя отмечают массу достоинств, все клянутся тебе в любви и уважении и вообще открывают в тебе так много хорошего, что если у тебя есть совесть, то ты непрерывно краснеешь, что, впрочем, принимается за признак благодарного волнения.

Юбилеи могут безоговорочно нравиться только тем, кто самую восторженную похвалу себе воспринимает как истину. Это счастливые люди! Но для тех, кто всю жизнь прожил в сомнениях относительно своих возможностей, – юбилеи мучительно трудны.

Однако хочешь ты или не хочешь, но однажды, вдруг тебе исполняется семьдесят лет и на тебя обрушивается юбилей. И тогда друзья, собрав твои истинные и сомнительные достижения, в этот вечер всё без исключения возводят в превосходную степень. Говорят и доказывают, какой ты распрекрасный, а ты сидишь и думаешь: братцы, дорогие, почему же вы мне все это раньше не говорили, когда мне это было так нужно в трудную минуту, а выдаете все сразу, в один день. Ах, если бы вы все это равномерно, на протяжении всей моей жизни выдавали маленькими порциями, честное слово, я бы по сей день был и бодрее и моложе, а главное, здоровее.

Все это я перечувствовал и пережил, когда мне вот уже поистине стукнуло семьдесят, пятьдесят пять из которых я «вертелся в различных плоскостях сцены» (так много лет назад выразился один мой критик), вызывая то восторг, то неудовольствие, а то и сатирическое осмеяние.

Но в этот торжественный, многолюдный и многословный вечер ни о каком неудовольствии, а тем паче сатирическом осмеянии и речи не было – я получил огромную порцию хвалебных слов. И чувствовал себя ублаженным, смущенным, а иногда и недоумевающим.

Но была на этом вечере одна счастливая и незабываемая, поистине прекрасная минута – с нее он и начался, – когда министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева огласила указ о присвоении мне звания народного артиста Советского Союза. – Это был первый случай в нашем многострадальном жанре. Неожиданность этой награды так меня поразила, что я незаметно для всех глотнул таблетку валидола.

Профессор Павел Александрович Марков, Илья Набатов, Зиновий Гердт, Аркадий Райкин… Хотя в их речах мои заслуги и достоинства были сильно преувеличены – остроумие и выдумка скрашивали этот недостаток.

Порадовали меня и дорогие одесситы. Их посланцы Михаил Водяной и Аркадий Астахов – ведь надо же додуматься! – привезли мне четверть… стеклянную четверть Черного моря, привезли мне баллон одесского воздуха и, наконец, привезли мне, что бы вы думали? – фаршированную рыбу.

Я слушал, старался запомнить все шутки и острые словечки и думал, какое счастье, что у меня столько друзей, что все они у меня такие добрые, щедрые, талантливые, а главное, остроумные – с ними и семидесятилетний юбилей можно пережить весело.

Конечно, волнение помешало мне запомнить все их остроты и розыгрыши, но и тут нашлись догадливые люди, они записали этот вечер на пленку и подарили ее мне. По ней-то я и могу восстановить теперь тот фонтан, тот поток остроумия, который изливался тогда на меня из переполненного зрительного зала Театра эстрады.

Я слушал моих серьезно-шутливых ораторов и почему-то думал о том, как годы уносили с собой беспечное и легкое отношение к искусству только как к источнику радости, как постепенно появилось и нарастало самое тревожное из чувств – чувство ответственности. Вспоминал, как удивляли меня, мальчишку, старые мастера, которые перед выступлением производили впечатление мучеников – не отвечали на вопросы, злились, если к ним кто-нибудь заходил в уборную. Чуть позже я их жалел, а с годами стал все больше понимать, ибо и сам испытывал то же.

Что это – трусость? неуверенность в себе? боязнь посмотреть в глаза зрителю? Да все, вместе взятое, но главное – чувство ответственности, то есть обязанность не опуститься ниже того уровня, которого ты уже достиг, наоборот, хоть немного, но подняться выше, дать чуть больше того, чего от тебя ждут, к чему привыкли. Обязанность перед кем? – Прежде всего перед самим собой.

Перед каждым выступлением во мне с некоторых пор гвоздем сидела мысль: а справлюсь ли я со зрительным залом, поведу ли его за собой? А вдруг я не сумею заставить зрителя вступить со мной в сотрудничество?

Воображаемые тревоги всегда страшнее подлинных. В те дни, когда я выступал, я не жил: не ел, не мог ни с кем разговаривать, все меня раздражало, мне хотелось лечь в постель, свернуться калачиком и уснуть, чтобы избавиться от этих мук.

С каждым годом все труднее становилось совладать с этим волнением. Я с завистью смотрел на тех, кто перед выходом вел спокойные беседы, смеялся, а по знаку помощника режиссера, как ни в чем не бывало, выпархивал на сцену.

Ах, научиться бы и мне смотреть на свои выступления, как на нечто совершенно обыденное. Может быть, потому и охватывает такая лихорадка, что до сих пор каждое выступление для меня – событие.

В тот миг, когда я стою за кулисами и готовлюсь переступить заветную черту, отделяющую меня от зрителя, – волнение подкатывает к самому горлу. Мучительное мгновение! Но вот шаг сделан – я вижу глаза людей, я ощущаю их доброжелательство, их ожидание – и, боже, как мне сразу делается хорошо, я словно выздоравливаю после тяжелой болезни, силы удесятеряются, хочется жить, петь, отдавать себя людям. И если бы не эти часы счастья перед зрителем, единения с ним – я бы не смог выдерживать мучительное ожидание нашей встречи.

Может быть, вначале я потому не знал этих страданий, что был актером театра и выходил на сцену в роли, в образе кого-то, а не сам по себе. У актера есть много помощников – он укрыт от зрителя «четвертой стеной», у него есть партнеры, пьеса, сюжет, у него есть грим и костюм. Все это как бы оберегает, защищает его на сцене.

У артиста эстрады есть только один партнер, но у этого партнера тысячи глаз и сердец. И если артист эстрады не разрушит четвертую стену – это будет означать его провал. Потому и наступало для меня облегчение с первым шагом на сцену, что мне всегда удавалось ее разрушить. Счастливые минуты жизни!

От этих минут трудно отказаться. Но однажды наступает время… Возможно, ты еще имеешь право делать свое любимое дело, никто тебе еще не напоминает про годы, еще говорят о твоих силах и душевном огне… Такие слова приятно слушать – ты их слушай, наслаждайся, даже упивайся ими, если хочешь, но помни главный завет артиста: со сцены лучше уйти на пять лет раньше, чем на пять дней позже. Постарайся, чтобы тебе хватило на это сил.

Эти юбилейные мысли не прошли даром. Вскоре я перестал выступать с оркестром, оставшись его художественным руководителем. Многие зрители до сих пор никак не хотят с этим смириться, не могут согласиться с тем, что моя фамилия стоит на афише, а сам я на сцену не выхожу. Но ведь никто не протестует, когда в Государственном ансамбле танца, художественным руководителем которого является Игорь Моисеев, сам он на сцене не появляется, и никто не требует, чтобы Надеждина выходила в хороводе «березок». Но мне пишут и пишут письма с выражением неудовольствия. Неужели я не имею на это права?

И как это все-таки печально – иметь такое право! Я понимаю моих зрителей, пусть и меня они поймут. Я бы и сам хотел выходить на сцену всегда. Но об этом тоже трудно, неловко говорить прозой…

 
Проходит все, я это твердо знаю.
И радости, и горести, как мимолетный сон.
Я в зеркало гляжу и наблюдаю
Неумолимый времени закон.
Он бороздит лицо, меняя очертанья.
Он серебрит виски порошей седины,
Сурово брови соединены,
Глаза уже не те,
но те еще желанья.
 
 
Знаю, юность прошла,
Но зачем эти думы
В мою голову лезут и сердце волнуют?
То они веселы, то печально угрюмы,
Налетают, как шквал, или тихо волну льют.
 
 
Словно солнечный диск закрывается тучей,
Словно друга улыбка тоскою покрылась,
Словно гладкий мой путь вдруг взметается кручей,
И спокойная жизнь стала жизнью кипучей.
 
 
Может быть, оттого, что промчалися годы?
Чья-то юность чужая стоит у порога?
Ну, а жизнь хороша, несмотря на невзгоды, —
Было много невзгод, но и радости много.
 

* * *

 
Машина подана, водитель – баба. Злится.
В руках ее коса – судьбы не изменить.
Нет, я не вызывал, но знал, она примчится
И скажет: «Я за вами, хватит жить».
 
 
А счетчик щелкает, уже за семь десятков
Нащелкал он. А я все не иду.
Ищи меня, шофер. Давай сыграем в прятки:
Найдешь – возьмешь. А не найдешь – поймешь,
 
 
Что мне здесь хорошо, что для меня отрада
Петь песни для людей. Живу я неспроста.
Ну, погоди, шофер, не торопи, не надо,
Пусть счетчик щелкает, еще хотя б до ста.
 

* * *

 
Взрастают новой жизни семена,
Я вижу светлую судьбу моей отчизны.
Мне нужно, чтоб со мной была она,
Ведь без отчизны нету смысла жизни.
Мне старости не нужен ореол,
Мне нужно молодеть, не быть на иждивении,
И если смело до восьмидесяти дошел,
Хочу идти в обратном направлении.
А с жизнью договор такой я заключу:
До коммунизма смерть пускай меня забудет,
А там уж проживу я сколько захочу,
Поскольку по потребностям все будет.
 
 
Прекрасно детство, юность хороша,
А зрелость – мыслей созреванье.
Все эти стадии пройди ты не спеша
И знай, что старость хороша,
Когда сильно твое сознанье
И силу юности сменяет сила знанья.
 

Леонид Утёсов – известный и неизвестный

Сердце, тебе не хочется покоя?

Спасибо, сердце!

Этими словами 40 лет назад завершил свою книгу Леонид Осипович Утёсов. Кажется, об этом артисте уже всё известно. Но даже прочитав книгу, почитатели артиста так и не получили ответы на многие вопросы.

Когда в 1979 году мой отец, Борис Амчиславский, был в гостях дома у Леонида Осиповича, тот отметил, что больше всего в письмах, пришедших после выхода в свет книги «Спасибо, сердце!», было вопросов о его настоящей фамилии.

Действительно, на протяжении всей творческой жизни певца и артиста знали только по его псевдониму. В своей книге Утёсов даже рассказал, как и почему он этот псевдоним принял.

Впервые его «девичья» фамилия была упомянута в книге Юрия Арсеньевича Дмитриева «Леонид Утёсов», гранки которой сам герой успел прочитать. А вот свет книга увидела уже после смерти Л. О. Утёсова, летом 1982 года. Вот там-то в подписях к фотографиям и было написано: «О. К. Вайсбейн, отец Л. О. Утёсова», «М. А. Вайсбейн, мать Л. О. Утёсова», «Л. О. Утёсов с братом – М. О. Вайсбейном».

Утёсов не был бы Утёсовым, если бы не использовал в своих повествованиях некоторые элементы недосказанности, а иногда и мистификации. Не зря очень часто журналисты называли Утёсова легендой советской эстрады. Вот на некоторых легендах из его биографии мне и хочется остановиться.

Начнем с начала. То есть с рождения будущего корифея эстрады.

В одном из писем своему знакомому Владимиру Александрову Леонид Осипович писал:

«Милый Володя! Живу я в нюансе «piano». Футбол смотрю по телевизору и считаю, что так удобней. Радуюсь победам и огорчаюсь поражениям. Секрет Одессы для каждого разный. Для одних море, солнце, лазурное небо. Для других напоминание о привязанностях к людям, которые дороги. Для третьих очаровательная специфика одесситов. <…> Я считаю, что родился я 22-го марта. Энциклопедия считает, что 21-го. Она энциклопедия и ей видней».

Действительно, во всех энциклопедиях дата рождения Утёсова указывалась как 21 марта 1895 года. Однако в военном билете, выданном 10 января 1950 года Железнодорожным РВК г. Москвы, дата рождения указана правильно: «22 марта 1895 г.».

Окончательно точную дату рождения будущего артиста удалось уточнить благодаря находке заместителя директора Одесского областного архива Лилии Белоусовой. Ей удалось найти страницу книги раввината города Одессы за март 1895 года, на которой записано:

«Часть – I – О РОДИВШИХСЯ

№ Женскiй – 427

№ Мужскiй – 421

Кто совершалъ обрядъ обрѣзанiя – (подпись; штамп: 23 мая 1907)

Число и мѣсяцъ рожденiя и обрѣзанiя

Христiанскiй – Мартъ 16

Еврейскiй – Нисонъ 3

Гдѣ родился – въ Одесса

Состоянiе отца, имена отца и матери – Херсонскiй м/щ Iосiфъ Кельмановичъ Вайсбейнъ, жена Малка

(м/щ – мещанин. – Э. А.).

Кто родился и какое ему или ей дано имя – близнецы

сынъ Лазарь

дочь Перля

род. 10 марта – обр. 17». (дата обрезания – 17 марта. – Э. А.).

Письмо Л. О. Утёсова Владимиру Александрову

Фрагмент страницы военного билета Л. О. Утёсова

Актовая запись в метрической книге раввината Одессы от 16 марта 1895 г. о рождении Лазаря Вайсбейна

Итак, Лазарь Вайсбейн, будущий народный артист СССР Леонид Утёсов, родился 10 марта 1895 года (по старому стилю). При переводе на новый стиль даты XIX века требуют добавления 12. А значит, по новому стилю, Леонид Осипович родился 22 марта, как было записано в его военном билете и как он сам считал, вопреки энциклопедии…

Фрагмент страницы военного билета Л. О. Утёсова

В своей книге Леонид Осипович написал: «Я с благодарностью покинул больницу[14]14
  Института Склифосовского


[Закрыть] еще и потому, что обрел с тех пор возможность на вопрос о моем образовании отвечать, что образование у меня высшее без среднего и что окончил я институт Склифосовского».

Неточность заключается в том, что Утёсов все-таки не был неучем. В военном билете Л. О. Утёсова в графе «образование» было записано – 6 классов коммерческого училища в 1910 г. Это позволяло артисту иногда пошутить: «У меня незаконченное низшее…»

Началу своей кинематографической карьеры Леонид Осипович уделил всего один абзац:

«Веселые ребята» не были моим кинематографическим дебютом, до этого я уже снимался в немом кино. Самый-самый первый раз, от которого не осталось у меня ни снимка, ни кусочка пленки, ни даже сюжета в памяти, я играл адвоката, защитника лейтенанта Шмидта, Зарудного, в картине «Лейтенант Шмидт». А через несколько лет – в двух больших фильмах, не ставших шедеврами кинематографии и не соблазнивших меня на переход в великое немое искусство. Вы же понимаете, что превратить меня в немого трудно – легче в покойника».

А ведь необходимо уточнить, что Одесса стала не только театральной, но и кинематографической колыбелью Утёсова. У себя на родине он впервые был приглашен для съемок в кино. Режиссер Александр Разумный, работавший тогда в фирме «Кинолента», экранизировал книгу «Лейтенант Шмидт – борец за свободу». К сожалению, на сегодняшний день фильм не сохранился. Как вспоминал Леонид Осипович: «Многое улетучилось из памяти, и потому сюжета я не припоминаю. Я играл роль защитника лейтенанта Шмидта, известного дореволюционного адвоката Зарудного». Роль пожилого, солидного адвоката была поручена двадцатидвухлетнему Утёсову.

Съемки фильма о лейтенанте Шмидте шли в Одессе – в порту, на военных судах, за городом. Декорации были построены в застекленном зимнем саду Воронцовского дворца. В письме к одесскому киноведу Георгию Островскому Леонид Осипович рассказал об этих съемках: «…Меня «приклеили к бороде и усам», и я сделал вид, что произношу речь. Несколько лет назад я видел этот кадр и очень смеялся…»

Кинематографическая биография Леонида Осиповича, начавшаяся в Одессе, была продолжена в Ленинграде. В 1923 году Утёсов снялся в кинофильме «Торговый дом «Антанта и Ко».

Леонид Утёсов в роли Спирьки Шпандыря

В 1925 году режиссер Борис Светлов снимает в Ленинграде кинофильм «Карьера Спирьки Шпандыря».

И опять обратимся к воспоминаниям киноведа Георгия Островского: «Фильм «Карьера Спирьки Шпандыря» был комедией, и Л. Утёсов играл в нем мошенника, жулика, «почетного гостя ДОПРа», как представляет его один из титров. Он, становясь под благословение к батюшке, ловко щипцами откусывал у него цепь с крестом. Он в цирке во время французской борьбы совершал, как об этом гласила надпись, «двойной захват» – сидя среди увлеченных борьбой зрителей, воровал сразу у двоих. На улице грабил прохожего, пригрозив ему, как пистолетом, огурцом. И раз за разом он попадал в ДОПР. В конце концов он бежит за границу, где, в зависимости от задач, поставленных его хозяевами, выдает себя то за «мученика совдепии», то за вооруженного до зубов «красного комиссара»… В этом фильме Л. Утёсов играл по-эстрадному броско, явно используя краски своих одесских ролей, оставаясь под комедийной маской афериста признанным любимцем публики».

Фильм вышел на экраны в мае 1926 года. (Сегодня фильм переиздан на DVD. Кроме этого, его можно даже скачать в Интернете. – Э. А.)

Кадр из кинофильма «Чужие». В центре Леонид Утёсов в роли красноармейца Егорова. Слева юная Дита Утёсова в роли дочери Егорова

Вторым фильмом 1926 года, в котором снимался Леонид Утёсов, была картина «Чужие» (режиссер Борис Светлов). В ней Утёсов играл красноармейца Егорова, который после окончания Гражданской войны и демобилизации приходит в суд с повинной – он убил женщину.

«В процессе судебного разбирательства раскрывается трудная и трагическая судьба этого человека. Интересно то, что роль дочери красноармейца Егорова сыграла совсем еще юная Эдит Утёсова. Как писал Георгий Островский: «Утёсов предстал серьезным драматическим актером, достаточно убедительно стремящимся показать психологическое состояние своего героя, его взаимоотношения и с чуждыми ему людьми, и с дочерью…» Фильм сохранился в Госфильмофонде СССР полностью.

Мишка Япончик

Несколько страниц в своей книге Леонид Утёсов посвятил Мишке Япончику. Но кое-что осталось не освещенным.

Как вспоминал известный артист оперетты и кино Михаил Водяной, Леонид Осипович неоднократно говорил, что в числе его одесских почитателей был и небезызвестный Мишка Япончик (Михаил Винницкий) – некоронованный король Одессы.

Последний часто приходил на концерты Утёсова и всегда внимательно слушал, когда Леонид Осипович исполнял куплеты.

Однажды к Леониду Утёсову прибежал испуганный коллега – известный одесский куплетист Лев Зингерталь. Зингерталь имел в артистическом мире прозвище «Любимец юга России». И вот у этого «любимца» украли фрак. Это была катастрофа – без фрака его не выпустили бы на сцену. Когда Утёсов узнал об этом, он тут же пошел в кафе «Фанкони» (на углу Екатерининской и Ланжероновской). Там был своеобразный штаб Мишки Япончика. Уже к полудню Миша со своими «мальчиками» занимали свои постоянные столики. Отсюда они «руководили» всей жизнью Одессы. Когда Утёсов зашел в кафе, Япончик пригласил Ледю к своему столику и предложил присесть. Но Утёсов отказался от приглашения и рассказал о краже фрака. В ту же минуту раскосые глаза Япончика (за что он и получил свое прозвище) гневно сверкнули, и, обращаясь к одному из своих «мальчиков», он прошипел: «Что вы наделали? Вы же лишили человека куска хлеба. Чтобы через полчаса у него был фрак!» Утёсов тут же развернулся, вышел из кафе, сел на извозчика и приехал к театру. У входа его ожидал Зингерталь, на котором просто не было лица. Когда его привели в чувство, выяснилось, что принесли… восемнадцать фраков разных цветов. «Мальчики» не смогли установить, какой из украденных на тот момент в Одессе фраков принадлежал Зингерталю…

Известно, что Леонид Утёсов был прекрасным рассказчиком. Он не отпускал своего собеседника до тех пор, пока не ознакомит его с какой-либо историей из своей биографии.

Вот еще одна из утёсовских историй.

«Во время Гражданской войны в Одессу приехали артисты из Питера и Москвы, Киева и Харькова, многих других городов России. Работы для многих не нашлось. Актеры голодали. И вот Вера Холодная, Рунич, Утёсов и другие популярные артисты решили помочь коллегам – провести гала-представление, сбор с которого должен был пойти в пользу голодающих актеров. Однако билеты приобретались неохотно. Зрители боялись ходить вечером по городу, где орудовали бандиты Япончика. Чтобы концерт мог состояться, Утёсов пошел на очередную встречу к Япончику и попросил его в этот вечер «никого не трогать». «Король» согласился. На афишных тумбах расклеивают афиши со странной припиской: «Свободный ход по городу до 6 утра». Одесситы текст поняли. Театр был полон».

Рассказывая о работе над ролью Андрея Дудки в спектакле «Республика на колесах», Утёсов буквально в двух предложениях упоминает песню «С одесского кичмана»: «Пожалуй, «С одесского кичмана», песня одесских бандитов, как раз ему «по росту». Роль и особенно песня сделали имя мое достаточно популярным не только в хорошем смысле этого слова, но и в бранном».

Известный театральный критик Сим. Дрейден в 26-м номере журнала «Жизнь искусства» за 1929 год писал: «Особо следует отметить исполнение Утёсовым «С одесского кичмана». Эта песня может быть названа своеобразным манифестом хулиганско-босяцкой романтики. Тем отраднее было услышать ироническое толкование ее, талантливое компрометирование этого «вопля бандитской души».

Песня стала шлягером того времени. Однажды начальник реперткома Комитета по делам искусства Платон Михайлович Керженцев предупредил артиста: «Утёсов, если вы еще раз где-нибудь споете «С одесского кичмана», это будет ваша лебединая песня».

В 1935 году, после того как ледокол «Челюскин» застрял во льдах Арктики и наши летчики, рискуя жизнью, спасли отважных челюскинцев, в Кремле Сталин устроил прием в честь полярников. На прием, проходивший в Георгиевском зале, был приглашен и оркестр Утёсова. По другим сведениям, утёсовский коллектив был приглашен на прием в честь папанинцев. Но дальнейшей сути рассказа это не меняет.

В начале концерта Утёсов исполнил песню «Осенний пруд». Успех был средним. Вдруг в паузе к нему подошел дежурный в форме с тремя ромбами в петлице и сказал: «Товарищ Утёсов, пожалуйста, «С одесского кичмана». Утёсов, извиняясь, ответил, что эту песню он уже не исполняет. Через несколько минут дежурный снова подошел к артисту и повторил свою просьбу. В этот раз Утёсов не только отказался исполнить песню, но и объяснил, что сам начальник реперткома товарищ Керженцев запрещает ему петь эту песню. Еще через некоторое время все тот же дежурный тихо прошептал Леониду Осиповичу: «Товарищ Утёсов, пожалуйста, «С одесского кичмана». Товарищ Сталин просит». О дальнейших событиях Утёсов рассказывал следующее: «Ну, товарищу Сталину, сами понимаете, я отказать не мог. Что вам сказать? Когда я кончил, он курил трубку. Я не знал, на каком я свете, и вдруг он поднял свои ладони, и тут они – и этот, с каменным лбом в пенсне, и этот лысый в железнодорожной форме, и этот всесоюзный староста, и этот щербатый в военной форме с портупеей – начали аплодировать бешено, как будто с цепи сорвались. А наши герои-полярники, в унтах, вскочили на столы! – тарелки, бокалы полетели на пол, они стали топать. Три раза я пел в этот вечер «С одесского кичмана», меня вызывали «на бис», и три раза все повторялось сначала».

Михаил Вайсбейн, старший брат Леонида Утёсова (р. 1886), Одесса, 1909 г.

Через несколько дней в центре Москвы Утёсов встретил Керженцева. Конечно, он не мог удержаться и сказал: «А знаете, Платон Михайлович, я днями исполнял на концерте «С одесского кичмана» и даже три раза – на бис». Разъяренный Керженцев прокричал, что с этой минуты Утёсов может считать себя безработным и даже с волчьим билетом. И только после этой тирады Утёсов добавил, что пел «Кичман» по просьбе Сталина. Буквально потеряв дар речи и не попрощавшись, Керженцев ушел прочь.