Текст книги "Зов бездны"

12

История сделала поворот. Фронт развернулся, и фронт стал тылом. Густо дохнуло и спертым и стылым. Вот он – обрыв. Перерыв. Укорот.

Вот он – твой срок. Твой предел. Порог. Так дезертируй и норку вырой. Спрячься в укрывище. Капитулируй. Время смириться. Но я не смог.

Судьба распорядилась мною сурово, чтоб не сказать – безжалостно. Мне предстояло еще участие в жестоком спектакле, который был назван судом победившей новой России над исступленным, неутомимым, неукрощенным своим противником.

На этом процессе мне довелось сделать занятное наблюдение.

Оказывается, победители-судьи, сами того не сознавая, установили своеобразную красноречивую табель о рангах. Естественно, так не было сказано, но я отчетливо ощутил эту забавную иерархию.

Что я фактически оказался на стороне генерала Деникина и адмирала Колчака, по крайней мере, было воспринято судейским ареопагом серьезно – как отречение подсудимого от всей его жизни, от многолетней борьбы с россий-ским самодержавием. Мое же соратничество с Балаховичем свидетельствовало, по их разумению, о полном человеческом крахе – пасть ниже, казалось им, невозможно.

Естественно, я их не разубеждал, притом что Булак в моих глазах был вовсе не ряженым авантюристом – он был человеком не только смелым, но сохранившим к тому же достоинство.

Он ощущал свою обреченность, трезво оценивал свои силы и не надеялся на успех. Я думал так же и чувствовал так же – именно это нас и роднило. Но ведь не мог я, не мог не видеть, что он сквозь пальцы смотрит на подвиги своей обезумевшей солдатни.

И он, и я сочли своим долгом сражаться до последней возможности, до своего последнего вздоха. Пока мы живы, война продолжается.

Ни наш конец, ни конец страны, которой мы оба принадлежали, – трагическая предсмертная вспышка, пусть даже агония – не заслуживали презрительной интонации судей.

Я не сказал об этом ни слова. Я знал, что проиграл свою битву, и я признал свое поражение. Исход моей драмы дал мне последнее необходимое доказательство – моя Россия не только поверила бессовестной большевицкой лжи, она ощутила свою кровнородственность этому торжествовавшему мороку.

Ну что же, это был ее выбор. Однажды придет пора прозрения – я до нее не доживу. Я равнодушно внимал приговору, который меня обрекал на смерть. Я прожил без малого пять часов в холодном ожидании пули.

И так же равнодушно я выслушал благую весть о нежданной милости – я пощажен, мгновенный конец мне заменили медленной смертью, растянутой на годы неволи.

Узнав об этом, я не почувствовал ни облегчения, ни восторга – жизнь уже утратила смысл.

Все мои идолы и фантомы – свобода, русский народ, революция, канонизированные когда-то теми, кто чувствовал и кто думал так же, как думал и чувствовал я, все они оказались ложью, прахом и пеплом, словесной пылью. Все они навсегда утратили свое гипнотическое воздействие, свою непонятную странную власть.

Печальный трагифарс моей жизни был завершен, пора дать занавес.

В который раз я бессмысленно спрашивал себя самого, как мог я послушно шагнуть в расставленную ловушку, обречь на гибель себя самого, Любу и, наконец, ее мужа, который вручил мне все, что имел. Я отнял сперва у него жену, и этого оказалось мало – я отнял еще и свободу, и жизнь.

Весь долгий мой опыт, так трудно давшийся, не остерег, не пришел на помощь, куда-то делся, пропал, исчез. Мне не хватило сил устоять перед открывшейся мне возможностью действовать, вновь оседлать судьбу.

Ночью мы перешли границу. Нас ждали, встретили, ранним утром мы были в Минске, и в этом городе в этот же день мы были схвачены.

Я все-таки нашел в себе силы сыграть свою роль сверхчеловека. Сказал:

– Поздравляю. Чисто сработано.

Но эта мужественная бравада была всего лишь моей попыткой не дрогнуть, не потерять лица. Она уже ничего не меняла. За счастье увидеть Россию, вновь и вновь оказаться самим собою – хозяином собственного пути – я заплатил и своей судьбою и судьбами дорогих людей.

Как оказалось это возможным?

А очень просто. Ибо я слышал лишь то, что хотел, – Россия помнит, Россия надеется на меня. Россия ждет. Я все еще нужен.

Ну что же? Я услышал тот зов, которого не было. Зов этой бездны. И я шагнул в нее не колеблясь.

Поймут ли, что жизнь в эмигрантском клоповнике, с его слезливой гнилой ностальгией, с его повседневной мышиной возней, самолюбивой борьбой за первенство, вся эта липкая псевдожизнь была для меня непереносимой?

Поймет ли кто-нибудь, что в Россию меня влекли и тоска, и страсть, и ярост-ная потребность действовать?

Никто не поймет. Не шевельнется. Никто ничего не ощутит. Ничто не может быть так всеохватно, так безоглядно и абсолютно, как одиночество человека. Сейчас во мне достаточно трезвости, чтоб все оценить и ни в чем не обманываться.

13

Знакомый с младенчества странный сон, будто преследующий меня, вновь ожил и стал беспощадной явью.

Вниз головой лечу я в пропасть. Спустя мгновение, остановленный каменным дном, в последний раз вздрогнет мой расколовшийся череп.

И будут толки. Будут гадать, сам ли откликнулся я на зов представшей мне бездны, сам ли я бросился вниз головой навстречу концу или судьбу мою завершила чья-то палаческая рука.

Что ж, пусть гадают. Пусть ищут правду. Я уже знаю, что правды нет.

Еще какая-то горстка времени, еще пять – шесть быстроногих дней – и ни одна живая душа в этом чужом, перевернутом мире не вспомнит ни о безумной жизни, ни о загадочной темной смерти некоего Бориса Савинкова.

Лишь по безжалостной прихоти памяти в этот последний рубежный миг в ней издевательски оживут и пакостная ухмылка Дементия, и эти ернические стишки:

 
…И останется легенда
О расплющенной судьбе
Одного интеллигента,
Присягнувшего толпе.
 

19 декабря 2012 г.