Текст книги "Адская рулетка"

– страх перед бешеной установкой. Но когда он прошел, то начал наползать другой – перед темнотой и тишиной. Насчет тишины я, конечно, вру. Боялся я не тишины, а тех звуков, которые слышались от установки. Оттуда доносилось журчание и бульканье, а кроме того – странное бурчание. Журчание, бурчание и бульканье вроде бы постепенно стихали, но сквозь них уже несколько раз проскакивали какие-то совсем другие, шуршаще-шевелящиеся звуки. Вот эти-то звуки и нагоняли новый страх, потому что неприятно, когда что-то в пяти метрах от тебя ворочается и шуршит, да еще там, где никаким живым существам быть не полагается…

Телефон молчал. От установки слышалось гулкое «кап-кап-кап» и все то же шевеление. Потом что-то бухнуло, будто кто-то долбанул кулаком по железному листу…

– Кто там?! – рявкнул я.

Крикнул громко, а зал был большой, даже эхо отозвалось. Вместо ответа опять что-то гулко бухнуло. Потом еще и еще. Кто-то, должно быть, ломал установку. Может, там диверсант пролез? Хоть мысль была дурная, но я от нее никак не мог избавиться. Стало еще страшнее. Диверсанты, когда идут на дело, обычно бывают с пистолетами или хотя бы с финками. Это я хорошо знал, слава Богу, не первый год в кино хожу… Он меня живым оставлять не будет, если уж я разорался. Подберется в темноте и – чик! Одному-то мне с этим типом не справиться, уж больно крепко он бухал, здоровый, наверное…

И все же лучше при свете загнуться от бандитской пули или взорваться вместе с установкой, чтоб врагу не досталась, чем сидеть и подыхать от страха – так я решил! По-тихому пролез к (выключателю и повернул его. Стало светлее. Загудела ЭВМ, но тарахтения и вибрации установки слышно не было. Экран засветился, и на нем черным по белому было написано: «Установка отключена». Тут же, пока я еще не очень удивился, раздался звонок по внутреннему телефону.

– Как у вас там дела, Лопухин? Все в темноте сидите?

– Нет, Игорь Сергеевич, я свет включил. Только установка не работает.

– Правильно, что не работает. А машина?

– Машина работает, телевизор показывает.

Сергеич там, у себя, хихикнул и сказал:

– Это, товарищ Лопухин, не телевизор, а дисплей главным образом. Ну и что он показывает?

– «Установка выключена», – прочел я.

– Хорошо, значит, сработало… Скоро мы вас освободим. Я тут пожарников и охрану поднял. За этим мерзавцем Корзинкиным поехали, я ему устрою тринадцатую зарплату! Если в машине хоть что-нибудь полетело – весь ремонт за его счет! Да я его под суд отдам как вредителя!

Я подумал, что и мне достанется, но спрашивать, что мне будет, не стал.

– Как вас зовут, Лопухин? – спросил Игорь Сергеевич. Он этого не знал, оказывается!

– Вася…

– Вы, Вася, потерпите еще немного. Охранники ничего не знают о блокировке двери. Это какое-то очень древнее устройство, чуть ли не сороковых годов. Оно по идее должно быть отключено от сети, поэтому сработало неведомо как. Бронеплита солидная, так просто ее не сдвинешь. Но вы не переживайте, все будет хорошо… Кстати, вы бы не могли оказать мне одну услугу?

– Пожалуйста, – ответил я.

– Переключите дисплей на седьмой диапазон.

– Это там, где наклейка «Телекамера бокса», да?

– Да-да, именно там! Посмотрите-ка, во что превратился клочок бумаги, который там был…

– Сейчас, – сказал я, положил трубку на столик и переключил дисплей на седьмой диапазон…

– А-а-а-а! – заорал я от страха и неожиданности так, что Сергеич услыхал через трубку, лежавшую в полуметре от меня.

– Что случилось? – обеспокоено пискнула трубка.

– Там… там… – лязгая зубами, провякал я, – там рука… живая!

ЧУДО

– Так, – строго сказал Игорь Сергеевич, – вы убеждены, что она живая?

– Па-пальцы… шевелятся, – заикаясь, как дефективный, и все еще стуча зубами, сообщил я.

– А кровеносные сосуды пульсируют? – пристал шеф.

– Не вижу, – сознался я, – темно… Только силуэт видно.

– Включите подсветку бокса, седьмой тумблер, крайний слева.

– Я уже знаю…

– Вы что, уже включали подсветку раньше?! Ну, что вы молчите?!

– Включал, – сказал я наконец, – за полчаса до того… Только я обратно выключил!

– Какое время при работе установки в боксе был свет? – спросил Сергеич, точно следователь у преступника.

– Несколько минут, – промямлил я, – я испугался… Там все цифры с этого вашего дисплея побежали, а еще машинка печатная застучала… И когда обратно свет выключил, тоже стала печатать и цифры сменились…

– Ладно, – перебил меня шеф, – включайте подсветку!

С осторожностью, словно бы до самой ядовитой гадюки, я дотронулся до тумблера. Изображение на экране стало намного четче и ярче.

Рука была самая обычная, пятипалая, здоровенная лапища, которой, если сожмешь в кулак, можно так чухнуть, что не обрадуешься.

– Ну, пульсируют вены? – нетерпеливо прогундосил шеф из трубки.

– Вены надутые такие… – сказал я и снова взглянул на экран. Рука на моих глазах сжалась в кулачище и метнулась прямо в объектив камеры. Тут же со стороны бокса долетел очередной глухой удар…

– Она стукнула по камере! – заверещал я с испугу. – Там, в боксе, что-то бухает!

– Камера цела?

На экране было что-то мутно-черно-белое.

– Резкости нет, – сказал я, – наверно, объектив сдвинулся.

– Ого, Вася, вы молодец! – подбодрил Игорь Сергеевич. – Оптику знаете!

Издевался, конечно, это дело и в первом классе знают.

– Возьмите, Вася, из ящичка с надписью «ДУК» коробочку с коротким кабелем… Взяли? Спасибо. Теперь найдите на панели разъем с надписью «ДУК»…

Я нашел. Разъем был недалеко от тумблера подсветки.

– Соедините разъем кабеля с разъемом на панели…

– Соединил.

– Откройте крышку коробочки!

Под крышкой оказался маленький пульт управления с кнопочками, тумблерами и верньерами.

– Это пульт управления камерой. Для благозвучия он назван «ДУК» – «дистанционное управление камерой». Найдите тумблер «вкл. – выкл.», поставьте положение «вкл» и покрутите верньер «наводка на резкость»…

На сей раз я даже не ахнул, хоть и надо было. Камера показала человеческое лицо с полуоткрытым, часто дышащим ртом и испариной на высоком лбу. Хорошо были видны жидкие усики» торчащие в разные стороны, как у кота, а также патлатая, как у хипаря, голова.

– Там мужик, – прохрипел я, будто это мне не хватало воздуха, – он задыхается!

– Черт побери! – вскричал Игорь Сергеевич. – Проклятая блокировка!.. Ах, была не была! Вот что, Вася, вы сумеете разгерметизировать бокс?

– А как это?

– Очень просто. Там есть люк, на его крышке – штурвальчик. Повернете против часовой стрелки, чуть-чуть приоткроете – и сразу же назад, к телефону! Понятно?

Я пошел к боксу. Сквозь окошечко в крышке люка ничего не было видно, оно изнутри запотело. Штурвальчик я нашел и покрутил, как велел шеф. Что-то пшикнуло, и люк открылся. На меня пахнуло горячим спертым воздухом, влажным, как в бане. Я отскочил и побежал к телефону.

– Открыл! Он там шевелится, Игорь Сергеевич… А что, если он оттуда полезет?

– Не знаю! Главное, не подходите к нему слишком близко, вы можете быть опасны друг для друга. У вас есть носовой платок?

– Есть, только грязный…

– Сойдет. В шкафчике под пультом стоит бутылка со спиртом. Намочите платок и держите на всякий случай перед носом… Да, пожалуйста, предупредите своих родителей, что вы сегодня, завтра, а может быть, и дольше пробудете вне дома…

– Это почему? – завопил я. – Что я, так и буду тут сидеть? А жрать?

– Нет, через час-другой вас отсюда вывезут в другое место. Прибудут медики и заберут вас отсюда.

Я повесил трубку внутреннего и набрал на диске городского свой домашний телефон. Родители спали некрепко: не успели четыре длинных гудка пропикать, а мамулька уже взяла трубку.

– Мамулька, это я! Доброе утро!

– Господи, Вася, это ты?!

– Я, мамулька, – пришлось говорить как можно спокойнее, – ты только не волнуйся, у меня все хоккей…

– А что же ты звонишь? – завопила она. – Как услышала звонок, у меня чуть сердце в пятки не ушло! Сейчас четвертый час утра! Даже пятый!

– Да я, мать, хотел сказать, что задержусь здесь еще дня на три…

– Что-о-о? – взвыла мамулька. – Какое они имеют право?! Задерживать несовершеннолетнего на работе! Для кого КЗоТ написан?! Ну, я им покажу! Я в ваш местком пойду, в ВЦСПС!

– Мамуля, я уже полтора месяца совершеннолетний! – напомнил я. – Меня уже в армию призывают… Все будет нормально, честное пионерское!

Мамулька всхлипнула, трубку взял пахан.

Что ты там выдумал? – сурово спросил он. – Мать ничего не понимает… Как это тебя три дня не будет дома?

– Пап, ты позвони Игорю Сергеевичу, он тебе все объяснит…

– А, это ваш руководитель группы? Куда ему позвонить?

– Он сейчас здесь, только я не знаю, откуда он говорил. Позвони ему вечером домой…

– Нет, ты что-то скрываешь! – вновь выхватила трубку мамулька. – Ты отравился? Заболел? Натворил что-нибудь? Ты не в милиции?!

– Нет! Нет! Нет! – заорал я раздраженно и повесил трубку. Зазвенел внутренний. Я думал, что это опять Игорь Сергеевич, а это был сам завлаб, доктор, друг моего пахана, Андрей Михалыч.

– Василий Васильевич? – Это он меня по отчеству назвал, Ну, дела!

– Я, Андрей Михайлович, – ответил я даже слишком важно.

– Задали вы нам работы, коллега! Вентиляция у вас работает?

– Работает, кажется.

– Есть хочется?

– Пока не очень.

– Часок-другой поголодаете? Медики уже на подходе, слесаря работают… Видите ли, здесь раньше была лаборатория по работе с высокотоксичными веществами. Ее оборудовали герметической дверью с электромеханическим приводом. Помещение перестроили, а проводку от привода двери только отключили, но не сняли. Рядом со старой проводкой сделали новую, к насосам установки Игоря Сергеевича. Когда установка стала работать в критическом режиме, где-то пробило изоляцию, питание от моторов пошло на привод двери и вас, извините, прихлопнуло… То есть, я хотел сказать, захлопнуло. Понятно?

– Ага, – вздохнул я.

За всеми этими разговорами я как-то отвлекся от бокса. Когда я туда поглядел, то увидел, что крышка люка уже не приоткрыта, а распахнута настежь, и из бокса торчит наружу грязная и окорябанная, как у алкаша, рука в белом рукаве. В трубке пищали короткие гудки, завлаб повесил ее. Хоть бы знать, где они там заседают? Я набрал сначала номера наших комнат на третьем этаже. Но там никого не было. Рука между тем отчетливо пошевелилась. Кто-то неуклюже заворочался в боксе. Потом послышался мощнейший храп. Таким храпунам мы в пионерлагере кеды на нос обували… Храп пилил мне по нервам. Вот гад! Неизвестно как пролез в бокс и еще храпит, сволочь! Оттуда, со стороны бокса, отчетливо веяло перегаром. Это же надо так нажраться! Может, какой-нибудь киповец или механик после бутылки решил в установке отдохнуть? А я тут трясусь и ломаю голову, как человек в боксе очутился! Мне даже смешно стало. «Может, директору звякнуть? – подумал я. – Вдруг они там все собрались?» И угадал!

– Вас слушают, – услышал я старорежимно-вежливый голос.

– Это кто? – спросил я.

– С вашего позволения, директор данного научно-исследовательского учреждения, академик Петров… С кем имею честь беседовать?

– Это я… Вася… из подвала, – заикнулся я. Первый раз с живым академиком – может и язык присохнуть.

– Значит, это и есть тот самый Лопухин? Я так понимаю?

– Ага, – подтвердил я, косясь на люк бокса, где по-прежнему ворочалось и храпело. – Товарищ академик, там храпит!

– Меня зовут Евгений Анатольевич, с вашего позволения… Так что у вас там храпит? Или, правильнее, кто у вас там храпит?

– Мужик храпит, пьяный…

– «Мужик» – это в смысле принадлежности к определенному полу или в смысле социального происхождения? Уточните, пожалуйста… И не волнуйтесь так!

– В смысле пола, – ответил я, – у него усы и длинные волосы!

– Странно, – сказал академик, – у моей жены есть оба этих признака, но я никогда не догадывался, что она – «мужик»… Ну да ладно! А из чего вы заключили, что он пьяный?

– По запаху…

– Вот это уже надежно… – согласился академик. – Ладно, уважаемый товарищ Вася из подвала, если некоторые наши соображения подтвердятся, я обещаю вам, что предложу именовать обнаруженный эффект вашим именем. Пока старайтесь не будить этого «мужика», как вы выражаетесь. А то еще…

– Он глаза открыл! – перебил я академика, глядя на экран. – Головой вертит! Приподнялся! Нет, опять улегся… Евгений Анатольевич, а откуда он взялся?

– Ну, в Бога вы, конечно, не верите? Так?

– Конечно, – хмыкнул я.

– А в чудеса?

– Тоже…

– А вот это зря. Только что вы стали свидетелем настоящего чуда…

– Уй! – вновь перебил я речугу академика. – Он ноги из люка высовывает… Он выле-за-а-а-ает!

Швырнув трубку на стол, я нырнул В промежуток меду блоками ЭВМ и залег там как партизан.

ПРИШЕЛЕЦ

Несколько минут я слышал только гудение телевизора и глухое отдаленное дыхание. Потом послышался гулкий и громкий кашель. Несколько раз шлепнули по линолеуму пятки. Потом со стола долетел писк трубки, кто говорил – было не разобрать, но слова слышались отчетливо:

– Лопухин, отзовитесь, возьмите трубку!

– Кто пишшит? – спросил невидимый мне пришелец. Значит – свой, не из космоса. Я его не видел, и он меня не видел, но если человек говорит «пищит» через два «ш», это свой. Свой-то он свой, а вот высовываться что-то не

хотелось. Свой, да еще с похмелья, это тоже не подарок. – Кто пишшит-то? – повторил незнакомец. – Отзовись!

Он зашлепал босиком к пульту. Трубка все еще взывала, «пишшала».

– Зело хитро, – сам себе под нос пробормотал пришелец. – Какова диковина! Костяная, поди, а говорит! Эй, карла, вылазь оттудова!

Он щелкнул по трубке ногтем. Трубка притихла.

– Не таись, ведаю, что тут ты… Вылазь пред светлы очи! Ну! Незнакомец, должно быть, привык, чтоб ему подчинялись, уж очень громко орал.

– Кто у телефона? – пискнула трубка.

– У какого Агафона? – удивился пришелец. – Нет тут Агафона! С государем говоришь, холоп! Вылазь, как сказано!

– С каким государем?

– Нешто не ведаешь?! Всея Руси великим государем Петром Алексеевичем!

«Точно! – сообразил я. – Рожа-то его в телевизоре мне какой-то знакомой показалась… Только он молодой больно… Тут свихнешься!»

– Ваше величество, – сказали в трубке, – не погубите, только извольте говорить в трубку, вас плохо слышно…

– Это меня-то плохо слышно?! Ну так я те уши-то батогами прочищу!

Он вот-вот мог шарахнуть по трубке кулаком и расколотить ее. Тогда бы я был отрезан от внешнего мира. Я рискнул и выскочил.

– А-а-а! – заорал человек, назвавшийся царем. – Вот ты где, охальник!

Я-то думал, что он и вправду здоровый, как шкаф. А он, представляете себе, обычный фитиль худосочный, только длинный, под два метра. Кулаки здоровые, но не накачанный парень. Таких я и раньше вырубал. К тому же на нем была рубаха до пят, как женская, с ней как с парашютом прыгать можно. Только он махнул, я его цап за руку – и за спину ее. Локотком надавил на сустав, не попрыгаешь! Завалил его на пол и подвернувшимся обрывком провода стал вязать руки. Ругался он классно, теперь так не умеют!

– Ноздри рвать, огнем жечь буду-у, на царя руку поднял, лиходей!

– Спокойно, Петя, не дрыгайся, – уговаривал я, – не выступай! Все понимаю, только когда пьешь, закусывать надо…

– Смерд вонючий! Милославскими подослан? Под корень вас! Кто таков?

– Лопухин моя фамилия, – отвечал я, – Василий Васильевич.

Он перестал вырываться и спросил заинтересованно:

– Родней, значит, мне доводишься, свояком? Дуська моя кем тебе приходится?

В истории я что-то был не силен. Кто такая Дуська? Но на всякий случай сказал:

– Троюродной племянницей четвероюродной сестры.

– Так ты еще и на свояка руку поднял?! – опять взъярился он и завертелся. Но я крепко сидел на нем верхом, а руки у него были хорошо завязаны. Подождав, пока он утихомирится и перестанет грызть линолеум, я спросил:

– Вот что, Петро, я, конечно, очень извиняюсь, но ты так придуриваешься или в самодеятельности научился? Неужели я такой дурак, что поверю, будто ты из семнадцатого века сюда попал?

В каком веке жил Петр I, я, честно скажу, тогда еще не знал. Помнил только, что Полтавская битва была в 1709 году. «Должно быть, это семнадцатый век?» – так подумалось.

– Века-века, – передразнил он ворчливо, – царь я истинно!

– Ну да! – ухмыльнулся я. – Бреши!

– Царь я! – рванулся он, но обмяк, понимая, что не выкрутится. – Два брата нас, Ванька да я. Царствуем мы… А Сонька правит. Ванька – дурак, хоть и старше, а Сонька – прелюбодейница, с Васькой Голицыным спуталась, Милославских повсюду тычет, меня с матушкой из Москвы в село согнала, убивцев вот подсылает…

Мне даже показалось, что он сейчас заревет – уже голос дрожал. Что-то я такое припомнил и про Ваньку, и про Соньку…

Мы ведь когда-то «Петра I» в школе проходили. И в седьмом классе вроде изучали, на истории.

– Режь! Режь, убивец! – взвыл Петр неистово. – Бысть тебе во геенне огненной, на царя руку поднимаешь!

– Да брось ты, на хрена мне тебя резать… – Мне даже неудобно стало. – Ты хоть вокруг себя поглядел? Неужели все это на Грановитую палату похоже, или что там у вас?

– Голова трещит, боярин, – пробормотал он, – всю ночь в бочке проспал, чуть не задохся…

– Да твоя ночь триста лет тому назад прошла! – буркнул я, начиная ему верить: уж больно испуганно он оглядывал все, что его окружало.

– Свят, свят, свят… – он бы и перекрестился, да руки были связаны. – Где это мы, Васька?

Похоже, он кое-что стал соображать.

– Я-то знаю, где, – сказал я, – а вот как ты себе это представляешь?

– Да развяжи ты меня, дьявол, простил уж… Не буду драться! Я рискнул и развязал. В семнадцатом веке даже цари были ничего, честные. Петька драться не стал, одержал слово.

– Ты уж скажи, боярин – дался ему этот боярин, прости Господи! – Куда ж меня занесло? – озираясь, спросил Петр. – Колдовство, поди? Сундуки стоймя стоят, жерди на потолке светятся… А и одежда на тебе не наша, не русская…

Тут он был совсем прав: рубашка на мне была югославская, пуловер чешский, джины «Вранглер» и кроссовки «Адидас».

– Ты в двадцатый век попал, понял?

– Чего? – спросил он. – Пошто в двадцатый, когда мне семнадцатый год еще не вышел?

– Водку пить он умеет! – проворчал я. – А башка варит плохо… Сто лет – век. Ты с какого года?

– Чего? – Петька явно балдел, как контуженый.

– В каком году родился? – переспросил я. Стыдно, но тогда Я и этого не знал.

– В сто восьмидесятое лето от сотворения мира…

– Врешь, – теперь уже я опешил. – Не может такого быть! И мир никто не творил…

– Не богохульствуй! – Он было замахнулся, но вовремя притормозил. – Ну, не в сто восьмидесятое, а в семь тыщ сто восьмидесятое… А ежели от Рождества Христова, так в одна тысяча Шестьсот семьдесят второе…

– Вот это похоже… Значит, сейчас тебе триста с хвостиком…

– Ложь сие! – обиделся Петр. – Не верю! Нешто я Мафусаил?

– Я бы тоже не поверил, – посочувствовал я, – однако так все и есть.

– Все враки! – упрямо набычился Петр. – Не может такого быть… В вечер пошли мы с Фрянчишком на Кукуй, и Алексашка при нас был…

– Алексашка… – припомнил я. – Это Меншиков, что ли?

– Он… А ты откудова о сем ведаешь? Коли ты из другого века? – прицепился Петька. – Милославскими подослан?

– Ух, дались тебе эти Милославские! – плюнул я. – Расскажи лучше, как пили и чего…

– Чего пили? – Петя повеселел, видно, вспомнить было приятно. – Ренского кувшин, полштофа гданской, лакримы-кристи… той не упомню, до нее Фрянчишко зело охоч, еще секу пили…

– Что? – удивился я. – Я таких и вин не знаю…

– Ну, сек, он шипит да пузырит, как отколупнешь…

– А-а-а, – понял я, – сект? Шампанское?!

– Во, как Фрянчишко говорил, чампань, истинно… А ренское, он сказывал, от реки, что позади Цесарской земли течет, рекомой Рен или Реин…

– Рейнское! – догадался я. Пить я его не пил, но что-то о нем слышал.

– А гданское – то простое зелено вино, токмо чище, без мутноты, яко бы водка, но хмельное…

– Водка! – обрадовался я, как старому знакомому.

– И водкой ее кличут, так, – кивнул Петр, – горька, а веселит! Опосля питий с иноземными девками данс плясали, токмо название мудреное, запамятовал… А что дале было, и вовсе вышибло… В Преображенское вроде воротились.

– «Потом не помню, дошел до точки…» – процитировал я Высоцкого.

– Истинно не помню! – Петька тряхнул патлами. – А у вас тут каково с питием? Али уж Бог сподобил, отвратил от греха сего?

– Ну да! – Я бы тоже мог Петьке рассказать, еще почище. – Есть кое-что у нас: «Русская», «Стрелецкая», «Петровская»… «Петровская», между прочим, в твою честь названа.

– А «Стрелецкая» – в честь стрельцов?! – злобно окрысился Петр. – Воры! Матушки моей родню, яко баранов, резали… Сонькиным наущениям предались, аспиды!

Тут я вспомнил картину «Утро стрелецкой казни» и поспешил успокоить Петьку, пока он опять не распалился:

– Да брось ты переживать! Все уж давно кончилось. Тебе уж памятник поставили в Ленинграде. «Медный всадник» называется…

– Стрельцы памятник ставили, столб на площади вкопали… Ироды! – рычал Петр, переживая какие-то совсем недавние для него события. – Давить, жечь нещадно Иудино семя, Каинов род!

– Успокойся, успокойся! Сделал ты этих стрельцов, под сухую сделал…

– Когда?

– Не помню, – я почесал лоб. – Головы им всем отрубил, а вместо них армию устроил, как в Европе.

– Не помню, – теперь Петр почесал лоб. – Мыслю об том, да силы не имею. Лефорт Фрянчишко об том же речет: надо-де на Руси завесть все полки по иноземному строю да корабельное войско, сиречь флот, учредить… А как сие строится, об том токмо у иноземцев ведение есть, они хитрости знают…

Петр вздохнул. Только тут до моей глупой головы дошло, что Петька, то есть Петр I, вывалился из своей жизни на семнадцатом году и ничего еще из того, что мы про него знаем, не сделал… Из телефонной трубки долетали короткие гудки.

– Вот что, – сказал я, подходя к телефону, – мне тут поговорить надо…

– Так это не ты говорил? – удивился Петр. – Карла туг сидит, что ли9 Я таких малых и не видал… В дырки-то эти и таракану не пролезть…

– Это, брат, техника!

– Чего?

Но я не ответил и набрал директорский телефон.

– С вами можно инфаркт схватить! – заметил Евгений Анатольевич. – Кто это дурачился? При чем тут царь? Медики уж мне какой-то синдром подсказывали, что вас поразил… Ну, как дела?

– Никто не дурачился, Евгений Анатольевич, из бокса Петр I вылез…

– Это серьезно? Не розыгрыш? – поперхнулся академик.

– Нет же! Настоящий царь Петр, только молодой, семнадцатилетний… Хотите трубку дам?

– Уф-ф… Ну и ну! – сказал академик, наверно, в сторону, кому-то из сидящих в его кабинете. – Он предлагает поговорить с Петром Первым по телефону…

– Принципиально ничего невероятного тут нет, – услышал я голос Игоря Сергеевича, – общая теория регенерации это допускает…

– Давайте вашего Петра, – сказал мне академик.

Я показал Петьке, как надо держать трубку, и сам подставил ухо, чтобы слышать, что ему академик скажет.

– Алло, – осторожно произнес Петров, – это… м-м-м … Петр?

– Нешто не слышишь? – начал Петька, как в первый раз, но я показал ему кулак. – Я самый и есть, государь Петр Алексеевич, Великий и Малыя и Белыя Руси…

– Понятно, дальше перечислять не стоит, – осторожно остановил его директор. – А скажите, Петр Алексеевич, как м-м-м… ваше самочувствие, здоровье?

– Голова побаливает, – хихикнул я, прикрыв рот, и теперь уже Петька погрозил мне кулаком.

– Благодарствую, здрав есмь, – ответил Петька на полном серьезе. – Каких будешь, человек добрый?

– Извините, Петр Алексеевич, это не суть важно. У меня к вам еще несколько вопросов, если можно. Скажите, вы не ощущаете ничего непривычного в окружающей вас обстановке?

– Светло больно… Жердины на потолке светят зело ярко. А дыму и огня не зрю… Не колдовство ли сие, прости Господи? Да и ты, господин, не чернокнижник ли? Пошто в трубку залез?

– Вы ошибаетесь, Петр Алексеевич, никакого колдовства здесь нет. Это просто такое устройство… Как это в ваше время говорили? Инвенция, кажется?

– Механизмус, что ль? Слыхал, вроде часов с пружиной… Понятно.

– Очень рад. Вот с помощью этого «механизмуса» мы с вами и разговариваем. Он называется «телефон»…

– А-а… А я-то думал, какого Агафона ты давеча кликал? – улыбнулся Петр.

– Вот что, господин, а правду ль тут Васька Лопухин речет, что-де меня нечистой силой аж на триста лет вперед унесло? Или брешет?

– Боюсь, что правду, – сказал академик, – хотя и сомневаюсь слегка. Вы, случайно, ВГИК не кончали?

– Бог миловал, – ответил Петька, и я чуть не лопнул со смеху.

Академик тоже немного покашлял, а потом сказал:

– Ну ладно, это мы еще проверим. Должен вам сказать, что через некоторое время мы выведем вас отсюда и поселим в одном уютном месте. Если вы по-настоящему прибыли к нам из семнадцатого века, из 1689 года, то должны понимать, что вам потребуется долго привыкать к новой обстановке. Вам многое покажется странным. Например, никто не должен слышать от вас грубостей, вам не следует никого бить, даже если сочтете, что к вам относятся непочтительно. Вы должны будете примириться с тем, что здесь нет ни бояр, ни стрельцов, ни стольников. Никто не будет падать ниц и кланяться. Вас будут называть по имени и отчеству – Петр Алексеевич и по фамилии – Романов. Рекомендую не искать способа сбежать, это небезопасно… Вам все понятно?

– Разумею… – пробубнил Петр. Трубку он положил аккуратно, по-современному.

Спустя несколько минут броневая дверь со скрежетом отодвинулась, и старая надпись «Дверь блокирована» погасла. В комнату вошли четыре человека, здоровенные бугаи в прорезиненных комбинезонах, резиновых сапогах, с защитными очками и масками. Пахнуло хлоркой и еще какой-то дезинфекцией.

– Свят, свят, свят! – Петр даже закрестился и полез было туда, где я сам раньше прятался – под пульт. – Пресвятая Богородица, матерь Божия, спаси и помилуй мя, грешного!

– Просьба соблюдать спокойствие! – прогудел из-под маски один из бугаев. Это у него получилось как в кино, когда говорят кому-нибудь: «Сопротивление бесполезно! Вы окружены!» Я-то соблюдал спокойствие, понимал, что это медики так нарядились, против микробов, а каково Петьке было? В его время небось таких только в кошмарном сне можно было увидеть.

Вслед за первыми бугаями вошло еще столько же. Эти привезли с собой что-то вроде холодильников, горизонтально положенных на тележки. Я поскорее туда залез, когда они открыли крышку, и потому не видел, как Петьку запихивали. Его, наверно, вдвое складывать пришлось. В холодильнике было неплохо: прохладно, свежий воздух, удобная, чистенькая лежанка. Правда, к руке на всякий случай прилепили датчик с проводками, должно быть, чтобы знать, есть у меня пульс или уже нет. Потом холодильник куда-то покатили, наверно, к грузовому лифту, но этого я уже не помню, потому что после целых суток без сна меня разморило…